 |
|
Под Ригой в начале февраля 1917 года были зафиксированы отказы боевых частей идти в атаку. 1 страница
Тем не менее, политическая оппозиция, фактически распространившаяся на большинство Государственной Думы, тщетно надеялась на поддержку народных масс.
14 февраля 1917 года открылась очередная сессия Думы.
Прогрессивный блок через подпольную меньшевистскую организацию, с которой он тесно контактировал, звал в этот день рабочих на всеобщую демонстрацию поддержки.
Большевики Петрограда, состоявшие в оппозиции и к царю, и к Думе, призывали рабочих на другую демонстрацию: 13 февраля исполнилось два года с момента завершения суда над пятеркой большевиков - депутатов Думы.
Это было пробным камнем: те, на чей призыв рабочие откликнулись бы в большей степени, и располагали большим влиянием и популярностью. Проиграли обе стороны: на демонстрации никто не вышел - у рабочих оказались иные заботы.
12 февраля 1917 года православная Россия прощалась с Масленицей. В последний раз перед многими десятилетиями голода и лишений пеклись блины. Столы были уставлены закуской, и пились, всеми правдами и неправдами раздобытые, водка и вино.
Столь миролюбивая, казалось бы, атмосфера в столице и полное равнодушие ее жителей к политическим проблемам не могли не подействовать и на воинственных думских депутатов.
Британский посол сэр Джордж Бьюкенен, до того крайне обеспокоенный нагнетением политических страстей, облегченно вздохнул: "Сессия Думы началась 27 февраля (н. ст.) и первое ее заседание, на котором я присутствовал, прошло настолько спокойно, что я думал, что могу без всякой опасности воспользоваться коротким отдыхом в Финляндии. В течение десяти дней, проведенных мною там, до меня не доходило никаких слухов о приближающейся буре".
Привычка ожидать грозные бури исключительно от парламентской палаты сыграла с британским джнтельменом дурную шутку: от открытия сессии Думы до падения царской власти в столице оставалось ровно столько дней, какова разница между старым и новым стилем: революция состоялась 27 февраля по старому стилю.
С понедельника 13 февраля 1917 года наступил Великий Пост.
Магазины столицы продолжали ломиться от разнообразной еды; правда, цены были много выше довоенных. Рацион же питания православных должен был резко сузиться, но и это не создавало особых проблем, поскольку хватало и разрешенных продуктов, в том числе - хлеба. Тем не менее, сразу после начала поста дефицит ржаного хлеба стал ощущаться.
Власти утверждали, что этого не могло быть: пекарни получали муку с государственных складов по установленным нормам, оправдавшим себя в предшествующие месяцы.
Не факт, что это было полной правдой: в этом можно сомневаться, поскольку хорошо известно, что из-за погодных условий, имевших место до середины февраля, многие эшелоны, в том числе и с хлебными грузами, застряли в пути и прибыли на разгрузку уже только в первых числах марта.
По подсчетам советского историка Т.М.Китаниной, в первые два месяца 1917 года подвоз продовольствия и в Петроград, и в Москву составил лишь 25 % необходимой нормы; однако для правильного анализа ситуации необходимы сведения и о состоянии предшествующих запасов, а о них достаточно достоверных данных не имеется.
Так или иначе, пшеничный хлеб имелся в булочных, а дефицит более привычного и дешевого ржаного хлеба был налицо.
Не всем, стоявшим в эти дни в очередях, оказавшимися уже обыденными за последние месяцы, достался хлеб. Для правильного уяснения политической ситуации необходимо знание лексических особенностей: в Питере всегда (и до сих пор!) хлебом называют черный хлеб, а белый хлеб именуется булкой!
Есть свидетельства, что многие покупатели, купив хлеб в одной булочной (отпускался он явно в ограниченных размерах; такие нормы стихийно быстро устанавливаются русскими людьми в подобных ситуациях), тут же становились в очередь в другую булочную. Возникли ажиотаж и паника.
Это было в Петрограде не впервые - аналогичное происходило и в начале февраля. Тогда, после двух-трех дней усиленных закупок хлеба в булочных, публика в течение последующих дней была вынуждена торговать сухарями. Выход из ситуации был не слишком вдохновляющим: на всей этой операции население понесло убытки, никем не компенсированные.
