Главная | Обратная связь

Париж – Нью-Йорк, 1944 год.

 

Листва с деревьев опала, ветви покрылись снегом, а потом вновь набухли почки, раскрылись, выпуская молодую листву, которая со временем окрепла, потемнела. Месяцы пролетели незаметно, словно Том все время провел в пьяном угаре и едва-едва протрезвел. Он забылся, падал куда-то вниз и наслаждался упоительным ощущением полета и невесомости. Долгие ночи, наполненные странными видениями, вспоминать которые было стыдно, но в то же время внутри все отзывалось болезненно-сладкой истомой. Он посмотрел на свои запястья в царапинах и кровоподтеках, чуть сжал левое. Только вчера руки были перетянуты ремнем, а он наслаждался этим ощущением несвободы, пока Крис двигался сзади.

Руки заведены назад до боли в мышцах и суставах, щека прижата к простыне, задница бесстыдно выставлена, спина прогнулась, а пальцы Криса быстро двигаются внутри, смазывая и лаская. А потом член плавно протискивается, до основания, пока пах Криса не соприкасается с разгоряченной кожей ягодиц. За туго стянутый ремень он тянет так сильно, что приходится выгибаться под немыслимым углом. Напряжение во всем теле не дает сосредоточиться на толчках внутри. И все длится долго. Так долго, что темнеет в глазах.

Том резко поднялся с постели, потянулся за сигаретами и закурил. Втянул дым глубоко, задержал дыхание и медленно выдохнул, наблюдая как белесые завитки растворяются, рассеиваются, не оставляя и следа. Он обернулся, глядя на спящего Криса. Легкая щетина, короткий ежик волос, которые, казалось, исколют до крови, если к ним прикоснуться, хотя на самом деле обычные волосы; сжатые губы и нахмуренные брови – будто сны полны мрачного и тяжелого; тренированное тело с литыми мышцами, до бедер скрытое под простыней.

Том подошел к окну. Жизнь шла своим чередом. Париж привык к нацистским флагам и форме на своих улицах. Одна власть сменилась другой – нужно подстраиваться и привыкать. Однако скоро это закончится, Том был уверен. Когда в Нормандии высадились союзные войска, по городу словно прошла волна землетрясения, всколыхнув надежду и активность Сопротивления. Немецких солдат на улицах стало больше, проверки участились, но перемены явно ощущались, будто в воздухе разлился свежий аромат скорой свободы.

Том потушил сигарету и тут же взял новую, покрутил ее между пальцев и отложил. Рядом с кроватью на полу лежал брошенный туда еще вчера ремень. Том поднял его, сжал в ладони – грубая кожа, затертая от долгого ношения, жесткая, с мелкими трещинками. Он перевел взгляд на свои запястья. Именно этот ремень вчера перетягивал руки.

Когда он стал другим? Казалось, это произошло так плавно и незаметно, будто он трансформировался, перетек из одной формы в другую подобно глине в руках умелого мастера. Или словно внутри него всегда жил другой Том, который прятался, поскольку ему не давали выбраться и развернуться в полную силу. Но с появлением Криса он наконец поднял голову и вырвался наружу, заменяя собой того, кем Том считал себя на самом деле. Или наоборот… Том жил, не зная куда тянуться. Словно путник на перепутье: куда идти, если путей так много. И за него выбрали. Взяли за руку и повели, а Том, сколько ни сопротивлялся поначалу, потом все равно последовал за своим проводником. И погружался все глубже, хотя одновременно с этим и достигал неведомых ранее высот. Как такое может быть, он и сам не понимал. Бесконечное стремление к сексуальному наслаждению никогда не было ему свойственно. И вдруг секс стал во главе угла. Том помнил, как раньше по большей части обходился без него, а при большой нужде при себе всегда имелось средство самостоятельно унять взбушевавшееся желание. За девушками ухаживать особого времени не было, а о парнях в такой плоскости мыслей не возникало. Хотя и никаких предубеждений также не имелось. А потом появился Крис… Приковал наручниками, проник внутрь и показал, что все былые убеждения ничего не стоят.

Тому вспомнился рассказ одного из знакомых, который увлекался бонсай. Искусство вырастить дерево, почти настоящее, в миниатюре, дано не каждому. Нужны терпение и определенная мягкая, но уверенная сила, настойчивость. Растение помещают в контейнер, который не позволяет развиваться корневой системе, а ветвям упорно не дают расти привольно, как того требует природа. Обрезают, сгибают, закручивают, придавая нужную форму. Растение повинуется воле хозяина, принимая не свойственную ему красоту, извращенную и искореженную. Том сам как причудливо изогнутое дерево, в изгибах которого таятся окостеневшие остатки морали, этики и прочих ненужных, потерявших свою актуальность вещей.

После того как одежда Тома отправилась за окно, Крис некоторое время не выпускал его из квартиры. Долгие вечера и ночи – лишь они вдвоем, поглощенные друг другом, словно вокруг не существовало всего остального мира. И дни, наполненные ожиданием. Но иногда Том в сопровождении Криса выходил. Однажды он принес одежду и позвал следовать за собой. Они ехали куда-нибудь за город, подальше от Парижа и однажды все же съездили в Мон Рояль. Крис тогда остался у машины, уселся на капот, сунув сигарету в уголок рта, а Том долго бродил по пустынным залам. С какой-то дрожью открыл дверь в ту самую комнату. Он почти ожидал увидеть там призраков, танцующих под голос Эдит, или хотя бы гниющие трупы, но ничего не было. Лишь грязь и мусор, обломки мебели и разбитые прожекторы; закрытые досками окна, стекла в которых кто-то разбил. Словно и не было ничего. Лишь темные пятна на полу свидетельствовали о произошедшем здесь в одну из холодных ночей. Сколько еще тайн хранит этот замок?..

В Мон Рояль они больше не возвращались. Ностальгия убийцы, совершившего преступление, угасла. Словно увидев, что там пусто и исчезли тела, Тому стало легче, будто смыли водой грязные разводы со стекла.

Том потряс головой и все же потянулся за сигаретой. Странное время, при воспоминании о котором все образы тонут в дымке.

– Ты смотришь в окно уже больше часа, – раздался позади голос.

– Так долго… – задумчиво произнес Том, не оборачиваясь.

– Посмотри на меня.

– Зачем?

– Хочу видеть твои глаза.

Том подошел к кровати и сел на бедра Криса, чуть поерзал и облокотился о его грудь.

– Так лучше?

Том поднес сигарету ко рту Криса. Губы обхватили фильтр, коснулись пальцев. И едва Крис затянулся, как Том накрыл его рот своим, вбирая в себя дым, а потом медленно выдохнул в сторону.

– Тебе придется скоро уйти, – облизав губы, сказал Крис.

Том скатился с него и вытянулся рядом.

– Куда?

– Домой, – ответил Крис и поднялся, потянулся за одеждой. – Разве не этого ты хотел?

– Ты меня отпускаешь?

Том удивился. Он ведь уже давно никуда не стремился. Плен стал слаще свободы. Крис обернулся, долгое мгновение смотрел прямо ему в глаза, словно без слов пытался что-то передать.

– Время подходит, – наконец проговорил он и снова отвернулся. – Мы потеряли Бретань, Луару… Это вопрос времени, когда…

– А ты все же надеялся построить Тысячелетний рейх? – хмыкнул Том. – Нельзя насильно навязать красоту и гармонию, понятную лишь вам.

– Уверен? Мне кажется, это очень неплохо получалось, – усмехнулся Крис и подмигнул. Том так и не понял, о чем он говорил: о рейхе или о самом Томе, а уточнять не хотелось.

– Твой фюрер замахнулся на слишком большой кусок, который оказался ему не по зубам.

– Не важно. Время покажет, Том. Но если… – Крис замолк, доставая мундир из шкафа. – В общем, тебе лучше уйти, потому что ты еще сможешь избежать всех последствий.

– А ты?

– Я знал, на что шел, не сомневайся.

Том и не сомневался. Не похоже, чтобы Крис хоть в чем-то сомневался. Или просто не давал себе труда задуматься об этом. Просто действовал.

– Можно, задам тебе вопрос?

– Это будет что-то очень интимное? – весело спросил Крис. – Ладно, спрашивай.

– Ты не жалеешь?

Крис посерьезнел, а потом подошел к Тому, притянул за затылок и прижался к его лбу своим, пристально глядя в глаза. Ухватил за отросшие волосы, натянул с силой и впился в губы, почти кусая.

