Главная | Обратная связь

В ПОСЁЛКЕ ПЛЯШУЩИХ КРОЛИКОВ

 

Через два дня Саджо и Шепиэн вышли на берег недалеко от посёлка, который индейцы называли “Вапусканимич”, что в переводе на русский язык означает “Посёлок Пляшущих Кроликов”. Это название возникло оттого, что в окрестностях водилось очень много кроликов и, когда зверьки играли и пры­гали при свете месяца, казалось, будто они пляшут.

Дети разбили свой маленький лагерь недалеко от торговой конторы по сбыту пушнины, на берегу маленькой бухточки, где Чилеви мог спокойно плавать. В том месте, где индейцы обычно разбивали лагерь и которое теперь пустовало, оста­навливаться было опасно: там рыскали огромными сворами голодные злые собаки, которые искали себе любую пищу, что­бы как-нибудь перебиться летом; они загрызали до смерти лю­бое маленькое живое существо и пожирали всё, что попада­лось, кроме железных и деревянных вещей; даже маленьких детей прятали от них. После того как палатка была разбита, хворост для костра собран и всё было разложено по местам, Шепиэн отправился в посёлок.

Там он отыскал белого торговца – того самого скупщика, который был у них дома в тот роковой день в начале лета. Он только недавно приехал в эти края и почти не говорил по-индейски, а Шепиэн с трудом объяснялся по-английски. Они про­шли в маленькую контору, которая примыкала к лавке, и наедине кое-как объяснились.

Выпрямившись словно стрела, стоял Шепиэн, рассказывая торговцу как умел обо всём, что случилось: как вся жизнь у них разладилась после продажи Чикени, как тосковала Саджо, как скучал Чилеви и какие они все были несчастные.

Торговец сидел за письменным столом и внимательно слу­шал рассказ мальчика, а Шепиэну казалось, что перед ним сидит судья.

– Значит, Чила... как его? – спросил торговец.

– Чилеви, – подсказал Шепиэн.

– Да, да, – продолжал торговец. – Зна­чит, Чикели скучает? Так, что ли? И сестра тоже? И ты хочешь получить Чик... как его там... Чинави обратно? А?

– Да, – терпеливо ответил Шепиэн, – хотим Чикени домой.

Торговец громко кашлянул и немного за­сопел.

“Что за глупость! – подумал он. – Столько канители из-за какого-то скучающего зверька!”

Шепиэн продолжал спокойным, ровным голосом, стара­тельно подбирая слова на чужом ему языке, который он так плохо знал:

– Моя хочет работай. Будет дрова делай (он хотел ска­зать – рубить дрова) для твоя зима. И лето будет работай. И ружьё на, возьми. Моя даст дрова, ружьё, всё даст за Чикени. Такие слова моя говорит.

Но эти слова заставили его голос дрожать: ружьё было очень дорого мальчику.

– Мне не нужно твоё ружьё! – резко ответил торговец. – Наша контора продала его тебе. Обратно мы ничего не бе­рём. Мы не ломбард.

И он сурово посмотрел на мальчика своими холодными го­лубыми глазами.

Что такое ломбард, бедный Шепиэн так и не понял. Он почувствовал, что у него задрожали губы, и опустил голову, словно рассматривая мокасины. Ему не хотелось выдать своё волнение. Потом он снова гордо откинул голову и сказал ти­хим голосом:

– Тогда зима работай тоже. Один год работай тебе, один год работай Чикени.

“Что за чепуха! – подумал про себя торговец. – Не спя­тил ли малый?”

Этот человек не мог понять, что волновало мальчика-ин­дейца.

А потом он вдруг спросил:

– Пожар видел?

– Как не видел! – ответил Шепиэн. – Моя, Саджо, Чилеви ехали там. Много горело. Чуть нам конец не случилось.

Белый человек уставился на мальчика в изумлении. “Че­рез пожар пробрались? Чепуха!” – чуть было не сказал он, но потом только откашлялся – даже ему стало ясно, что тут не до шуток. И он объяснил Шепиэну, что бобрёнок в городе, что его приобрёл хозяин зоологического сада, что Чикени живёт в клетке за железной решёткой (Чикени – дикий зверь!), что живые бобры высоко ценятся. Всё это он говорил на гру­бом жаргоне, на котором обычно объясняются торговцы с ин­дейцами; к этому надо добавить, что у него было красное, злое лицо и неприятные голубые глаза, – но всё-таки он не был таким людоедом, каким хотел казаться. Под конец он до­бавил более мягким голосом, насколько это было для него возможно, что Чикени (на этот раз он назвал его “Чикару”) продан месяц назад и что за него фирма выручила пятьдесят долларов.

Пятьдесят долларов! У мальчика опустились руки: он ни­когда не видел столько денег. Скупщики почти никогда не да­вали денег за мех, а обычно выменивали шкурки на товары или продукты.

Пятьдесят долларов! Но работа его не нужна и ружьё, ко­торым он так дорожил, тоже. А больше ему нечего было пред­ложить. Однако Шепиэн не привык падать духом. Он вернул­ся в лагерь и спокойно сказал Саджо, что уже узнал, где на­ходится Чикени. Саджо очень обрадовалась этой хорошей но­вости. Свою обиду на бессердечного торговца и все свои горь­кие сомнения относительно денег Шепиэн скрыл от сестры. И Саджо подумала, что всё уже в порядке, придётся только подождать, пока Шепиэн попилит немного дров и заработает деньги на билеты до города и на обратный путь (вряд ли это дорого стоит – ведь люди всё время то приезжают, то уез­жают!) и ещё немного денег, чтобы выкупить Чикени. По-сво­ему Саджо была права, именно это нужно было сделать. Но она не знала, как всё было безнадёжно трудно.

А Шепиэн мучился один и ломал себе голову, как зарабо­тать пятьдесят долларов. О стоимости билетов он даже боял­ся спросить. Иногда его тревожил вопрос: что скажет отец, когда узнает обо всём? Но ведь не было другого выхода, чтобы рассеять горе сестрёнки. И если не всё получилось, как, быть может, отец от него ждал, то всё равно он простит ему. Всю ночь ворочался с боку на бок Шепиэн и всё думал и ду­мал, как быть дальше. Если бы только добраться до города! Он слыхал, что среди белых людей встречаются иногда и добрые люди, особенно в городах, и они совсем не похожи на тор­говцев. Он пошёл бы к новым хозяевам Чикени и рассказал обо всём, что случилось, и о том, сколько горя принесла раз­лука с бобрёнком. Возможно, они отдали бы Чикени, и Саджо могла бы с ним вернуться домой, а он бы остался, чтобы от­работать плату за свободу маленького узника. Иначе, считал Шепиэн, понадобится не менее ста долларов – большей сум­мы бедный мальчик даже не мог себе представить. Он только слыхал об одном счастливом индейце, которому удалось заработать сто долларов настоящих денег, работая проводни­ком у американских туристов. Гитчи Мономан – Большие Но­жи, как индейцы называли американцев, – часто щедро расплачивались с проводниками и на прощание иногда оставляли им свои палатки, ружья и другие походные принадлежности.

И вот, когда Шепиэн размышлял над этим, его осенила но­вая мысль.

