 |
|
Театр, опалённый войной
Всё меньше остаётся людей, помнящих прекрасное здание Севастопольского драматического театра имени А.В. Луначарского довоенного времени, любимых актёров, режиссёров, художников, постановки спектаклей…. Тогда театр назывался «Ренессанс» и находился на проспекте Нахимова. В 1920 году он получил своё современное имя.
Последние премьеры сезона 1940/1941 годов «Кровавая шутка» Шолом Алейхема в постановке Александра Николаевича Брянского и «Хозяйка гостиницы» Карла Гольдони в постановке Бориса Александровича Бертельса прошли успешно. Газета «Маяк Коммуны» (так в довоенное время называлась «Слава Севастополя») за 19 июня 1941 года была посвящена закрытию сезона. Главный режиссёр театра Б.А. Бертельс подводил итоги и делился с читателями планами на новый театральный сезон. Труппа уходила в отпуск, а с 21 июня начинались гастроли Симферопольского драматического театра имени Максима Горького. Но планам не дано было осуществиться – началась Великая Отечественная война.
Театр «Ренессанс» был построен в 1911 г. на Приморском
бульваре (напротив аквариума)
Разрушенное здание театра «Ренессанс» в годы войны
В первые дни войны была сформирована концертно-фронтовая бригада исполкома Севгорсовета, в состав которой входили актёры театра имени А.В. Луначарского и балетная группа. Руководителем бригады был Исаак Моисеевич Берман (актёр, секретарь партийной организации). Было дано свыше тысячи концертов перед защитниками нашего города. Участники концертно-фронтовых бригад: Е. Лавровский, А. Гепнер, Волгина, Колесникова, Игнатов, Омарская и другие выступали на кораблях, призывных пунктах, в госпиталях.
В здании театра по субботам и воскресеньям шли спектакли в 12 и 17 часов. Во время воздушной тревоги зрители уходили в бомбоубежище, после налёта спектакль продолжался. В конце октября 1941 года в городе было введено осадное положение. Назрела необходимость срочной эвакуации театра, чтобы сохранить труппу. Из-за непрерывных бомбёжек основная часть работников театра покидала Севастополь ночью 7 ноября на маленьком судне «Чапаев», благополучно добравшемся до берегов Кавказа. Оттуда отправились в Киргизию и остановились в селе Новопокровка, недалеко от города Фрунзе. В сельском клубе, в котором они работали, в 1943 году был организован госпиталь. Часть актёров ушла на фронт, остальные влились в труппу Фрунзенского драматического театра.
После освобождения Севастополя 9 мая 1944 года город оживал, наполнялся людьми. Расчищались завалы, сносились разрушенные здания – начинался тяжёлый послевоенный мирный труд. Руками прибывших со всей страны людей восстанавливался родной белокаменный город.
В драмтеатре имени А.В. Луначарского была создана черкасовская бригада, которую возглавил И. Берман. В неё вошли актёры и работники театра, вернувшиеся из эвакуации вместе с директором Ефимом Георгиевичем Романенко. М. Горский, Е. Лавровский, М. Лозовская, М. Омарская, Е. Башенина, А. Черкун, П. Володин и другие разобрали деревянный немецкий барак по улице Ленина, расчистили территорию и построили первую летнюю площадку. Здесь артисты могли выступать с концертной программой и готовить свой первый послевоенный спектакль по пьесе К. Симонова «Так и будет!». В музее истории театра хранится копия приказа управления по делам искусств при Совете Народных Комиссаров Крымской АССР от 26 июня 1944 года: «Отмечая исключительный энтузиазм работников Севастопольского театра им. А.В. Луначарского… объявляю благодарность участникам этого небольшого, но ценного начинания… Володину И.К., Бурназу Ю.А., Боровскому С.И., Емельяновой К.Г., Берману И.М…»
Программа первого послевоенного спектакля «Так и будет»
Премьера спектакля «Так и будет!» состоялась 27 января 1945 года на сцене восстановленного здания Дома офицеров. Режиссёр спектакля Т. Савина. Роли исполняли: заслуженный артист РСФСР М. Горский, актёры Е. Лавровский, С. Архангельский, Е. Башенина, М. Вячеславова. Газета «Слава Севастополя» писала по этому поводу: «В тяжёлых и необычных условиях готовились актёры к первой премьере в освобождённом городе.
