 |
|
Вилор Чекмак, 1941 год
Окончен восьмой класс. Сегодня в школе праздничный вечер.
Рядом с Чекмаком и Леной Онишко – «мушкетёры».
– Пошли в зал, – потянула Лена Вилора за рукав.
Вилор вздохнул.
– Пошли, ребята...
В открытые окна школы доносятся с моря отрывистые звуки боцманских дудок в воздухе, пахнет ни с чем не сравнимым запахом морских водорослей.
– От имени дирекции и преподавательского состава слово имеет учитель географии Владимир Иосифович Преображенский.
Владимир Иосифович приподнялся. Глаза его увлажнились:
– Собственно говоря, всё, что надо было сказать, – он посмотрел на учителей, – мы вам сказали за годы учёбы. Я хочу сознаться в острой зависти к вам. Да, да, не улыбайтесь. Ох, сколько вам понадобится ботинок, чтоб истоптать их по бесчисленным дорогам жизни! Жить – это так интересно. Жить и знать: всё, что ты задумал, –исполнится!
На рейде корабельные склянки отбили четыре двойных удара – двадцать четыре ноль-ноль.
Друзья стояли на крыльце школы. Из актового зала слышалась музыка.
Тёплая южная ночь. Высокие крупные звёзды подмигивали с неприступной высоты.
– А знаете, сегодня по астрономическому календарю самая короткая ночь в году! – сообщил Юрьян.
Вилор взглянул на бухту. Тревожно перемигивались корабли. И вдруг зазвучали приглушенные расстоянием колокола громкого боя. Освещая корабли, взвилась над Константиновской батареей сигнальная ракета. Одна, вторая... С берега ударила пушка, и эхо выстрела, отпрянув от стен домов, растворилось в ночном пространстве.
– Странно, учения на флоте закончились...
Через аллею Краснофлотского бульвара друзья спустились к бухте. Гудки прекратились, но город погрузился в сплошную темень. Погасли даже фонари под номерными знаками домов, обычно горевшие всю ночь.
– Смотрите, – сказал Виля, – а на «Молотове» не спят!
Едва различимая в кромешной тьме, крутилась на крейсере антенна радиолокационной установки.
Ребята миновали Биологическую станцию. В воздухе послышался гул. Что-то было в этом монотонном звуке пугающее, настораживающее.
И тотчас ожили корабли на рейде. Десятки прожекторных лучей, скользнув по поверхности бухты, устремились в небо. Проснулась Константиновская батарея, заговорили крупнокалиберные пулемёты.
– Никогда не видела таких учений, – сказала Лена.
С грохотом взметнулся водяной столб у памятника затопленным кораблям. Прожекторы выхватили в небе серебристый самолёт и, не отрываясь, повели его. Невидимая рука изменила направление огня, и десятки трасс скрестились в одной точке. Самолёт вспыхнул, пошёл на снижение и врезался в солёную пучину.
Раздался взрыв.
– На Греческой?!
– Кажется. Смотри, парашютисты!
В свете разрывов виднелись белые купола, они опускались прямо в море.
– Утонут!
– Не утонут. Наверное, так задумано. Бежим на Греческую!..
На углу Греческой и Подгорной, где находилась школа №4, творилось невообразимое. Крышу разворотило взрывом, огонь лизал переплёты окон. Школа оцеплена. Сунувшихся было туда ребят отогнали.
Ревели сирены пожарных и санитарных машин. Мимо пронесли носилки.
Из школьной библиотеки повалил чёрный дым. Книги выбрасывали из окон прямо на улицу.
Потом, когда сбили огонь, друзья, сгрудившись, стояли у горы искорёженных, обугленных книг: Пушкин, Гейне, Дюма...
– Ребята, идёмте в райком!
Они вышли на проспект Фрунзе и столкнулись с военруком Загорецким. Ранние лучи солнца осветили его утомлённое лицо, запавшие глаза.
– Вы куда, Антон Иванович?
– Я?.. Я в военкомат, ребята. Война.
Наступало утро нового дня, первое военное утро – 22 июня 1941 года.