Через каждые два или три дня к пристани Посёлка Пля­шущих Кроликов причаливал неуклюжий двухпалубный па­роход с огромными колёсами по бокам. Это неуклюжее судно отвозило людей к железной дороге. Но попасть на борт паро­хода ни за что не удастся без денег. “Всё время нужны деньги”, – с досадой подумал мальчик и стал прикидывать, сколько капитан мог бы запросить за проезд. Конечно, боль­ше, чем он, Шепиэн, мог заплатить, потому что у него вооб­ще не было денег. Большие Ножи приезжали иногда на этом пароходе. Быть может, кому-либо понадобится проводник – Шепиэн смог бы, наверно, выполнить эту работу. С этими мыс­лями, наспех позавтракав, Шепиэн поспешил в посёлок. Но, кроме скупщика, всё утро там никого не было. Однако незадолго до полудня на реке запыхтел неуклюжий чёлн-великан и, властно рассекая полукругом воду, привалил к пристани. Он вертел колёсами, вздымая фонтаны брызг, гудел, звонил – словом, поднял невероятный шум. Впрочем, этого и следовало ожидать от единственного парохода во всей округе.

И что же? Кучка туристов вышла на берег со свёрнутыми палатками и другими вещами. Вещей у каждого из них бы­ло так много, что Шепиэн считал, их хватило бы на сорок человек.

Туристы с любопытством стали рассматривать маленького индейца. Они смотрели на его ноги, обутые в мокасины из оленьей кожи, на чёрные волосы, заплетённые в две длинные косы; стали шептаться между собой, чему-то удивлялись – некоторые из них никогда не видели настоящего индейца; по­том направили на него какие-то чёрные ящики и щёлкнули.

Шепиэну вдруг стало как-то стыдно и неловко перед этими людьми, которые так странно одевались, так шумно разгова­ривали и лица которых были или слишком бледными, или слишком красными. Он почувствовал себя совсем маленьким и очень одиноким. Ему сразу стало ясно, что никогда в жизни он не наберётся храбрости стать проводником хотя бы у одного из них. Мальчик повернулся и почти бегом пустился в обратный путь.

– Подожди, сын мой, подожди! – вдруг кто-то крикнул ему вслед по-индейски. – Я хочу поговорить с тобой.

Среди приехавших Шепиэн не заметил индейцев. Он с удивлением обернулся и увидел человека, который говорил на языке оджибуэй почти так же хорошо, как он сам. Но то был не индеец, а бледнолицый, высокий стройный юноша с шапкой белокурых волос и голубыми глазами – не с холодными голу­быми глазами, как у скупщика, а с улыбающимися, добрыми глазами. Его белая рубашка была расстёгнута у ворота, ру­кава засучены выше локтя, обнажённые руки и шея так за­горели на солнце, что были почти такими же смуглыми, как и кожа индейцев. На ногах у него были мокасины. Несмотря на своё волнение, Шепиэн заметил, что незнакомец ступал как-то несмело – видно, эта обувь была для него непривычной.

Незнакомец подошёл к мальчику и положил руку ему на плечо. И почему-то Шепиэн перестал стесняться, забыл про шумных туристов, которые всё ещё рассматривали его, и видел перед собой только улыбающееся загорелое лицо белоку­рого юноши (Шепиэн про себя назвал его “Золотые Кудри”), слушал, что тот говорил ему по-индейски, так хорошо владея всеми мягкими переливами родной мальчику певучей речи.

– Не бойся, – говорил юноша, – это американцы – Гитчи Мокоман, они не обидят тебя. Они только хотели тебя сфо­тографировать, чтобы иметь твою карточку на память. Им нравятся индейцы.

Тем не менее незнакомец сам отвёл Шепиэна в сторону и сказал ему:

– Пойдём в твой лагерь и поговорим. Я хочу, чтобы ты мне рассказал про ваши приключения во время пожара. Мне уже давно хотелось повидаться с детьми Гитчи Мигуона. Тво­его отца я хорошо знаю.

Несмотря на то что они только что познакомились, Шепиэн почувствовал в этом юноше друга, которому можно доверить­ся, и на сердце у него стало тепло. Мальчик повёл его в лагерь через лес – он не решился сесть с ним в свой чёлн, боясь, что белый человек перевернёт его, – Шепиэн не раз слыхал об этом от индейцев. Только потом он узнал, что этот смуглый юноша прекрасно управляет челном.

Саджо готовила обед у костра. Увидев брата с каким-то незнакомцем, она спряталась в палатку, потому что, кроме торговца, которого Саджо ненавидела всем сердцем, она ни­когда ещё не встречалась так близко с белым человеком, и Шепиэн подумал, что будет нелегко заставить сестрёнку вый­ти оттуда. Но когда Саджо услышала индейскую речь и ве­сёлый смех, она выглянула и встретилась с такими добрыми и веселыми глазами, каких она ещё ни у кого не видела, если не считать отца. И тогда, набравшись храбрости, она вышла и стала снова хлопотать у костра.

Сначала Саджо ни на кого не глядела и, казалось, вся по­грузилась в свои хлопоты, но потом надвинула шаль на лицо и украдкой взглянула на незнакомца. Не раз ловил бледнолицый гость робкий взгляд Саджо, и каждый раз, когда это случалось, девочка краснела и опускала голову, прячась под шалью. В конце концов обед был всё-таки готов. Тогда все сели на землю, скрестив ноги по индейскому обычаю, и нача­ли обедать. Шепиэн почувствовал ещё больше уважения к юноше за то, что он даже сидеть умел по-индейски, – ему, Шепиэну, ещё не приходилось встречать бледнолицых, овла­девших этим искусством, кроме, пожалуй, трапперов.

Белокурый гость похвалил обед и сказал, что уже давно не наслаждался такой вкусной едой. Весь обед состоял из хле­ба баннок с салом вместо масла, тонких кусочков вяленой оленины и, наконец, чая без сахара. Однако можно было поду­мать, что гость присутствует на пиру, так он держал себя.

После обеда юноша закурил. Саджо показалось, что он ку­рит очень странно, потому что индейцы, в том числе и пожи­лые женщины, курят трубки и девочке никогда ещё не приходилось видеть сигарету. Вообще же она подумала, что у этого юноши, который так хорошо говорит по-индейски, много стран­ностей в манерах, но это не мешало ему быть приятным, – об этом они немного пошептались с братом.

Гость курил и рассказывал о себе. Он сказал, что он мис­сионер, и тут же поспешил добавить, что он не такой миссио­нер, который во всё вмешивается и хочет изменить все обычаи индейцев – нет, некоторые их простосердечные верования и убеждения он считает прекрасными; он не собирается им ничего навязывать и хочет лишь стать их братом. Он изучил язык индейцев по книгам и, переезжая с места на место, жил и работал среди разных племён, говорящих на родственных языках. Так, он побывал у индейцев племени буш-кри, сато, у алгонквинов и оджибуэев – учил детей, лечил больных, ста­раясь принести облегчение и радость, когда только было воз­можно. Он рассказал, что в городах есть добрые люди, ко­торые дают ему деньги на расходы, так что он имеет возмож­ность посвящать индейцам всё своё время и ничего не просить у них взамен.

Саджо и Шепиэн ловили каждое слово гостя и просто не верили своим ушам. Они всегда думали, что индейцы забытый народ, что, с тех пор как у них отняли землю, никого больше не интересует, как живут индейцы. Дети поверили, что незна­комец действительно друг, хотя кожа его там, где не тронуло её солнце, была совсем белая, а глаза не черные, как у индейцев, а голубые, как небо в яркий полдень.