Не имея своего театра, актёры были вынуждены работать где придётся. Для читки пьесы и разбора характеристик действующих лиц собирались на дому, отдельные сцены репетировали в зале радиоузла, в Доме Военно-Морского флота, в городском комитете партии…
…Много волнений и беспокойства принесло коллективу театра оформление спектакля. Не имея художника, специальных мастерских и оборудования, оформление готовили общими усилиями. Огромную работу проделал заведующий декоративным цехом товарищ Володин. В морозные снежные дни он с помощником Куликовым на открытой сцене летнего театра монтировал и собирал декорации, готовил бутафорию. Немало забот причинил и реквизит, необходимый по ходу действия. Часть одежды, мебели, одеяло, подушки принесли из дома работницы театра Черкун и Бурназ. Театр сделал всё, что мог, чтобы создать интересный, волнующий спектакль…»
Вёл спектакль помощник режиссера Роман Моисеевич Берман. В 2002 году ему исполнилось 90 лет. Я спросила у него, помнит ли он свой первый послевоенный спектакль. «Я только что вернулся из эвакуации и пришёл работать актёром и помощником режиссёра, – вспоминал он. – В театре работали мой отец и брат. Мне дали маленькую роль, я сильно волновался, находясь рядом с такими знаменитостями, как М. Горский, С. Архангельский. Зритель был замечательный, ловил каждое слово со сцены и сопереживал героям…»
В течение первых шести месяцев работы театр подготовил спектакли: «Чрезвычайный закон» по пьесе Б. Шейнина и братьев Тур, «Поздняя любовь» по драме А. Островского и «Хозяйка гостиницы» по пьесе Гольдони.
К 1 мая 1945 года театр принял на себя предмайские соцобязательства. Для их выполнения была организована концертная бригада, которой предстояло обслуживать посевную на освобождённой крымской земле. Концертная бригада в составе артистов Горского, Бермана, Миловидова, Лозовской, Емельяновой была отправлена в Балаклавский район, где выступала с большим успехом.
9 мая 1945 года советский народ праздновал День Победы над фашисткой Германией. На площадях, в садах, на бульварах города было много гуляющих, слышались весёлые голоса, музыка, пение. Люди обнимались, поздравляли друг друга.
Летняя площадка театра имени А.В. Луначарского была переполнена зрителями. Перед началом праздничного концерта один из артистов поздравил всех с великим праздником Победы и прочитал стихотворение о Севастополе В. Лебедева-Кумача:
Ты снова с нами, Севастополь,
Час нашей радости настал!
Твой каждый уцелевший тополь
Легендою народной стал.
Израненный и величавый
Войдёшь ты в летопись веков,
Бессмертный город нашей славы,
Святыня русских моряков…
В сезон 1946/1947 годов театр перешёл работать на долгие десять лет в Собор Святых Петра и Павла, который находится на Центральном городском холме. Сложные условия – маленькая сцена без боковых карманов, колосников, без помещений для технических служб, одна гримёрка на всю труппу, перегороженная шторкой – не помешали начать отсчёт нового послевоенного периода в истории театра. Все эти трудности были не главными: после страшной войны, после тяжёлых испытаний они казались преодолимыми. Главное – это возможность жить и работать в любимом городе.
Годы войны изменили состав труппы. Пришли новые актёры, режиссёры, работники технических цехов. Главным режиссёром вновь стал любимый зрителями и артистами Б.А. Бертельс. А с 1947 года новый директор Борис Александрович Горский сменил Е.Г. Романенко. Новому руководству выпало много забот и проблем: формирование труппы, строительство нового здания театра, создание театрального музея, который действует и поныне…
Война нанесла театру невосполнимый ущерб. Его здание на Приморском бульваре было полностью разрушено, имущество, оборудование уничтожены, но самая большая потеря – люди, погибшие в годы войны.
Заслуженный артист Крымской АССР А.Н. Брянский
в спектакле «Женитьба Фигаро» Бомарше
Первыми жертвами стали заслуженный артист Крымской АССР А. Брянский, его жена артистка В. Зарницкая и их сын Игорь. Теплоход «Армения», на котором они эвакуировались, затонул у берегов Ялты (там находилось свыше шести тысяч человек).
Артист театра В. Рябиков, ушедший добровольцем на фронт, погиб в декабре 1941 года при защите Москвы.
Артисты В. Реонич и С. Манто не успели эвакуироваться, уехали к родителям в Симферополь. Они попали в облаву и были расстреляны вместе с маленькой дочкой.
Александр Плоткин (слева) с товарищами
Актёр Александр Плоткин, будучи секретарём комсомольской организации театра, ушёл добровольцем на фронт. В 1943 году в должности начальника штаба первого дивизиона 268-го артполка капитан Плоткин, находясь в составе десанта на Керченском плацдарме у станицы Голубицкой, не только корректировал огонь артиллерии, но и принял на себя командование ротой, потерявшей в боях командира. Находясь впереди десанта на Госпитальной высоте и будучи окружённым фашистами со всех сторон, вызвал огонь артиллерии на себя. Он погиб смертью героя, обеспечив выполнение боевой задачи.
В музее истории театра имеется стенд, посвящённый павшим героям, хранится гильза с землёй с места гибели Александра Плоткина. Его именем названа улица в станице Запорожской Темрюковского района Краснодарского края. Об этом подвиге узнала вся страна из передач военных корреспондентов.
В 1942 году в Кременчуге был расстрелян Леонид Силин, бывший работник театра. Он организовал в тылу врага госпиталь, где спасал раненых красноармейцев. Об этом написал С.С. Смирнов в книге «Госпиталь доктора Силина». Книга подарена музею семьёй героя.
Подполковник в отставке Леонид Кузьмич Афонин, который работал с 1956 года главным администратором театра, был участником парада 7 ноября 1941 года в Москве. Под деревней Херники Ленинградской области возглавил бой и проявил настоящий героизм. После боя командир бригады генерал Литенков снял со своей груди орден Боевого Красного Знамени и вручил лежавшему на носилках тяжело раненному старшему лейтенанту Л.К. Афонину.