В следующий раз никто с этим смиряться не захотел.
Уже 13 февраля в нескольких "хвостах" (там, где хлеба не досталось) женщины начали волнения.
Полиция наводила порядок, не проявляя, как это и было принято, особой гуманности.
14 февраля в ответ начались забастовки. С 15 февраля число бастовавших измерялось десятками тысяч - и возрастало изо дня в день.
С 21 февраля началась забастовка в некоторых цехах Путиловского завода; на следующий день он встал целиком, а вслед за ним и другие крупнейшие предприятия.
Этот критический момент власти явно проспали! А ведь развитие дальнейших неприятностей пока что имело почти дремотный характер!
22 февраля Николай II, находившийся после гибели Распутина в столице (об этом подробнее ниже), выехал в Ставку в Могилев, куда и прибыл к вечеру следующего дня. После его отъезда события в Петрограде понеслись со страшной скоростью.
Начиная с 23 февраля стачка в столице стала всеобщей: перестали ходить трамваи, прекратился выход газет.
Внезапно нарастающему развитию забастовки способствовало стремление забастовщиков в хлебные "хвосты" - вместо того, чтобы работать и думать о том, встретят ли их дома с хлебом. Разумеется, длина "хвостов" при этом непрерывно росла.
Пока это носило еще более или менее мирный характер, хотя любой "хвост" мог тут же превратиться в стихийный митинг.
Говорили кто хотел и что хотели.
Все это продолжалось при заметной пассивности властей. Приказ командующего округом, извещавший о том, что хлеб в столице имеется и оснований для волнений нет, никакого эффекта не дал. Публика предпочитала больше доверять своим глазам, не видящим хлеба в свободной продаже, чем уверениям начальства.
Именно в это время спали морозы, и восстановилась регулярность железнодорожного движения: хлебные эшелоны уже приближались к станциям разгрузки!
Но изменение погоды повлияло и на поведение людей в Петрограде: 23 февраля морозов не было, и толпы забастовщиков высыпали на улицы. Более или менее организованную демонстрацию провели бастующие работницы на Выборгской стороне - сказалась, вероятно, социал-демократическая агитация: этот день (8 марта н. ст.) был уже известным международным днем солидарности работниц.
Произошли беспорядки и столкновения с полицией на окраинах, и в этот же день массы рабочих впервые появились в центре города.
Вот как это прокомментировала 24 февраля царица Александра Федоровна в послании из Царского Села к Николаю II: "Погода теплее /.../. Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разнесли [булочную] Филиппова, и против них вызывали казаков. Все это я узнала неофициально."
На следующий день она писала: "Стачки и беспорядки в городе более чем вызывающи /.../. Это - хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, - просто для того, чтобы создать возбуждение, - и рабочие, которые мешают работать другим. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. /.../ Некоторые булочные также бастовали. Нужно немедленно водворить порядок, день ото дня становится все хуже. /.../ Не могу понять, почему не вводят карточной системы и почему не милитаризуют все фабрики, - тогда не будет беспорядков. Забастовщикам прямо надо сказать, чтобы они не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт или строго наказывать. Не надо стрельбы, нужно только поддерживать порядок и не пускать их переходить мосты, как они это делают. Этот продовольственный вопрос может свести с ума. Прости за унылое письмо, но кругом столько докуки."
Характерно, что общее отношение к войне было таково, что даже царица рассматривала отправку рабочих на фронт как наказание.
В целом же эта женщина, занятая в те дни уходом за тяжело больными детьми (как раз 23 февраля заболели корью две ее дочери, а позже и остальные дети), верно оценивала положение: движение действительно носило хулиганский характер, никем не руководилось, но уже напоминало зачаточную степень массового погрома немецких магазинов и лавок в Москве в мае 1915 года.
Характерно и желание царицы избежать стрельбы, но наивен ее расчет на закрытие мостов для публики: Нева и все ее рукава еще раньше замерзли, и проход по льду был свободен.
Власти проявляли нечто худшее, чем бездействие: бессильные полумеры только возбуждали страсти осмелевших хулиганов, поначалу не встречавших действенного отпора. В результате стрельбы избежать не удалось.