– Нет, Том, что бы ты ни имел в виду, – сказал он, отступая. – То, что там, за пределами этой квартиры, или то, что здесь. Ни о чем.

Крис вышел, оглянувшись у порога, отсалютовал и скрылся.

Больше Том его не видел.

 

***

 

Почему-то перед глазами стояла фигура, облаченная в черный костюм с нацистскими знаками, фуражка, ладони, скрытые черной кожей, шальной взгляд и широкая улыбка. Знал ли Крис тогда, что то была их последняя встреча? Том не знал. С того дня прошло чуть более трех недель, а Том так и не мог понять, что происходит и что ему теперь делать. Казалось бы, появилась возможность – иди на все четыре стороны. Никто больше не удерживал, не настаивал и не заставлял. Но Том даже не выходил из квартиры. Он ждал. Над кроватью, прямо на стене, он отмечал проходившие дни. Крис ушел двадцать седьмого июля. И когда не вернулся тем вечером, и на следующее утро, Том нарисовал первую короткую вертикальную линию на стене. Серым карандашом по грязно-бежевым обоям, местами выцветшим, куда падало солнце. Потом к ней прибавилась еще одна линия, и еще одна, и еще…

Восемнадцатого августа Париж зашумел. Том догадывался, что, вероятно, союзники уже на подходе к городу, и эта мысль не вызвала должного энтузиазма. Он лежал на кровати, завернувшись в одеяло, бездумно глядя в потолок. Постельное белье уже пропиталось запахом немытого тела, совсем как в том подвале когда-то давно. Через открытое настежь окно долетали призывы стать на защиту Парижа, изгнать захватчиков. "Все на баррикады!"[21] – все чаще раздавалось с улицы. Иногда эти крики прерывались выстрелами, но заглушить голоса уже были не в состоянии никакие пули. Том буквально ощущал всеобщий настрой, который не касался его, а будто проходил по периферии сознания. Разве не должен он радоваться скорому освобождению?

Сигареты давно закончились, последнюю картофелину Том сварил два дня назад, сжевав ее, даже не ощутив вкуса. Он понимал, что нужно выйти и добыть себе еду. Денег у него, конечно же, не было. Том остался пленником в этой квартире, как собака прирученная, а потом посаженная на цепь хозяином, вдруг решившего уйти. Но не это его останавливало и заставляло оставаться до последнего. Иногда ему казалось, что все мучения позади, что он видит широкоплечую фигуру у кровати, склонившуюся и протягивающую руку. Том тянулся навстречу, но когда фигура приближалась настолько, что можно было разглядеть лицо, то оно тут же плыло, словно марево, и Том видел оскалившуюся мертвую голову, точь в точь как на фуражке эсесовца. И тогда Том злился. На себя, что стал таким слабаком. На крики с улицы, автоматные очереди и людей, радовавшихся непонятно чему, будто не они только недавно с беспечными улыбками ходили по улицам, заполоненными немецкими солдатами. На эсесовца, который, черт побери, пропал!

Том понимал, что начинает постепенно сходить с ума. Это так легко – поддаться малодушному желанию ничего не делать, а просто лежать, завернувшись в кокон из одеял, и бесконечно предаваться жалости к себе. Легко и соблазнительно. Но Том нашел в себе силы подняться с кровати и доползти до ванной, чтобы смыть с себя смрад многих дней. И стоя под струями холодной воды, пытался думать. Пытался собрать себя, словно его разнесло гранатой и нужно хотя бы попытаться соединить разбросанные ошметки в нечто цельное.

Он стал вспоминать то время, когда учился в Сорбонне. Антуана и Эмми. Их больше нет, а Том жив. И нет никакого смысла упиваться собственными страданиями, которые и яйца выеденного не стоят. Его бросили. А разве не этого он хотел? Теперь все закончилось. Свобода! Он может уехать к родителям, а последний год просто вычеркнуть из собственной памяти. Сейчас Том чувствовал себя так, будто многие месяцы целыми днями курил опиум, пребывая в блаженном забытьи с бессознательной улыбкой на губах. И едва кончалась искуренная капля, как ему тут же заботливо вкладывали в трубку другую и так до бесконечности. И теперь у Тома складывалось такое впечатление, словно у него эту курительную трубку резко отобрали и выставили вон из опиекурильни. Хотелось вернуться обратно, вновь вдохнуть ядовитый дурман слез мака[22], но дверь, в которую он входил, исчезла, не оставив и следа. Оставалось или бродить в безнадежных муках, или уйти в надежде отыскать другую дверь.

Однажды его преподаватель сказал: "Вы можете сколь угодно много потратить времени на подготовку к делу, собрать всевозможные улики, допросить всех свидетелей… Собственно говоря, прийти в суд во всеоружии. Однако одна незначительная деталь, которой вы не придали значения или попросту не заметили, перечеркнет все ваши старания. И вот именно в тот момент выяснится насколько вы хороший юрист. Если сможете выиграть, не имея в наличии твердой почвы под ногами, когда, казалось, вам светит лишь проигрыш, значит вы истинный cognitor[23]". Вот именно сейчас эти слова в ситуации, совершенно не имеющей никакого отношения к юриспруденции, оказались тем спасительным прутиком, который помог выбраться из трясины, едва не поглотившей Тома. Если он сможет выиграть, не имея твердой почвы под ногами, значит, не все потеряно. Даже если сейчас кажется, что дело проиграно, нужно напрячься и попытаться выйти победителем. Даже если побеждать придется самого себя. А странная боль во всем теле пройдет.

 

Первым делом Том обследовал квартиру на предмет полезных вещей, и в дальнем углу шкафа нашел сверток из коричневой бумаги. Внутри обнаружились немецкие пропуска, карта, компас, вальтер с полным магазином, несколько старинных золотых монет и стопка франков. А также документы Тома и еще один паспорт на незнакомое имя, но с фотокарточкой Криса, и Том тут же отбросил его.

Одевшись, он еще раз огляделся. Это место, где он провел столько времени, больше не вызывало никаких чувств. Просто чужая квартира, которая ранее могла принадлежать еврею, пока ее не конфисковали. Она стала убежищем Тома наедине с его личным демоном. Но сейчас, стоя на пороге и сжимая в руке сверток, он испытывал даже некоторое отвращение ко всей обстановке, измятой постели, беспорядку, царящему везде. Жаль, что у него нет гранаты, чтобы швырнуть ее в центр постели и наблюдать, как разлетаются осколки мебели, клочки ткани. Том отвернулся и вышел, прикрыв за собой дверь.

На улице он даже немного растерялся, не зная куда идти. Одно знал наверняка – прочь из Парижа, из Франции, Европы. Впереди – новый континент, новая жизнь, новые знакомые.

Том постоял некоторое время, привыкая, осматриваясь. Вокруг царила суета, бьющая через край радость парижан. Улицы заполонили солдаты, только теперь американские, английские и французские.

– Вот и все, – прошептал Том сам себе. – Вот и все.

Сегодня двадцать шестое августа, Париж празднует освобождение. Том вздохнул и пошел вперед, в направлении набережной. На улицах все еще оставались нагромождения, перегораживающее дорогу, никто пока баррикады не разбирал. На некоторых даже играли дети, имитируя бой. С криками "Сдавайся, фриц!" они прикладывали к плечу палку и издавали звуки стрельбы. Кое-где валялись тела, и немецких солдат, и союзников, и просто попавших под огонь. Том вглядывался в лежащие в разных позах немцев, каждый раз дергаясь, если замечал черную форму СС. Он не знал, что бы почувствовал, увидев Криса среди всей этой грязи, гильз, крови и таких неуместных цветов, разбросанных наверное во время шествия победителей. Чуть поодаль девушки позировали фотографу, забравшись на танк к солдатам. Победителям доставалась сейчас любовь парижанок, да и вообще всех. Париж выжил и предпочел тут же забыть, как сам четыре года назад склонился, приняв новую власть; как люди стояли вдоль обочины, глядя на парад немецких солдат, марширующих под музыку Вагнера.

Том все же не удержался и пробрался к Комендатуре. Возле здания в линию на коленях стояли немецкие солдаты, и еще многих выводили из здания. Том вглядывался в каждое лицо, но так и не нашел знакомого. Один из эсесовцев выкрикнул, отказавшись становиться на колени, и американский солдат выпустил в него очередь. Больше никто не сопротивлялся, но на губах некоторых играла презрительная усмешка. Тому вдруг резко захотелось курить. Он огляделся: здесь неподалеку должен быть небольшой рынок, где всегда можно было купить свежий хлеб, кое-какие продукты, одежду и, конечно же, сигареты.