Актриса Мария Константиновна Лозовская в годы войны работала в госпитале. Сдала двенадцать литров крови для раненых красноармейцев. Была удостоена звания «Почётный донор СССР».
Ветераны театра, участники Великой Отечественной войны.
1995 год, к 50-летию Великой Победы
Нельзя не вспомнить и о других героях театра. Многие актёры и работники, пришедшие в коллектив после войны, были её участниками, имели боевые награды: это художники В. Озерников, С. Архангельский, А. Косарев, К. Кустенко, Н. Шеметов, артисты Л. Попова, К. Волкова, Н. Маруфов, Б. Светлов, Б. Ступин, Б. Горский, Е. Башенина, С. Рунцова, В. Ефимов, Б. Золкин, Н. Карягина, композиторы Л. Розен, А. Холодов, концертмейстеры А. Габай, Е. Деркач, заместитель директора И. Гейнденрих, директор музея А. Ломберг, работники технических цехов Н.И. и Д.Г. Воловиковы, Е. Елизарова, А.А. Мачикин и другие.
Их уже нет с нами. Светлая им память!
|
Девчонки войны
Девчонки-подростки в атаку ходили,
Вчерашние дети, друзей хоронили.
Вам имя – отвага, вам имя – Победа!
Вам славу, девчонки, поёт вся планета!
Ни голод, ни холод вас не сломили.
И пули свистели, и не было силы.
«Братишка, держись», – говорила девчонка
И с поля солдата несла, как ребёнка.
Девчонки-сестрёнки, поклон вам солдатский,
Вы Родину-мать защищали по-братски.
Пилоточку набок, шинельку потуже,
В атаку, ребята, бывало и хуже!
Припав к пулемёту, девчонки стреляли,
Студёные пальцы гашетку сжимали.
Последний крик: «Мама!» Потом тишина.
Какое же страшное время – война!
Мы любим вас нежно, вы бабушки наши.
Пусть внукам по тридцать, а может и старше.
Ну что же нам сделать, чтоб вы не старели,
А день ото дня вы лишь молодели!
Память детства
Памяти моих родителей посвящаю
9 мая 1945 года! Мы ПОБЕДИЛИ!!! Салют, слёзы, объятия незнакомых друг другу ленинградцев и всепоглощающая радость Победы!
В этот день в большой дружной семье советского офицера шестым ребёнком родилась девочка, которую братик сразу окрестил Гуленькой.
Мать этого большого семейства имела орден «Мать- героиня», но никогда не говорила об этом. Редко вспоминала и о награде «За оборону Ленинграда» в годы Великой Отечественной Войны.
Гулин отец, офицер авиации, служил на комендантском аэродроме Ленинграда. Несмотря на то, что боевыми орденами была покрыта вся его грудь, о войне говорил скупо. Но в праздники Победы, когда дом наполнялся однополчанами, можно было услышать самое сокровенное, то, о чём не писали газеты. Говорили азартно, вспоминали о сражениях, друг друга перебивали, ладонями вырисовывали маневры самолетов. По разгорячённым лицам и горящим глазам было видно – они и сейчас, через пять лет, там, в бою, где побеждали и где теряли своих товарищей.
Пухленькая именинница Гуля, внимательно наблюдавшая за происходящим, вздрогнула от маминого голоса:
– Уже поздно, доченька, день рождения закончился. Пора спать!
– Я про войну хочу слушать, про войну! – захныкала Гуля, но мама, несмотря на день рождения, была неумолима.
Как только дверь в спальню закрылась, девчушка босиком, в ночной пижаме на цыпочках пробралась обратно к гостям. Примостившись в углу, никем не замеченная, она приготовилась слушать воспоминания отца и его боевых товарищей и незаметно уснула.
Утром, едва забрезжил рассвет, мама уже хлопотала по хозяйству. Быстрая и бесшумная в движениях, с длинными косами, уложенными вокруг головы, она была в свои тридцать восемь лет больше похожа на девушку, чем на мать шестерых детей. Ласковая и улыбчивая, с грустными карими глазами, она казалась слабой и беззащитной.
Отец – весёлый, большой, добродушный, благодарил Господа за то, что выжил, что вернулся с войны невредимым и может наслаждаться самым дорогим, что у него есть: своей семьёй, детьми, которых любил больше всего на свете, наслаждаться жизнью.
Несмотря на занятость на аэродроме он всегда занимался с детьми, обучал, что-нибудь мастерил.
– Давай, дочка, пассатижи, а теперь круглогубцы. Отлично, вот так приладим – и будет держаться вечно! Как думаешь?
Гуля согласно кивала головой. Ей нравилось, что отец, такой большой и сильный, спрашивает у неё совета.
Вечером, когда старшие дети собирались за столом к ужину, Гуля с гордостью докладывала:
– А мы с папой смастерили сегодня кормушку для птиц и повесили на балконе. Теперь птички будут сыты. У них же нет рук, чтобы накормить себя! Слышите, как они чирикают, спасибо говорят, правда, папа?
