 |
|
Париж, весна 1943 года.
Ложе из пепла.
Париж, 1952 год.
Cogito ergo sum[1]. Почему-то именно эта фраза всплывала, едва стоило погрузиться в размышления. Неважно, что именно подразумевал Декарт, погружаться в дебри рационализма Нового времени Тому хотелось меньше всего. Потому что для него мыслить означало раз за разом агонизировать.
Оправдываться было не перед кем, о произошедшем знал только он. Вернее, были, конечно, еще свидетели, но почти все к этому времени сгнили в земле. Хотелось верить, что так это и останется, но сегодняшняя встреча вновь всколыхнула те воспоминания, которые Том так тщательно хоронил. Как просто было засунуть свои воспоминания, словно коробку, перетянутую ремнем, на самую дальнюю полку шкафа. Но рано или поздно приходится ее оттуда достать, чтобы перебрать прошлое, словно снимки, запечатлевшие яркие моменты.
Самое сложное – оправдаться перед самим собой. Потому что, как правило, отчитываться перед кем-либо в своих поступках не приходится. Каждый сам себе судья, Бог и палач. Сожаление, стыд и нечто темное в глубине души, что и трогать не следует – вот что всплывает на поверхность. Сейчас Том жалел, что решил приехать в Париж. Не стоило этого делать. Нужно держаться от Франции так далеко, насколько это возможно. Прошлое никогда не остается в прошлом, оно всегда с тобой. И чем сильнее оно повлияло на тебя, тем более цепко держится в памяти, как ни вытравливай.
– Дорогой, что-то случилось? – отвлекла его от мыслей Рэйчел, положила свою ладонь поверх его, заглянула с беспокойством в глаза.
– Все в порядке, – ответил ей с улыбкой Том. Ее затянутая в черную перчатку рука ласково поглаживала запястье. Малейшие детали, не имеющие никакого отношения к прошлому сегодня странным образом будоражили.
– Я волнуюсь. Ты сегодня весь день сам не свой.
– Голова болит. Прости, милая. Может, тебе кто-нибудь составить компанию на сегодняшний вечер? – Том опустил взгляд, не хотелось, чтобы она увидела этот горячечный блеск, порожденный погребенными под пеплом времени событиями.
– Конечно, Сара и Эмма с удовольствием пойдут. Не волнуйся.
– Хорошо.
Рэйчел тут же подошла к телефону. Ее разговор Том почти не слышал, потому что головная боль и впрямь наступала, сдавливала виски, будто чьи-то руки неумолимо сжимали голову, грозя раздавить.
– Дорогой, – снова обратилась к нему Рэйчел. А он даже не услышал, как она закончила разговор. – Сара уехала, а Эмма составит мне компанию.
– Хорошо, – кивнул Том.
Нужно попросить ее остаться. Он положит голову на колени Рэйчел, как это уже бывало множество раз, и ее нежные пальцы пройдутся по прядям, боль отступит, уйдут дурные мысли. Но Том молчал. Он наблюдал, как его жена сняла перчатки, которые примеряла, решая, какие именно подойдут к ее платью. Он как завороженный следил за ее изящными движениями. Вот она достала из комода несколько пар, повертела одну, другую.
– Что думаешь? – Рэйчел приложила к своему вечернему платью белую пару и темно-бежевую.
– Белые. Они идеально подойдут.
– Да. Думаю, ты прав.
Она повертелась перед зеркалом. Платье в трехцветную косую полоску с преобладанием белого весьма ей шло. Все же Рэйчел у него красавица. Не зря за ее руку шло соперничество. И она выбрала Тома.
– Я люблю тебя, – вдруг сказал он, просто чтобы услышать эти слова, произнесенные собственным голосом.
– Я тебя тоже, – она обернулась и улыбнулась. – Поможешь?
Том помог надеть ей пальто, подал сумочку и приобнял.
– Мне пора. Мы с Эммой еще хотим прогуляться немного, – Рэйчел прижалась щекой к его щеке и покинула комнату, оставив после себя слабый аромат "Шанель".
