 |
|
Последний день августа (Из книги «Одинокие птицы»)
Из этой командировки я вернулся счастливым. Я сам поднял решетки, и косули, привезенные мною из Горного Алтая, несмело шагнули на незнакомую землю, робко принюхиваясь и поводя чуткими ушами.
Дикие, всего две недели назад пойманные, они боялись неизвестного больше, чем меня и ненавистных клеток с запахом моих рук. Последним вышел козел, красивое и гордое животное с изящными и острыми, как ножи, рожками. Выйдя из клетки, он потянул осенний воздух широко распахнутыми ноздрями: пахло палым листом, далекой родниковой водой и свободой.
За семь дней пути козел не притронулся к еде, хотя я предлагал ему только лакомства — соль и люцерновое сено. Сутками он стоял неподвижно, прислонившись лбом к прутьям решетки, и тоскующими глазами смотрел на пролетающие мимо распадки, поросшие тайгой сопки и широкие, такие, что и не переплывешь, реки. Он презирал меня и приходил в неистовство, когда я приближался к клеткам его подруг.
Покосившись в мою сторону недобрым взглядом, козел высоко поднял рогатую голову, топнул ногой и... исчез, словно растворился в воздухе. Следом исчезли косули. И только затихающий дробный перестук, подобный шуму неосторожно тронутой осыпи в горах, указывал путь исчезнувшего табунка.
— Ну что, Петр Васильевич, — улыбнулся я пожилому вислоусому степняку, моему помощнику. — Дело сделано. Теперь отдыхать. Устал я что-то.
— Еще бы не устать, — добродушно проворчал он. — Когда ни глянешь — двое на ногах: козел и вы. Один в клетке стоит, за своих красавиц волнуется, другой вокруг клеток ходит, за всю компанию переживает. Взяли обузу на свою шею. А если не приживутся? Зимой от бескормицы передохнут или браконьеры перебьют?
— Приживутся, Петр Васильевич, у меня рука легкая. Обязательно приживутся, это я уже всем доказал.
— Ну-ну! — неопределенно хмыкнул мой помощник.
Сидя в кабине рядом с шофером, я вспоминал, сколько раз за последние пять лет мне пришлось преодолевать это «ну-ну».
«Ну-ну» снисходительное, «ну-ну» недоверчивое, «ну-ну» с оттенком любопытства, одобрения, уважения. Это в Москве, в министерстве. А сначала было совсем другое «ну-ну».
Доходило до анекдотов: «А какое поголовье вы гарантируете к концу пятилетки, и будет ли косулеводство рентабельной отраслью сельского хозяйства?» — допрашивал меня весьма ответственный в масштабах края товарищ.
Когда я разъяснил ему, что косулеводство никогда не будет отраслью сельского хозяйства, он посмотрел на меня с изумлением и состраданием.
Но я знал, что сто лет назад косуля жила на всей территории края, и не отступил.
Мой начальник, въедливый правдолюбец-бессеребреник двадцатых годов, сверкнул горячими очами, взмахнул рукой, словно отсек кому-то голову шашкой, и забегал по кабинету. Он всегда бегал, если предстояло «щекотливое» дело.
— Видал? Мальчики побаловались, двух благородных оленей загубили, попались с поличным, а теперь пожаловали — на меня давление оказывать. Дескать, авторитет подрываешь, на весь район позоришь, давай по-хорошему...
Я вспомнил, что перед дверью кабинета меня чуть не сбили с ног двое разъяренных мужчин весьма представительного вида, и улыбнулся. В таких случаях «по-хорошему» с нашим дедом не договоришься.
— Заволновались! На весь район! Да я их, подлецов, на весь край, на весь Советский Союз опозорю! Чтобы и другим неповадно было!
Ребята шутили: «Заботы о благе родной природы высушили нашего деда до размеров фокстерьера».
Он и в самом деле похож на фокстерьера — маленький, сухой, цепкий. И седой ежик на висках торчком — точь-в-точь фокстерьер. Да и характер у него, был, как у фокстерьера— не робел, сталкиваясь даже с очень крупным зверем. Сам он никогда не был ни рыбаком, ни охотником, всю жизнь проработал ревизором, ловил жуликов. Впрочем, это тоже охота.
Я положил на его стол несколько документов.
— Вот здесь я расписался, что принял шесть косуль. А кому передано? Черной лесной даче?
— А что? Так и напиши! — я еще раз удивился, какие же молодые глаза у моего начальника. — А я распишусь за эту дачу.
Он быстро перелистал документы, спрятал их в стол.
— С мальчиками я сам поеду разбираться, а тебе тут тоже есть задачка. И неотложная.
Я взял протянутую телеграмму.
