 |
|
Я к матери приехал год назад
Я к матери приехал год назад,
Я ощутил земли родимой пряность.
Мы не спеша вошли в притихший сад,
Прошли к реке сквозь раннюю багряность.
Багряность эту по реке несло
Меж берегов задумчивых и кротких.
И уплывало легкое весло,
Отбитое рекой у черной лодки.
Был ближний лес осенних криков полн,
Поля и долы осень обнажала.
И черное весло по гребням волн
Листва, толпясь, в багряность провожала.
Я у реки хотел отнять весло,
Я побежал по берегу крутому.
Но вдруг весло волною отнесло
И окунуло в потемневший омут.
2
Паутинок плыли нити,
Мама радовалась мне.
Захотелось походить ей
По заречной стороне.
И сама себе в утеху,
Каждой ели и сосне
Говорила: «Сын приехал,
Появился, как во сне!»
Говорила каждой круче,
Повторяла всем полям.
И седой листве летучей
И высоким журавлям.
В тихой роще, где помглистей,
Под недальний скрип колес,
Обнимали маму листья
Желтых вязов и берез.
Обнимали возле елей,
Светлой радостью делясь —
Веселились, что с постели,
Как ни трудно, поднялась.
Что опять полегче стало,
Что шагает по меже.
Шла со мной и вспоминала
Позабытое уже.
Вот сюда, за темный омут,
В детство давнее свое,
Поутру гусиный гомон
Пригоняла на жнивье.
И бывало, где-то здесь вот,
У взволнованной реки,
При луне с июнем вместе
Собирала васильки.
Рожь с утра до ночи жала
Вот у этих синих троп
Да баюкала, держала
Развихрастый каждый сноп.
И проворными руками
Коноплю брала легко.
А заря под облаками
Растекалась широко.
Растекалась светом слабым,
Разрумянив край земли.
И послышался ей запах
Темной-темной конопли.
Из былого на минутку
Возвратила синева
Чью-то песню, чью-то шутку,
Чьи-то звонкие слова.
И опять все в давнем тонет,
Все теряется вдали.
Только вот ее ладони
Не отмылись от земли.
Молотить да жать бы вечно,
От рассвета дотемна.
Ой заречье, ой заречье,
Дорогая сторона!
Как тобой мы обогреты,
Как нам дорог твой порог,
Удивляясь, как поэты,
Тихо шли мы без дорог.
Все бродили по заречью,
Меж собой вели мы речь.
С полем — встреча, с лесом — встреча,
Сколько их, желанных встреч!
А в листвяный желтый ворох
Плач роняли журавли.
Маме сгорбленный пригорок
Поклонился до земли.
Круча низко поклонялась
Старой матери моей.
Мама вдруг остановилась,
Поклонилась тоже ей.
Становилась робко мать.
Оглянулась робко мать.
Тут ее, волнуясь, листья
Стали снова целовать.
Над полями, над лесами
Угасал осенний день.
У плотины перед нами
Пробежала ночи тень.
Дремлет сладко, беспробудно
Потемнелый отчий кров.
У печи — большая груда
Смоляных замшелых дров.
За окошком ивы никнут,
Шепчет рыжая трава.
И листвой, и земляникой
Пахнут свежие дрова.
О, тепло родимой хаты,
Ты в наследство нам дано.
Прислонясь к печи, ухваты,
Спины грея, спят давно.
Спят кувшины, табуретки...
И, рыжее кирпича,
Кошка дремлет на загнетке,
Что-то ласково урча.
Под холодной темной высью,
Ощущая неуют,
Припадают к стеклам листья,
По-над окнами снуют.
Листья вьются, листья кружат,
Не спешат на землю лечь.
Знать, и впрямь хотят послушать.
Ну о чем ведем мы речь?
Ну, а мы в ночную пору,
В озарившем нас тепле,
Продолжаем разговоры
О своем родном селе.
«Как живем мы тут? Да что же,
Не сидим пока без дров.
И немало-то пригожих
Понастроено дворов.
Все живут, сказать-то, славно,
Как не жили до сих пор.
Раньше что: ну стол, ну лавка,
Да под лавкою топор.
А теперь в селе живущим
Даже за полночь светло.
Только вот никак от пьющих
Не избавится село.
Друг-то твой, с которым школу
Ты заканчивал одну,
Включит громко радиолу
И давай лупить жену.
Пусть бы пил... да дети ж, дети...
Как же им с таким отцом?
Я прошу тебя: в газете
Пожури его словцом.
Ну, а так живем, как надо.
Все худое утекло.
Те, кто выехал когда-то,
Возвращается в село.
Тянет всех родное небо,
Всем одни сердца даны:
Что без соли, что без хлеба,
Что без отчей стороны.
Запропал и сам ты где-то
У других полей и рощ.