Том откинулся в кресле. Он любил свою жену, но иногда ему хотелось остаться в одиночестве. Порой бывает настроение, когда все близкие, даже самые любимые, должны находиться подальше. Вот сейчас у Тома было именно такое настроение. Он поднялся, собираясь налить себе чего-нибудь покрепче, но потом передумал. Его тянуло немного прогуляться. Пальто, шляпа, зонт-трость – и он едва не бегом покинул номер отеля.
Ноги сами привели к острову Сите, но Нотр-Дам, ощетинившийся лесами[2], его не интересовал, а потом дальше, по Сен-Жак и на улицу Эколь. Том застыл на несколько мгновений. Негромкая музыка отвлекла его – чуть в стороне приютилось небольшое кафе. На улице стояло всего три столика, которые сейчас были пусты. Холодный апрельский ветер загонял всех внутрь теплых помещений. Один из крайних столиков Том и занял. Тут же подошедший официант предложил перебраться в тепло, но получив отказ, удалился. А через несколько минут перед Томом стояла чашка ароматного кофе и порция коньяка.
Дом напротив. Второй этаж, угловая комната. С одной стороны распахнутое окно, с другой – наглухо задернутое шторами. Том снова сюда пришел. Это место притянуло его как магнитом, а ведь когда-то он бежал отсюда, не оглядываясь.
Наверное, сегодня вообще не стоило покидать отель. Нужно было утром остаться в номере и насладиться свежими булочками и сладким чаем в компании Рэйчел и "Le Parisien"[3]. Но словно сама судьба, ощерившись циничной ухмылкой, толкала на дождливые улицы Парижа. Хотелось курить, а нужная марка сигарет продавалась только в небольшой лавочке через два квартала. Конечно, можно было послать консьержа, но… Том решил прогуляться. В небольшом магазинчике под гордым названием "Весь табак мира" Том провел несколько минут. Не глядя, назвал марку сигарет, и уже оплачивая покупку поднял глаза и… И пожалел, что не бросил курить давным-давно.
– Том?
Те же светлые волосы, кривоватая улыбка, неизменная сигарета в углу рта. И те же холодные голубые глаза, сейчас в удивлении распахнутые. Том застыл, не зная, что делать, что сказать. Но тут звякнул колокольчик над дверью, оповещая о новом посетителе, и Том сгреб две пачки сигарет, бросив несколько купюр на прилавок и ретировался.
И вот сейчас, сидя в кафе в вечерних холодных сумерках, Том сначала одним глотком выпил коньяк, а потом закурил злосчастную сигарету. Вот так какая-то мелочь, самая незначительная может перечеркнуть восемь лет жизни.
Париж, весна 1943 года.
Франция разделилась на два лагеря[4]. Тому не повезло, он оказался в северной зоне, где шагали отряды СС, а Риволи украсили алые полотнища со свастикой и нацистские плакаты. По улицам Парижа гуляли беспечные горожане с улыбками на лицах, делая вид, что ничего из ряда вон выходящего не происходит, словно закрывали глаза на военную форму немецких солдат. А в подвалах кипело негодованием Сопротивление.
Том, увлеченный громкими тезисами воззвания де Голля[5] присоединился к одному из отрядов из таких же студентов, как и он сам. Это было в высшей мере романтично, как считал Том. Рассуждать о свободе, делать вылазки, чтобы навредить штабам СС, а потом выходить на полные праздности улицы и вливаться в толпу озабоченных своими проблемами парижан. Иногда при облавах приходилось забираться так глубоко, что там встречались только крысы. Том чувствовал себя Жаном Вальжаном[6], пробирающимся по водостокам, гонимым человеческой жестокостью. Двойная жизнь привлекательна, щекочет нервы и заставляет кровь быстрее струиться по венам. Он намеренно и остался здесь, тогда как родители, забрав его сестер, уехали в Нью-Йорк, едва началась война. Том воспротивился и остался.
