Главная | Обратная связь

Георг Вильгельм Фридрих Гегель.

Лекции по эстетике

Радостное спокойствие и блаженство, самодовление в своей замкнутости и удовлетворённость мы можем рассматривать в качестве основной черты идеала. Идеальный художественный образ предстаёт перед нами как некий блаженный бог. Блаженные боги не принимают всерьез бедствий, гнева и заинтересованности конечными сферами и целями, и эта положительная сосредоточенность внутри себя и отрицание всего особенного сообщает им черту радостности и тихого спокойствия. [...]

Эту силу индивидуальности, это торжество концентрированной внутри себя конкретной свободы мы познаем в блаженно-радостном покое образов античного искусства. И это происходит не только тогда, когда они изображают достигаемое без борьбы удовлетворение, но даже и в том случае, когда все существование субъекта являет картину его глубокой разорванности внутри самого себя. Если, например, трагические герои побеждаются судьбой, то все же душа отступает в простое бытие-у-себя, говоря: да, это так! Субъект все еще остается верным самому себе, он отказывается от того, чего его лишают; ему не только не дают достигнуть преследуемых им целей, но он и сам отказывается от них и благодаря этому не теряет самого себя. Человек, потерпевший поражение от судьбы, может потерять свою жизнь, но не свободу. Эта внутренняя независимость и делает возможным для трагического героя сохранять и проявлять безмятежную ясность даже в самом страдании.

В романтическом искусстве разорванность и диссонансы внутренней жизни идут еще дальше; в нем изображаемые противоречия углубляются и могут фиксироваться в их разладе. Так, например, живопись в изображении страстей Христовых показывает насмешку на лицах мучающих его солдат, отвратительное издевательское выражение лица. При такой фиксации раздвоения, в особенности в изображении порочности, греховности и зла, исчезает светлая ясность, господствующая в идеале. И хотя разорванность в романтическом искусстве не всегда остается столь неизменной, ее часто заменяет если и не безобразное, то по крайней мере некрасивое.

Правда, в старой нидерландской живописи обнаруживается внутреннее душевное примирение, проявляющееся в свойственной ее произведениям непреклонной честности и верности самому себе, вере и непоколебимой уверенности, но эта твердость все же не поднимается до светлой ясности и удовлетворенности, господствующих в идеале. Страдания и боль в романтическом искусстве глубже задевают душу и субъективное внутреннее переживание, чем у древних, но в нем может получить воплощение какая-то духовная нежность, радостность покорности судьбе, блаженство в скорби и наслаждение в страдании, какое-то, пожалуй, сладострастное чувство в испытываемых муках. Даже в носящей серьезный характер итальянской религиозной музыке выражение жалобы проникнуто подобным наслаждением и преображением скорби. Романтическое искусство выражает это улыбкой сквозь слезы. Слеза указывает на скорбь, улыбка - на светлую ясность, и улыбка в плаче означает внутреннее успокоение в испытываемых муках и страданиях. [...]

Исходя из этого, можно в известном отношении найти оправдание и принципу современной иронии, оговорившись, однако, что в этой иронии часто отсутствует всякое истинно серьезное отношение, что она любит избирать своими героями преимущественно дурных людей и кончает голой тоской души по идеалу, вместо того чтобы действовать и осуществлять его. Так, например одну из благороднейших душ, стоявших на этой точке зрения, Новалиса, она привела к отсутствию определенных интересов, к страху перед действительностью, взвинтила его до того, что он дошел, так сказать, до чахотки духа. Это томление, которое не хочет унизиться до реальных действий и реального созидания, боясь замарать себя соприкосновением с конечностью, хотя оно и носит внутри себя чувство неудовлетворенности этой абстракцией.

Таким образом, в иронии содержится та абсолютная отрицательность, в которой субъект в своем уничтожении определенностей и односторонностей соотносится с самим собой. Как мы уже указали на это выше при рассмотрении принципа иронии, уничтожение поражает не только само по себе ничтожное, обнаруживающее свою пустоту, как это происходит в комическом, но в равной мере и все по своей природе дельное и превосходное. В качестве этого всестороннего искусства уничтожения, как и вышеуказанного томления, ирония обнаруживает в сравнении с истинным идеалом внутреннюю антихудожественную беспочвенность и неустойчивость. Ибо идеал нуждается в субстанциальном в себе содержании, которое, воплощаясь в форме и образе внешнего, хотя и приобретает ограниченный характер, но содержит внутри себя эту ограниченность таким образом, что все только внешнее в нем отбрасывается и уничтожается. Лишь благодаря этому отрицанию голой внешности определенная форма и образ идеала выводят содержание в область его воплощения, созерцания и представления.

Эдмунд Бёрк