Еще с 14 февраля - в опасении не происшедших в тот день политических демонстраций - на помощь полиции и казакам выводились на улицы подразделения гвардейских полков, дислоцированных в столице.
В 1905-1906 гг. гвардейцы сыграли решающую роль в подавлении революции. Теперь они были гвардией больше по названию: основная часть полкового состава была на фронте, где гвардия, начиная с лета 1914 года, несла ужасающие потери, поскольку ее пытались использовать для достижения решающих успехов. В столице же оставалось по запасному батальону и по учебной команде каждого полка.
Запасные батальоны состояли из обученных резервистов и гвардейцев, выздоравливавших или выздоровевших после ранений. Учебные команды - каждая имела структуру батальона - комплектовались необученными новобранцами.
Численность рядового состава этих "батальонов" и "команд" была непомерно раздута; зато не хватало офицеров и унтер-офицеров - обычно тоже фронтовиков, выздоравливавших после ранений. Таким образом, в каждом полку было по 15-20 тысяч солдат при нескольких офицерах и нескольких десятках унтер-офицеров.
Казармы были катастрофически переполнены и не приспособлены для полноценных учебных занятий такого количества солдат. В результате последние маялись от безделья, на фронт не рвались, но заинтересованно присматривались к столичной жизни. Использовать их для подавления волнений населения, тем более вызванных недостатком хлеба, было явно рискованно.
Ни министр внутренних дел А.Д.Протопопов, ни командующий округом генерал С.С.Хабалов не имели разумной концепции борьбы с беспорядками. 23 февраля это подтвердилось в полной мере.
Вот как об этом рассказал командир учебной команды Финляндского полка подполковник Д.И.Ходнев, оказавшийся на этой должности после фронтовой контузии: "Нарядам вменялось не допускать перехода рабочих групп через мосты - мы должны были их разгонять; но если те же рабочие шли через мосты не группами, а поодиночке - мы не имели права их задерживать (!?). То же самое, если они переходили реку Неву не по мосту, а по льду: группами нельзя, одиночным - можно! /.../ когда я указал, что, разрешая одиночным рабочим переходить Неву, этим допускали их скопление в центре - то получил следующий наивный, если не сказать более приказ: пропускать одиночных через мосты, у кого будут чистые, не рабочие руки...(!!)
Вспоминается еще и такое распоряжение: не под каким видом не допускать никаких политических демонстраций с красными флагами, но, в то же время употреблять против демонстрантов оружие отнюдь не позволялось. И вот так, везде и во всем - <<полумеры>>! /.../ В этот день к фабрикам и заводам неоднократно подходили толпы и снимали силой с работ. /.../
С утра 23 февраля начались нападения на полицейских чинов, из числа которых многие были жестоко избиты и ранены. Вследствие этого в полдень было приказано: занять <<второе положение>>, т.е. охрана порядка и спокойствия в столице передавалась военным властям".
В связи с последним распоряжением, офицеры, командовавшие солдатами и имевшие предписание рассеивать бунтовщиков, отдавали уже на законном основании приказ открыть огонь.
В результате солдаты либо стреляли в безоружную толпу, либо выходили из повиновения.
Уже днем 24 февраля солдаты запасного батальона Литовского полка захватили винтовки, самовольно оставили казарму и собрались на Марсовом поле, желая присоединиться к рабочим. Эта демонстрация оказалась почти полным аналогом стояния на Сенатской площади 14 декабря 1825 года; отличием стал лишь хэппи-энд, не получившийся в 1825 году.
Полковой священник с крестом в руках убедил солдат вернуться в казарму - это единственный эпизод Февральской революции, когда служитель церкви оказался активным действующим лицом; других священников в эти дни в столице как бы и не было.
Скандальное выступление литовцев было решено замять и по возможности не предавать огласке.
В эти дни, помимо посланий от жены, Николай II получал чрезвычайно тревожные телеграммы от председателя Думы М.В.Родзянко и чрезвычайно успокоительные - от Протопопова.