Старшая сестра Клара была уже замужем. Борис учился в седьмом классе. Славик умер от голода. Юра служил, а вот Толю в армию не взяли: он был ранен во время эвакуации детей из Ленинграда, в самом начале войны.
О войне вспоминали часто.
– Мама, мамочка, расскажите, как немцы наших детей бомбили, а Клара их спасала!
– Я тебе лучше сказку перед сном расскажу.
– Не сказку, мамочка, миленькая. Про войну, про настоящую войну расскажите, – приставала Гуля.
Мама строгим голосом говорила:
– Тогда сиди тихо и не сыпь вопросами, как горохом, – и, пригладив волосы, садилась рядом с Гулиной сестрой. – Ну, Кларочка, рассказывай! Всё равно не отстанет.
Глаза сестры темнели, голос становился сдавленным, как будто ей трудно было говорить.
«Да, расставаться с домом, с мамой было трудно. Вок-зал был забит людьми. Дети, родители, воспитатели, провожающие… Наша мама еле сдерживала слёзы и бесконечно напоминала мне, как старшей, о еде, уложенной в чемоданчик, о детских вещах и много ещё о чём. В эвакуацию отправляли нас троих: меня, Юру и Толика, он был младший. А Борис и Славик, который родился в первую бомбёжку Ленинграда, оставались дома с мамой, потому что в школу они ещё не ходили.
– Береги братьев, не отпускай от себя ни на шаг, чтобы ни случилось! Слышишь меня, слышишь? – повторяла мама. Она обнимала нас, целовала младших, а они только хлопали глазами, ничего не понимая, жались к её ногам, обхватив с обеих сторон.
Как-то очень неожиданно объявили посадку в вагоны. Воспитатели вынуждены были оттаскивать детей от родителей. Перрон наполнился сдержанным плачем взрослых и громким рёвом детей.
Мы трое прилипли к окну вагона, пытаясь в этом смятении разглядеть, может в последний раз, нашу мамочку. Состав медленно набирал скорость, а мама всё бежала и бежала около вагона и что-то кричала нам сквозь слёзы. Перрон закончился, и в моей памяти навсегда остался облик удаляющейся мамы. Я только теперь понимаю, какая же ты была сильная, мамочка наша!»
Клара прижалась к маме. Обнявшись, они словно заново увидели те далёкие, горькие дни военных лет.
«Дети, расставшись с родителями, сидели испуганные и притихшие, – продолжала Клара. – Воспитатели, пытаясь отвлечь и успокоить ребятишек, принялись им читать.
Эшелон из шестнадцати вагонов вышел из Ленинграда под флагом с красным крестом. А это означало – в поезде либо раненые, либо дети. По Международной конвенции такие составы запрещалось бомбить. Но немецких лётчиков это не остановило. Нарастающий мощный звук привлёк внимание детишек, и они прижались к окнам, пытаясь разглядеть, что же так шумит. В то же мгновение страшные взрывы справа и слева от состава ударили по вагонам. Посыпались стёкла. Раненые осколками дети закричали. Взлетающая вверх земля казалась жуткими уродливыми деревьями, а всё происходящее чем-то нереальным и совершенно чуждым всему, что окружало детей всего несколько минут назад. Голоса мечущихся по вагону воспитателей, призывающих лечь на пол, тонули в раздирающем душу плаче, стонах и криках.
Машинист остановил состав, предупреждая крушение поезда. Дети, ничего не понимая, от страха забились в углы и, прячась под полки вагона, не давали воспитателям вытащить себя. Они упирались руками и ногами, становясь беззащитной мишенью для немцев.
С огромным трудом, – продолжала сестра, – удалось нам выбраться тогда из давки. Втроём, бок о бок, мы бежали и бежали по полю, прочь от состава, который уже горел. Вагоны, как игрушечные, разворачивало и подбрасывало взрывами. Вокруг царил хаос: страх, стоны, крики. Воспитатели перебежками, то падая, то поднимаясь, сгребая детей в охапки, устремились к лесочку, видневшемуся вдали. Казалось, спасение близко. Но лётчики не оставили своей «забавы» и на бреющем полёте трассирующими пулями расстреливали бегущих детишек.
Обессиленные Юра с Толиком упали, уткнувшись носами в тёплую землю, а я – на них сверху. Мне казалось, что так я надёжнее прикрою их от взрывов и пуль. Тому аду, который нас окружал, казалось, не будет ни конца, ни края. Братья плакали, я целовала их стриженые затылки и приговаривала: «Сейчас всё закончится, прилетит наш папа на своём самолёте и разгонит проклятых немцев, а нас заберёт домой к маме!» Неожиданно Толик вскрикнул, и я почувствовала под своей рукой что-то горячее. При виде крови от испуга и растерянности я стала трясти обмякшее тельце, но, придя в себя, подхватила его, и мы с Юриком побежали по полю.
Насладившись своей «охотой», враги улетели, оставив поле с пятнами детских платьиц и панамок. Состав горел. Пламя поглощало всех, кто не успел или не смог выбраться из вагонов.