Чилеви в это время был в палатке; он высушил свою шёр­стку после купания и уже причесался, как вдруг услышал го­лоса; он сразу догадался, что кто-то пришёл в гости, и, прибежал посмотреть, в чём дело. Увидев незнакомца, он направил­ся к нему знакомиться прямо через скатерть, разостланную на земле; пробрался между посудой, уселся перед гостем на задние лапки и стал внимательно его рассматривать. Бобрё­нок, вероятно, решил про себя, что у такого большого друга можно получить изрядный кусочек хлеба. Как бы там ни бы­ло, но гость, видно, приглянулся маленькому бобру, потому что тот начал кивать головой взад и вперёд, из стороны в сто­рону и покачиваться всем телом, как делал это раньше, тан­цуя, а потом опрокинулся на спину прямо на тарелки и давай кататься и валяться с боку на бок. Загремела, зазвенела по­суда, что-то пролилось, чашки и тарелки полетели во все сто­роны, и Саджо поспешила сунуть бобрёнку большой ло­моть хлеба, надеясь, что он удалится в палатку и там по­обедает.

Но на этот раз зверька не удалось подкупить – наверно, ему не хотелось оставлять приятное общество, – и он уселся тут же, взял в лапки хлеб и начал уплетать его, поглядывая одним чёрным глазом на незнакомца.

Чилеви исполнил свой смешной танец в первый раз с тех пор, как увезли Чикени. И Саджо истолковала это как очень хорошую примету и ещё крепче поверила, что всё кончится как нельзя лучше. Золотые Кудри, которому еще никогда не приходилось видеть такое потешное зрелище, хохотал от ду­ши. Зазвенел и детский смех Саджо, и даже Шепиэн, на минуту забыв свои заботы, заразился общим весельем.

Золотые Кудри спросил детей, как им удалось так хорошо приручить бобрёнка, в то время как бобры считаются самы­ми пугливыми зверьками. Юноша уже довольно много знал о бобрёнке от торговца, но всё-таки он задал ещё много вопро­сов. И хотя сначала детям не хотелось отвечать, всё же в кон­це концов они рассказали своему новому другу всю историю (он очень хорошо умел задавать вопросы, этот юноша) о том, как Большое Перо спас бобрят от гибели, как потом подарил их Саджо в день рождения, как вышло, что их назвали Большая Крошка и Маленькая Крошка. Дети рассказали ему и о печальной разлуке, о том, как все тосковали, а потом от­правились на поиски и чуть не погибли в пути во время страш­ного лесного пожара. В заключение Шепиэн добавил, что должен найти работу, потому что нужны деньги на билет, ина­че не доберёшься до города. И ещё нужны деньги, чтобы вы­купить Чикени.

Золотые Кудри слушал рассказ детей улыбаясь, но под ко­нец улыбка сошла с его лица. Он знал, как трудно найти ра­боту для Шепиэна, но мальчику ничего об этом не сказал. Он протянул руку, чтобы погладить мягкую, шелковистую шёрст­ку бобрёнка, и сказал по-английски, словно разговаривая сам с собой:

– Значит, это Большая Крошка, а Маленькая Крошка далеко в городе. И эти дети... Этого нельзя допустить!

Он украдкой взглянул на Саджо, потому что заметил, что она снова накинула на голову соскользнувшую на плечи шаль, и увидел, как две большие слезы медленно скатились по щекам девочки, сколько она ни силилась удержать их.

Гость встал, собираясь уходить.

– Я ваш друг и друг вашего отца, – сказал он. – Завтра я вернусь сюда, и мы снова вместе пообедаем. Быть может, мне удастся рассеять тучу, которая нависла над вами. Я в этом не уверен, но обещаю сделать всё возможное. Моя рабо­та и состоит в том, чтобы сгонять туман с лица солнца – оно должно светить всем нам.

С этими словами он ушёл, помахав детям рукой на про­щание.

 

Глава XII

БОЛЬШИЕ НОЖИ

 

Сразу после своего возвращения в посёлок Золотые Кудри зашёл в контору торговца, и они долго беседовали. Когда юно­ша вышел оттуда, в руках он держал большой лист бумаги, на котором было написано: “Внимание”. Этот лист он прибил гвоздиками на дверях конторы. Туристы всё ещё прогулива­лись по посёлку и, увидев, как молодой человек вешал объявление, решили узнать, что там было написано. Они прочли о том, что всех просят прийти на очень важное собрание, кото­рое состоится в четыре часа дня в индейской школе на холме позади конторы. Вполне понятно, что в этом небольшом по­сёлке новость быстро облетела всех; и так как ничего более интересного не предвиделось, а озабоченный на вид юноша заинтриговал людей своим объявлением, то на собрание при­шли все, кто только мог.

Комната была маленькая, и некоторым пришлось стоять снаружи и слушать под окном или у двери. Белокурый моло­дой человек стоял на учительской кафедре, и, когда все успокоились, он начал говорить.

Сначала было слышно перешёптывание, кашель и шарка­нье ног, но всё это скоро замерло, и люди слушали, слушали затаив дыхание. Юноша поведал людям историю, совсем не похожую на ту, которую они рассчитывали услышать, исто­рию, какой им никогда ещё не приходилось слышать. И на­до сказать, что молодой человек покорил своих слуша­телей.

В комнате водворилась тишина, не было слышно никаких других звуков, кроме его голоса. Он рассказывал людям про Саджо и Шепиэна и их двух бобрят, про Маленькую Крош­ку и Большую Крошку.

Под конец он сказал:

– ...потому что на нас всё ещё лежит забота о братьях. Мы должны помнить, что эти дети не остановились перед страшной опасностью в дремучем лесу, они проявили такую отвагу, на которую вряд ли был бы способен кто-нибудь из нас, и пусть цвет их кожи немного отличается от нашего, пусть они говорят не на нашем языке, а их обычаи не наши обычаи, всё равно мы – вы и я, – мы должны позаботиться о них. Ведь это не просто два маленьких индейца – это очень несчастные дети. И кто знает, быть может, их суждения со­вершенно верны: возможно, эти маленькие зверьки, их друзья, обладают чувствами, которые очень похожи на наши. По­звольте мне сказать в заключение, что когда вы будете выхо­дить из дверей, то справа увидите большую жестяную кружку фирмы Хадсон-Бэй. Как насчет этого, друзья?

Когда юноша кончил свою речь, по комнате прокатился тихий гул голосов. Все, казалось, сразу захотели говорить. Дамы восклицали:

– О!! Это просто невероятно!

– Подумать только: совершенно одни – в такую даль!

– Бедняжки – через такой ужасный пожар!..

А мужчины встали, засунули руки в карманы и громко за­говорили друг с другом.

– Я ни за что не упустил бы такой возможности, – сказал один.

– Где они? – спросил другой. – Нам надо что-нибудь сде­лать для них.

– Где же находится кружка? – сказал третий.

Как только люди начали выходить через дверь, где стояла кружка, послышался весёлый звон монет, похрустывание но­вых долларовых бумажек и шуршание старых. И там были не только однодолларовые ассигнации – о нет, позвольте мне сказать: там были ассигнации стоимостью и в два доллара и в пять, а иногда даже попадались и десятидолларовые. Были пожертвования и из детских кошельков – дети тоже делились своими небольшими сбережениями.

После всех вышел скупщик пушнины. Когда он подошёл к дверям, он оглянулся вокруг, чтобы убедиться, что никто не смотрит на него, моргнул одним глазом (тем, который был дальше от кружки) и, быстро протянув вперёд руку, словно боялся, что кто-нибудь заметит, опустил в кружку туго свёр­нутую пачку бумажных денег, бормоча про себя:

– Вот, Чикави, или Чилаки, или Чикали, или как там те­бя звать, – тебе на счастье!

Но загорелый юноша, который всё ещё оставался на ка­федре, не только умел хорошо задавать вопросы и отвечать, не только был прекрасным оратором, но и обладал замечательным зрением. Он всё видел.