 

Первым делом он закурил, вдыхая дым так глубоко, что даже закашлялся. Следующая затяжка пошла легче. Забытый вкус табака. Том, зажав рукой буханку хлеба, купленную за бешеные деньги, и кольцо колбасы, двинулся вперед, докуривая на ходу. На обочине сидел парень, спрятав лицо в ладонях, рядом, лицом вниз, лежала женщина и маленький ребенок. Кому-то радость, цветы и улыбки, а кому-то слезы и горе. Прекращение войны – это не значит, что в один момент все вернулось на круги своя. Пройдет еще немало времени, прежде чем жизнь войдет в свою колею.

Чувство голода вдруг стало таким ощутимым, что Том не удержался и, развернув бумагу, откусил кусок хлеба. А потом, присмотрев заброшенное здание, забрался туда и пообедал. Здание оказалось жилым многоквартирным домом, пострадавшим от взрыва, но в одном из помещений на втором этаже сохранилась часть кухни. Это был такой сюрреалистичный вид: половину снесло, открывая огромную дыру в стене, а часть осталась почти нетронутой, если не считать отброшенных взрывом кирпичей, штукатурки и частей мебели. Но кран и раковина сохранились. Том метнулся к нему, открутил, но ни капли воды оттуда не вытекло, зато рядом стояла кастрюля, будто заботливая хозяйка отошла на миг, а сейчас вернется и приготовит ужин. Кастрюля оказалась наполовину наполнена водой, и Том жадно подхватил ее, вдоволь напиваясь. Ручейки побежали по подбородку, шее, груди. Такая жажда, будто он не пил несколько дней кряду. Хотя, может, так и было, он не помнил.

Затем Том присел прямо на пол, достал свои немногочисленные богатства. Развернул карту. Ему нужно двигаться к побережью, потому что в Париже делать больше нечего. Он решил, что направится в сторону Нанта, а там уже и разберется, куда дальше. Том достал монеты, рассмотрел их и оторвал кусок от валявшейся на полу тряпки, завернул их и спрятал в носок. Банкнот осталось немного, но он еще сможет продержаться на них некоторое время. Пистолет сунул в глубокий карман штанов, решив, что лучше пусть он будет поближе. Вновь завернув все остальное в бумагу, Том поднялся и принялся выбираться из заброшенного дома.

Он прошел пару кварталов, как услышал стоны и окрики. Завернув за угол, он застыл. Несколько девушек сбились в кучу, с них срывали одежду, а головы уже остригли. Окружившие их горожане улюлюкали и выкрикивали проклятья, и "Гореть тебе в аду, нацистская шлюха!" было самым приличным. Дети не отставали от своих родителей и в девушек полетели камни и прочий попавшийся под руку мусор. Одна из несчастных упала на колени, прикрыв руками округлившийся живот, согнулась, стараясь уберечься. Рядом что-то стукнуло. Том оглянулся, чуть в стороне девушка уронила сверток, что несла в руках, но тут же подняла его. Натянула поглубже на лоб платок, под которым Том успел заметить короткий ежик темных волос. Она волком на него глянула и тут же скрылась за дверью подъезда. Том снова посмотрел на развлекающихся линчевателей, двое мужчин уже пинали не сопротивляющуюся беременную женщину. Том нащупал в кармане пистолет, чувствуя, как рукоятка знакомо ложится в ладонь, заступил обратно за угол, и выстрелил в воздух. Пуль на всю толпу не хватит, но, может, выстрел их спугнет. И едва он раздался, громом прозвучав, как люди вскинулись и тут же разбежались, еще не привыкшие к тому, что им ничего уже не угрожает. Том подошел к девушкам. Трое были перепуганы, потрепаны, жались друг к другу, но вполне живы-здоровы.

– Уходите отсюда, – сказал он им. Дважды повторять не пришлось.

Еще одна сидела на земле, прикрыв голову руками. Том ее потормошил. Она подняла заплаканное лицо.

– Ты идти можешь? – спросил ее Том. Та кивнула. – Далеко живешь?

– На Ваттиньи, – всхлипнув, ответила она. Том подобрал не сильно изодранное платье и подал ей.

– Тебе лучше поскорее уйти. И держись подальше от центра.

Девушка кивнула и принялась натягивать одежду, а потом поднялась и, прихрамывая, пошла прочь. Беременной повезло меньше всех. Том приложил пальцы к ее шее, пытаясь нащупать биение пульса, но, похоже, его уже нет.

– Эй, а чего ты подстилкам этим помогаешь? – раздался позади голос. Том напрягся и нащупал пистолет. – Может ты и сам?..

Том резко обернулся, направляя на осмелевшего мужчину дуло. Все разбежались, едва услышали выстрел, но тут же стали выползать, словно крысы из своих щелей, когда поняли, что опасности нет.

– Тебе лучше не продолжать, что бы ты там не хотел сказать, – зло проговорил Том, готовый без малейших сожалений нажать на спусковой крючок. Мужчина попятился. Том взглянул на девушку, под ней расплывалось красное пятно. Эти крысы таки добили ее.

Том быстро ушел, сожалея, что не вмешался раньше. Та девушка могла быть жива. Он шел, все ускоряя шаг. Как шакалы набежали, вымещая свою злобу на более слабых. И ведь наверняка у самих грешки имеются. Многие сотрудничали с немцами, сдавали своих соседей, доносили на родственников. А теперь спешат выставить себя добропорядочными гражданами. И как лучше показать это, если не избив девушку, которая спала с немцем?

Через несколько часов Том уже был на окраине, оставляя Париж позади.

 

***

 

Том упорно пробирался к побережью, в надежде сесть там на корабль, который доставит его на землю обетованную. Иногда его подвозили. Если это была сельская местность, то изредка встречались телеги, запряженные измученными лошадьми, которых чудом не конфисковали. Если городская, то солдаты брали к себе в машину, в случае наличия свободного места. Иногда это были грузовики с ранеными.

Парижу есть чем гордиться, он практически не пострадал, чего нельзя сказать об остальной Франции. Зачастую местность, попадавшаяся Тому на пути, выглядела плачевно. Много разрушенных зданий, иногда целыми кварталами, будто бомбы туда сбрасывались непрерывно. Местные жители копошились в развалинах, отыскивая хоть что-то, что может пригодиться. Вытаскивали из-под обломков тела своих, чтобы похоронить. По дороге иногда встречались вереницы пленных немцев с уставшими озлобленными лицами, бредущих под понукание своих конвоиров. Том каждый раз вглядывался, пытаясь узнать в одном из этих неудачливых оккупантов Криса. Хотя и понимал, что это бесполезно. Скорее всего, тот уже давно уехал в свою Германию или… А об альтернативе Том предпочитал не думать. Он вообще гнал от себя мысли, сосредотачиваясь на текущих проблемах, которых немало возникало каждый день.

Том уже был под Нантом, когда его подвозили на грузовике с припасами для армии. И болтливый солдат, сидевший рядом с ним в кузове, рассказал, что почти все побережье пострадало от бомбежек. А это значило, что порты не работали, и ехать туда не имело смысла. И что же ему делать? Подкупать кого-нибудь, чтобы его взяли на военный корабль контрабандой или еще как? Но американский солдат по имени Джон оказался кладезем нужных знаний, рассказав, что многие из Франции бегут, и через Лиссабон направляются в Америку.

 

До Лиссабона Том добирался почти два месяца. Долгое время он предпочитал избегать больших городов, держался в стороне от крупных дорог, на которых часто можно было встретить отряды союзников. А кое-где еще оставались остатки немецких отрядов, прятавшихся в небольших селениях или лесах. Однажды Том чуть не нарвался на один такой, но вовремя услышал немецкую речь. Теперь настала их очередь сидеть в норах. Они больше не были хозяевами этого мира, с гордостью ступавшими по французской земле.

В Бордо Том не хотел идти, предполагая обойти его стороной, но у него не было еды, да и поизносилась одежда. Он потратил две монеты из своего запаса, до последнего оттянув необходимость расстаться с золотом. До этого ему удавалось обходиться собственными силами, добывая еду, вплоть до воровства или же помогая кому-нибудь из местных за кусок хлеба. Работы всегда хватало. Многие мужчины погибли или еще не вернулись с войны или плена, оставив свои семьи без поддержки. А Том не чурался никакой работы. Она помогала, заставляя думать о выживании, и когда он уже без сил валился спать, то никакие сторонние мысли его не преследовали.