Позже появились санитары, врачи».
Сестра замолчала. Тишина повисла над семейным столом. Через некоторое время она продолжила:
«Всё происшедшее казалось мне тогда каким-то невероятным кино. Словно это было не с нами. И дети в нелепых позах среди летнего разнотравья!.. Ещё немного, они поднимутся и продолжат свою весёлую игру...
У тех, кто остался в живых, детство закончилось именно тогда. Его вытеснили страх, взрослая тоска и боль».
Клара обняла Толика, и они заплакали.
Мама негромко сказала:
– Когда по трансляции мы услышали о беде, я оставила Бориску с соседкой и, подхватив Славика, не ощущая ног, бросилась к исполкому. Там уже собралась огромная толпа бабушек и матерей. Нам объявили, что списки погибших детей уточняются, и предложили отправиться по домам до завтра. Никто не тронулся с места. Так и простояли всю ночь безмолвно, в ожидании страшных известий. Утром я со Славиком на руках вернулась домой. Соседка привела Бореньку, но, увидев меня, охнула, привалилась к стене:
– Веронька, доченька, да ведь ты вся седая!
Мама краем передника вытерла набежавшие слёзы.
– А ведь мне тогда было только тридцать восемь.
Толик поцеловал маму в щёку и, обняв за плечи, продолжил воспоминания:
– До сих пор не пойму, как мы выжили в тех условиях. После бомбёжки и скитаний нас осталось немногим более сотни. По прибытии на место был лазарет. Помню перевязки после операции и бесконечные уколы пенициллина. А ещё наших ребят. Они приносили мне каждый день фигурки зверюшек: лошадок, котят, свинок, собачек. Они лепили их, пережёвывая хлеб с солью, и каждое утро ставили мне на подоконник. Клара читала мне книжки, утешала, говорила, что скоро приедет мама и заберёт меня из лазарета. И действительно, мама нас нашла, хотя в военной неразберихе это было невероятно сложно. Мам, ты ведь нас забрала в сорок третьем?
– Да. Папе удалось вывезти меня с Борей и Славиком из Ленинграда только весной сорок третьего. Вспомнить страшно! Немцы с Пулковских высот расстреливали город, прожекторами освещали ночное небо. Подняться с аэродрома было почти невозможно. Но нашему папе это удалось. Он решил вести самолёт, почти касаясь воды Ладожского озера, хотя это было не менее опасно, чем подняться на должную высоту. Волны от винтов самолёта почти захлестывали нас. Я, прижав Славика и Борю к себе, молила Господа о спасении. Если бы мы погибли, то ты бы, Гуленька, не родилась.
– А помнишь потом, когда ты приехала за нами, у нас в детдоме бушевала эпидемия дизентерии? – продолжила Клара. – Каждый день хоронили по несколько детей. Не хватало мыла, и лекарств уже не было. Чтобы не завшиветь, нас всех, и мальчиков и девочек, брили наголо. Так мы и ходили – лысые и голодные. И очень гордились рукавицами и подсумками для противогазов, которые шили для фронта.
– Мы были такие худющие, что, казалось, тощее уже не бывает. Но тебя, мамочка, когда ты приехала за нами, мы не узнали! Помнишь, как вы все дружно меня убеждали, что ты и есть моя мама! – воскликнул Толя. – Ты напоминала ходячий скелет. Поэтому я пугался и прятался, когда ты пыталась поцеловать меня.
Мама вздохнула:
– Если бы тогда отец не вывез нас из блокадного города, мы бы умерли от голода и холода. Света не было, обогрева никакого, хлеб – по карточкам, а воду можно было приносить только из ближайшей реки Фонтанки, но сил хватало только на литровый бидончик. А нас трое! Бывало, иду, мороз трещит, скользко, сил совершенно нет. Ноги в папиных лётных унтах еле волоку. Остановлюсь, отдышусь, помолюсь и дальше шаркаю, как старуха. Фонтанка-то от Садовой – рукой подать, семь минут, а я туда – час и обратно – час. А дома двое глазёнками хлопают, смотрят, что мама им принесла. А что принесёшь? На всё про всё литр воды да двести двадцать пять граммов хлеба. Тут вам и завтрак, и обед, и ужин.
Помолчали. Чай давно остыл. Потом вспомнили Славика: он в конце сорок третьего умер от истощения. И вдруг все повернулись к пятилетней Гуле, о которой забыли. Она растирала ладошками слёзы и громко всхлипывала:
– Мне Славика жалко! И вас жалко! И папочку! И мамочку!
В это время в коридоре послышался шум, и отец, не раздеваясь, в шинели вошёл в кухню, озабоченно спросил:
– Что случилось? Почему слёзы? Опять о войне вспоминали? Пожалейте ребёнка, видите – глаза красные. Успокойся, успокойся малышка. Войны теперь никогда не будет. Твой папа – смелый лётчик и победит всех, кто захочет напасть на нашу страну!
Сейчас из всей нашей большой семьи я осталась одна, но память часто поднимает на поверхность то, что впитала в себя в нежном возрасте. Помню, как старшие говорили:
– Полюбуйтесь на эту кроху – переживает, как взрослая.