Клятва
12 июля Крымский областной комитет партии принял решение о создании партизанских отрядов на случай фашистской оккупации. Весь полуостров разбили на пять зон. Пятая – Севастопольская зона – располагалась на площади треугольника Бахчисарай – Байдары – Севастополь.
В Севастополе приступили к формированию партизанского отряда. Тамаре Алёшиной горком поручил отобрать лучших из комсомольцев.
Вилор пришёл к Алёшиной. Дождался, когда в кабинете не осталось посетителей.
– Запишите меня.
Тамара сразу поняла: притворяться, что не понимает, о чём речь, бессмысленно.
– Вот что, Вилор, давай начистоту. Есть строгое предписание: в отряд зачислять только совершеннолетних. А тебе еще далеко до...
Вилор не выдержал.
– Причём тут паспорт! Я десятки километров без отдыха могу прошагать! Я до Константиновской батареи и обратно могу плыть без отдыха! Я...
– Хватит! Расхвастался.
– Всё равно уйду в партизаны.
– Виля, воевать – это не читать о войне. А если тебя поймают, если будут пытать! Не всякий взрослый выдержит.
– Мой отец был партизаном.
Тамара вздохнула.
– Он был намного старше тебя. И это была другая война.
На том и закончился первый разговор. Но Вилор не сдавался. Он предстал перед секретарём райкома партии ... И когда доводы истощились, Чекмак выдвинул последний:
– Я окончил осоавиахимовскую школу проводников. У меня обученная овчарка, она незаменима в лесу!
Секретарь развёл руками, улыбнулся.
– Убедил, брат! Овчарка – это, конечно, довод. Зачисляй, Тамара, товарища Чекмака в Севастопольский партизанский отряд.
Любовь Георгиевна сердцем почувствовала: Виля что-то задумал. Она попыталась исподволь выведать у сына его планы, но тот всякий раз уходил от разговора.
И Любовь Георгиевна не выдержала – пошла к Алёшиной.
– Я – мать Вилора Чекмака. Я прошу у вас помощи. Вы тоже скоро станете матерью. Поймите меня...
Тамара впервые видела Любовь Георгиевну. С невольным интересом она рассматривала тонкое смуглое лицо, изящно уложенные волосы... Длинные нервные пальцы, сцепившись на коленях, пытались скрыть дрожь.
– Виличка совсем ещё ребёнок. Ну, какой из него партизан?!
Алёшина подошла к двери.
– Чекмака срочно ко мне!
Вилор вошёл, по-солдатски чеканя шаг. Увидел мать. Помрачнел.
– Виля, – негромко сказала Алёшина, – я ещё не внесла тебя в окончательные списки...
Голубые глаза мальчишки вспыхнули, щёки побелели.
– Мама, мамочка! Да как же я смогу жить после войны?! Как буду смотреть в глаза ребятам? Что обо мне подумает дедушка Юра? А Юрий Константинович? Как я встречусь с отцом?
Вилор говорил совсем тихо, но матери казалось, что голос его заполняет комнату. «Как же похож на отца, – подумала Любовь Георгиевна, – с этой винтовкой, перепоясанный флотским ремнём». Вот таким же в девятнадцатом году она впервые увидела Петра Чекмака.
Любовь Георгиевна подняла голову, встретилась с сыном глазами.
– Ты никогда не будешь краснеть ни перед своими товарищами, ни перед Юрием Юрьевичем, ни перед Зиновьевым. Сражайся с врагом, как твой отец!
Далеко отсюда, под Москвой, воевал сейчас Пётр Андреевич Чекмак.
Тамара Алёшина встала. Вынула из кобуры маленький револьвер, положила на ладонь.
Вилор всё понял. Это было окончательное решение. Каждый из комсомольцев, уходивших в отряд, давал здесь суровую клятву. Он положил руку на револьвер.
– Поклянись, что не струсишь в бою, что до последнего дыхания будешь сражаться с фашистской нечистью...
– Клянусь!
– Если ты попадёшь в лапы гитлеровцев, ни под какими пытками не выдашь товарищей по оружию, не откроешь тайн партизанского отряда...
– Клянусь!
За Родину! За Севастополь!
Вот и подошла последняя глава этой дорогой нам жизни. Если предыдущие страницы отсчитывали годы, месяцы, дни, то сейчас остались сутки. Одни сутки жизни Вилора Чекмака. Счёт в этой главе пойдёт на часы и минуты.