В тот же день, немного позже, Золотые Кудри отправился в лагерь к своим маленьким друзьям. И когда Шепиэн уви­дел столько денег, он с трудом мог поверить, что это всё для них. Он даже немного испугался и спросил:

– Что же мне делать? Какую работу я должен выполнить для них?

– Ничего не надо, – ответил Золотые Кудри успокаиваю­щим голосом. – Вам нельзя терять время. Завтра же отправ­ляйтесь в путь. Надо спешить, иначе ваш маленький друг может погибнуть: животные тоскуют в неволе и часто умирают. Эти люди, Большие Ножи, просили меня сказать, что они да­рят вам эти деньги. Их предки были очень жестоки по отноше­нию к индейцам, и они теперь сознают вину своего народа и сожалеют о несправедливых поступках. Они хотят помочь вам. Только об одном они просят вас: если вы когда-нибудь встретите человека в беде, помогите ему, если сможете.

– Я сделаю это, – ответил Шепиэн серьёзно. – Скажите им, что я это сделаю, и поблагодарите их от меня. – И слёзы затуманили его глаза.

Саджо внимательно следила, как пачку денег бережно по­ложили в конверт, и глаза её стали большими и совсем круг­лыми от радости, волнения и ещё от многих других чувств, о которых она никогда не смогла бы рассказать вам. Она со­всем ничего не понимала в деньгах, но ей казалось, что теперь между ними и Чикени больше нет никаких преград. Она была очень рада, но вовсе не удивилась и заявила, что она так и знала: всё будет хорошо, и бледнолицые совсем не такие пло­хие, как о них говорят, и сон её сбывается!

Золотые Кудри положил также в конверт письмо к дежур­ному по станции, в котором он просил продать два железно­дорожных билета до города и обратно. И хотя Шепиэну казалось, что он получил деньги со всего света, в действительности их осталось очень мало после того, как были оплачены биле­ты на поезд, ибо хотя туристы и оказались великодушными, их было не так уж много. Миссионер посоветовал Шепиэну отработать для владельца зоологического сада те деньги, ко­торые он требует за свободу Чикени. Юноша дал Шепиэну письмо и к своему другу с просьбой приютить детей и велел по приезде в город подойти к полисмену и показать ему адрес, написанный на конверте.

Золотые Кудри рассказал, как выглядит полисмен, объяс­нил, во что он одет, и, наконец, заставил Шепиэна упражнять­ся в произношения слова “полисмен”, что, правда, маленькому индейцу не совсем хорошо удавалось, но всё-таки разо­брать было можно. Чикени был продан, по словам юноши, хо­зяину зоологического сада, и любой полисмен отведёт их туда.

Шепиэн надеялся, что теперь они успеют приехать домой как раз ко времени возвращения отца, так как его бригада не должна была долго задерживаться, и радовался тому, что объяснить свой поступок ему будет теперь гораздо проще, по­скольку их розыски несомненно увенчаются успехом.

Под вечер все вместе наломали тополевых прутиков в до­рогу для Чилеви; кроме того, Саджо испекла любимое лаком­ство бобрёнка – баннок. Золотые Кудри обещал детям присмотреть за каноэ и палаткой в их отсутствие.

На следующее утро в час, когда должен был отчалить па­роход, на пристани собралось много народа. Американские леди были в восторге от Саджо и придумали ей массу имен: то называли её “Карие Глазки”, то “Маленькие Мокасины”, а одна даже назвала её “Мадам Батерфляй”. А все мужчины по­жимали руку Шепиэну, называли его храбрым парнем и говорили, что гордятся знакомством с ним.

Даже Чилеви оказался в центре всеобщего внимания, хо­тя, мне кажется, оно ему не очень пришлось по душе: бобрё­нок повернулся ко всем спиной, что, конечно, было очень невежливо, и занялся своими делами.

Пришёл и торговец. Вид у него был суровый, как будто ему всё это очень не нравилось; ему страшно не хотелось, что­бы кто-нибудь узнал о его участии в этой нелепой затее.

В последнюю минуту Золотые Кудри, который стоял в сто­роне от толпы и, глядя на торговца, чему-то украдкой улыбал­ся, подошёл к сходням, взял за руку Саджо и Шепиэна, погладил по носику бобрёнка и сказал:

– Счастливого пути, дети Гитчи Мигуона! Я расскажу ва­шему отцу обо всём. Желаю вам успеха и благополучного воз­вращения домой – всем четверым. Мы будем ждать вас.

В тот же день мимо берегов, опустошённых пожаром, ми­мо тех мест, где Саджо, Шепиэн и бобрёнок Чилеви пережили ужасные приключения, плыли три пироги. Пироги скользили по воде с неимоверной быстротой. В них сидели индейцы, об­нажённые до пояса; их длинные волосы были завязаны узлом на макушке[13]. Это были молчаливые, угрюмые на вид люди. Они обливались потом от напряжённой гребли. Медно-коричневые тела наклонялись вперёд и откидывались назад. Вёсла сверкали на солнце, мелькая в воздухе.

Не успела передняя пирога причалить к берегу, как чело­век уже выскочил из неё. Это был Большое Перо. Возвратив­шись домой вместе со своими одноплеменниками, он нашёл хижину пустой...

Припав на колени у самой воды, индеец отгрёб руками пе­пел, теперь уже остывший, и увидел там след врезавшейся в берег пироги, а рядом – отпечаток маленького мокасина, наполовину смытый водой. Индеец вскочил на ноги.

– Они ехали этим путём! – закричал он. – Скорее за то­поры! Надо очистить волок. Я буду искать их следы. Я боюсь, что...

Большое Перо замолчал, раздался голос седовласого стар­ца с мудрым, покрытым морщинами лицом.

– Подожди, сын мой, – говорил старый вождь Ни-Ганик-Або. – Мои старые глаза много видели в жизни. Позволь мне первому пройти по тропе. Наверно, я смогу отыскать следы.

Гитчи Мигуон склонил голову, покорный слову вождя, и не двинулся с места.

Впереди всё было завалено почерневшими, изуродованны­ми деревьями, вдоль и поперёк загромоздившими тропу. Ин­дейцы взялись за топоры, и работа закипела. Они рубили направо и налево поверженные пожаром деревья – тропу нужно было очистить как можно скорее, чтобы протащить воло­ком пироги.

Гитчи Мигуон в томительном ожидании стал хлопотать у костра. Людям придётся работать здесь долго, и надо было приготовить обед.

А старый вождь искал в разорённом пожаром лесу следы детей. Он поднимал каждое упавшее дерево, которое только был в силах поднять, и долго всматривался в землю. Пламя лесного пожара мчится иногда с такой быстротой, что не всё успевает уничтожить на своём пути. Так, под одним деревом, повергнутым на землю, но только частично обгоревшим, он нашёл крышку берестяной корзинки Чилеви, а на дальнем краю волока Ни-Ганик-Або обнаружил след каноэ, должно быть со всего размаху врезавшегося в берег. Почему? Ведь путь его лежал в противоположную сторону. Но вот прони­цательный взгляд старого вождя упал на огромное, наполо­вину обгоревшее дерево, которое рухнуло в воду на расстоя­нии двух челнов от берега, и он понял, как было дело. Этот старик, который в молодости был храбрым воином, теперь от­личался большой мудростью и умел читать следы в диких, не­знакомых местах, как мы читаем книги. За это он и получил прозвище Ни-Ганик-Або, что в переводе с индейского озна­чает: Человек-который-стоит-во-главе-своего-народа.