Май выдался теплым, сегодняшний день в особенности. И Том решил прогуляться. В последнее время он избегал Тюильри, но сегодня уверенно свернул к саду. У одного из водоемов дети запускали крошечные белые парусники. В воздухе витало неуместно праздничное настроение. Том присел на одну из лавочек, щурясь на ярком солнце. Он вспоминал, как прошлой ночью с Эмми и Антуаном пробрался к Комендатуре и они, давясь смехом, бросали в стену наполненные белой краской бутылки. Это было забавно, особенно удирать оттуда.
На лицо упала тень. Том открыл глаза, пытаясь разглядеть стоявшего рядом человека, но солнце слепило и он видел только темный силуэт.
– Том Хиддлстон? – спросил чуть грубоватый мужской голос.
– Я, – кивнул Том. – Не могли бы вы не загораживать?..
– Следуйте за мной, – сурово приказал мужчина. Радостное настроение слетело в один миг. Чуть поодаль с говорившим стояло еще двое, готовых в любой момент помочь препроводить не жалеющего делать это добровольно. Страх скользнул вдоль позвоночника. Том кивнул и последовал за неразговорчивым манном[7].
Без каких-либо объяснений, его усадили в машину. Том пытался припомнить, где прокололся. Взгляд задержался на сцепленных ладонях с оставшейся на них краской. Он тут же принялся оттирать белые пятна, но добился лишь того, что к ним прибавились красные. Куда же его везут и зачем?
Машина затормозила у обычного здания. Когда-то здесь была еврейская община. Тома выволокли и без лишних церемоний повели по коридорам мимо множества дверей, у одной из которых конвоиры остановились и втолкнули его внутрь.
Том поправил одежду и огляделся. Обычная комната: стол с лампой, два стула, шкаф. В углу – деревянная тумба с исцарапанной звездой Давида и выжженной поверх свастикой. На окнах шикарные шторы, так не сочетавшиеся с остальной обстановкой, что Том даже некоторое время смотрел на ткань, пытаясь осознать, где именно находится. Дверь скрипнула, и Том нервно дернулся, обернувшись. В комнату вошел офицер в форме СС, улыбнулся, словно хорошему другу, встрече с которым весьма рад.
– Добрый день, Том.
– Здравствуйте, – от неожиданности ответил Том.
– Присаживайся.
Такое добродушие пугало еще больше, нежели, если бы его тотчас начали избивать. Офицер сел напротив. Том немного разбирался в знаках отличиях. Скорее всего, унтерштурмфюрер[8]. Черная форма, черная петлица с двумя рунами, на рукаве – серебряный имперский орел, повязка со свастикой. На безымянном пальце левой руки – "Мертвая голова"[9]. Светлые волосы, широкие плечи, яркие глаза. И взгляд пробирающий, исследующий с интересом палача. Том с трудом удержался, чтобы не передернуть плечами.
– Что ж, Том, – наконец нарушил молчание офицер, – ответь на пару вопросов. Итак…
Чуть позже, вспоминая допрос, завуалированный под вежливую беседу, Том не мог понять, почему его все-таки отпустили. Пара вопросов затянулась в бесконечное множество, Крис Хемсворт, как представился офицер, приятно улыбался, кивал на ответы Тома, делал пометки на каком-то листе. В первую очередь, члена СС интересовало, конечно же, Сопротивление. Том твердо отрицал свое причастие к этой, определенно, преступной группе. Офицер спрашивал, не замечал ли Том чего подозрительного. На отрицательные ответы кивал и косился на испачканные белой краской руки. И улыбался. Эту самодовольную ухмылку хотелось стереть с его арийского лица.
Тома отпустили. Просто указали на дверь. Пока он искал выход, блуждая по бесконечным как показалось, коридорам, с трудом переставляя одеревеневшие ноги, только тогда осознал, насколько испугался. И, наконец вдохнув свежий вечерний воздух, едва не молился, что выбрался из сетей СС. Руки чуть подрагивали от спавшего напряжения и безумно хотелось курить. Том рассеянно похлопал по карманам, но сигарет не оказалось. Тогда он просто пошел, все ускоряя шаг, даже не глядя куда именно, лишь бы подальше.