Ноября. Утро
В пещере прохладно. И хотя вход прикрыт кошмой, низовой ветерок пробирается под неё, успевает за ночь выдуть тепло.
Осторожно слез с нар дядька Фёдор, передёрнул плечами, натянул полушубок. Подошёл к камельку, поднёс спичку. В темноте пещеры стали различимы предметы.
Дядька Фёдор вздохнул, нагнулся к нарам, где, тесно прижавшись друг к другу, спали мальчишки. Тихонько шепнул:
– Пидъём, артист!
– Чуть что, сразу я! А Вилька вон дрыхнет... – Серёжка хотел по обыкновению потянуть время.
Но сегодня бородач не стал потакать своему любимцу.
– Нехай поспит д'Рапаян*... Вже пид утро вернувся.
Серёжа сполз с нар. Федоренко затянул лежанку полотнищем, строго посмотрел на «артиста».
– Опять стянул у Вильки подстилку?
– Он сам мне её подсунул. Рахметову подражает – на голом топчане ложится!
– Это ж хто такой – Рахмет? В нашем отряде?
– Ну, как вам объяснить... Был такой... революционер. Так вот он на гвоздях спал. Волю закалял.
– Ненормальный, значит! А Вилька пускай ещё поспит.
– А я что – против?
Но Вилор не спал. Он лежал, не открывая глаз и не слыша шёпота Серёжи и дядьки Фёдора. В памяти вновь и вновь вставал вчерашний день в Севастополе...
Если бы раньше Вилору сказали, что прекрасный белокаменный город может превратиться в чёрный, он бы никому не поверил. Но вот перед ним родной Севастополь, только что отбивший страшный ноябрьский штурм. Чёрные остовы сгоревших зданий, исковерканные пристани, рухнувшие под бомбёжкой колонны и арки – всё, что поражало раньше снежной белизной, теперь обуглено, разбито, мертво.
Когда неделю назад он привёл на контрольный пункт последнюю группу вышедших из окружения бойцов, над городом висело облако гари, не прекращалась канонада. Севастополь был сумрачным, суровым, сменившим бело-голубую матросскую форменку на защитную гимнастёрку. Но таким, – внезапно превратившимся в груду обломков, – таким не мог даже представить. Вилор шёл по севастопольским улицам и с удивлением всматривался в серьёзные, сосредоточенные, но вовсе не растерянные лица людей...
В полуразрушенных домах продолжалась жизнь. Работали учреждения, расчищались завалы, засыпались воронки от бомб, даже кое-где на клумбах ещё сохранились осенние цветы! Но то первое, подавленное состояние, которое он испытал, увидев город, долго не проходило.
***
Он услышал, как шёпотом дядька Фёдор сказал Серёжке:
– Пийду ваши лохмотья простирну.
И верно, лохмотья. Быстро сгорает одежда от лазанья по горам и кустарникам.
Не успел бородач выйти из пещеры, Вилор соскочил с нар.
– Лихо! – засмеялся Серёжка.
Вилор ничего не ответил. Вышел наружу и тут же столкнулся с Федоренко.
– Проснулся?
Он торопливо кивнул, пряча глаза.
– Я на речку побегу, дядя Фёдор.
– А як там... – начал было Федоренко.
– Пошли, пошли, Ральф!
– Погодь, погодь. Так вместе и пойдём, – догнал его дядька Фёдор. – Ну, як там, значит, у городе? Як страдалица Анисья?
– Стоит город. Изранен... Ральф! Бегом!..
Федоренко пошёл к речке, а Вилор стал вычёсывать из густой шерсти пса колючки.
Закончив с «утренним туалетом» Ральфа, Вилор приступил к зарядке. Уже много лет начинает он каждое утро с приседаний – хочется или нет.
Федоренко оторвался от стирки. Разогнулся, крякнул.
– Эй, хребет сломаешь, Рахмет!.. Кого ещё встречал в городе?
Вилор не ответил. Натянул рубашку и побежал к реке.
Когда бородач вернулся, неся в корзине мокрое бельё, Вилор чистил «вальтер».