Он вернулся в лагерь и сказал убитому горем отцу, что не надо больше печалиться. Старого вождя окружили индейцы, и он долго рассказывал им, как удалось найти следы. Он уверял Гитчи Мигуона, что огонь не погубил детей. Большое Пе­ро слушал его, сжимая обгоревшую крышку корзинки, и не мог успокоиться.

Вечером, после того как разбили лагерь и стало темно, Гитчи Мигуон поднялся на огромный голый утёс, у ног кото­рого распростёрлась разорённая пожаром земля. С омрачённым скорбью лицом индеец поднял руки к небу и стал молить­ся вслух:

– О-уэй, о-уэй, Маниту! Владыка леса, сохрани моих де­тей от беды! Сохрани их от гибели!

Если их не станет, погаснет моя жизнь, как этот пепел сго­ревшего леса у ног моих!

Солнце не светит мне больше, и я не слышу песен птиц. Только весёлый голосок Саджо звучит в моих ушах, а перед глазами стоит отважное лицо моего сына – взором сокола встречает он огненного врага!

О Маниту, я поступил дурно! Я признаю свою вину. Это я ранил сердечко моей Саджо, это я затуманил грустью её глаза.

О Гитчи Маниту, верни их невредимыми в Долину Лепе­чущих Вод! Сохрани их! О-уэй! О-уэй!

И в то время как голос его раздавался над опустошённой пожаром землёй, позади в свете месяца сидел седовласый вождь с лицом, покрытым морщинами. Он мерно и тихо уда­рял в расписной барабан.

А Саджо и Шепиэн, ничего об этом не зная, спешили всё дальше и дальше от Долины Лепечущих Вод. Они давно пе­ресели с парохода в поезд. Вперёд, сквозь тьму ночи, к городу, с быстротой ветра мчали их колёса.

 

Глава XIII

МАЛЕНЬКИЙ УЗНИК

 

Но что же случилось с Чикени?

Вспомним тот день, когда торговец унёс бобрёнка из дома Большого Пера и, казалось, вырвал зверька навсегда из жиз­ни друзей.

Пять дней в пироге на пути к Посёлку Пляшущих Кроли­ков прошли для Чикени довольно благополучно: его поил и кормил индеец, один из спутников торговца. Бобрёнку только недоставало Чилеви и, наверно, было непонятно, куда вдруг исчезли Саджо и Шепиэн. Он начал тосковать, часто скулил и всё ждал, что Саджо, как всегда, откликнется на его зов.

Всё было напрасно – приходил чужой индеец, менял воду и давал корм. По поручению торговца этот человек поехал с Чикени на пароходе, довёз его до железной дороги, получил за бобрёнка деньги и там покинул его: зверёк больше его не интересовал.

Здесь бобрёнок начал громко скулить и рваться на свобо­ду; он, наверно, думал, что приехал домой, и ждал, что дети освободят его из душного и неудобного помещения.

Но никто не пришёл.

Он стал грызть ящик. Тогда послышались какие-то чужие, недобрые голоса. Он попробовал было выкарабкаться по стен­кам своей темницы, но они были слишком высоки; грубые го­лоса продолжали кричать, и кто-то застучал по ящику.

Сам не свой от страха, бобрёнок лежал теперь не двигаясь и только скулил в тоске. Где же, где Саджо? Она всегда уте­шала его в беде и брала на руки. И где Чилеви? Ведь он никогда ещё не разлучался с братцем больше чем на час.

Скоро Чикени очутился в поезде, который помчал его с гро­хотом и рёвом. Когда поезд тронулся, бобрёнок забыл за­крыть уши, что бобры обычно делают при неприятных звуках или во время плавания, чтобы в уши не попала вода. Оглу­шённый и испуганный невероятным шумом, Чикени в своём неистовом стремлении вырваться на свободу бросился вниз головой в поилочку, видно приняв её за нырялку, и перевернул её. К довершению всех бед теперь его начала мучить жажда. И есть было нечего. Его выхватили из дома так быстро и неожиданно, что Саджо не успела положить в ящик хоть кусо­чек хлебца, которого хватило бы ему на несколько дней пути, а никто другой так и не позаботился о его еде. И вот, измученный голодом, жаждой, тоской, испуганный до полусмерти, Чикени снова принялся грызть ящик, чтобы вырваться на во­лю. И если бы он не сломал о гвоздь один из острых резцов, то, наверно, добился бы своего, но теперь было слишком боль­но работать зубами.

Вся подстилка – её и было-то немного – загрязнилась, и, когда поезд мчался, бобрёнка швыряло из стороны в сторону; он налетал на твёрдые стенки ящика, и всё тельце его ныло от ушибов. Чикени пробовал удержаться посередине своей тем­ницы, подальше от твёрдых стен, но у него ничего не получа­лось.

Один раз проводник сжалился над зверьком и поделился с ним завтраком – бросил ему корочку хлеба. Бобрёнок уце­пился лапками за его руку, и этот человек решил, что Чике­ни – опасный зверь; он не знал, что бобрёнок просил помощи. После этого никто больше не подходил к ящику, поилочка по-прежнему оставалась без воды, никто не кормил Чикени, ни­кто ни разу не переменил ему сбившуюся, грязную под­стилку.

Бобрёнок продолжал жалобно скулить, и всё звал и звал своих маленьких друзей, которые теперь не могли услышать его жалобный детский голос. Он просил их прийти и освободить его от большого несчастья, которое обрушилось на него. Грохот колёс заглушал его слабый голосок, и никто, никто не обращал на него никакого внимания.

Много раз поезд останавливался и снова, рванувшись с места, мчался дальше, швыряя бобрёнка от одной стенки к другой в его тесной темнице. Даже когда поезд сделал последнюю остановку, мучительное путешествие не кончилось – тряска на грузовике была ещё сильнее, чем в поезде. Только потом наступил покой.

Кто-то с треском и скрипом открыл ящик, чья-то большая, сильная рука бережно подняла бобрёнка за хвост, другая пе­ревернула Чикени головой кверху, палец погладил одну из усталых горячих лапок, а тихий голос промолвил какие-то ла­сковые слова – и бобрёнку сразу стало легче.

Это был Элек – смотритель, который ухаживал за зверями, и сторож в зоологическом саду, куда направили Чикени. Он очень хорошо знал своё дело. Увидев, в каких ужасных условиях пришлось ехать зверьку и какой он был грязный и жалкий (это чистюля Чикени!), Элек раздражённо сказал агенту по перевозке:

– Ни воды, ни корма! Нос как в огне, потрескался хвост, переломаны зубы! Разве так перевозят бобров? Это просто безжалостно! Ну, ничего, малыш, мы тебя приведём в поря­док, – добавил он, ласково взглянув на бобрёнка.

Смотритель уже всё заранее приготовил для приёма ма­ленького гостя, так как его появление не было неожиданно­стью, – контору зоологического сада уведомили о его прибы­тии.

Скоро Чикени доставили в его новое жилище. Оно было вы­строено из чего-то твёрдого, похожего на камень, только ка­мень гораздо приветливее. Со всех сторон возвышалась железная решётка.

И в этой тюрьме, сооружённой из железа и цемента, Чи­кени, зверёк, который не совершил никакого преступления, должен был просидеть до конца своих дней. Ласковый, неж­ный бобрёнок теперь считался диким и, должно быть, опас­ным зверем.