А мама отвечала:
– Господь помазал её сердечко своим перстом. Она же родилась 9 мая 1945 года! В День Великой Победы!
|
Так было!
Приём давно закончился. Заведующая поликлиникой Любовь Васильевна сидела в своём кабинете за письменным столом и готовила полугодовой отчёт о работе поликлиники. Она не очень любила бумажную работу и уставала от неё больше, чем от приёма больных. Но сроки уже поджимали, и она очень спешила.
Неожиданно дверь отворилась, и на пороге появилась какая-то женщина. Не глядя на неё, Любовь Васильевна произнесла:
– Приём давно окончен. Я никого не принимаю.
Но женщина уже вошла в кабинет. Подошла к кушетке и стала медленно раздеваться. Любовь Васильевна протестующе замахала руками, но гостья продолжала затеянное, не обращая внимания на протесты врача.
Хозяйка кабинета ошарашено наблюдала за происходящим. В голове молнией мелькали мысли: «Сумасшедшая? Не похоже. Нахалка? Но что ей нужно? И что делать мне? Попросить удалиться? Прекратить представление?»
Она растерялась, решение не приходило в голову.
Между тем непонятная гостья продолжала раздеваться. Она сняла сарафан, начала расстёгивать изящную крепдешиновую кофточку... На её лице застыло странное выражение: казалось, она хочет удивить врача. Чем же? Любовь Васильевна пока ничего не могла понять и удивлённо ждала, когда это кончится.
Наконец женщина разделась, подняла голову и, глядя в глаза доктору, взволнованно произнесла:
– Ну что? Сейчас вы меня узнали?!
Взгляд доктора упал на грудь гостьи.
– Боже! Это вы?! Вы живы?! – воскликнула Любовь Васильевна, поднося руки к лицу. Она даже пошатнулась от потрясения. Она всё вспомнила...
Молодые врачи – участницы обороны Севастополя
Любовь Котова (справа) и Антонина Матюшенко, 1941 год
...Это были последние числа июня 1942 года.
Но сначала было 22 июня 1941 года. Ей, Любушке, был в ту пору всего двадцать один год. Оставалось год учиться в мединституте. Она и ещё несколько сокурсников, чьи родители жили в Севастополе, получили направление на практику в первую горбольницу.
И вдруг – война. Девушки сразу стали работать врачами. Никто и не вспомнил, что им ещё год учиться, а к тому времени, как на территории первой горбольницы разместился госпиталь Приморской армии, они уже набрались опыта работы с ранеными. Вместе с госпиталем отступали в Камышовую бухту, затем была бухта Казачья, мыс Херсонес. Раненые шли потоком: одних надо было отправлять на Большую землю, других – лечить на месте и немедленно ставить в строй. Но в первую очередь решали, кого отправить на стол к хирургам. Каждый день удавалось пробиться к Севастополю кораблям, молодые врачи руководили погрузкой раненых. Любовь Васильевна вспомнила, как трудно и страшно им было тогда. Хотя о страхе забывали: некогда.
Если на горизонте появлялся наш корабль, немцы открывали ураганный огонь и по кораблю, и по берегу. Берег же обстреливался постоянно. Все постройки, которые когда-то были здесь, давно разбиты. Свист пуль, визг осколков, грохот разрывов слились в единый грохочущий, воющий, визжащий, скрежещущий звук. Уши отказывались что-либо слышать. Воздух был пропитан дымом, гарью, пылью от разрушенных зданий. Было трудно дышать. Глаза отказывались что-либо видеть. А над всем этим адом высоко в небе стояло солнце и жгло людей немилосердно. Молодым девушкам-врачам может быть и хотелось бы спрятаться куда-нибудь, где нет этого ужаса, и посидеть немного, закрыв глаза и уши. Но у них и минутки свободной не было, чтобы даже подумать о возможности где-нибудь отсидеться.
Любушке уже было двадцать два. Всего двадцать два. Совсем недавно она была тоненькой, стройной девушкой с удивительными пышными, вьющимися от природы волосами. Её высокий голосок звенел, как колокольчик. Ей всегда было весело, она была хохотушкой, модницей.
Но война перевернула всё в жизни людей. И в эти дни июня 1942 года Любушка уже не знала, как она выглядит. Главное – успеть отправить раненых, пока не отошёл корабль. Здесь, на этом страшном берегу, врач Любовь Васильевна была Богом, она решала, кого отправить первым, кого оставить на вторую очередь. И первыми были мужчины – солдаты и матросы, ведь их надо скорей поставить в строй. Родине нужны воины, а военная машина буквально пожирала мужчин – молодых, сильных, красивых.
Люба остановилась на мгновение, оглядела берег и с ужасом увидела, что времени остаётся совсем мало, а раненых, кажется, вовсе не убавилось. В этот день к ним в Камышовую бухту пробился лидер «Ташкент». Кто его знает, сумеет ли он подойти ещё раз? Значит, надо постараться погрузить побольше людей*.