«Зарезано два мериноса волки зоотехник Зуб».
Волки в начале осени? В сорока километрах от города?
— Что скажешь?
— Мистика!
— А это? — он протянул мне вторую телеграмму.
«Зарезано три мериноса собаки местные охотники бессильны овец не трогаем до вашего приезда зоотехник Зуб».
— Ничего не понимаю. Кто кого режет? Волки собак, собаки овец, или волки овец и собак? Паникует этот зоотехник Зуб, но все равно надо разобраться.
— Вот и разберись. Завтра. Знаю, что устал, знаю. Да, тут еще такое дело... — замялся Анатолий Евгеньевич. — Заходил ко мне один отставник, вместе по немецким тылам шастали, увидел телеграммы — аж затрясся. Если, говорит, обойдешь — умру, а не прощу. Ты уж возьми его с собой. Старый охотник, и волков стрелял. Вот его телефон.
У себя в кабинете я перечитал телеграмму. Впрочем, «у себя в кабинете» — это сказано слишком громко — кроме меня в этом кабинете сидит секретарь-машинистка Лидочка, она же кассир-бухгалтер, и охотинспектор Валера, бывший матрос первой статьи.
К нам он попал случайно, и оказался сущим кладом.
Валера просто незаменим при задержании вооруженного браконьера. Когда он чуть враскачку спокойно идет на заряженное ружье — идет не человек, идет закон. И личико у него соответствующее. Действует безотказно на самого отчаянного браконьера.
Недостаток у него один — молодость. Он твердо убежден, что человек, дышащий ветрами Атлантики и Тихого, может безапелляционно судить обо всех вещах на свете.
Со мной он не спорит и держится скромно — я начальство. Но он задает вопросы. Сначала я принял это за любознательность и поощрял ее, но когда дважды попал впросак — понял, что вопросы он задаст каверзные, и стал очень осторожен в ответах.
Я взял телеграмму: «Зарезано три мериноса собаки местные охотники бессильны... Зоотехник Зуб».
— Что же, они собак резали, а чабан спал?
Это Валера. Прочитал телеграмму через плечо.
— Да там собаки — волку на один зуб. Пули-мули.
— Ну хоть бы гавкали. Оружие-то у чабанов есть.
— Логично мыслишь, — я с улыбкой посмотрел на Валеру. — Мне нравился этот надежный и крепкий парень. — Дай карту края и циркуль.
Карандашное кольцо — суточный пробег волка — перечеркнуто два села, озеро и откормосовхоз. Все в открытой степи. Южнее зеленел лесной массив — Черная дача. Я переставил ножку циркуля и мне стало не по себе. Чуть больше одного перехода. А вдруг на самом деле волки? И логово в Черной даче?
Сейчас у них щенки, родители предельно осторожны, около гнезда и мышь не тронут. А зимой? По первому насту от моих косуль останутся рожки да ножки.
— Дай сводку по волкам за последние годы.
Валера принес отпечатанный на машинке листок бумаги, наклонился над картой.
— Случаи нападения на домашний скот были отмечены в Предгорном районе и вот здесь, — он ткнул в карту пальцем. — На Черных землях. Гастролеры. Выбили с вертолета.
— Гастролеры?
Я задумался. Человек разорил логово, забрал волчат. Возможно, стрелял в волка или волчицу. Звери уходят и становятся «гастролерами». Идут, нигде не останавливаясь надолго, если крупной дичи нет — режут скот. Становятся они «гастролерами» и в том случае, если не хватает пищи в местах постоянного обитания. Но два раза на одну кошару они не придут.
— Нет, Валера, это не «гастролеры». Если это волки — это обычные волки.
— Уничтожите?
Я удивленно поднял голову. Валера смотрел на меня пристальнее обычного. Встретив мой взгляд, он смутился.
— Вы еще не объяснили мне, почему наши сайгаки ушли в Афганистан. А я за ваше отсутствие одну книжку прочитал. Волк — это санитар.
— Ну, знаешь, волчья стая — это такой санитар! Ни больных, ни врачей не останется.
— Понял. Мне еще в поликлинику надо...
— Иди.
— Гастрономический отдел поликлиники закроется через пятнадцать минут, — хихикнула за машинкой Лидочка.
Я строго посмотрел на нее.
— Вы, Лидочка, тоже свободны.
Ссыпавшийся по лестнице цокот ее каблучков напомнил мне топот убегающего табунка косуль, и я улыбнулся. Косули... Если это волки, я вызову вертолет и выбью всех до единого. Пять лет для меня даже одиночный волк — это злейший враг. А через пять лет — накося выкуси! Тогда их никакой волк не изведет.
Сайгаки... Стада в несколько тысяч голов. Разрешали отстрел не только охотникам, но и заготовительным организациям. Потом эпидемия ящура.