Но Родзянко еще накануне открытия сессии Думы (приблизительно 10-12 февраля) подал царю доклад, в котором подробно анализировалось трагическое экономическое положение страны; выводом из него была настойчивая просьба передать власть правительству, ответственному перед Думой.
Николай II не без оснований заподозрил Родзянко в целенаправленном нагнетании страстей, и, к сожалению, то же отношение сохранялось и к его последующим реляциям.
Между тем, 24-26 февраля страсти в столице накалились до предела.
Вот как три месяца спустя описывал события, свидетелем и участником которых был он сам, старший фельдфебель учебной команды Волынского полка Тимофей Иванович Кирпичников.
Утром 24 февраля один взвод учебной команды под его началом был послан на Знаменскую площадь (у Московского, тогда - Николаевского вокзала) с задачей рассеять толпу:
"Публика окружила нас сзади, идущие на нас кричат: <<Солдатики, не стреляйте>>. Я сказал: - <<Не бойтесь, стрелять не будем>>. - Толпа людей с красными флагами приблизилась к нам. Я в то время, что называется, обалдел. Думаю: <<стрелять - погиб, не стрелять - погиб>>. Офицер стоял здесь. Я подхожу к нему и говорю: <<Они идут, хлеба просят, пройдут и разойдутся>>. Он взглянул на меня, улыбнулся и ничего не сказал. Он стоит, ничего не говорит, и жестом показывает - проходить - говорит: <<Проходи, проходи>>.
Толпа прошла - обогнула нас по обеим сторонам, и остановилась около памятника [Александру III]. Проходя кричали: <<Ура, молодцы солдатики>>. Там говорили ораторы: что говорили не слышно было.
Пробыли мы там до 6 ч[асов] вечера."
То же было и 25 февраля: солдаты-волынцы, действуя без офицеров, постарались самоустраниться от горячей ситуации.
Однако рядом с ними происходили очень характерные для этого дня события, чему, вероятно, волынцы были свидетелями. Вот как об этом повествуют полицейские донесения:
"Около 5 часов дня /.../ толпа в несколько тысяч человек устроила митинг около памятника Александру III. Разгонять эту толпу явился со Старого Невского пристав Крылов с отрядом донских казаков. Увидев красный флаг, он ворвался в толпу и, схватив флаг, повернул назад, но тут же упал, сбитый ударом в спину, а затем был убит. Полицейский чин, сообщивший об этом, добавил, что Крылов убит казаками".
Вечером 25-го в казарме стало известно, что назавтра учебную команду Волынского полка поведет сам командир - двадцатипятилетний штабс-капитан И.С.Лашкевич.
Кирпичников, хорошо его зная, понимал, что теперь избежать стрельбы не удастся. И Кирпичников попытался организовать ядро сопротивления, что ему в данный момент не удалось: "Собрались взводные, фельдфебель Лукин и я. Я говорю: <<Завтра пойдет Лашкевич. - Вы будете стрелять? Предлагаю: давайте лучше не стрелять>>. Он упирается: <<Нас, говорит, повесят>>. Стал говорить, что будто зашиб рану и завтра идет в лазарет. Утром, действительно, ушел в лазарет."
Утром 26-го Кирпичникову ничего не оставалось, как следовать на Невский проспект за своим командиром: "Я в толпе отстал, пошел за дозором. Подхожу и говорю: <<Настает гроза. Цельная беда - что будем делать?>>. Солдаты говорят: <<Действительно беда - так и так погибать будем>>. Я сказал: <<Помните, если заставят стрелять, - стреляйте вверх. Не исполнить приказа нельзя - можно погибнуть. А Бог бы дал вернуться сегодня вечером в казармы, там решим свою участь>>.
Лашкевич приказал горнисту играть сигнал, приказал колоть, бить прикладом и стрелять".
Лучшим исполнителем приказов Лашкевича оказался старший в роте прапорщик Воронцов-Вельяминов: "Воронцов приказал горнисту играть 3 сигнала. Люди очевидно сигнала не понимали - стояли на месте " - то же самое когда-то происходило и 9 января 1905 года: гражданская публика не понимала звуковых военных сигналов, и последующая стрельба оказывалась для нее полной неожиданностью!