Здесь было особенно тесно после привольного озера, на бе­регу которого бобрёнок прожил большую часть своей коротень­кой жизни. Но Чикени пока не жаловался – он почуял воду и забыл обо всём. Он увидел перед собой глубокий прозрач­ный пруд, не очень большой, но в нём была вода. Бобрёнок бросился туда и, плавая на поверхности, стал жадно пить. Живительная влага освежила его тело, облегчила боль в лап­ках и хвосте. Отмокли и комья грязи, прилипшие к шёрстке, пока он плавал взад и вперёд. После трёхдневного мучитель­ного пути – грохота, голода, грязи, – это купание показалось бобрёнку верхом блаженства. Он думал, что это нырялка. Там, где-то внизу, выход, через него он, конечно, попадёт в родное озеро и на берегу встретится со своими товарищами по играм. Чилеви прибежит навстречу и будет кататься от радо­сти на своей пушистой спинке, а Саджо возьмёт его, Чикени, на руки, прижмёт к себе и будет шептать что-то на ушко, ще­коча маленькое смешное местечко под подбородком. И тогда все тяжёлые дни будут забыты.

И вот с важным видом Чикени нырнул прямо вниз, но на­летел головой на цементное дно бассейна. Удар оглушил боб­рёнка. Немного погодя он снова нырнул, вторая попытка кончилась такой же неудачей. Он начал царапать лапами и про­бовал грызть зубами цементное дно, ища выхода в тоннель, но только поломал себе коготки и ещё больше повредил зубы. Тогда бобрёнок выкарабкался из пруда, побрёл к решётке и попытался пролезть через неё, но железные прутья не пуска­ли. Чикени хотел перегрызть их – всё напрасно, его поломан­ные зубы даже не поцарапали железа. Он стал бегать по сво­ей тюрьме, иногда останавливался, пытаясь подрыть землю, но под ногами всюду был цемент. Долго он метался так от пруда к решётке, грыз железные прутья, скрёб цемент; нако­нец, обессилев, растянулся на холодном полу и заскулил от тоски. Так, бывало, скулил он и раньше, когда нападёт тоска; тогда Саджо убаюкивала его, и он урчал от радости. А как ему хотелось дотронуться лапкой до шелковистой шерсти Чи­леви! Но здесь нет ни Саджо, ни Чилеви, только тюрьма, где заперт несчастный малыш.

Элек-смотритель всё видел. Он стоял за решёткой и только качал головой, приговаривая:

– Горе-то какое, беда!

Это была его работа – приручать диких зверей, которых время от времени к нему присылали. Несмотря на то что смо­тритель очень любил животных, он иногда ненавидел своё де­ло. Ему часто казалось, что это вовсе не дикие звери, а несча­стные маленькие люди, лишённые дара слова, но нуждаю­щиеся в ласке не менее тех, кто умел говорить. Ему всегда казалось, что человек, такой большой, сильный и знающий так много всего, чего не знают животные, должен быть доб­рым по отношению к ним и помогать им по мере сил своих. И вот теперь смотритель не мог равнодушно смотреть на ма­ленького Чикени, который так беспомощно бился за свою сво­боду. Элеку и раньше приходилось иметь дело с бобрами, он знал их мягкий нрав. Смотритель открыл дверцу, шагнул за решётку и бережно взял на руки тоскующего зверька. Бобрё­нок совсем не испугался, а почувствовал себя очень хорошо на руках у человека. Они были добрые и тёплые, не то что цемент.

Человек понёс Чикени к себе домой, в коттедж, который находился здесь же, на территории парка. Когда дети выбе­жали навстречу отцу и увидели у него на руках бобрёнка, они закричали от радости и стали хлопать в ладоши. Чикени, ис­пугавшись шума, ткнулся мордочкой под полу пиджака смо­трителя – он уже считал Элека своим другом. Отец уговорил детей вести себя потише и спустил бобрёнка на пол. Здесь Чи­кени почувствовал себя гораздо лучше, чем в клетке; навер­но, он даже вспомнил свой дом. Вся семья обступила зверька и с любопытством ждала, что он будет делать. Жена смотри­теля сказала:

– Ах ты, малыш! У тебя ведь все косточки торчат. Джо, – попросила она сынишку, – сбегай за яблоком, пусть бобрёнок полакомится.

Джо сейчас же принёс яблоко и положил его перед Чике­ни. Бобрёнок потянул носиком – он никогда ещё не слышал такого чудесного запаха! Он впился в яблоко изломанными зубами, ухватился за него двумя лапками, с жадностью стал грызть, и скоро половины не стало. Смотритель очень обрадо­вался: некоторые из его питомцев совсем отказывались от пи­щи и умирали, но этот – Элек теперь знал – выживет. Дети звонко смеялись, любуясь забавным бобрёнком: он, когда ел, сидел совсем как человек.

– Вот увидите, он очень скоро поправится! – воскликнула жена смотрителя.

Элек принёс свежие тополевые веточки с сочными листья­ми; к ним бобрёнок не притрагивался, сидя за решёткой, но теперь стал их есть. А дети не отрывали глаз от потешного зверька и очень удивлялись, видя, как ловко он зажимает в кулачок пучки листьев и кладёт их в рот.

Бобрёнок начал даже урчать от удовольствия, и дети при­шли в полный восторг. Маленькая белокурая девочка закри­чала:

– Послушайте, послушайте только: он разговаривает, как малюсенький ребёночек! Пусть он поживёт у нас на кухне. Можно, папа?

Жена тоже стала уговаривать смотрителя:

– Давай, Элек, оставим его у себя на некоторое время. Сейчас в саду всё равно никого нет. Малышу тоскливо будет в клетке – ведь это всё равно что запереть в тюрьму ребёнка.

Элек ответил:

– Пожалуй, ты права. Мы устроим ему местечко, пусть переночует у нас.

Они принялись устраивать у себя на кухне уголок для Чикени. Элек-смотритель прикрепил к полу большую лоханку с водой, поставил рядом ящик и положил туда охапку чистой соломы. Бобрёнок провёл там всю ночь. Вряд ли он был сча­стлив, но, во всяком случае, ему было удобно.

На следующее утро Элек отнёс его в сад и посадил за ре­шётку. Гуляющая публика смотрела на зверька. Но, когда на­чало смеркаться и сад опустел, смотритель снова понёс бобрёнка домой.

С тех пор всё своё свободное от “работы” время Чикени проводил в доме смотрителя; там у него была своя постель на кухне, лоханка с водой; его угощали листиками и прутиками, и каждый день он получал красивое сочное яблоко, кото­рое заставляло его забывать о многих своих бедах, – но не обо всех: тоска о близких не могла затихнуть до конца его дней[14].

Каждое утро Чикени оставлял после себя довольно боль­шой беспорядок: ободранные прутики, огрызки веток, недо­еденные листья – всё это валялось на мокром после купания бобрёнка полу. Но дети охотно делали уборку, когда отец уно­сил бобрёнка для исполнения его обязанностей: дать посмот­реть на себя публике, которая подходила к клетке. Никто из семьи смотрителя не сердился на зверька за беспокойство. Чи­кени по-своему хорошо ладил со всей семьёй и скоро стал по­чти необходимым её членом. Он теперь знал каждого из них и бегал с малышами, неуклюже переваливаясь с боку на бок; а дети на него смотрели как на смешную добродушную игруш­ку, похожую на тех пушистых щенят, которых часто видишь на ёлке.

Но всё-таки Чикени не забывал свою жизнь в Обисоуэй, и часто ему совсем не хотелось играть; он тихо лежал в сво­ём ящике, и его маленькое сердечко было переполнено неутолимой тоской по своим старым товарищам.