Несколько дней Том еще нервно озирался по сторонам, ожидая увидеть следующего за ним солдата. Но потом расслабился, решив, что больше опасаться нечего. Блажен, кто верует, как сказал бы его друг Антуан.
Они гордо называли себя отрядом Сопротивления. Студенты Сорбонны, желающие свободы Франции. Уйти в подполье – это как подвиг. Они печатали плакаты и ночами развешивали их по городу, наклеивая поверх немецких. Срывали флаги или поджигали. Обливали белой краской стены штабов СС. Заучивали наизусть речи де Голля, придумывали явки и пароли и очень увлеклись этой игрой в жизнь и смерть.
Том привел СС прямо на одно из собраний. За ним, вероятно, незаметно следили, и в один прекрасный вечер, едва их группа собралась почти в полном составе, в помещение ворвался отряд. Автоматные очереди выкосили сразу больше половины, а остальных забрали.
***
Стоило закрыть глаза, как ужас той бойни вставал перед глазами. До того момента Тому не приходилось быть свидетелем подобного. Война будто была где-то далеко, но не в самом сердце Франции – Париже. Он просто не представлял себе, что это такое.
Том перевернулся на другой бок, пружины кровати проскрипели в тишине почти оглушающе. Оказалось, что в здании еврейского сообщества имеются неплохие подвалы. В одном из помещений и разместили тех, кого взяли живыми. Не всех; отбирали, едва в зубы не заглядывали. Почему их не убили, было неясно. Даже на допрос не отводили, просто загнали как скот в стойло и заперли. Всего здесь было около двадцати человек и еще столько же коек свободно. Охрана возле двери переговаривалась, и отрывистая немецкая речь резала слух. Тому казалось, что он попал в другой мир, где вокруг тьма и все говорят на неприятном языке. А ведь Париж – он рядом, лишь руку протяни.
Наверное, шок еще не прошел, потому что о своей смерти Том не думал. Он вспоминал Антуана, который любил болтать всякие глупости, цитировать Библию, не всегда к месту. Во время облавы он прикрыл собой Эмми. Эмми. Миниатюрная блондинка, смешливая, быстрая, неугомонная, словно заводная кукла. Она лежит на соседней койке. Том помнит, как она оттирала со своего лица кровь одного из самых близких друзей, когда их везли в машине, напихав туда как овец. Они все и вправду думали, что Сопротивление, война, Германия и Гитлер – это нечто абстрактное. Вот так и взрослеешь за пару часов, когда уже даже расплакаться не можешь, потому что не ребенок уже, да и слез нет. Страх. Вот что осталось им. Страх перед неизвестностью, облаченную в черную форму СС.
Зачем их здесь держат, Том узнал через несколько часов, когда в их импровизированный лагерь вошли несколько охранников, смеясь и выкрикивая какие-то фразы, от которых мурашки бежали по коже. Они выбрали Эмми. Сначала она послушно пошла за ними, но когда охранники стали распускать руки, девушка воспротивилась. Она брыкалась, уворачивалась, кричала, кусалась. Усмирили ее быстро. Бросили на ближайшую койку, привязали руки ремнями. Кто-то бросился ей помочь, но тут же получил увесистый удар, отбросивший в сторону, а потом еще добавку – по почкам. Выстрел в потолок, прозвучавший в замкнутом пространстве словно залп пушки, быстро всех усмирил. Том все сильнее вжимался в воняющий чужим застарелым потом матрас, ненавидя себя за слабость и трусость, но не сдвинулся с места.
Один из эсесовцев оглядел помещение, гаркнул что-то и повернулся к распластанной на кровати Эмми. Она все еще сопротивлялась, когда один из охранников навалился на нее. Тому хотелось оглохнуть. И подумалось вдруг, что ничего он не повзрослел, как думал несколькими часами ранее. Потому что хотелось как в детстве спрятаться под одеяло и накрыть голову подушкой. Там ведь безопасно. И нет этих душераздирающих криков его подруги, постепенно переходящие в слабые стоны.
