 |
|
Вскоре после маминого ухода зазвонил телефон.
– София Амуннсен слушает.
– Это Альберто.
– Ой…
– Майор вчера не пожалел пороху.
– Не понимаю, о чем ты.
– О грозе, София.
– Я перестала в чем-либо разбираться, во всем сомневаюсь.
– Сомнение – первейшая добродетель истинного философа. Я горжусь тем, как многому ты научилась за столь короткое время.
– Мне все вокруг кажется каким-то нереальным.
– Это называется экзистенциальным страхом и чаще всего связано с переходом к новому знанию.
– Наверное, мне надо сделать перерыв в занятиях философией.
– У тебя в саду развелось слишком много лягушек?
София не смогла удержаться от смеха. Альберто продолжал:
– А по-моему, нам лучше продолжать занятия. Кстати, с днем рождения тебя. Нам нужно закончить курс до Иванова дня. Это наша последняя надежда.
– Надежда на что?
– Ты готова к длинному разговору? Я не могу объяснить тебе все за две минуты.
– Готова.
– Помнишь Декарта?
– «Я мыслю, следовательно, я существую».
– В своих методологических сомнениях мы с тобой оказались у разбитого корыта. Может выясниться, что мы сами – не более чем мысль, а это вовсе не то же самое, что быть мыслителями. У нас есть основания полагать, что мы плод фантазии некоего майора, который сочинил нас для развлечения своей живущей в Лиллесанне новорожденной дочери. Улавливаешь ход моих рассуждений?
– Да…
– Но в этом есть и внутреннее противоречие. Если нас «сочинили», мы не вправе ничего «полагать». Тогда и этот телефонный разговор – не более чем плод воображения.
– Тогда у нас нет ни капли свободной воли. Тогда все наши слова и поступки предопределены майором. Значит, нам вообще можно повесить трубки.
– Ты преувеличиваешь.
– Объясни!
– Ты хочешь сказать, что некий человек заранее обдумал свои фантазии? Конечно, Хильдиному отцу известно все, что мы делаем. Сбежать от его всеведения не легче, чем от собственной тени. Но – и в связи с этим у меня возник один план – нельзя утверждать, что майор уже определил все, чему суждено случиться. Возможно, он определяет это в последнюю минуту, так сказать, в миг творения. Вполне допустимо, что именно в такие минуты инициатива переходит в наши руки, то есть мы сами можем управлять своими речами и поступками. Конечно, наши потуги – ничто по сравнению с натиском майора. Мы фактически бессильны перед навязываемыми нам внешними обстоятельствами вроде говорящих собак, самолетов с поздравительным шлейфом, посланиями внутри бананов и заказными грозами. И все же не исключено, что наша воля тоже чего-то стоит.
– Как это может быть?
– Разумеется, в нашем крохотном мирке майор всеведущ, но это не значит, что он и всемогущ. В любом случае, мы можем попробовать вести себя так, как будто это не соответствует действительности.
– Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь.
– Главный фокус будет, если мы сумеем обмануть майора и начнем действовать самостоятельно, то есть совершать поступки, о которых он даже не будет подозревать.
– Разве такое возможно, если мы не существуем?
– Кто сказал, что мы не существуем? Вопрос стоит иначе: не «существуем ли мы?», а «кто мы такие?». Даже если выяснится, что мы не более чем импульсы в раздвоенном сознании майора, это не отнимает у нас некоторого существования.
– Или свободы воли?
– В общем, я работаю над этим, София.
– Но и то, что ты «работаешь над этим», должно быть прекрасно известно Хильдиному отцу.
– Разумеется. Но он не знает деталей моего плана. Я пытаюсь найти Архимедову точку.
– Архимедову точку?
– Архимед был эллинистическим ученым. «Дайте мне точку опоры, – говорил он, – и я сдвину землю». Вот и нам нужно найти точку опоры, чтобы извлечь себя из сознания майора, покинуть его внутренний мир.
– Задача не из легких.
– Но нам не удастся ускользнуть от него, пока не будет закончен философский курс. Майор слишком крепко нас держит. Он явно решил, что я обязан провести тебя через всю историю философии. А до его отъезда с Ближнего Востока остается всего несколько дней. Если мы не сумеем избавиться от навязчивых фантазий майора, прежде чем он прибудет в Бьеркели, мы пропали.
– Я боюсь…
– Во-первых, мне нужно просветить тебя по поводу французской эпохи Просвещения. Затем надо хотя бы в общих чертах рассмотреть Канта и лишь потом можно переходить к романтизму. Кроме того, для нас обоих важен Гегель. А коснувшись Гегеля, нельзя обойти вниманием взрыв возмущения, который вызвало гегельянство у Киркегора. Следует также коснуться Маркса, Дарвина и Фрейда. Если мы в заключение успеем пройтись по Сартру и экзистенциализму, можно будет приступать к исполнению нашего плана.
– Порядочно для одной недели.
– Поэтому приступать надо немедленно. Ты можешь прийти сразу?
– Мне нужно в школу. У нас будет «уютный час», а потом раздача табелей.
– Наплюй! Если мы не более чем продукт сознания, значит, удовольствие от «уютного часа» с его кока-колой и разными вкусностями тоже лишь воображаемое.
– Но табель?…
– София, ты либо живешь на микроскопическом шарике в загадочной Вселенной – посреди сотен миллиардов других галактик… либо представляешь собой электромагнитные импульсы в мозгу одного майора. И ты еще смеешь говорить о каком-то табеле! Постыдилась бы.
– Извини.
– А впрочем, ладно, забеги в школу по дороге ко мне. Если ты прогуляешь последний день занятий, то можешь подать дурной пример Хильде. Кто-кто, а она наверняка ходит в школу даже в свой день рождения, ведь Хильда – сущий ангел.
– Тогда я приду к тебе сразу после школы.
– Мы можем встретиться в Майорстуа.
– В Майорстуа?
Щелк… и гудок!
Хильда отложила папку в сторону. Теперь папа заставил ее испытать угрызения совести из-за того, что она прогуляла школу. Вот хитрюга!
Некоторое время она размышляла над тем, что за план вынашивает Альберто. Не заглянуть ли ей на последнюю страницу? Нет, это будет жульничество, лучше попробовать читать быстрее.
По одному важному пункту она была согласна с Альберто. Во-первых, он был прав, что всем происходящим с ним и с Софией заправляет Хильдин отец. И в то же время, сочиняя, он наверняка знал не все, что должно произойти. Видимо, иногда ему случалось писать с дикой скоростью, и он только позднее спохватывался, что же такое насочинял. В условиях такой «суматохи» София с Альберто и обладали определенной свободой.
Опять у Хильды возникло ощущение, что они действительно существуют. «Какой бы спокойной ни казалась поверхность моря, это не значит, что в глубине его ничего не происходит», – подумала она.
Но почему ей пришла в голову такая мысль?
Во всяком случае, она была отнюдь не поверхностной.
В школе на Софию, по праву новорожденной, со всех сторон посыпались поздравления. Может быть, дополнительное внимание к ней объяснялось всеобщим ажиотажем по поводу табелей и бутылок с кока-колой.