В этот момент кто-то дёрнул её за рукав некогда белого халата. Она оглянулась. Перед нею стоял молодой командир. Он ей не был знаком. Как и все здесь, он был небрит, с запавшими от недоедания и недосыпания глазами, обсыпанный белой известковой пылью, что стояла в воздухе. Мужчина умоляюще смотрел на девушку.
– Что вы хотите? – нетерпеливо спросила Люба. – Простите, но мне некогда.
Она собралась двигаться дальше, но мужчина встал на её пути:
– Доктор, миленькая, погодите, – заговорил он наконец. – Возьмите на корабль мою жену!
– Вы что?! – возмутилась доктор. – Вы разве не понимаете: первыми отправляются раненые мужчины! О чём вы говорите!
И она снова хотела двинуться дальше, но командир не отпускал её.
– Я всё понимаю... Я всё понимаю... Но поймите и вы! Только взгляните на неё! Не могу я оставить её здесь!
Так лихорадочно горели его глаза, столько отчаяния и решимости было в его голосе, что Люба не выдержала и пошла вслед за ним к стоящим неподалёку носилкам.
До сих пор Любовь Васильевна помнит, как она подошла к ним, помнит взгляд мужа, когда он откинул перед нею простыню, укрывавшую жену.
Молодой врач Любовь Васильевна за все дни обороны повидала столько ужасов, что, казалось, удивить, испугать её уже ничего не могло. Но оказывается, нет.
Перед нею было ранение, какого она ещё не встречала. На носилках лежала молодая, красивая женщина. Конечно, громадная потеря крови, жажда, мучившая её, как и всех защитников города, делали лицо бледным, осунувшимся. И всё равно чувствовалось, как хороша была женщина!
Но не это поразило врача. Самым страшным была рана, зиявшая на её груди. Люба не могла отвести взгляда от раны. На левой стороне тела осколком снесено всё: грудь, кожа, рёбра. И в образовавшееся отверстие было видно сердце. Живое, трепещущее... Его спасла только сердечная сумка, плёнка, сквозь которую и видно было живое сердце. Мелькнула мысль: «Боже мой, как же это получилось? Ещё миллиметр – и всё, конец!»
Она снова увидела умоляющие, с надеждой глядящие на неё, Бога на этом страшном берегу, глаза.
– Возьмите! Здесь я не спасу жену!
Что было делать Любе? Отправь она на корабле женщину – и она нарушит закон военного времени: в первую очередь эвакуируются раненые бойцы.
Но как оставить на голом, обстреливаемом берегу женщину, которой здесь помочь невозможно?
А как её отправить на корабль, если поднять её страшно? Что делать? Решение надо принимать быстро. И это решение должна принять она, молодой врач Котова Любовь Васильевна, двадцати двух лет от роду. Перед нею на носилках лежит ровесница. «Если ты не отправишь раненую на корабль, не будешь ли потом всю жизнь, сколько тебе отмерено судьбой, корить себя, что не спасла человека?» Сострадание заполнило всё сознание Любушки, всю её душу. И она махнула рукой: «Отправляйте немедленно! Бегом! Корабль вот-вот отойдёт!»
...Прошло десять лет. Может, и больше. Любушка пережила все круги ада, выпавшие на долю тех, кто оказался на мысе Херсонес. Попала к фашистам в плен... Но об этом – в другой раз. Главное – она выжила!
После освобождения Севастополя те немногие врачи, что остались в городе, восстанавливали систему здравоохранения, работали в разрушенных зданиях, приспособленных подвалах. Наш город восстанавливали ускоренными темпами. Сейчас, по прошествии десятилетий, диву даёшься, как быстро восстановили Севастополь!
Наконец вступила в строй первая горбольница и при ней – поликлиника.
Наша Любушка, уже окончившая мединститут, теперь заведующая поликлиникой. Она – солидный, опытный, уважаемый в городе врач.
И вот сегодня – неожиданная гостья. Откуда она приехала? Как удалось выжить? Да-да! Это была гостья из 1942 года!
– Вы выжили! – прошептала Любовь Васильевна. От волнения она потеряла голос, задрожали руки.
А гостья неожиданно подошла к ней и вдруг... встала перед нею на колени.
– Спасибо, спасибо вам. Вы спасли мне жизнь!
Она взяла дрожащую от волнения руку врача и поцеловала.
– Что вы! Что вы! Встаньте! Не надо этого делать! – Любовь Васильевна вырвала руку, сама обняла женщину, они сели на кушетку, плакали и говорили, говорили... Потом гостья оделась и ушла. Она выполнила задуманное. А Любовь Васильевна в суматохе забыла спросить, как же её зовут. Больше они никогда не встречались.
Но так было!..
Лариса
Пшенина
Дорогие ребята! Я расскажу вам о геройских буднях собак, которые во время суровой Великой Отечествен-ной войны наравне с бойцами останавливали танковые атаки, выносили с поля боя раненых, подрывали стратегические объекты, доставляли донесения, действовали там, где человек был бессилен. И это благодаря безграничной вере, преданности и любви к людям, к тем, кто учил их и заботился о них.