В Бордо Том познакомился с пожилой супружеской парой, направлявшейся в Лиссабон, и их незамужней дочерью, которая в свое время сделала глупость, связавшись с немцем, и теперь пожинала плоды в виде грудного ребенка у нее на руках. Родители увозили ее к родственникам, пока до нее не добрались острые ножницы повстанцев. Они боялись, что с их дочерью случится то, что и со многими девушками. Позорное клеймо будет не только на ней, его тут же поставят еще и ребенку, при условии, что мать вообще не убьют. Том помнил ту девушку, что до последнего закрывала себя руками, плакала и просила, пытаясь воззвать к человечности своих же соотечественников.

Девушку звали Изабель. Скромная, тихая. Отца ее ребенка убили во время наступления армии союзников, и родители тут же собрали вещи и уехали. Том выдавал себя за ее супруга, пока они ехали по территории Франции, и никаких вопросов не возникало. Девушка с маленьким ребенком в это время вызывала подозрения.

После пересечения границы Испании Том вздохнул свободнее. В этой стране, война которой не коснулась, было проще с передвижением и дорога пошла быстрей. Поезда исправно курсировали между городами. В Португалию они добрались за две недели. Возможно, если бы Том был один, то дело шло бы быстрее. Но он не стал оставлять эту семью, хотя уже и не требовалось своеобразное алиби для Изабель.

В Лиссабоне они и расстались, поскольку Изабель с родителями и ребенком остались в Португалии на неопределенное время, а Тома ждала Америка.

 

***

 

Долгие ночи, становившиеся все холодней, Том предпочитал проводить на палубе, потому что тесные душные каюты нагоняли тоску и слишком сильно напоминали подвал, некоторое время служивший местом заключения. Париж остался позади, да и береговая линия Европы давно скрылась за гладью бесконечной воды. Несколько раз им встречались военные суда, один раз даже немецкое. Их останавливали и, тщательно обыскав и проверив документы всех пассажиров, отпускали. Но чем дальше они уходили, тем меньшая была вероятность вновь встретить корабль, набитый нацистами.

Том избегал общительных пассажиров, пытающихся поговорить об ужасах войны, в настоящее время эта тема была самой актуальной. И даже несмотря на то, что вокруг только и говорили о рейхе, фюрере, его скором поражении, о нацистах, Том ощущал насколько он далеко от всего этого.

Теперь ничто не могло отвлечь от бесконечного потока мыслей. И, казалось, сейчас они должны были навалиться всей мощью, но Том впал в какую-то тягучую апатию. Он не чувствовал радости от спасения, не разделял восторгов победой союзных войск, за что испытывал чувство вины. Это ведь неправильно и эгоистично. Но он понимал, что краеугольный камень подобных размышлений – один эсесовец. Вокруг расстилалась сама бесконечность в сине-серых тонах, невольно напоминая взгляд, в котором было столь много. Но как бы то ни было, все прошло, нет смысла оглядываться, нужно двигаться вперед. Том перешел свой Рубикон, хотя и не испытывал воодушевления по этому поводу.

 

Америка для многих была землей обетованной. Таковой ее представлял и Том. У него была цель, к которой он стремился, которая давала повод двигаться вперед. Долгий путь из Лиссабона до Рио-де-Жанейро, а оттуда уже в благословенный Нью-Йорк. Стремясь сюда, Том не задумывался о возможных препятствиях, да и уже столько их он преодолел, а осталось совсем немного. Америка не спешила раскрывать объятия всем, кто туда стремился. Особенно прибывшим из оккупированной Европы, которую стремительно очищали от красных флагов со свастикой. Тому повезло, что его родители уже здесь обосновались. В порту Нью-Йорка очень долго изучали его документы, связывались с его семьей, требуя подтверждения. Все эти бесконечные вопросы, задаваемые то ли с сочувствием, то ли с презрением, и столь же бесконечные ответы – одно и то же. Бумаги, анкеты, подписка о неучастии в политических движениях, которую Том подмахнул твердой рукой, черные от краски пальцы после отпечатков... Словно Том приехал в концлагерь, где ему вот-вот пришьют на робу номерок. Но в итоге это закончилось.

Том не знал, что увидит, ступая с борта на землю, однако достигнув этого города, испытал разочарование. После изысканного Парижа он попал в каменный лес, уходивший высокими зданиями куда-то в небо. Грязные улицы с ярким контрастом богатства и бедности, праведности и порока, белого и черного, радости и слез, блестящей мишуры и необустроенных окраин. Чем этот город станет для Тома, он не знал, но был намерен ставить себе новые цели, чтобы шаг за шагом двигаться вперед.

 

 

Париж, 1952 год.

 

Оказавшись перед дверью, Том застыл, усмиряя сорванный ритм сердца. Он и вправду думал, что здесь та же самая белая дверь с табличкой "К. Хемсворт", совсем как в его воспоминаниях. Но дверь была из темного дерева, и имя на ней стояло незнакомое. Том даже не сразу сообразил кто такой П. Дюпюи. Потряс головой, пытаясь придать ясность мыслям. Все смешалось, словно образы прошлого наслоились на настоящее, не давая видеть вещи, какими они являются на самом деле. Воспоминания, яркие и болезненные, восставали из пепла памяти реалистичными картинками прямо перед глазами. Словно он снова вернулся в сорок третий, и почти слышал отрывистую немецкую речь, раздававшуюся из динамиков радиоприемника соседней квартиры. Видел поднимающийся по лестнице отряд гестапо, с внеплановой проверкой нагрянувший к расслабившимся было жителям. Ощущал запах пороха, слабый, но почти никогда не рассеивающийся – неистребимый привкус войны. Даже если война такая, какой была в Париже. А может, Том просто слишком много времени провел с Крисом, который пропитался этим ароматом. Том моргнул, изгоняя видение.

Дверь оказалась не заперта и Том толкнул ее, перехватил поудобнее пистолет в кармане, сжал рукоятку. Во вспотевших ладонях вальтер нагрелся от жара тела и немного скользил. В прихожей – темно, но все еще казалось, что он знает точное расположение мебели. Справа, в нише, вешалка для одежды и подставка для зонтов. Слева зеркало, рядом бра на стене. Чуть подальше вход в кухню, а в конце коридора – в спальню. Именно там и ждал Крис. Том не видел его, потому что свет был погашен во всей квартире, но чувствовал, подходя к двери. Словно быстрый секс, которого слишком мало, у отеля, едва не на виду у всех, снова пробудил ту извращенную связь, что была у них когда-то давно. Когда Том ощущал присутствие эсесовца за дверью, еще даже не слыша поворота ключа в замке. Когда сердце падало вниз, словно оборвавшийся лифт, когда чувствовал спиной его пристальный взгляд.

Том прислонился к стене, не решаясь войти. Тонкая грань, переступить которую почему-то оказалось так сложно. Еще одна. Том оттягивал неизбежное. Стремился сюда, да, а теперь словно пытался удержаться за то, что казалось устойчивым, а на деле было всего лишь зыбким миражом, растаявшим при приближении. Вдруг захотелось уйти, бежать без оглядки, только чтобы его черный зверь остался далеко позади. А разве это возможно? Возможно забыть, вытравить из памяти, выжечь клеймо внутри, невидимое, но ощутимое и такое жгучее? И разве он не пытался? Долгие годы только то и делал, что забывал. Каждый день. Каждый чертов день прошедших лет. Едва что-то всплывало в памяти, как Том прятал это поглубже, делая вид, что все в порядке. А если иногда просыпался посреди ночи, взмокший от пота, со стоном, пугая супругу болезненным видом, то списывал все на излишнее беспокойство о текущем деле. Это всегда было хорошим предлогом.

Том сжал зубы и толкнул дверь. На фоне окна выделялся силуэт, подсвеченный неверным светом уличных фонарей. Лицо тонуло в тени, лишь абрис фигуры был виден, словно набросок белым мелком на черной бумаге.

– Ты пришел, – тихо проговорил Крис. – Я знал.

– Ты не оставил мне выбора.

– Правда?