Сайгаки могут бежать со скоростью девяносто километров в час. Они бежали. И бежали до тех пор, пока не отстали все больные животные. К раненому сайгаку они возвращаются, к больному — никогда. Значит, они убегали от эпидемий и раньше, иначе не дожили бы до наших дней со времен мамонтов. Здорового сайгака волк не догонит. А больного сожрет. И ящуром не заболеет. Ладно. Надо забрать командировку и — домой.
В кабинете Анатолия Евгеньевича горела настольная лампа с зеленым абажуром. Он всегда задерживался после работы, чтобы просмотреть газеты. Стариковская причуда, но следует он ей неукоснительно: днем с газетой его не видел никто.
— Читал? Наконец-то взялись! Посмотри! — он показал мне отчеркнутые красным карандашом газетные столбцы. — Миллионы гектаров осушенных болот. Ты представляешь, что это такое?
— Представляю, — спокойно ответил я. — Десятки миллионов гнездовий водоплавающей, болотной и прочей дичи. А мы из-за двух уток людей штрафуем.
— Эк ты куда, — озадачился он. — Но это необходимо...
— Конечно, — в тон подсказал я. — Очередная победа над природой. Только насчет этих побед нас еще Энгельс предупреждал. Помните? «Не будем... слишком обольщаться нашими победами над природой. За каждую такую победу она нам мстит. Каждая из этих побед имеет, правда, в первую очередь те последствия, на которые мы рассчитывали, но во вторую и третью очередь совсем другие непредвиденные последствия, которые очень часто уничтожают значение первых».
— Погоди, не ершись, — Анатолий Евгеньевич снял очки, внимательно посмотрел на меня, помолчал. — Энгельса и я читал. И вопросы охраны природы волнуют меня не меньше, чем тебя. Но есть еще интересы государства. Иногда приходится кое-чем поступиться. В том числе и эмоциями, — он примиряюще улыбнулся. — Согласен?
— Нет. Не согласен. Человек так устроен, что раз поступится, два поступится, а потом и эмоций уже не будет — одно равнодушие останется. Как у... — я назвал фамилию товарища, интересовавшегося рентабельностью косулеводства.
Анатолий Евгеньевич поморщился:
— Недалекие люди всегда были, есть и будут. Зачем же сразу делать обобщения?
— Сразу? Вот вы накажете этих двух молодцов... накажете, я ваш характер знаю. А помните, как в верховьях Лабы мы с вами рулеткой замеряли штабеля гниющего тиса? Тридцать четыре кубометра! Какой-то хозяйственник, отлично зная, что не сможет его вывезти, перевыполнил план, получил благодарность и ушел... ну, скажем, на более высокооплачиваемую работу. А ведь его судить надо было. Преемник руками развел — я здесь человек новый, я ни при чем. Виноватых нет. И реликтового тиса, драгоценного красного дерева, — тоже нет. Одиночные деревья на учет берем, охрану организовываем. Вот ведь какая ерундистика получается. А может, мы сами виноваты, что люди становятся недалекими и равнодушными?
— Ты очень устал, голубчик, — сухо закончил разговор Анатолий Евгеньевич. — Тебе отдохнуть надо. Вернешься — поезжай денька на три в горы. Форель половишь, гон оленей послушаешь — для нервов самый лучший санаторий.
Поговорили.
На бульваре уходящей в гору цепочкой горели неоновые светильники. Я решил пройтись пешком.
Ну и специальность я себе выбрал! Люди перекрывают реки, строят гидростанции, осушают болота и радуются. А у меня от этой радости на душе тревожно.
«Ура» тоже с умом кричать надо. Если «ура» закричат по поводу осушения болот Западной Сибири, Таймыра и Чукотки — мне придется менять профессию.
Значит, никто больше не увидит стерхов, этих и теперь уже редчайших белых журавлей, никого не разбудят на рассвете своим, ликующим «клинг-клан'г!» розовые в утренних лучах солнца лебеди, никто не поднимет головы к звездному августовскому небу, услышав прощальное посвистывание большого кроншнепа.
А никто — это наши дети и внуки, которым мы строим счастливое будущее. Что же это за счастье, если не будет улетающего с журавлями лета. Журавли ведь обязательно вернутся, и лето вернется.
Нет, тут поступаться нельзя ничем!
Из телефона-автомата я позвонил по номеру, записанному аккуратным почерком Анатолия Евгеньевича.
— Полковник Орлов слушает!
Вот это басина!
— Анатолий Евгеньевич просил меня...
— Премного благодарен, — теперь голос был самое большее лейтенантский. — Когда прикажете быть?
— Я еще не знаю расписания автобусов.