– Д'Рапаян! Ты што над пистолей издеваешься? – пошутил Федоренко.
Вилор повернулся к нему:
– Нет больше бабы Гавы... Анисьи Фёдоровны. Погибла. Под бомбёжкой.
Ноября. День
Когда Вилор брал в руки карандаш, у него всегда появлялось особенное, радостное настроение. Белый лист успокаивал, вызывал безотчётное желание рисовать, рисовать!
– Погоди! Надо тебя подпоясать.
Вилор вскочил с патронного ящика, расстегнул ремень и взбежал вверх, на скалу, куда он посадил свою «натуру».
– Затянись, Серёга, только не сильно. А то складки неестественные будут.
Сергей поправил бляху. Снова уселся на валун.
– Теперь то, что нужно!.. Когда-нибудь Сергей Иванович Алафердов станет великим артистом, и тогда этому рисунку цены не будет.
Серёга хохотнул.
– Скорей наоборот: буду хвастаться, что лично, собственной персоной служил натурой гениальному художнику Вилору Чекмаку!
– Серёга! Помолчи. – Вилор повернулся к Джигиту. – Что говорят приметы, Муса, будет дождь?
– Сегодня не будет. А завтра... и дождь, и снег. Зима уже не отступит. Видел, пчёлы попрятались – а они не ошибаются.
Муса присел рядышком. Всмотрелся в рисунок.
– Слушай, Виля, давно хочу спросить тебя: откуда чудной ремень взял? Почему звезды нет, а только якорь?
– Сосед подарил – командир крейсера «Молотов». Ремень у него ещё с революции. Знаешь, когда подумаю, что этот ремень был на Юрии Константиновиче во время штурма Зимнего, не по себе становится. Будто ношу... чужую славу. А в другой раз, наоборот, пощупаю бляху – и словно силы набрался!
Подошёл дядька Фёдор. Стал разглядывать изображение. Вдруг ни с того ни с сего заволновался. Ткнул заскорузлым пальцем в бумагу.
– Шо це?
– Ремень, – обернулся Вилор. – Я тут историю рассказываю...
– Та не ремень, вот це шо? – Федоренко указал на уголок листа.
Какое-то пятнышко. – Вилор присмотрелся. – Я его обрежу.
Бородач испуганно закрыл пятно тяжёлой ладонью.
– Откуда... ця... бумага?
– Как откуда? Ваша! Вы ж её у полицая забрали.
Вчера партизаны, среди которых был и дядька Фёдор, захватили в плен двух немцев и полицая из местных. При обыске у полицая нашли стопку бумаги. Федоренко взял несколько листов для Вилора.
– Серёжа, поди сюда! И ты, Муса, – голос бородача дрожал. Он извиняюще посмотрел на Вилора. – Потом домалюешь... Сидайте. Ось яке дело...
Когда закладывали продовольственные базы, Федоренко, как местного жителя и будущего партизана, взяли с собой.
Федоренко работал в паре с приехавшим из города товарищем. Группы были по два человека: чем меньше людей посвящены в тайну, тем больше шансов её сохранить.
Выкопали они яму в неприметном месте, уложили туда съестные припасы, а напоследок спустили ещё пачки бумаги.
Напарник тогда поранил палец: то ли о колючку, то ли о ящик зацепился. И капли крови попали на листы. Федоренко ещё пошутил: «Бумага меченой буде!»
Сейчас Федоренко дрожащими руками брал один за другим чистые листы бумаги. Бурое пятно, чуть заметно пропитавшее торец пачки, виднелось на каждой странице.
– Ось вона – кровь!
Ребята молчали. Выходит, одна из тайных баз вскрыта немцами! Случайно наткнулись на неё или кто-то указал?
Первым заговорил Муса:
– Кто с вами был? В лицо хотя бы помните? Федоренко назвал фамилию заместителя командира. Главного снабженца отряда! Это казалось невероятным.
– Идёмте! – Вилор схватил Федоренко за рукав. Через несколько минут они были в землянке командира.
Красников, выслушав ребят, медленно снял пенсне, потёр переносицу.
– Час назад мне доложили: этот человек перебежал к немцам. Мы вынуждены уйти из Алсу. Не позже чем завтра утром...