Силуэт двинулся навстречу, становясь темнее, будто вот-вот растворится во мраке. Том чувствовал его приближение каждой клеточкой своего тела, и пока Крис не преодолел это краткое расстояние, потянулся рукой, повернул ручку выключателя. Желтоватый свет залил комнату, безжалостно оттесняя некую пугающую загадочность, свойственную темноте. Крис остановился, не дойдя пару шагов. Том не особо разглядывал его в отеле. А сейчас… На бывшем эсесовце были лишь брюки и расстегнутая рубашка, словно накинутая впопыхах. Растрепанные отросшие волосы – никакой стрижки по уставу. И он ждал, то ли давая рассмотреть себя, то ли позволяя Тому сделать шаг. А скорее, и то и другое. Эти годы оставили отпечаток на его лице: прибавилось морщинок вокруг глаз, углубились линии у рта, взгляд стал тяжелее. В сорок третьем Крису было чуть больше тридцати, а Тому едва исполнилось двадцать два. Теперь они оба выглядят иначе. Том тоже отмечал изменения, разглядывая свое отражение в зеркале. Но по сути они оба остались прежними. Ничего не изменилось, кроме нескольких дополнительных линий на лице.

– Ты сказал, что я просто так не сбегу, – начал, Том, облизав вмиг пересохшие губы. – Ты не можешь меня больше удерживать. Ты не эсесовец, а я не твой арестант. Все осталось в другом Париже, этот уже не принадлежит тебе. Я не принадлежу тебе.

– Тогда зачем ты пришел?

Крис сделал небольшой шаг. Том нервным движением вытащил из кармана крепко зажатый в ладони пистолет и направил его на улыбающегося Криса.

– Зачем приехал в Париж? – продолжал надвигаться Крис. – Зачем позволил приблизиться к тебе? Зачем дал почувствовать свое тело? Зачем стонал? Зачем, Том? Зачем?

В голосе спокойная уверенность победителя. Господи, сколько раз он вспоминал его.

– Стой, где стоишь.

Конечно, Крис не послушался, он подходил, пока дуло не уперлось ему в грудь.

– Так что, скажешь? – спросил он.

Том напрягся, ожидая, что сейчас вальтер окажется в руках Криса, но тот ничего не предпринимал. Вся поза была расслабленной, руки опущены вдоль тела, но бывший эсесовец наверняка был готов броситься вперед при первой возможности. Или Тому просто этого… хотелось. Он провел дулом по груди Криса, словно примерялся, прицеливался, куда лучше пустить пулю. А потом приставил дуло к его лбу.

– Нужно было давно тебя пристрелить, – зло проговорил Том, надавливая пистолетом. Он и сам не мог понять, на кого злится. Потому что отчетливо помнил, как его пронизывало наслаждение всего несколько часов назад. Как это было знакомо, и вовсе не позабыто.

– Так почему не сделал этого? – спокойно спросил Крис, будто разговор шел о совершенно обыденных вещах.

– Почему?! – закричал Том. – Почему ты снова появился в моей жизни?

– Это был риторический вопрос?

Том лихорадочно искал аргументы. Ведь Крис был прав: не он приехал в Париж, который хранил столько воспоминаний; не он пересек океан в ностальгии жертвы по своему нежному палачу.

– Ты меня использовал! – злость не уходила, оно колола изнутри, подталкивала руку с вальтером.

– О, этим ты успокаиваешь свою совесть?

– Я не хочу тебя видеть, просто оставь мне в покое, – Том уже чувствовал, как дрожит, как внутри все скручивает напряжением, словно пружину, которую сжимают и сжимают, не давая развернуться. Его просто расплющит сейчас, словно под гигантским прессом.

Крис вдруг посерьезнел, улыбка сошла с его лица. И он показался уставшим.

– Уверен?

– Становись на колени.

Говоря это Том не надеялся, что тот повинуется. Он все искал повод нажать на курок. Чтобы Крис дернулся, сделал неверный шаг, сказал какую-нибудь глупость, хоть что-нибудь. Но Крис медленно опустился на колени, положил свои ладони Тому чуть выше колена, сжал, провел вверх-вниз.

– Убери от меня свои руки.

– Нет.

И Крис продолжил эту странную ласку.

– Я выстрелю, даже не сомневайся.

– Стреляй, – проговорил Крис, вжимаясь лбом в его пах. Дуло скользнуло по макушке. – Стреляй, Том. Сделай это.

– Ты только дай мне повод, – прошипел Том.

– Я собирался вернуться, – глухо проговорил Крис после паузы.

– Что?

– Я хотел вернуться за тобой.

Зачем? Зачем он это сказал? И эта склоненная голова, впервые, в ожидании вынесения приговора. И в этот раз топор в руках Тома. Или это обманчивое ощущение власти? И стоит лишь замахнуться, как тут же сам окажешься на коленях с головой на плахе?

– Ты, чертов ублюдок, ушел со словами, что отпускаешь меня!

– А ты не ушел.

– Откуда?.. – удивился Том, а потом выдохнул: – Ты знал.

– Я дал тебе выбор, – Крис поднял на него взгляд.

Рука Тома опустилась, но вальтер не выпал, наоборот, он будто сросся с кожей, вплавился в нее. Руку жгло, словно он выхватил горящий уголь из костра. И Том сжимал его все крепче. Пусть там останется ожог, пусть.

– Ты наблюдал…

– Да, – Крис поднялся с колен, заглядывая Тому в глаза. – Но я не смог вернуться, меня… задержали.

Почему сердце вдруг снова забилось сильнее, бросило в жар и начали подкашиваться ноги? Том не знал. Все закончилось в сорок четвертом. Двадцать седьмого июля. А потом Том ушел, оставляя позади Париж и все, что с ним было связано. Только вот зачем он снова сюда приехал? Совсем как в Мон Рояль, куда тянуло, пока не убедился, что там все покрылось пылью, а призраки ушли навсегда. Только здесь не призрак стоит прямо перед ним, жестко сжимая своими горячими ладонями за предплечья. Том искал следы крови, обломков, хоть чего-то, что могло бы убедить – прошлое покрылось пеплом. Почему он этого не нашел?

Крис развернул Тома к себе спиной, прижал, сбросил шляпу с головы. Повел губами по затылку, едва касаясь.

– Ты сделал свой выбор.

Том увидел их отражение в зеркале и дернулся было назад, но Крис удержал на месте.

– Ты сделал его тогда, и ты пришел сюда сейчас. Убить?

Том смотрел на свои лихорадочно блестящие глаза, на сжатый в узкую полосу рот. Он чувствовал, даже сквозь пальто жар близкого тела. Крис взял его за правое запястье и поднял руку, направляя пистолет на свое отражение.

– Меня ты хочешь убить? – спросил он, обжигая дыханием ухо. А потом перевел дуло на отражение Тома. – Или себя?

Рука Криса не удерживала, давая возможность решить. Выбор… Да, Том его сделал тогда. И в глубине души знал, что сейчас никакого выбора нет. Все решено, давно, еще в том далеком сорок третьем. И глядя сейчас в зеркало он знал, куда надо стрелять. Спусковой крючок нажался легко. Том недрогнувшей рукой выстрелил в свое отражение. Зеркало разлетелось на множество осколков, оросив сверкающими каплями пол.

Крис не удерживал, когда Том, отбросив вальтер, подошел к пустой раме, чувствуя, как под подошвами обуви трещат остатки зеркала, провел ладонью по витому узору, тут же поранившись. Он обернулся и прислонился спиной к стене. Напряжение ушло, навалилась усталость. Том действительно устал бороться, устал пытаться забыть, устал присыпать ворохи пепла на воспоминания, потому что они раз за разом возрождались вновь и вновь. Устал злиться, устал от спокойной размеренной жизни. Он присел на корточки и потянулся за пистолетом. На руку тут же наступила нога.

– Нет.

Том вскинул на него взгляд, глядя снизу вверх.

– Почему?

Крис опустился рядом, сжал его ладонь. Том посмотрел на осколки зеркала, окрашенные кровью Криса, который ступал по ним босыми ногами, не замечая, что ранит кожу. Коснулся одного, мазнул пальцами. Перевел взгляд на Криса.

– Я тебе не позволю, – сказал тот.

– Не отпустишь?

– А ты хочешь? – ответил вопросом на вопрос Крис. Том не знал, что сказать. У него есть своя жизнь. Спокойная, размеренная. Семья, работа. У него есть все. Только Криса у него нет. Том потянулся рукой к нему, провел по груди, размазывая алые капли с пальцев.

– Что это? – он отдернул рубашку Криса в сторону. Над правым соском стояло клеймо. Уродливый шрам, в очертаниях которого можно было узнать имперского орла со свастикой. – Откуда?