— Зачем? У меня своя машина.
— Тогда подъезжайте часов в пять.
Я продиктовал свой адрес.
— Простите за любопытство, у вас какая картечь? — поинтересовался Орлов.
— А вы в самом деле верите, что это волки? — ответил я вопросом на вопрос.
— Вполне возможно. Странно, что в это время года, но такие случаи в охотничьей литературе описаны, — по голосу я понял, что ему очень хочется, чтобы это были самые настоящие волки.
— Ну что ж, завтра посмотрим. Жду вас ровно в пять. — Я повесил трубку.
Из институтских лекций я помнил, что волк по латыни — «люпус», точнее — «канис люпус» — собака волчья, живет парами и до трех месяцев кормит детей отрыжкой, потому что у них не выделяется желудочный сок. Немного для дипломированного охотоведа, но и не удивительно.
В моей практической работе волк был такой же абстракцией, как пещерный медведь или саблезубый тигр.
Я знал, что этот злейший враг животноводства на грани полного уничтожения, а большим и не интересовался.
Дома я разыскал брошюру «Волки и их истребление» и совершенно некстати вспомнил слова своего профессора, ученого с мировым именем: «Европейского тура, американского бизона и кавказского зубра уничтожил не волк, а человек. Создавая волка, природа была так же целесообразна, как при создании всего, что бегает, летает, плавает и ползает».
Брошюру я дочитал до конца и окончательно убедился, что телеграммы — или розыгрыш, или недоразумение.
Жена привыкла к моим командировкам и могла не проснуться, если я уходил из дома ночью или на рассвете, но Леди, английский сеттер Леди, — никогда!
Подняв голову, она внимательно следила за моими приготовлениями.
Я сунул в карман пачку патронов с картечью, надел сапоги и фуражку. Собака не пошевелилась. Я всегда так одевался, уезжая в командировку. Но когда я снял со стены ружье, она метнулась ко мне и стала перед дверью, глядя на меня ликующими глазами.
— Работа, Леди, работа, — я ласково погладил ее по голове и добавил строже. — Место!
Недоверчиво и обиженно вздохнув, она пошла на свой коврик.
Без десяти пять около подъезда остановился «газик». В машине, кроме полковника, сидел еще один человек. Он открыл дверцу, вышел мне навстречу.
— Извините, что я без приглашения, но такую оказию упустить не могу. Читаю лекции о вреде волка, а самого в глаза не видел... Вы не будете возражать?
— Павел Иванович, — отрекомендовал его полковник. — Доцент сельхозинститута.
— Я бы и сам, Павел Иванович, с удовольствием на него посмотрел, — усмехнулся я, садясь в машину.
Правление колхоза нашли сразу, еще с околицы заметив длинный шест с флагом в центре села.
Проходя к зданию, я мельком глянул на щит под шестом: «Сегодня флаг поднят в честь доярок»... — ниже шли фамилии.
— Молодцы! — одобрил шедший на полшага сзади полковник. — Это я понимаю — наглядная агитация! Оперативно и без болтовни! По-военному!
Председатель, до глянца выбритый представительный мужчина в элегантном костюме, разговаривал по телефону. Положив трубку, он повернулся к нам.
— Слушаю вас, товарищи.
Я протянул свое удостоверение.
— А... вот это спасибо! — оживился он. — Уничтожите — выпишу овцу и премию, как за волка.
— Почему как за волка? — удивился полковник.— У вас что, лисы овец порезали?
— Кобели, — председатель недоумевающе пожал плечами. — Сам ничего не понимаю, но зоотехник уверяет, что кобели. Поезжайте на кошару, на месте виднее. И зоотехник там.
Когда мы подъезжали к кошаре, на бугре я заметил человека с ружьем за плечами. Увидев, что мы свернули с проселка, он помчался наперерез.
— Охотники? Из города? Здравствуйте! Это я посылал телеграммы. Зуб.
— Так где же ваши волки? — спросил полковник, не снимая рук с баранки.
— Какие волки! — зоотехник вытер мокрое от пота лицо рукавом нейлоновой рубашки.— Собаки. Я же указал в телеграмме.
— Так вы что, из-за собак нас сюда вызвали? — тихо спросил доцент, но в тихом его голосе металла было не меньше, чем в басе Орлова. — Кто отвечает за сохранность поголовья? Кто выдает чабанам оружие? Вы бы еще телеграфировали: «Овцы хромают, разрослись копыта, приезжайте сделать обрезку». Чабаны куда смотрят? — повысил он голос.