Печь с сюрпризом
Отступая, фашисты оставляли минные заграждения. Они минировали лесные тропинки и поля, заводы и мосты, улицы и дома. Советские сапёры находили мины в самых невероятных местах. Мины были разнообразные: противотанковые, противопехотные, противотранспортные, мины-ловушки, мины-сюрпризы... Своевременно обнаружить их оказывалось делом далеко не простым.
Мины противопехотные и противотанковые укладывались под землю. Осторожно снимался пласт земли, вырывалась ямка, туда укладывалась мина и прикрывалась тем же пластом земли. При этом всё аккуратно заравнивалось, так что увидеть какие-либо следы простым глазом было невозможно…
Освобождённую от фашистов территорию внимательно осматривали наши сапёры. Они искали мины с помощью зуммеров (специальных щупов с иглами на конце). Но таким образом разминирование шло очень медленно, неэффективно, а зачастую и опасно для жизни.
Минные поля психологически тяжело действовали на наших бойцов. Подорваться на мине можно было в любом месте. Ведь, действительно, не знаешь, куда можно поставить ногу, а если рядом уже погибли или ранены товарищи, то не каждый отважится прийти им на помощь.
Вот тут-то и пришли на помощь наши верные друзья. Зачастую, даже на разминированных сапёрами территориях, они находили сотни мин, уложенных на разных глубинах.
Для работы отбирались наиболее чуткие животные. Обучали на поводке длиной семь метров. Запах мины собака чуяла за один метр, поэтому животных приучали садиться от мины не далее этого расстояния. Дрессировщики собак не были сапёрами, и это осложняло дело. Обученных животных иногда передавали сапёрам, но в основном с ними продолжали работать сами дрессировщики-проводники, вынужденные срочно обучаться и минному делу.
Минное поле обычно обходил проводник с собакой. Найдя мину, собака садилась. Следом шёл сапёр, прослушивал или прощупывал указанное собакой место. Мину обезвреживали, то есть вынимали из неё взрыватель с запалом. Собака искала дальше, и так до конца поля. На месте обезвреженной мины ставили красный флажок. Иногда после работы сапёров с собаками минные поля были сплошь уставлены флажками. После разминирования территории для контроля пускали вторую, более опытную собаку, и если она не находила больше мин на данном участке, территорию считали безопасной.
Сапёры и проводники с собаками работали в помещениях, на крышах, на лестницах, находили опасные сюрпризы в стенах домов, собак поднимали даже к потолкам…
В роли миноискателей использовали овчарок, охотничьих собак, доберманов. Всего же с помощью собак удалось обнаружить около сорока тысяч мин! Нетрудно догадаться, сколько было спасено человеческих жизней!
Однажды подразделение наших войск подошло к сгоревшему и безжизненному селу. В одном из уцелевших домиков солдаты услышали мяуканье кошки. Солдаты кинулись спасать животное. Вскоре выяснилось, что находится кошка за закрытой задвижкой печи.
Едва отодвинули дверцу, как кошка попыталась выскочить. Но опытные солдатские руки перехватили её, не дали прыгнуть. К кошке была привязана верёвка. Солдаты её отрезали, а обезумевшую киску выпустили на свободу. Приведённая в дом собака обнаружила в печке мину. Немцы рассчитывали, что крик животного привлечёт внимание советских воинов, и они с ходу откроют дверцу... Кошка прыгнет и потянет за собой чеку мины. К счастью, расчёт их не оправдался.
А вот ещё случай в маленькой сельской больнице.
Заняв посёлок, наши солдаты обследовали дома на наличие мин. С собакой начали обход всех палат. В одной из комнат четвероногий помощник остановился около койки. На ней лежал только свёрнутый матрац. Осмотрели койку, развернули матрац, ничего подозрительного не нашли. Пустили эту же собаку с другой стороны палаты, и вновь она указала на кровать. Пригласили другого проводника со своей собакой. Повторилось то же самое. Начали осторожно распарывать матрац. И внутри обнаружили маленькую мину. Она могла принести беду только одному человеку – тому, кто ляжет на матрац. А немцы не брезговали ничем: хоть одного советского человека, да вывести из строя!
Однажды, обследуя школу во вновь освобождённом посёлке, собака остановилась у портрета, висящего над столом. Как-то уж тот висел криво и, вроде бы, не на своём месте. Собака заволновалась: мина здесь! Осмотрели – нет ничего! Привели другую собаку, опять указывает: здесь мина. А портрет-то тонкий, мину в нём не спрячешь. Однако надо искать. Оказалось, верёвка от портрета проходила через стену и была привязана в соседней комнате к большой тяжёлой мине. Расчёт прост: захотят наши солдаты поправить портрет, взорвутся сами, и школа взлетит на воздух.
Тяжело пришлось бы нашим минёрам, если бы не было у них на службе четвероногих лохматых и хвостатых помощников.
Миноискательная служба собак продолжалась и после войны. До 1952 года собаки числились на службе, искали и находили мины. Иногда, уже «демобилизованные», по старой памяти, случайно учуяв мину, давали людям знать о страшной опасности.
О собаках-минёрах написано много замечательных рассказов. Этих литературных памятников вполне заслуживают наши собаки-герои.