– Подарок от твоих друзей, – пожал плечами Крис. Том погладил бугристую кожу, скользнул рукой по плечу и замер. Поднялся, вырвав свою руку, обошел и рванул с Криса рубашку, оголяя спину. И тут же опустился на колени. Живого места на спине не осталось, словно там было месиво, которое кое-как зажило. Уродливое плетение из шрамов от шеи до поясницы. Том дрожащими пальцами коснулся этого узора. Мышцы напряглись. Когда-то эта кожа была идеально гладкой.

– Нравится? – ехидно поинтересовался Крис.

Том не ответил, он склонился и приник губами к этим узорам. Он целовал и целовал, а глаза жгло от вида изуродованной кожи.

– Кто это сделал?

– Какая разница…

– Кто это сделал? – настойчиво повторил Том. И когда Крис не ответил, подхватил осколок с пола и приставил к его горлу. Крис засмеялся.

– Ты собираешься перерезать мне горло?

– Нет, я разрисую тебе лицо.

– Прибавишь отметин? Жалеешь, что не твоя рука поработала надо мной?

Крис резко подался назад, заваливая Тома на пол, а через миг нависал над ним, стискивая ладонь с зажатым в нем осколком.

– Никогда не угрожай, если не готов действовать.

Том скривился. Осколок впился в ладони, по запястью потекла кровь. Крис разжал свою руку, но Том продолжал сжимать.

– Том, – позвал Крис, но тот не мог оторваться от алой полосы, извилисто украсившей запястье. Тогда пальцы вжались в скулы, заставив повернуть голову. А губы впились в рот. Том разжал ладонь, тут же положив ее на затылок склонившегося над ним Криса. И снова такое же помутнение разума как тогда, возле отеля, и теперь он так же жадно отвечал на поцелуй, будто приник к долгожданному источнику жизни. Крис судорожно расстегивал его брюки, пробираясь к возбужденному члену, и едва пальцы сжались на горячей плоти, как Том выгнулся и застонал. Он не сможет уйти, не сможет оставить за спиной своего черного зверя. Крис его приручил.

Том столкнул Криса с себя, заваливая его спиной на осколки, но тот лишь поморщился, помогая стягивать одежду. Пальто, пиджак, рубашка, брюки и белье, обувь и носки – все прочь. Том оседлал его, помогая приспустить брюки. Крис перехватил правую руку Тома, слизал кровь, увлажнил.

– Сделай это сам, – проговорил он, выпустив блестящие от слюны пальцы. Том завел руку за спину, провел между ягодиц и тут же направил член Криса в себя. Напрягся, выгнулся со стоном, опустился до основания. Только несколько часов назад, Том чувствовал Криса в себе, но этого было мало. С жадностью бедняка, нашедшего золото, он набросился на колючее наслаждение. Хотелось еще и еще. Том уперся руками в грудь Криса, накрыв ладонью шрам, окропляя кровью из порезов от осколка. И вдруг подумал, что вместе со слюной попало немного крови. Кровь их связала. Как и тогда. Как и всегда.

Том начал двигаться, но едва он чувствовал, что вот-вот приблизится к желанной цели, как Крис заставлял его остановиться, впиваясь пальцами в бедра, удерживал на месте. Том плохо соображал, почему ему не дают двигаться, когда хочется вновь и вновь насаживаться, ощущать в себе твердый член. Пальцы на ногах сжимались от напряжения, а ладони мяли кожу на груди Криса, словно в попытке стереть шрам. А потом Крис расслабил хватку и Том отпустил себя. Он стремился к наслаждению, купался в нем, тонул и захлебывался. И, кажется кричал, сдаваясь. А потом без сил упал на взмокшую грудь.

 

– Сигареты есть? – хрипло проговорил Том, когда они отмылись, вынули мелкие осколки зеркал, впившиеся в ноги Криса, колени Тома. И теперь Крис сидел к нему спиной на полу ванной, давая вынуть еще и с изуродованной спины остатки стекла. Держать пинцет было неудобно, потому что правую руку пришлось перебинтовать, как и левую лодыжку. Как Том напоролся ногой на осколок, он не помнил, пребывая в блаженном забытьи. У него словно помутнение рассудка произошло, потому что в памяти зияли темные пятна, с того момента как вошел в эту квартиру.

– Там, – указал Крис, не глядя, на полку возле раковины. Том потянулся, достал пачку и, вытащив сигарету, закурил.

– Я хочу знать, кто это с тобой сделал, – снова начал Том. – И что вообще произошло?

– Ты не хочешь об этом узнать.

– Будь уверен – хочу, – Том, сунув сигарету в уголок рта и прищурившись от едкого дыма, попадающего в глаз, подцепил пинцетом осколок и чуть провернул.

– Потише, – сказал Крис, напрягшись.

– Рассказывай.

– Нечего рассказывать. Меня схватили недалеко от Комендатуры, несколько человек из отряда Сопротивления. Подержали у себя, разукрасив спину, а потом отдали в руки вашего нового правительства.

– И? – напряженно подгонял Том.

– Ну как видишь я живой.

– Крис, – Том с силой провернул другой осколок.

– Черт, ты бы не хуже справился, – усмехнулся Крис.

– Ты убил его?

Уточнений не требовалось, Том был уверен, что Крис знает о ком именно идет речь.

– Нет, – тихо сказал Крис и сам потянулся за сигаретами. Закурил, выдыхая дым.

– Почему?

– Том…

– Почему? – настаивал он.

– Не важно, – Крис повел плечами.

– Ладно, тогда я убью его, если он жив еще, конечно. Я хочу вернуть долг.

– Ты этого не сделаешь, – уверенно заявил Крис.

– Крис, не думаю, что…

– Это Антуан Верье.

– Что? – замер Том.

Этого не может быть. Он ведь видел, как Антуан упал прямо под ноги Эмми, как на груди расплылось красное неровное пятно. Он был мертв. Неужели…

– Он жив… – произнес неверяще Том, не осознавая, что говорит вслух.

– Да.

– Но почему ты?..

Крис промолчал и Том ничего не сказал. Закончил со спиной, промыл порезы спиртом и накинул рубашку ему на плечи.

Они сидели возле кровати и курили, молча выпускали дым в потолок. Том потер перебинтованную ладонь, она неприятно ныла. Хотелось спросить так о многом. Казалось, вопросы должны были сыпаться как из рога изобилия, но ведь по большому счету все не важно. Хотя кое о чем все же знать хотелось.

– Чем ты занимаешься? – спросил Том.

– Тем, что я умею делать лучше всего, – Крис повернулся, посмотрел, прищурив глаза.

– Ты постарел.

– А ты нет, – усмехнулся Крис. – Такой же, каким я тебя помню, только в глазах появилось что-то такое…

– Да, я знаю.

Уж кому как не Тому знать, что за демоны роятся в его душе, выглядывают иногда, словно наружу выбраться пытаются. Но прочная клетка запретов не пускает. Они беснуются внутри, но Том привык сдерживать этот ад. И долгое время у него это получалось. Но появился Крис, и засовы пали, выпуская наружу то, чего не следовало.

 

***

 

Его провожал рассвет. Восходящее солнце светило в спину, волосы развевал ветерок, легкий, едва уловимый. Влажный воздух с полупрозрачным туманом, который после вчерашнего дождя почти рассеялся, приятно холодил кожу. Прошлый день был таким длинным, а ночь пролетела словно миг. Том шел медленно, будто и сам решить не мог: вернуться ему обратно или идти вперед. Вчера он еще боролся с собой… Хотя нет, не боролся, он только хотел так думать. С той самой минуты, как увидел Криса в табачной лавке, на миг пересекся с удивленным взглядом, уже было предопределено каков окажется конечный результат. Восемь лет назад он приехал в Америку, не зная, что будет дальше, и словно пытался научиться жить заново, как ребенок учится ходить, с трудом переставляя ноги, падая и поднимаясь. И так долго и упорно, пока не сможет твердо стоять на ногах. Том не мог никому рассказать, что произошло с ним в Париже. О таком молчат. Он прятал ото всех свои мысли и чувства, и у него получилось это настолько хорошо, что никто не смог понять – вернулся другой Том, не тот, которого родители оставили, уезжая из Европы перед войной. Они долгое время переживали, глядя на хмурого сына, но списывали это на вполне логичные причины пережитой войны. Только истину им так и не суждено узнать.