— Да они с ними заодно, с кобелями этими, — обреченно вздохнул зоотехник. — Они в них не стреляют, они их любят. А меня ненавидят... Но я все равно поборю косность и внедрю передовые методы овцеводства. Здесь будут экономичнее пули и мули — и никаких волкодавов! Видели бы вы, что они за полтора года в степи натворили! Всех зайцев, куропаток, да что там куропаток, ящерицы не увидишь — все пожрали! А теперь и до овец добрались.
— Все ясно. Можно ехать домой, — полковник повернулся к доценту, спросил с надеждой: — А может быть, все-таки волки?
Зоотехник отчаянно махнул рукой и крикнул срывающимся мальчишеским голосом:
— Посмотрите сами, а там и решайте, собаки это, волки или тигры. Овец-то порезали!
На базу и за проломанной камышитовой оградой лежали не тронутые до нашего приезда овцы. Чабан, сухощавый, дочерна загоревший мужчина, в разговор не вмешивался и сопровождал нас молча.
— Одну унесли? — спросил я его.
Он кивнул, но ничего не сказал.
Мы осмотрели овец. У всех горло были перехвачено аккуратным волчьим ударом. Следов укусов не было.
— Собака рвет, душит, а волк режет, — заключил осмотр полковник и добавил уверенно: — Волки, мужики!
— Да я этого волка лет десять знаю, — подал голос зоотехник. — Еще, бывало, иду из школы мимо кошары и думаю: пропустит Дунай или заставит на земле сидеть, пока дед Емельян проснется и выручит.
— Какой Емельян? — спросил я.
— Старейший чабан, — отозвался доцент. — Гордость района, орденоносец. Два года назад на заслуженный отдых отправили. Живет у дочери в соседнем селе.
— Чепуха какая-то! — вскипел полковник. — Чабанская собака...
— Чистокровный волкодав, — торопливо подсказал зоотехник.
— ...Чабанская собака, — не обратил на него внимания Орлов. — Режет овец! Вы что, идиотами нас считаете?
Он круто повернулся и пошел к машине, но на полдороге что-то заметил в стороне и направился к низким кустам курая.
— А Дунай и сейчас на нас смотрит и смеется.
Я вздрогнул от неожиданности. У тщедушного чабана оказался бас не хуже, чем у Орлова.
— Попервах он двух ярок зарезал, в моей же отаре. Должно, и на меня обиделся. Отсюда его забрали.
Я невольно оглянулся. Над ближними и дальними голыми буграми дрожало марево.
В низине, вдоль глубокого оврага, тянулось длинное поле созревающего сорго.
— Обидели собак, — продолжал чабан. — Шкоды от них никакой не было, пока собачеи с машиной из города не приехали. Дунай был доверчивый, подошел, а они ему проволочную петлю на шею, и в будку. Да не тут-то было.
Остальные сразу на них бросились — мужики еле ноги унесли. Да и Семену тогда досталось, — чабан кивнул на зоотехника. — Он собачеями руководил. После этого зашила ему наша фельдшерица задницу, пить запретила и начала в брюхо уколы от бешенства шпиговать. Пять уколов вытерпел, а потом взмолился и поклялся, что собаки не бешеные — перестала. А собаки... ушли собаки... в степь ушли. Людей боялись... не боялись, конечно, просто не верили. На скотомогильнике рылись, мышей раскапывали, зайцев ловили — перебивались кое-как. Весной вообще исчезли, а теперь вот объявились...
Подошедший полковник тронул меня за рукав.
— Там мочажок есть, пойдем глянем. Похоже, в самом деле кобель. Но не один. По следам я четырех насчитал.
— Три, — уточнил чабан. — Волга, Дунай и Волчок.
Орлов задумался.
— Никогда собак не стрелял и не думал, что придется, но... — он посмотрел на зарезанных овец и твердо закончил. — Надо уничтожить! Сытые они далеко не пойдут. Лежат в сорго или в овраге. Но без загонщиков не возьмем.
— Так это я сейчас организую! — обрадовался зоотехник. — У нас в селе шесть охотников, и почти все работают в мастерских. Мы уже...
— Охотники не нужны! — перебил его я. — Нужны загонщики.
— Я съезжу, — предложил доцент. — Заодно холодной воды наберу в канистру.
Наш «газик» запылил в сторону села и через полчаса вернулся, до отказа набитый гомонящими вооруженными людьми.
— Поорганизованнее, товарищи! — охладил их охотничий пыл полковник.
Как-то так получилось, что все руководство он взял на себя. Я ему не мешал — и вид, и манеры у него были соответствующие.
— Шофер среди вас есть? Прекрасно! Садитесь за руль. Какой у вас калибр? Вижу, «тулка», дайте ее сюда. Все остальные оставьте оружие здесь. Стрелять в сорго нельзя, перестреляете друг друга. Теперь слушайте внимательно: шофер отвезет нас на тот конец поля, мы выскочим на ходу, машина пойдет в село. Вы начинаете прочесывать сорго. Идите не торопясь, переговаривайтесь. Они все на нас выйдут.