Их было пятеро. И казалось, каждый из них целую вечность ритмично двигался между ее расставленных ног.
А потом они ушли. Том долго заставлял себя подняться и посмотреть, как там Эмми. Он не представлял, что она сейчас чувствует. И гнал подальше малодушную мысль, что, слава богу, это не его насиловали, бесконечно раздирая плоть. Эмми выглядела ужасно. Ей досталось несколько ударов по лицу, да и не только. Том сначала не понял, почему его лицо стало мокрым, да и неважно это было. Сердце сжималось от вида красивой девушки, превратившейся непонятно во что, все еще дышащее и носящее имя Эмми.
Она не стонала, а как-то странно хрипела. Том стянул концы порванного на груди платья, прикрывая ее.
– Эмми, Эмми, – шептал он. – Прости меня. Господи, прости меня.
– Том, – простонала она.
– Эмми, – Том сжал ее ладонь, почувствовав легкое пожатие в ответ.
– Пожа… луйста…
– Что сделать, милая? – он пригладил ее волосы.
– Я не… не хочу… больше… прошу, сделай…
– Нет, – тут же ответил Том, когда понял о чем она его просит.
– Пожалуйста, Том, – вдруг с нажимом сказала она, словно последние силы собрала для этой фразы. – Это будет… твоим прощением.
Том проглотил очередное "нет". Она его не винила, но просила сделать то, что он не мог. Но ее взгляд сверлил, давил плитой раскаяния, сожаления, вины. Том себя ненавидел. Он оторвал кусок простыни, скрутил жгут и накинул Эмми на шею петлю. Она с нежной улыбкой прикрыла глаза, сжала его пальцы, подбадривая. И Том стянул края жгута. Ждать долго не пришлось. Эмми будто только подтолкнуть надо было, она рвалась туда, к своему Антуану.
А потом он долго прижимал ее к себе, шептал бесконечное "прости" и качал ее, словно куклу.
Париж, 1952 год.
Том втянул сквозь зубы прохладный воздух, выныривая из воспоминаний. Они были такими яркими, такими реальными и красочными, словно эти события произошли только недавно, а не много лет назад. Поэтому в памяти еще свежи чувства и запахи, скользкий противный страх, желание жить во что бы то ни стало, постоянное ощущение приставленного к виску вальтера, ожидание щелчка. Что за этим щелчком? Свобода или очередной круг ада?
Том допил остывший кофе и вновь закурил, уже которую по счету сигарету. Наверное, Рэйчел вернулась и теперь волнуется. Нужно заставить себя подняться. Вернуться в отель. Нужно. Но Тому казалось, что он примерз к стулу, хотя на самом деле не так уж и холодно было. А может это холод изнутри?
Взгляд вновь и вновь обращался к окну второго этажа. В той квартире в далеком сорок втором много чего происходило. Том столько раз задавался вопросом, одним единственным. А что, если бы он уехал тогда с родителями и сестрами? Столько вариантов рисовало воображение, особенно, когда под ставшие привычными звуки, раздающиеся в темноте, он лежал на тюфяке и предавался мечтам. Он закончил бы Сорбонну, стал бы юристом. Конечно, после войны он закончил Гарвард, открыл свою практику. Мать и сестры гордятся им. И есть Рэйчел.
Они встретились пять лет назад на одном из приемов нью-йоркского художника. Сейчас Том даже не вспомнит его имени, а ведь в доме висит пара его картин. Ее родители родом из Англии, это казалось хорошей приметой. И в итоге он ее полюбил. Именно так, как она того заслуживала: нежно, трепетно и несколько отстраненно. Рэйчел и сама была немного прохладная, как вечерний бриз по осени. Они с ней идеальная пара. Интересно, если бы она узнала о его прошлом, смотрела бы с такой спокойной нежностью? Они встречались довольно долго, а спустя год поженились. Помолвка, свадьба, семья. Все как полагается, как принято. Никаких отступлений от правил. Даже секс с Рэйчел правильный и спокойный. Сначала прелюдия, ласки, потом половой акт. Приглушенный свет, пара бокалов вина после, лежа в постели и рассуждая о следующем уикэнде. Замечательные четыре года брака. Идеального, с какой стороны ни посмотри. А на другой чаше весов сегодняшняя встреча, всколыхнувшая гладь озера жизни, поднявшая песчинки со дна. Квартира на улице Эколь, пачка выкуренных сигарет, боль в висках и мысли. Бесконечный клубок мыслей.