Том вскоре уехал учиться, потом встретил Рэйчел, они поженились, чем обрадовали своих родителей. Как сам себе и обещал, ступив на землю обетованную, он ставил себе цели и шел к ним. И у него прекрасно получалось. А его красавица жена была прекрасным дополнением тому, кем Том стал, заново себя отстроив. Именно то, что нужно. С Рэйчел было легко, она вызывала желание, она была прохладной и приятной, как мятный леденец. Потому что Том, как ни старался, не мог отучить свое тело требовать сексуального удовлетворения. И супруга, полная противоположность Крису, стала хорошим замещением. И Том ее полюбил, насколько вообще был способен.

Впереди показался отель, в котором они с супругой остановились. Поднимался он неспешно, ступенька за ступенькой, укладывая в мыслях все, что с ним произошло.

Том открыл дверь номера. Рэйчел сидела в кресле, завернувшись в халат и поджав под себя ноги. Едва увидев его, она тут же подскочила и бросилась навстречу.

– Том, боже мой, где ты был? – она прижалась к нему. – Что случилось? Это как-то связано с твоей работой?

Он прижал ее к себе, пряча лицо в ее волосах. Слабый аромат лаванды, такой знакомый и привычный. Том вдохнул поглубже, поглаживая Рэйчел по спине, успокаивая.

– С тобой все в порядке? – спросила она, отстраняясь.

– Ты такая красивая, – вместо ответа сказал Том, взял ее лицо в ладони. – Очень красивая.

– Том, что с твоей рукой?

– Правда. Знаешь, когда я тебя в первый раз увидел, ты стояла ко мне спиной и смеялась, – продолжал Том, игнорируя ее вопрос. – И тогда я подумал, что девушка, которая умеет так смеяться, просто не может быть некрасивой.

– Том, что происходит? – Рэйчел отступила назад, кутаясь в халат и пристально глядя на Тома.

Что он мог ей ответить? На самом деле, много, однако это так сложно.

– Ты никогда не настаивала на том, чтобы я рассказывал тебе о войне. Но пришло время тебе кое-что узнать.

– Том, ты меня пугаешь.

– Да, наверное. Прости, дорогая.

Том закурил, сделал несколько затяжек, собираясь с мыслями, рассеянно размышляя как начать. А потом, вдохнув, заговорил. Он не приукрашивал, не пытался оправдаться, поскольку это было излишне. Просто излагал сухие факты собственной жизни с бесстрастностью юриста, рассказывающего обстоятельства дела, над которым работал. Том словно смотрел на себя со стороны. То, что случилось в сорок третьем, на самом деле отпечаталось в памяти с четкостью гравировки на металле. Нельзя забыть то, что не хочешь забывать. Нельзя оставить в прошлом то, что всегда с тобой в настоящем – личный груз и багаж, с которым не расстанешься. Тому только казалось, что он похоронил все воспоминания. Но рассказывая сейчас Рэйчел о своей жизни – опуская, конечно же, самые пикантные детали, чтобы не шокировать супругу сверх меры – он понимал, что Париж времен оккупации будет для него совсем иным, нежели для остальных.

Рэйчел слушала молча, лишь руки сжимала до побелевших костяшек. Том потянулся было к ней, но она отпрянула. Тогда он просто откинулся на спинку кресла и продолжил рассказ. Слова срывались легко, потому что он хотел хоть кому-то рассказать. И даже не потому, чтобы его поняли, а просто выплеснуть давно копившееся. Не проходило и дня, чтобы он не вспоминал эсесовца. Бесконечная вереница мыслей с различными гипотезами. Но похоронить его Том так и не смог. Хотя и не думал, что встретит вновь.

– Ты поэтому предложил Париж? – сухо поинтересовалась Рэйчел, когда Том закончил рассказ, а молчание стало слишком напряженным и тяжелым. Он промолчал. Что ему сказать на это? Он стремился сюда, совершенно не ожидая встречи, но его будто кто-то вел за руку. Его невидимый проводник Крис. Значит, этому было суждено случиться, а кто такой Том, чтобы спорить с судьбой.

– Ты должен был умереть, Том, – произнесла она. – А не… Это дурной сон, – Рэйчел поднялась с кресла и подошла к окну. – Господи, это просто дурной сон.

– Дорогая…

– Нет! Не говори ничего, не унижай меня еще больше. Господи, прости меня, я позволяла тебе прикасаться к себе. Как это мерзко.

Наверное, Том ее понимал. Он не знал, что чувствовал бы на ее месте. Она молчала долго, а Том не решался нарушить тишину.

– Ты сейчас встанешь и уйдешь, – сказала наконец она дрожащим голосом, не оборачиваясь. – Я сегодня же возвращаюсь в Нью-Йорк. Бумаги на развод тебе пришлет мой адвокат. И я сохраню втайне наш общий позор, если ты никогда не появишься. Никогда, слышишь? Я не хочу тебя больше видеть.

Том кивнул, скорее для себя, потому что Рэйчел так и стояла к нему спиной, обнимая себя за плечи, будто ей стало очень холодно. Он молча поднялся, потянулся за сигаретами, сунул в карман пальто, которое так и не снял, и вышел из номера, все же оглянувшись напоследок. Ему хотелось сказать ей что-нибудь. Только вот что? "Прости"? Но он не чувствовал вины, лишь облегчение. Поэтому просто мысленно попрощался.

 

Париж просыпался. Улицы заполнялись спешащими по своим делам парижанами. Совсем как раньше, ничего не изменилось. Разве что сейчас не увидишь немецкую форму на прохожих. Владельцы магазинов, переворачивая таблички, оповещали о начале работы. Официанты в небольших кафе выносили столики, укрывая их белоснежной тканью. Жизнь всегда идет своим чередом, никогда не обращая внимания на заблудшего человека, бредущего по мостовой. Сколько их таких, не счесть.

Том снова закурил. Он действительно много курит, но это так приятно – чувствовать горький дым, едкий и колючий. Он прищурился на яркое солнце, стало даже жарко, и Том сбросил пальто, перекинув его через руку, направился к ближайшему кафе. Заказал кофе и пил его маленькими глотками, курил одну сигарету за другой.

Допив кофе, Том поднялся и направился в сторону от центра. На площади Бастилии Том задержался, прошелся по периметру, стоявшей здесь когда-то крепости, от которой сейчас остался лишь контур из тройного ряда брусчатки. Июльская колонна возвышалась в центре площади с Гением Свободы на вершине. Факел Цивилизации в одной его руке, а в другой – разорванные цепи Рабства. Том усмехнулся, вспомнив шутку о том, что свобода собирается улететь из Франции[24]. Во время оккупации эта шутка была актуальной и отдавала горечью. Когда-то на этом месте стояла тюрьма; затем недолгое время мадам Гильотина, за три дня унесшая несколько десятков жизней; гипсовый слон, в развалинах которого вполне мог жить нищий Гаврош[25], если бы он существовал на самом деле; а потом здесь гуляли нацисты. Так есть ли свобода? Или это всего лишь насмешка и жалкий самообман? Готова ли Франция к свободе? Готов ли к ней сам Том? И нужна ли она ему?.. Он сжег мосты, возвел стену, отделившую его от размеренной жизни американца, абсолютно не жалея об этом. Нельзя разрываться на части, пытаться соединить то, что несоединимо. Больше нет.

Том подмигнул старику, кормившему голубей у подножия монумента, и свернул с площади в одну из множества улиц, расходившихся отсюда словно паутина. По улице Рокет, потом по бульвару и на Менильмонтан. Том хорошо знал эту улицу, здесь когда-то жил его друг. До нужного дома он не дошел буквально несколько шагов, как увидел идущего навстречу, спешащего и не глядящего по сторонам, человека.

– Антуан… – проговорил Том, когда мужчина поравнялся с ним.

– Да, – поднял голову тот. Высокие залысины на лбу, горькие складки у рта, чуть округлившееся лицо, как и вся фигура. На его лице постепенно проявлялось узнавание.

– Том? – удивленно спросил он. – Том!

И тут же заключил в объятья, похлопал по спине.

– Но как? И где ты был? У меня столько вопросов, – радостно возвестил Антуан.

– Ты спешишь? – Том отстранился и улыбнулся. Он до сих пор не мог поверить, что это его давний друг Антуан.

– Да, но… А, к черту! Дела подождут. Как ты здесь оказался? Ты ведь не живешь здесь больше, я проверял. Надеялся до последнего, что ты остался жив. А потом решил, что… Я очень рад, что тебе удалось вырваться из рук нацистских ублюдков.

– Да… – задумчиво протянул Том, и они медленно двинулись в ту сторону, откуда Том пришел. – Несколько дней назад приехал в Париж, еще в сорок четвертом я отсюда уехал.