Орлов повернулся ко мне.
— Возьмите у кого-нибудь из них ружье.
— Зачем? — удивился я. — Моя «старушка» меня еще не подводила.
— Ну, как знаете, — он странно посмотрел на меня, но больше ничего не сказал.
Доцент взял ружье у зоотехника, осмотрел и повесил на плечо.
— Вернетесь через час, — приказал полковник шоферу. — Но не раньше, иначе они поймут, что здесь засада.
Объехав поле, мы выскочили на ходу и бегом заняли свои места: Павел Иванович с краю, Орлов посередине, я — почти около оврага, так, чтобы просматривалось дно и обрыв на противоположной стороне.
Через полчаса я услышал далекое потрескивание ломаемого сорго и чуть слышные голоса загонщиков. Я зарядил ружье.
Над моей головой с испуганным чоканьем пронеслась пара перепелов. Ошалело выскочил, наткнувшись на меня, растерянно сел и тут же шмыгнул обратно косой.
Голоса приближались. Я посмотрел вдоль стены сорго — не слишком ли близко мы стали, и в следующее мгновение краем глаза увидел метнувшуюся мимо меня серую тень.
Все-таки волк! Крупный, поджарый, хвост поленом. И подвеса на задних ногах нет.
— Выстрел — промах — выстрел — зверь молча перевернулся через голову и затих.
Четко ударил выстрел доцента на другом конце поля. Один выстрел — значит, наповал.
Я повернулся к своему волку и опустил ружье. Чабанскому щенку обрезают уши и дают съесть с хлебом, чтобы злее был. Я увидел обрезанные уши.
— Все? — прямо на меня выломился из сорго весь засыпанный семенами и довольно улыбающийся зоотехник.
— Иди ты!.. — выругался я и бросился к оврагу.
Обманул! Затаился и пропустил загонщиков мимо себя? Нет, этот пес умнее. Ушел через овраг? Я бы увидел его на косогоре. Значит, он здесь, в овраге.
Я спрыгнул в овраг и помчался к тому месту, откуда начали загон. На бегу вспомнил, что ружье не заряжено и остановился. Торопливо сунул патроны в стволы, взвел курки и поднял голову.
И тут я увидел его. Почти не отличимый от выжженной солнцем глины, Дунай лежал на узком карнизе нависающего над оврагом обрыва, по-кошачьи подобрав под себя лапы и прижав к голове обрезанные уши. Отсюда он видел все: и суету около кошары, и загонщиков, и нашу засаду. В следующую секунду он прыгнул.
Я выстрелил навскидку, в упор. Тяжелый удар картечи из крупнокалиберного ружья остановил его яростный точный прыжок, второй выстрел прожег его, уже мертвого, в воздухе, опрокинул на спину и швырнул на землю.
Быстро перезарядив ружье, я посмотрел на сраженного зверя. Теперь обрезанные уши были доверчиво подняты, а не прижаты к голове, как у любого хищника, приготовившего свой последний прыжок. Дунай был мертв. Необычный для кавказской овчарки палевый, почти желтый окрас на груди и морде серебрился сплошной сединой. Старик.
Осмотрев сточенные клыки с прикипевшей розовой пеной, я точно определил его возраст — пятнадцать лет. Глубокий старик. Овец резал не он. А учил... учил он.
Я осторожно погладил его по голове, наткнулся пальцами на грубые, давно заросшие шрамы... Такие же шрамы были на груди и на плечах. Боец.
Как же он тосковал, когда хозяин ушел на пенсию и навсегда ушел из его жизни!
Зачем-то взяв убитую собаку на руки, я выбрался из оврага. Дунай был очень тяжел, я еле вылез. Осторожно положив Дуная на самой кромке обрыва и поправив ему голову, словно я собирался вернуться и похоронить его, я медленно пошел на бугор, к кошаре.
Закуривая, обратил внимание на резкий запах псины, исходивший от моих рук. Даже мертвый Дунай предупредил меня, что вечером или ночью будет гроза. Перед грозой псина пахнет сильнее.
Когда я поднялся к кошаре, загонщики с зоотехником уже уехали на попутной водовозке.
Нашей машины еще не было.
Полковник курил, сердито глядя в степь. Павел Иванович лежал на своей кожаной куртке и улыбался, искоса поглядывая на Орлова.
Я напился из канистры, с наслаждением проливая струйки воды за воротник рубашки — солнце пекло прямо по-летнему, разобрал ружье, уложил его в чехол и прилег рядом с Орловым.