Прошло немного времени, и у бобрёнка подросли сломан­ные зубы. Он начал усердно точить их – всё стучал зубами и тёр нижние о верхние. Зубы у бобров растут непрерывно, и они постоянно скрежещут ими и точат их. И за шёрсткой сво­ей Чикени снова стал следить, а то она у него вся свалялась за дорогу. Теперь он причёсывался и прихорашивался еже­дневно, и она опять стала пушистой. Да и вообще, он попра­вился, пополнел и стал похож на прежнего Чикени.

Его жизнь как будто немного наладилась – не совсем, правда. Чикени очень тосковал и мучился, когда попадал в клетку, и Элек знал это. Каждое утро, когда смотритель са­жал бобрёнка за решётку – а она могла бы удержать и медведя, – он видел, когда оборачивался уходя, как грустно смо­трит ему вслед маленький зверёк, сидя на твёрдом цементном полу. Смотритель вспомнил, что бобры иногда живут больше двадцати лет. Двадцать лет в этой тюрьме из железа и бето­на! За двадцать лет его дети станут взрослыми и уедут отсю­да; да и он сам, быть может, уедет. Городок станет большим городом (теперь-то он не очень большой); люди будут приез­жать и уезжать – свободные, счастливые люди, – а он, этот маленький несчастный зверёк, который никогда никому не де­лал зла и только искал ласки, всё это время будет глядеть сквозь решётку ужасной клетки – двадцать лет, длинных и то­скливых, как будто он был неисправимым преступником; и он будет ждать свободу, которая никогда не придёт к нему, ждать для того, чтобы, так и не дождавшись, умереть. “И ра­ди чего всё это делается? – подумал смотритель. – Только ради того, чтобы несколько бездумных людей, которым было всё равно, увидят они когда-нибудь бобра или нет, могли оста­новиться на минуту или две перед клеткой и посмотреть без­различными глазами на безутешного маленького узника; по­том они уйдут и забудут о нём”. Этому доброму человеку каза­лось несправедливым, что люди обрекли бобрёнка на такую участь. И когда смотритель наблюдал, как неуклюжий зверёк потешно веселился с его детьми, он решил, что сделал всё от него зависящее, чтобы скрасить жизнь маленькому узнику; он будет как можно чаще брать его к себе домой, где бобрё­нок сможет играть с детьми на свободе.

Но Чикени ещё не сдался, его не покидала надежда. Он ждал, что каким-то таинственным путём к нему придёт Чилеви. В этом не было ничего странного, потому что раньше, где бы Чикени ни был, очень скоро возле него появлялся бра­тишка – они не могли долго пробыть друг без друга. И вот осиротевший бобрёнок снова и снова принимался искать сво­его братца: то он заглядывал в деревянную хатку, которая стояла за загородкой, то терпеливо обнюхивал все углы в комнатах смотрителя, то выбегал во двор, направлялся к са­раю и заглядывал во все щели, – видно, он не сомневался, что когда-нибудь найдёт Чилеви. Однако после целого месяца ежедневных разочарований он стал терять надежду и нако­нец совсем бросил искать братца.

А на расстоянии ста миль тосковал другой бобрёнок, ски­таясь в безнадёжных поисках.

Чикени уже начал мириться со своей новой жизнью, когда случилось событие, которое оказалось для него и очень тяжё­лым и в то же время отвечало самым сокровенным его желаниям.

Как-то раз мимо его клетки проходила индианка с пёстрой шалью на голове. Увидев её, Чикени как безумный бросился к решётке, просунул сквозь железные прутья сжатые в кулачки лапы и, боясь, что она пройдёт мимо, пронзительно закри­чал. Женщина сейчас же остановилась на зов бобрёнка и ста­ла ему что-то говорить. Звуки, которые долетели к нему, были очень похожи на те, которые он так часто слышал на родине, где живут индейцы. Но голос был чужой, и, взглянув в лицо женщине и почуяв её запах, Чикени повернулся спиной и удру­чённый побрёл к своей пустой деревянной хатке. Ему показа­лось сначала, что это была Саджо.

Однако это происшествие не только взбудоражило боб­рёнка – оно пробудило новые надежды: он стал ждать, что к нему придёт Саджо.

Днём люди толпами гуляли в зоологическом саду и оста­навливались перед клеткой взглянуть, что это за зверь. Но “посетители” Чикени никогда не стояли долго, а быстро проходили мимо; для большинства он был лишь маленьким зверь­ком с плоским хвостом. Одни смотрели на него равнодушно, другие – с любопытством, третьи тыкали палками и что-то говорили грубыми, недобрыми голосами. Редко у кого он встречал участие. Только один или двое говорили ласково и угостили его орешками и конфетами. Но Саджо не приходила. И бобрёнок продолжал всматриваться в каждое лицо, при­нюхиваться к каждой руке, к которой только мог дотянуться носиком.

Он ни разу не увидел любимого лица и не услышал запаха маленькой ручки. И всё-таки был уверен, что придёт день, ко­гда голос, который и сейчас звучал в его ушах, позовёт: “Чи-ке-ни!”, и маленькая коричневая рука, которая так часто ласкала его, снова поднимет его, и тогда – о, что это за ра­дость! – он ткнётся носиком в тёплую нежную шею, посопит, попыхтит немного, а потом задремлет и забудет обо всём!

Часами просиживал так бобрёнок в клетке, следя за про­хожими. Он ждал и надеялся. А вечером, когда он лежал на соломенной подстилке у смотрителя на кухне, смутные воспоминания о счастливых днях проносились в его голове: в па­мяти, наверно, вставала и маленькая каморка под кроватью у Шепиэна, которая была их нераздельной собственностью с Чилеви, и крошечный потешный бобровый домик – их соб­ственное сооружение, над которым они так дружно трудились.

Но потом Чикени сделался ко всему равнодушным, и уже ничто не радовало его, даже когда он был в домике у смотри­теля; он перестал играть с детьми, уже больше не прихораши­вался и не приглаживал свою шёрстку. Зверёк стал отказы­ваться от пищи. Часто сидел он понурый, тяжело дыша, с за­крытыми глазами и сжимал в лапках яблоко, пока наконец не ронял его, даже не попробовав.

Смотритель с жалостью глядел на своего маленького пи­томца и знал, что теперь нечего думать не только о том, что будет через двадцать лет, но даже через год: Чикени долго не проживёт.

Крошечный мозг был словно в огне от тоски, и бобрёнку иногда казалось, что он видит наяву милых друзей своего ран­него детства. С думой о них он засыпал, а заснув, видел их во сне.

Да, это правда, животные видят сны; и вам, наверно, приходилось наблюдать, как часто просыпаются они в страшном испуге от кошмарных сновидений, как бывает с вами или со мной: по звукам, которые они издают, мы можем также ска­зать, что некоторые из их снов очень приятны.

Один раз вечером бобрёнок очнулся от сна, в котором всё было как наяву. Ему приснилось, что он снова дома, у озера, со своими маленькими милыми друзьями. И вот он вскочил и стал бегать по кухне, принюхиваясь, ища своих товарищей по играм, и, не обнаружив их нигде, жалобно завыл от горя и то­ски. И, когда он жаловался и кричал, его голосок звучал со­всем как детский.

Чикени не знал и не мог знать, что на другом конце горо­да, в другой комнате появился такой же бобрёнок, как и он, и что вместе с ним были двое маленьких индейцев – мальчик с гордой осанкой и девочка в пёстрой шали; они были слиш­ком взволнованы, чтобы заснуть в ту ночь, и с трудом могли дождаться, когда наступит утро.

В углу этой комнаты стояла знакомая корзинка из берёзо­вой коры.