Все по свету, все по свету,
Все кочуешь день и ночь.
Сколько раз на печке жаркой
Вьюжной лютою зимой
Вдруг тебя мне станет жалко:
Где ты? Как? Сыночек мой?
Но и в сумерках ненастных
Не виню — свое верши.
Не виню, что все богатство
У тебя — карандаши!
Уж твоя такая доля.
Только где ни пребывай,
А родных берез во поле
Никогда не забывай.
Поминай места родные,
Память сердца вороши.
Письма нам хоть доплатные,
А почаще все ж пиши.
И опять — с какой-то болью,
Поправляя свой платок:
«А годов тебе-то сколько,
Ты скажи-ка мне, сынок?
Ни один не сед твой волос,
И, как хочешь, верь не верь,
До чего ж, скажу, ты молод —
Не стареют, знать теперь!
Нам досталась непогода,
Скольких нас-то замела?
Я давно в твои-то годы
Одинокою была!
Как и выдержали люди?
Хоть бы взять у нас в селе.
А скажи, войны не будет,
Тихо будет на земле?
«Знать, не будет», — говорю я,
Чуть помедлив, чуть спустя.
Мать сидела, пригорюнясь,
Руки кроткие скрестя.
«Хоть бы ей не быть, войне-то,
Ни вблизи, ни вдалеке.
Дети плачут, помни это,
На едином языке».
Прокралась в сердце мамы дрожь
И примешалась к боли.
Привиделось: пылает рожь
Во всем бескрайнем поле.
Дым стелется и так, и сяк
Под свистом бомб летящих.
Пред небом крестится ветряк,
В огне по грудь стоящий.
И, убегая от огня,
Набравшись вдоволь страху,
Мать тащит за руку меня
По дымному оврагу.
И вновь — по спелой, спелой ржи,
По дымной ржи высокой.
Огонь пылает у межи,
Огонь войны жестокой.
На рыжем носится коне
Тропинками крутыми.
Густая рожь в дыму, в огне,
Хлеба в огне и дыме.
Огонь догнать нас норовит.
Мать о спасенье молит.
А рожь горит, кругом горит,
Рожь корчится от боли.
И возле гулкого огня,
В полынном черном дыме,
Мать то прижмет к себе меня,
То рожь, упав, обнимет.
И на виду у милых мест,
Над опаленным хлебом,
Ветряк горящий поднял крест
Перед горящим небом.
Дымится дальний косогор,
И зной висит палящий.
Все кажется ей до сих пор —
Бежит по ржи горящей.
Бежит, уходит от огня,
И тащит за ручонку
Огнем задетого меня,
Вихрастого мальчонку.
Бежит она по дымной ржи,
Сквозь огненное жито.
«Не будет, сын мой, ты скажи,
Еще такой беды-то?»
А я на мать смотрю, смотрю,
А время память будит.
Ну что тут скажешь? Говорю:
«Наверно, мать не будет!»
Мама за сердце взялась,
Глянула устало.
С табуретки поднялась,
Еле-еле встала.
Ивы гнулись у крыльца,
Листья шелестели.
«Было б плохо, коль сердца
Наши б не болели.
Что бы стало оттого?
Кто б кого приветил?
Знать, никто б ни за кого
Не болел на свете.
Нет, уж людям до конца,
По людской их доле,
Не сберечь свои сердца
От душевной боли».
Грустят журавли о весне,
О каждой речонке и речке.
Ах, мама, приснись хоть во сне,
Стоящей на старом крылечке.
В знакомо неярком платке
Постой на щелистом крылечке,
И я появлюсь вдалеке,
И я покажусь из-за речки.
И радость не пряча в груди,
Руками всплесни — и под вечер
Навстречу мне, мама, иди,
И буду бежать я навстречу.
И русый мой чуб теребя,
Скажи, как сказать ты умела:
«Как долго ждала я тебя,
Глаза я свои проглядела».
И радостно я затужу
На старом знакомом пороге.
В глазах я твоих разгляжу
Свои все пути и дороги.
Высокие январские сугробы,
Наш дом в снегу почти что до бровей.
По-над оврагом медленные тропы
Заносит молчаливо снеговей.
Кругом снега. Я поднимаюсь в гору.
И вижу я еще за полверсты:
На кладбище сугробы, как соборы,
Над куполами их кресты, кресты.
Пред ними, холодея от мороза,
Почти что в состоянье немоты,
Склонились деревенские березы,
Склонились белоснежные кусты.
А снегири, как ранние зарницы,
Как дети отгоревших в ночь зарниц.
И на сосне неведомые птицы,
И на березах посвист зимних птиц.
Качают птичьи голоса березы,
Светясь, снежинки меж крестов снуют.
О мама, не тужи, что я промерзну,
Птиц не могу спугнуть — пускай поют!
*** *** ***