— Ну хорошо! — решительно приподнялся на локте Павел Иванович и повернулся к полковнику. — Теперь у нас есть рефери. Волк по-латыни — «канис люпус», собака — «канис фамильярис». То есть собака волчья и собака близкая, семейная, домашняя. Семейство одно и то же, но морфология разная. Почему же удар волчий?
— Павел Иванович! — по слогам подчеркнул его имя и отчество полковник. — Меня тоже обучали, как этого... «фамильяриса», а когда два раза в окружение попал и с боями на Восток прорвался — сразу поумнел и драться научился не хуже вашего «люпуса».
— Но при чем тут биология? — снисходительно улыбнулся Павел Иванович и повернулся ко мне. — А вы как полагаете? Почему?
— Не знаю, Павел Иванович, — пожал я плечами. — Ребята на Севере делали опыты — скрещивали волка с собакой, чтобы улучшить породу. Ничего не вышло. Из щенят вырастают не улучшенные собаки, а ухудшенные волки. Вероятно, путь назад короче и проще, чем вперед. С волками Дунай дрался, и не один раз. Вероятно, поэтому и удар у него волчий.
— Это вы хорошо сказали... «путь назад короче и проще», я обязательно использую это в лекциях, — задумался Павел Иванович.
На белесом выгоревшем небе ни облачка, только на юге чуть выглядывает из-за горизонта синеватая туча. Присмотревшись внимательнее, я понял, что это не туча, а поросшая лесом вершина возвышенности — Черная дача.
Где-то там, осторожно ощипывая листики с кустов орешника и клена, бродят мои косули. Теперь им ничто не угрожает. Кроме людей.
Выскочивший на бугор «газик» прервал мои мысли. Утром я не отметил командировку, надо было возвращаться в село.
Председатель встретил нас около ворот правления, смущенно поблагодарил, отвел в сторону доцента.
— Ничего не нужно, — услышал я голос Павла Ивановича. — Отметьте товарищу командировку, и мы поедем.
— Тут еще такое дело, — замялся председатель. — У меня дед Емельян сидит, бывший чабан этой отары. Примчался полчаса назад. Ума не приложу, кто ему успел сообщить. Просил вас зайти.
— Меня увольте, — недовольно буркнул Орлов.
— Придется идти, — вздохнул Павел Иванович. — До института я здесь в райкоме работал, сам ему орден вручал.
В председательском кресле сидел высокий жилистый дед патриаршего вида. Руки он положил не на стол, а на длиннющий, почта как ярлыга, посох, который утвердил меж колен.
Глянув на нас промытыми младенческими глазами, он обрадованно улыбнулся доценту, движением руки остановил зоотехника, что-то доказывавшего ему со счетами в руках, и повернулся ко мне.
— Волгу убили? — тихо спросил он.
— Да нет, там одни кобели, — неуверенно возразил я.
— Волга тоже кобель. Внучка-несмышленыш окрестила. Я ей свой резон — где это видано, чтобы кобеля Волгой звали, а она в рев — Волга и все. Так и остался кобель Волгой.
— Вот, посмотрите, Емельян Григорьевич, — воспользовался секундной паузой зоотехник. — Я все подсчитал. Пять мериносов класса элита — это...
— Вижу, обучен, — перебил его дед Емельян. — И не по псалтырю тебя грамоте учили. Я еще без штанов бегал, а дед мне уже внушил: порвет кобель ягненка — пристрели, чабанской собаки из него не будет. Только мы сейчас не о собаках говорим... Дуная тоже убили? — трудно спросил он и приподнялся в кресле. — Вся морда и грудь седая?
— Ликвидировали, — осторожно поправил я. — Дунай-то и превратил свору в стаю. — И, глядя прямо в затуманившиеся глаза деда, добавил: — Я стрелял. С обрыва на меня прыгнул.
— Везучий ты парень, — думая о чем-то своем, негромко сказал дед Емельян. — Если бы промахнулся или ружье осечку дало — не сидеть бы тебе здесь. Дунай не промахивался. Помню... в каком же это году... на отгонных пастбищах... Ему тогда и года не было, с двумя переярками сцепился. Изорвали — живого места на нем не было, а к отаре не допустил. Я за него, месячного, черкесу-кунаку годовалую телку отдал да еще и магарыч поставил. Родители у него были не собаки — чистое золото! Меня люди не обидели, два ордена и медаль за труды мои дали, а ведь по справедливости и кобеля этого наградить бы надо. Сколько он за свою жизнь колхозу овец сберег! Волки, они и двуногие бывают. Украли у меня из отары хоть одну овцу? Молчишь?
Я не видел лица председателя, но кирпично-красная шея ясно показывала, каково ему выслушивать деда.