Кирпичников продолжает рассказ: "Я стоял шагах в 50 сзади. Командует: <<Прямо по толпе пальба - шеренгою. Шеренга 1, 2, 3, 4, 5... пли>>.
Раздался залп. С верхнего этажа дома по Полтавской (улица, пересекающая Гончарную) посыпалась глина. Толпа разбежалась - убитых ни одного человека. Он сказал: <<Целить в ноги, в бегущую толпу>>. 2-ой залп. Рикошета не видно было [т.е. в этот раз солдаты целились выше домов]. Ни убитых, ни раненых. Говорит: <<Вы стрелять не умеете. Зачем волнуетесь, стреляйте спокойно>>. Я говорю солдатам: <<Верно, верно. Вы, ребята, волнуетесь. Вы лучше стреляйте>>.
Толпа не вся разбежалась, одни прижались к парадным, другие - к воротам. Издали видны черные костюмы. Он кричит: <<Уходи>>. Один старичок показался с правой части Гончарной. Он приказывает ефрейтору Слескаухову: <<Стреляй в этого>>. Тот дал 3 выстрела и 3-м сшиб фонарь. Старик скрылся во дворе. Тогда Воронцов схватил у Слескаухова винтовку и стал стрелять по жавшимся у дверей.
Ранил женщину. Барышня села и плачет: держится выше колена. Неизвестный генерал подходит к офицеру и говорит: <<Нужно ей оказать помощь>>. Подошел, расспросил и вызвал 2-х солдат, которые ее увезли на автомобиле в городскую больницу.
Тогда Воронцов сел на тумбочку и стал стрелять по черным костюмам. Стрелял метко. После выстрела упал человек. Убил он 3-х человек, ранил женщину и мужчину, который тут же ползал по панели. (Вызвана была скорая помощь, и эти люди были убраны). Ехал солдат из отпуска, неизвестно какой части, он же его убил.
Этого Воронцову показалось мало - он стал стрелять по проезду, где жалась публика (где проходит паровой трамвай).
Солдаты разговорились с вольными. Воронцов велел солдатам сойтись, сам прошел по Лиговке, прошел в проезд, сел на тумбочку и опять начал стрелять. Говорит: <<Какие умные. Питаете доверие к докторам, знаете, что вас вылечат>>. Тут он убил 4 человек (ок[оло] 4 часов дня). Потом он вышел на Гончарную, оставил за себя [прапорщика] Ткачуру и пошел в гостиницу выпить (он уже тогда был пьян)" - вот вам и "сухой закон"!
Кирпичников продолжает:"Я пошел искать взводных командиров: Маркова, Козлова. Говорю им: <<Что делается? Стыд и грех!>> Они молчат. Мы решили с Козловым и Марковым, когда вернемся в казармы, обдумаем, что делать.
Послал узнать во 2-ю роту, стреляли ли там? Там не стреляли. Пробыли мы до 12 ч. ночи /.../.
Нам на смену пришел гвардейский батальон. /.../ Лашкевич говорит: <<Действовали плохо, нет самостоятельности. Вы проходили только теорию стрельбы. Теперь прошли некоторую практику. То же самое делается и на войне. Главное - самостоятельность и настойчивость. Все-таки спасибо. Повзводно в казармы>>. Повзводно разошлись."
Подобную "практику" солдаты проходили в эти дни по всему центру столицы. Таким было начало "бескровной" Февральской революции; в последующие дни в Петрограде и окрестных портовых городах только убитых оказалось около двух тысяч человек. Неудивительно, что нервы солдат сдавали.
Вечером того же 26 февраля рота солдат Павловского полка, состоявшая из полутора тысяч выздоравливавших фронтовиков, захватила полсотни винтовок с патронами, под командованием офицера вышла из казарм и направилась к Невскому проспекту с целью вернуть в казармы учебную команду своего полка, принимавшую участие в расстреле публики. Выдвинутая против них рота Преображенского полка стрелять в мятежников отказалась. Павловцы вступили в перестрелку с высланными против них конными городовыми, после чего, расстреляв все захваченные ими патроны, вернулись в казарму и забаррикадировались. При возвращении они убили командира своего батальона полковника А.Н. фон Экстена, попытавшегося призвать их к порядку. Следующей ночью под угрозой пулеметов рота сдалась.