– И где сейчас обитает звезда нашего университета?

– В Нью-Йорке.

– Как здорово! Ты должен непременно все мне рассказать. Ох, – остановился вдруг Антуан, – ты помнишь Луи Бонне?

Том кивнул, он помнил этого невысокого серьезного парня, который вился возле них с Антуаном и Эмми, горя желанием участвовать в правом деле Сопротивления. Но они, гордые осознанием причастия к чему-то значительному и великому, не всех допускали в круг избранных.

– Так вот, – продолжил с энтузиазмом Антуан, – он держит небольшой ресторанчик на Ренюньон. – Я просто обязан отвести тебя туда. Пойдем. Я знаю, как нам сократить путь. Вот Луи обрадуется. Ну надо же!

Они свернули к Пер-Лашез, прошли сквозь напоминающие Триумфальную арку ворота и направились по аллее. Они некоторое время молчали. Словно весь запал радости первой встречи исчез, оставив неловкое молчание. Казалось, что и расспросить не знаешь о чем или с чего начать. После долгих лет разлуки встречаешь человека, который был другом, самым лучшим как казалось тогда. И вот теперь даже слов нет. Лишь неуютное молчание и желание поскорее уйти. Том достал пачку сигарет, предложил Антуану, но он отказался.

А может, просто это место так действовало. Том повел плечами и закурил. Пер-Лашез в это время было пустынным, лишь ангелы бесстрастно взирали с надгробий, даже маленькие пухлые младенцы с крыльями со слишком холодными взглядами на мраморных лицах. Словно в иной мир попадаешь, хотя так оно и было. Сакральный клочок земли, отделенный от города стеной и зелеными деревьями.

– А ты не знаешь… что случилось с Эмми? – нарушил молчание Антуан.

– Она умерла, – сказал Том, глядя в сторону.

– Убили, – напряженно произнес Антуан. – А как выбрался ты?

– Мне помогли. Расскажи что случилось с тобой, – Том наконец посмотрел на него. Антуан нервно дернул плечами.

– Фрицы думали, что прикончили меня, но им не удалось. Я помню, как упал, а потом – просто темнота. Когда очнулся, то понял что нахожусь среди трупов, а в груди жгло так, будто мне туда кочергу раскаленную сунули. Мне повезло, что они не стали сразу убирать трупы. Я выполз… Черт, дай мне сигарету.

Том протянул ему пачку, и поднес зажигалку.

– Я все пытаюсь бросить, – выпустив дым, сказал Антуан. – Мари настаивает. Это моя жена. Да, я женился, представляешь?

– С трудом, – улыбнулся Том. Он и вправду не представлял Антуана остепенившимся главой семьи. – А дети?

– Три девчонки. Ох, даже не знаю, что я буду делать с ними дальше, уже сейчас сидят на шее, – засмеялся он. – А ты?

Том медлил с ответом, не зная что сказать, и наконец произнес:

– Не сложилось.

И не соврал, потому что действительно не сложилось.

– Бывает…

– Да.

– Да… – задумчиво повторил Антуан, вторя каким-то своим мыслям. – В общем, я тогда выбрался. Меня подобрали парни из другого отряда. Если бы не они, не знаю, что со мной было бы, сдох бы, наверное, на радость фрицам. Но мне повезло. Выхаживала меня как раз Мари, – Антуан с нежностью улыбнулся. – Она тогда работала медсестрой, и помогала Сопротивлению. Такая…

Том рассеянно слушал, не вдаваясь в детали знакомства Антуана с Мари. И радовался, что не приходится говорить ему.

– А как оклемался, – продолжал Антуан, – то меня тут же взяли в отряд. Долгое время они бездействовали, словно ждали знамения небесного, но потом все же сдвинулись с мертвой точки. Мы показали этим ублюдкам! Они чувствовали себя хозяевами, петухами вышагивая по Рю Риволи, трахали наших женщин, ели нашу еду. Но мы не собирались с этим мириться. Помнишь, как мы с тобой и Эмми множество раз обсуждали, что нужно действовать жестче? Но все не решались, развлекаясь детскими забавами. После всего я понял, что больше нет места пустым словам, нужно действовать. Я должен был отомстить за вас.

Том не стал уточнять, что Антуан все же не был уверен в смерти его и Эмми. Потому что это бессмысленно, да и к тому же какие-либо обоснования Антуану не были нужны. Он говорил и говорил, будто прорвался фонтан, который никак не заткнуть. Как они устраивали диверсии, убивая всех, кто попадал им в руки, будь то немец или француз, сотрудничавший с оккупантами. Презрительное "горизонтальный коллаборационист" в его устах было наполнено ядом. Антуан рассказал, как они подорвали бывшую еврейскую общину, в которой располагались эсесовцы, радуясь, что освободили томившихся в зверских условиях женщин. "Они теперь в раю", – говорил Антуан. Том молчал. Только курил, жалея, что сигареты скоро закончатся.

– А когда армия была на подходе, у нас словно сил прибавилось. Мы пытались захватить Комендатуру, этот рассадник нацистской падали. Не удалось, но мы взяли нескольких эсесовцев. Мне выпала честь допрашивать одного из них. Я до сих пор помню его зверскую рожу. Как же его звали?.. Хемсот? Нет… Хес… Черт!

Том вздрогнул, когда понял, о ком идет речь. Он до последнего надеялся, что Крис ему соврал. Хотя эсесовец никогда ему не лгал. Не говорил всего, что на уме, но и не лгал. Том с трудом удержался, чтобы не подсказать фамилию, которая врезалась в память как собственная.

– Хемсворт! Да, точно. Ублюдок оказался таким упертым, что мне так и не удалось вытащить из него нужную информацию.

Том скосил глаза на Антуана, не узнавая своего друга. Да, война изменила всех. Так или иначе.

– Передали его потом властям. И знаешь, недавно я его встретил. Стоит, чертов фриц, прямо на улице, словно у себя дома. Только и того, что черную форму не напялил. Ему бы гнить в могиле, а он ходит по нашей земле! Я тут же направился в департамент. И знаешь, что мне там сказали? Да, есть такой, числится у них, но он оправдан за заслуги перед французским правительством. Представляешь? Это фриц убивал и насиловал наших! И он оправдан! Я разузнал кое-что о нем. Грязные делишки проворачивает, работая на французов. Но ничего, я его все равно убью. Еще одним нацистом станет меньше.

Том уже не мог это слушать, даже сам голос Антуана резал слух. Но тот ничего не замечал, продолжая рассказывать о своих планах. Том отстал на полшага, прикладывая тлеющую сигарету к подкладке пальто. Прожглась дыра, потом еще одна. Том отправил щелчком пальцев окурок в сторону и с силой рванул ткань, отрывая полосу. Бросил на дорожку пальто и, не сомневаясь ни минуты, набросил на шею Антуана удавку. Он наконец заткнулся, перестав рассказывать как хочет убить одного бывшего эсесовца, задергался, захрипел. Даже вскрикнуть не мог, только скреб пальцами по горлу, пытаясь оттянуть намертво пережимавший шею жгут. Том подтолкнул его к высокому надгробию, ни на миг не ослабляя давление. Антуан упал на колени, подергиваясь, удерживаясь лишь благодаря своему душителю, лицо покраснело от натуги. Он стал таким уродливым. Вскоре конвульсии прекратились. Том расслабил петлю и оттолкнул от себя тело. Антуан упал к ногам застывшего навеки Ангела Печали[26], отвернувшегося от всех, глядя в вечность пустыми глазами.

Том свернул удавку, поднял пальто и сунул комок в карман. И ушел, не оглядываясь. И небеса будто в осуждении нагнали туч, выдавливая из них капли. Дождь усилился, а Том, набросив пальто, шел упрямо вперед. Водные струйки текли по лицу, рисуя слезы, которых у Тома не было. Не для Антуана, который был другом. Настоящий Антуан умер в сорок третьем. Как и сам Том.

Когда он шел к дому своего университетского друга, то не думал, что в итоге оставит его в обществе множества неприкаянных призраков на Пер-Лашез. Но тот будто сам подталкивал Тома к такому решению. Сначала свернув на кладбище, сокращая путь, затем рассказывая, как пытал одного немца. Он не смел уродовать Криса. Даже прикасаться к нему! И уж тем более не имел права на его жизнь.

Том и сам не заметил, как уже покинул обитель мертвых душ. Дождь то припускал, то прекр