— Пули-мули купил? Ничего не скажу, добрые пастушки, хоть нам и непривычны, а с волкодавами как обошелся? На улицу выгнал? Ко мне люди за двести верст приезжали, по две овцы за одного щенка от Дуная давали... Горцы этих собак у тебя с руками бы оторвали, а ты… хозяин! По дворам раздал! А кому этот телок во дворе нужен? Его же кормить надо! И без работы он не может, — дед возмущенно стукнул посохом о пол.— Мои волкодавы по помойкам рылись, у чайной подачки выпрашивали! Ты не подумал, каково это рабочей собаке подачку просить? Не подумал?
— Да ведь не просили, — взмолился председатель. — Грабили!
— Довел, значит! — оборвал его дед Емельян. — А кто собачеев с будкой из города вызывал? Кто заставил собак из села уйти? Кто из них волков сделал? Молчишь? — он оперся на посох, прямо встал. — Велик человек в величии своем и неразумен, не ведает, что творит!
Это у него получилось совсем по-библейски.
— У вас, Павел Иванович, в машине место найдется?
— Конечно, Емельян Григорьевич,— отозвался доцент.— Мы отвезем вас домой, нам по пути.
В машине дед, ни к кому не обращаясь, а скорее по привычке думать вслух, сказал:
— Надо бы мне его с собой на пенсию забрать — не сообразил. Полагал, что еще послужит людям на пользу. Ошибся. И людям неприятность, и мне, старому дураку, последний урок.
Больше он ничего не сказал.
Мы отвезли деда Емельяна домой, хотя это оказалось совсем не по пути, и дальше ехали молча. Перед городом редкие крупные капли начали в пыль разбиваться о ветровое стекло, а на въезде с обвальным грохотом обрушился на машину ливень, пожалуй, последний в этом году.
— А дед — орел! — нарушил молчание полковник. — Заметили, какая у него выправка? Должно быть, еще и империалистическую прихватил.
Я промолчал. Я думал о Дунае. О его долгой собачьей жизни и волчьей смерти. Я видел его совсем маленьким, месячным. Солнце щекотало голое щенячье пузо, Дунай счастливо жмурился и отпихивал солнце всеми четырьмя лапами. Потом свирепо лаял на пришлепавшую к базу лягушку и присматривался к пасущимся овцам.
Он еще не знал, почему овца не должна отходить в сторону от отары, но что-то заставляло его бросаться к ней и загонять в стадо.
Со временем он превратился в могучего красавца-волкодава. Дунай не боялся ничего, но поджимал хвост и удирал, стоило появиться на кошаре внучке чабана. Он рычал и скалил клыки, но что он мог сделать, если она садилась на него верхом, хваталась за уши и колотила по бокам голыми пятками. Это было обидно и сладко. И Дунай возил ее по базу. А когда уезжала — скучал.
Первая встреча с волками произошла у него на отгонных пастбищах. Они вышли из оврага — рослые, стройные и поджарые. Такие же, как и он. Дунай соскучился в одиночестве и залаял, и завилял хвостом от радости.
А они не залаяли и не завиляли хвостами, потому что они не могли вилять и лаять — они были волки. Они медленно пошли к нему, обходя его с двух сторон, и тут Дунай учуял их запах. Шерсть поднялась у него на загривке, и он припал к земле. Звериная ярость душила его, но он выжидал, и когда они бросились, он метнулся навстречу, полоснул клыками по горлу, не попал, и еле успел уклониться. Волчьи клыки щелкнули над ухом. Десятки раз он мог вцепиться в подставленное горло, но инстинкт подсказывал ему, что делать этого нельзя — второй волк был наготове. И Дунай оборонялся режущими волчьими ударами, подставляя под клыки плечи, грудь, голову.
К отаре он их не пустил. И сам не смог дойти. Его подобрал хозяин и отнес к телеге.
«Велик человек в величии своем и неразумен. Не ведает, что творит».
Сколько же тысячелетий любви и преданности предков пришлось подавить ему в сумеречной душе своей, просветленной любовью к человеку, чтобы первобытное, дикое, властное нахлынуло на него и вновь сделало зверем!
Еще я думал о том, что надо купить новое ружье. Старые охотники говорят, что ружье, из которого убили собаку, на серьезную охоту брать нельзя. Это поганое ружье. Оно может подвести в самый ответственный момент. Я не суеверен, но я охотник.
А дома ко мне бросилась моя любимица, английский сеттер Леди. И еще не успев положить лапы на мои плечи, она поняла, что я не в духе, отошла и легла на свой коврик. И смотрела на меня преданными глазами, и ждала приказа, который выполнит восторженно и самозабвенно. Потому что я человек, а в этом мире нет ничего справедливее и выше человека.
*** *** ***