Военный министр генерал М.А.Беляев требовал арестовать всю роту, немедленно собрать полевой суд и расстрелять виновных. Но комендант Петропавловской крепости заявил, что для размещения полутора тысяч арестованных у него нет помещения. Дело свелось к аресту 19 зачинщиков, которые на следующий день и оказались единственными арестантами Петропавловской крепости.
Этот эпизод, наконец, привел Протопопова в панику, и теперь уже он стал посылать в Ставку отчаянные телеграммы. В ответ пришло распоряжение о немедленном закрытии сессии Думы - Николай II в Могилеве явно не понимал характера происходивших событий.
В недавние времена многие (включая А.И.Солженицына) вполне обоснованно зубоскалили по поводу Ленина и других революционных эмигрантов, которые узнали о революции в России только из иностранных газет, что не помешало им впоследствии объявить себя ее главными инициаторами и руководителями. Конечно, претензии революционных вождей выглядят достаточно нелепо.
Но гораздо удивительнее было поведение политиков как правительственного, так и оппозиционного и революционного лагерей, находившихся в эти дни в самом Петрограде. Ведь по сути дела, с какой стороны ни посмотри, в столице происходило полное безобразие, и следовало либо немедленно его прекратить и навести в Петрограде порядок (к чему тщетно взывала царица), либо столь же немедленно смести власть, допустившую такое безобразие.
А вместо этого в Государственной Думе продолжались заседания (их не было только в воскресенье 26 февраля), на которых виднейшие политики, мечтавшие о захвате власти в стране, обсуждали что угодно, но не беспорядки, происходившие непосредственно у думских стен. Несколько большую активность проявила Петроградская городская Дума - там, по крайней мере, обсуждалось происходившее, но на уличные события это также ничуть не повлияло.
Менее всего в стороннем отношении можно было обвинить большевиков. Их главенствующая роль в революционном движении была признана охранкой: еще 12 января 1917 года был арестован почти весь состав их Петербургского комитета (старое название сохранялось из антипатриотических соображений!) - девятый по счету за время с начала войны.
Новый, десятый по счету, должен был быть разгромлен в ночь с 25 на 26 февраля - и трое из десяти его членов действительно были арестованы. Остальные же, вовремя предупрежденные об аресте, скрылись, но в такое глубокое подполье, что утратили всякую связь со своими единомышленниками.
По всей столице бушевали митинги, однако никто из известных политиков никогда не посмел заявить позже, что хотя бы раз выступил там. Все происходившее было чисто стихийным массовым явлением: православным людям не хватило черного хлеба!
Вечером 26 февраля собралось межпартийное нелегальное совещание руководителей основных революционных партий. Присутствовали А.Ф.Керенский, лидер "межрайонцев" будущий большевик и руководитель "Красной гвардии" К.К.Юренев и другие. Собравшиеся согласились с мнением Юренева, что происходящие события по существу закончились, и в последующие дни следует ожидать прекращения бесцельных демонстраций и забастовок.
Такое же мнение замечалось и непосредственно у рабочей публики: подставлять себя под пули хотелось все меньше и меньше, а дефицит хлеба, очевидно, не мог долго продолжаться - и действительно, в последующие недели и месяцы с хлебом в столице было все в порядке!
Неизвестно, как бы развивались дальнейшие события. Возможно, с утра 27 февраля никаких волнений не было бы и вовсе, но свое веское слово решил сказать Тимофей Иванович Кирпичников.
В полночь с 26 на 27 февраля 1917 года учебная команда Волынского полка вернулась в казарму - после тяжелого дня, когда солдаты были свидетелями многочисленных убийств, но сами, по инициативе Кирпичникова, всячески уклонялись от стрельбы по безоружным людям. В эту ночь Кирпичников - один единственный человек во всей столице - решил взять на себя ответственность за происходящие события.
В эмиграции позднее распускались слухи о думских депутатах, разъезжавших в ночь на 27-е по казармам с агитационными целями. Беспомощная ложь: кто бы их впустил к спящим солдатам и как бы они могли на них подействовать? Гипнозом, что ли? Но серьезные специалисты, говорят, могут проделывать такое, даже и не заходя в казармы - с большого расстояния! Февральская революция, очевидно, первый удачный опыт подобного воздействия!
