Главная | Обратная связь

Месть Марии, или Предательство по недоразумению?

Итак, она получила три­буну, стала знаменитостью. И, наконец, призналась себе, что только об этом и мечтала все тридцать лет замужества. Что тоска по огням рампы и жажда оваций так никуда и не ушли, а лишь усилились. И, перебродившие в душном браке, как вино и бочке, выбили пробку и плеснули во всю мощь. Сначала на всю Норвегию, а потом и на всю Европу.

Немцы боготворили Гамсуна. Геббельс и Гитлер восхища­лись «величайшим писателем современности». С началом ок­купации в Нерхольм каждый день являлись делегации немец­ких солдат. Почтительно склоняли головы, вытаскивали из карманов затрепанные томики Гамсуна и умоляли об автогра­фе. Кнут к ним не выходил. Он и раньше не жаловал гостей, а теперь и вовсе никого не принимал, поскольку все равно ничего не мог услышать.

К немцам выходила Мария. Улыбалась, приглашала на чай, собирала потрепанные томики, поднима­лась на второй этаж - и подписывала. Сама, снабжая еще и цветистыми пожеланиями удач в схватке с врагом. Изображать подпись мужа она научилась по просьбе самого Гамсуна, кото­рый еще лет семь назад переложил на нее все заботы об усадь­бе, включая и подписывание любых документов. Со временем Мария поднаторела не только в подписи, но и в имитации по­черка мужа.

Немецким визитерам везло не всегда. Мария все чаще поки­дала Нерхольм, отправляясь в долгие европейские турне. Она выступала перед уходившими на фронт солдатами, перед мо­лодыми сторонниками нацизма, перед домохозяйками, пенси­онерами и детьми. Читала главы из книг мужа и произносила речи о величии арийской расы и идеи фюрера. Речи препод­носились как послания от Кнута Гамсуна, и последние слова всегда тонули в овациях. Тексты Мария обычно писала сама - ей ли не знать рассуждений мужа о деве - Германии и стару­хе - Англии.

Если еще пару лет назад она была ушами Гамсуна, то теперь стала и его голосом. По сути, она уже и была Кнутом Гамсуном. А тот старик в Нерхольме, трясущимися пальцами раскладывавший пасьянсы из колоды засаленных карт, - он был лишь тенью, не более. И когда он в 1942-м отправил Геб­бельсу в знак уважения свою Нобелевскую медаль, то отпра­вил потому, что о Геббельсе, его делах и идеях знал только то, что мог узнать от жены и из двух профашистских норвежских газет.

Позор - менять сторо­ны, когда меняется ветер

И все-таки насчет тени Мария ошиблась. Сил, отпущенных Гамсуну, наверное, с избытком хватило бы на не­скольких человек. В восемьдесят четыре года Кнут вдруг начал сбрасывать с себя оцепенение последних лет. Словно бы по­чувствовав, что от него что-то скрывают, он все настойчивее и раздражительнее требовал от жены и детей правды о том, что происходит в Норвегии, в Германии, в мире.

Когда Мария вы­нуждена была ему рассказать, что немцы расстреливают норвежцев, участвовавших в Сопротивлении, потрясенный писа­тель завалил власти всех уровней требованиями прекратить террор. А ведь она еще не сказала ему о том, что из Норвегии депортируют евреев, и о том, куда их депортируют.

В 1943-м Гамсун вызвался лично поехать с речью на ев­ропейский конгресс журналистов. Выступление было лишь предлогом: ему пообещали аудиенцию у Гитлера, и Кнут не мог упустить этот шанс. Но встреча провалилась. Не обращая внимания на дежурные восторги фюрера, Гамсун принялся спрашивать про расстрелы. Говорил, что нынешняя политика подрывает веру норвежцев в Германию. Убеждал, что немец­кий протекторат - плохая идея, и что Норвегия сама должна решать свою судьбу. Кончилось тем, что взбешенный Гитлер велел выставить вздорного старика за дверь.

В Нерхольме тоже все шло не блестяще. Немецких визите­ров не стало - им было не до автографов. Зато все чаще при­ходили норвежцы. Стояли у ворот, дожидаясь, пока Гамсун вы­йдет. А завидев его, кричали: «Предатель!» и швыряли под ноги принесенные с собой книги. Его книги. Слов Гамсун, конечно, разобрать не мог, но сам жест был вполне понятен.

В первых числах мая 1945-го Мария сообщила ему о смерти Гитлера. Гамсун медленно покивал, потом вздохнул и сказал:

-Что ж, пойду писать некролог.

-Ты сошел с ума?! - Мария вцепилась в локоть мужа. - Неужели ты не понимаешь, что все кончено? Зачем рыть себе могилу? Я и так выкопала ее такую, что хватит на обоих!

Гамсун вдруг улыбнулся:

-Я все понимаю. Но мне всегда хотелось быть рыцарем. А для рыцаря позор - не прим­кнуть по незнанию к дурной стороне. Позор - менять сторо­ны, когда меняется ветер.

Он ушел в кабинет, а Мария так и осталась стоять посреди коридора в слезах. Она чувствовала себя разбитой старухой. А он, он снова вдруг стал тем, в кого она влюбилась почти сорок лет назад: благородным, несгиба­емым, великим.

Некролог вышел в газетах через два дня. Еще через два ан­гличане и американцы высадились в Норвегии. 26 мая по­лиция явилась за Марией. Гамсун вышел ее провожать. Хотел сказать что-то, но передумал, мотнул головой и, порывисто склонившись к жене, вдруг поцеловал ее. Впервые за много лет. Потом отступил и ухватился за дверной косяк, чтобы не упасть от слишком резкого движения.

- Наверное, и за мной скоро придут, - пробормотал он. - Лучше, пожалуй, собрать вещи заранее.

И, не оглядываясь, ушел к себе. За ним пришли в пер­вых числах июня...

За сотрудничество с нацистами Марию Гамсун приговори­ли к трем с половиной годам тюрьмы. Но что делать с Гамсуном, власти освобожденной Норвегии просто не понимали. Как вообще могло выйти, что гордость норвежской культуры, великий Гамсун вдруг оказался предателем?

Ответ на этот вопрос был известен Марии: предателем его сделала она. Выступая с речами от его имени, скрывая от него правду о нацизме, рассказывая ложь. Видит бог, упиваясь ова­циями, автографами и ощущением величия своей неожиданно обретенной главной роли, она никогда не думала о мести. Но вышло так, что страшнее отомстить Гамсуну за годы разоча­рования в браке она при всем желании не смогла бы. Можно ли сильнее ранить великого писателя, чем втоптав его имя в грязь перед целым миром? Мария три с половиной года вязала толстые носки из грубой шерсти, строго выполняя все тюрем­ные нормы производства. А вечером ложилась на нары и, не смыкая глаз, лежала до утра, казня себя самой великой мукой - мукой стыда.

Гамсуна поместили в дом престарелых. Власти, похоже, очень надеялись, что восьмидесятишестилетний старец сделает им одолжение и умрет прежде, чем придется произносить в зале заседаний неудобные для всей нации вещи.