– Том, – раздался сзади голос. Не вопрос, не восклицание, простая, мягкая констатация. Вкрадчивая интонация. Том едва удержался, чтобы не подскочить от неожиданности. Сердце бухнуло в ребра, заколотилось. Он тут же одернул себя.
– Крис, – проговорил Том медленно, не оборачиваясь. Не всегда стоит смотреть зверю в глаза. Очень часто это опасно, потому что можно привлечь его внимание, от которого непросто будет избавиться. Или даже невозможно. Никогда. Бывший эсесовец не спешил выходить из тени, прятался позади, словно чуял настрой собеседника.
Наконец Крис, зацепив ладонью плечо Тома, показался и, чуть помедлив, присел напротив. Нет больше эсесовской черной формы, нет повязки со свастикой, нет кольца, но Крис не выглядел простым обывателем. Военную выправку никогда не скроешь. Или это Тому всего лишь так кажется, потому что он знает. Знание не сила, вовсе нет. Знание – это бремя, нести которое не всегда находятся силы.
– Когда-то ты встречал меня по-другому, – улыбнулся Крис, потянулся к пачке сигарет, лежащей на столе, мельком мазнул по пальцам Тома. – Ты все еще много куришь. Всего две штуки осталось. Как раз нам с тобой по одной.
Крис прикурил. И протянул зажигалку с трепещущим огоньком. Зиппо. Потертый металл с гравировкой в виде имперского орла. Подарок группенфюрера[10] СС. Том вытащил последнюю сигарету из пачки и чуть наклонился к огоньку. Затянулся. Руки Криса в черных перчатках. Всегда из хорошей мягкой кожи, тонкой выделки. Том очень хорошо изучил все детали, повадки зверя. У него было время. Много, бесконечно много времени на коленях, с заведенными вверх руками. "Интересно, если взять эту чертову сигарету и вдавить ему в глаз, полегчает?" – подумал Том, глубоко затягиваясь. Они молчали. Смотрели друг на друга и молчали.
– Я думал, тебя убили, – Том выдохнул дым.
– Разочарован?
– Да.
– Не верю.
Снова молчание. Тяжелое, тягучее как мед. Том ожидал вопросов о своем приезде сюда. "Почему?" или "Зачем?" Просто потому что это вполне закономерные вопросы, которые в первую очередь задаст любой человек при неожиданной встрече с давним знакомым. Хотя, Крис, конечно, не любой. Том с нажимом затушил сигарету, смял пустую пачку, бросил деньги за заказ на столик. А потом поднялся и ушел. Не оглядываясь. Слишком много мыслей, воспоминаний, эмоций для одного дня. Для одного человека. И Том был не уверен, показалось или нет, но почти шепотом донеслось "До встречи", а в ответ он в мыслях ответил "Прощай".
Дождь все же Тома настиг. Хлынул ливень, словно взялся ниоткуда. Том остановился и приподнял лицо, ловя губами воду. Вода – это очищение. Она смывает грязь, уносит мысли. Он улыбался. Наверное, странно смотрелся стоящий посреди улицы мужчина со сложенным зонтом, не обращавший внимания на потоки с небес. Но Тому было плевать. Жаль, он больше никогда не испытает той шальной радости, что бывает лишь в детстве, когда прыгаешь по лужам под дождем, промокаешь до нитки. И совершенно не волнуешься, что потом на неделю сляжешь с простудой. Просто в данный момент тебе хорошо.