Вот как не о мистических, а вполне реальных событиях рассказывал Кирпичников впоследствии:
"Я приказал, чтобы ложились немедленно. Я сел на свою койку и попросил к себе младшего унтер-офицера Михаила Маркова. Спросил его, согласен ли он завтра не идти. Он говорит: <<Согласен>>. Я приказал ему собрать всех взводных командиров. Взводные командиры сошлись. /.../ Я заявляю: <<Победить или умереть. Думаю - умереть с честью лучше. Отцы, матери, сестры, братья, невесты просят хлеба. Мы их будем бить? Вы видели кровь, которая лилась по улицам? Я предлагаю завтра не идти. Я лично - не хочу>>.
Взводные заявили: <<Мы от тебя не отстанем. Делай, что хочешь>>. Поцеловал я их всех и сказал: <<Останемся друзьями. Не выдадим один другого и живым в руки не даваться. Смерть страшна сейчас только. Убьют - не будешь знать, что делается>>. Взводные согласились, конечно.
Дежурного просил созвать всех отделенных. Те явились полураздетые, по-военному - это называется - за три счета (кто босой, кто в одном белье, кто накинувши, все явились). <<Вы, близкие помощники. Мы, взводные командиры, решили не идти завтра стрелять>>. Те заявили единогласно: <<Согласны, только твою команду и будем исполнять>>.
Взводным и отделенным я опять заявил: <<Завтра не идем. Исполнять мою команду и смотреть только, что я буду делать>>.
Решили все: вставать завтра не в 6 часов, а в пять. /.../ Разошлись все. Остался со мной только младший унтер-офицер Марков, который спит рядом со мной /.../. В случае к нам не присоединятся, говорили мы с Марковым, завтра же нас повесят. Опять говорю: <<Лучше умереть с честью за свободу. Как видно, все надеются на начало, а зачинщиков нет. Пусть люди помнят учебную команду Волынского полка. Как видно, в России нет тех людей, которые восстали бы против буржуазии. Вдруг, Бог даст, присоединятся к нам части и мы свергнем гнетущее иго>>. Так и вышло."
В 5 часов утра 27 февраля, за час до законного подъема, учебная команда Волынского полка была поднята, приведена в порядок, накормлена и подготовлена младшими командирами к последующим действиям. Пришедший к 6 часам штабс-капитан Лашкевич застал своих подчиненных уже собранными в строй и вооруженными. Перед строем унтер-офицеры во главе с Кирпичниковым заявили о нежелании участвовать в расстрелах; Лашкевич пытался возражать, затем бежал - и был убит на казарменном дворе выстрелами в спину.
После этого учебная команда, ведомая Кирпичниковым, двинулась к соседним казармам: сначала к запасному гвардейскому батальону своего же Волынского полка, а затем и к другим полкам, начиная с Преображенского - после чего они поставили в свой авангард полковой оркестр.
Со стрельбой и музыкой переходя от одной казармы к другой, бунтовщики преодолевали сопротивление часовых и офицеров, уговорами, угрозами и убийствами присоединяли к себе солдат и двигались дальше; при этом замечались многочисленные попытки отдельных солдат спрятаться и уклониться от участия в бунте.
Каждая новая победа доставалась мятежникам все легче и легче: каждый следующий еще не захваченный восстанием полк должен был считаться со все возраставшей массой бунтовщиков. Нарастая как снежный ком, толпа вооруженных солдат во главе с Кирпичниковым, действуя достаточно дисциплинированно и организованно, катилась по столице.
Постепенно солдатская масса получала и других неожиданно возникших вожаков; в России наступала эпоха совершенно невероятных политических карьер - с удачным, а чаще - неудачным завершением.
В это раннее утро понедельника еще спал чиновный Петроград. Спали и думские депутаты, и революционные подпольщики. Отсыпались по случаю забастовки и сотни тысяч рабочих, накануне демонстрировавших на улицах. Лишь постепенно стрельба, распространяясь по городу, донесла до населения весть, что происходит нечто экстраординарное.