Вы, наверно, догадались: Саджо и Шепиэн приехали на­конец в город.

 

Глава XIV

В ГОРОДЕ

 

Когда поезд, в котором мчались Саджо, Шепиэн и их ма­ленький четвероногий спутник Чилеви, сделал последнюю остановку и дети прибыли наконец в город, им вдруг стало так страшно, что они даже не решались выйти из вагона. И, наверно, они ещё долго просидели бы на своих местах, ес­ли бы к ним не подошёл проводник, который присматривал за ними в дороге; он сказал детям несколько напутственных слов, помог им сойти, а сам вернулся к исполнению своих обя­занностей.

Что это был за шумный мир, в который они попали! Гуде­ла толпа спешивших куда-то людей, звенели звонки, визжали свистки, шипели и страшно ревели паровозы, останавливаясь с грохотом или отправляясь в путь. Оглушённые, испуганные, стояли как вкопанные наши маленькие жители леса, взявшись за руки, не зная, куда им идти, не смея двинуться с места. Впереди, позади, со всех сторон окружали их ужасная суета и несмолкаемый шум. Неслись грузовики, доверху нагружён­ные вещами; один из них промчался так близко, что Шепиэн едва успел оттащить сестрёнку в сторону, а то бы она попала под колёса.

Вокзал показался им огромной гулкой пещерой, наполнен­ной ужасными звуками, и дети почувствовали себя совсем ма­ленькими и беззащитными. Никогда не были они так одиноки, даже в тихом лесу среди молчаливых деревьев, как здесь – среди шумной толпы. Люди глядели на них с любопытством, но все они куда-то спешили и быстро проходили мимо то в одну, то в другую сторону. Так и стояли они среди оглушающе­го шума города, эти два маленьких индейца из диких лесов. Ошеломлённые неведомым миром, они были почти так же беспомощны, как два бобрёнка, когда их уносили широкие воды Берёзовой Реки, где нашёл их Гитчи Мигуон.

В испуганном воображении Саджо всё время вставал об­раз Чикени – как было страшно ему, когда он попал сюда один, без друзей! Шепиэн начал подумывать, не вернуться ли им обратно в лес. Там, среди лесных обитателей, даже в коль­це огня он чувствовал себя уверенней, чем здесь. А Чилеви? Он крепко прижал свои ушки, чтобы ничего не слышать, и за­бился в уголок корзинки.

Детям казалось, что они простояли уже целый час (на са­мом же деле прошло всего несколько минут), и Шепиэн уже было отважился двинуться к огромной двери, через которую непрерывным потоком хлынули люди, когда к ним подошёл мальчик почти такого же возраста, как и Шепиэн. Он был в красном костюме, с огромными блестящими пуговицами на курточке; на голове, приткнувшись с одного бока, торчала за­бавная шапочка, которая больше всего напоминала круглую коробочку.

– Алло, ребята! – сказал он развязно. – Заблудились? Или ищете кого-нибудь?

Бедный Шепиэн совсем растерялся перед этим самоуверен­ным блестящим юношей – ведь он ни разу ещё не видел посыльного: он сразу забыл всё, что знал по-английски, вспомнив только одно слово, которому его научил Золотые Кудри.

– Полис-мен, – заикаясь от волнения, с трудом произнёс Шепиэн.

– Провести к полисмену – так что ли? – переспросил по­сыльный, сразу смекнув, в чём дело. – Ступайте за мной, – добавил он бойко и быстро пошёл вперёд, постукивая каблу­ками своих начищенных сапог по твёрдой мостовой.

Маленькие индейцы бесшумно следовали позади, быстро скользя обутыми в мокасины ногами; им пришлось почти бе­жать, иначе они бы отстали. Не выпуская руки сестрёнки, Шепиэн в другой руке держал корзинку с бобром. Это было за­бавное шествие!

Лавируя в толпе, мальчик провёл детей через главный вход и привёл их в просторное помещение, где было так мно­го народу, что Шепиэн подумал, не собрались ли здесь люди со всего света. На противоположном конце, у других дверей, стоял толстый человек. У него тоже был ряд блестящих пуго­виц на груди.

– Эй, Пэт! – сказал посыльный. – Вот тебе пара ребят, к полисмену просились. – Подтолкнув довольно бесцеремонно своих спутников вперёд, мальчик продолжал шутливо: – Такого толстяка, как ты, пожалуй, они отыскали бы и без меня. Похоже, что это индейцы. Ты смотри не зевай, а то, чего доб­рого, и без скальпа останешься.

Бросив лукавый взгляд на блюстителя порядка и подмиг­нув детям, мальчик повернул обратно и скрылся в толпе.

– Ого! – сказал полисмен и стал рассматривать детей, заложив одну руку за спину. – Ого! – повторил он. – Скаль­пы снимаете? Так, что ли?

И он уставился на ребят с таким свирепым видом, слов­но хотел их сразу отправить в тюрьму. Но глаза выдавали его – в них искрился лукавый огонёк, и весёлые морщинки расходились лучами от уголков его глаз.

– Значит, молодые индейцы будете? Вот оно что? Толь­ко дело-то ваше не выйдет, ребята: должен признаться, что бедная моя головушка уже годов двадцать голёхонька, как яйцо. Не знаю, чего этому пострелёнку вздумалось привести вас ко мне – он-то уж знал небось.

Этот полисмен со своим круглым весёлым лицом очень по­ходил на деда Мороза. Каска сидела на его лысой голове как-то боком, почти задорно, так что можно было подумать, что работа полисмена – очень весёлое занятие. Только раз­говаривал он очень строго.

Заметив, что дети растерялись, Пэт заговорил с ними бо­лее тихим голосом (я же думаю, что тихо он вообще говорить не мог):

– Чем могу служить?

– Твоя – полис-мен? – раздался в ответ несмелый го­лос Шепиэна.

– Точно так, паренёк, – подтвердил ирландец, сдвинув каску ещё больше набок. – Я полисмен, да ещё какой! С на­ми шутки плохи. Из нас, сыновей О'Рейли, никто ещё в грязь лицом не ударил! Ба, что это у тебя в лубке? – вдруг спро­сил Пэт, услышав жалобный голосок Чилеви.

– Эмик[15] – ответил Шепиэн по-индейски, поднимая крыш­ку корзинки, чтобы показать бобрёнка. – Э-мик, – повторил он ещё раз.

К большому удивлению Шепиэна, полисмен залился громким смехом:

– Ха-ха-ха! Хо-хо! Так он называет меня Миком![16] Сразу узнал, что я ирландец, быстро соображает, пострелёнок! Ты сказал, паренёк, что я э-Мик, – правильно сказал, так оно и есть, я и в самом деле э-Мик.

Полисмен очень гордился тем, что он ирландец, и вообра­зил, что Шепиэн догадался об этом, когда употребил индей­ское слово “эмик”, что на самом деле означает “бобр”. Пото­мок О'Рейли был приятно удивлён такой догадливостью ин­дейского мальчика; а Шепиэн, услышав, как полисмен не­сколько раз повторил, что он “эмик”, пришёл к заключению, что этот человек принадлежит к какому-то странному племе­ни бледнолицых людей, величающих себя бобрами, а это очень почётное звание! Таким образом при первом же зна­комстве установились хорошие отношения как с одной, так и с другой стороны.

– А куда вы направляетесь?

Шепиэн забыл не только английские слова, но и про пись­мо, которое дал ему Золотые Кудри, а теперь, вдруг вспом­нив, вытащил его из-за пазухи и протянул ирландцу.

Прочитав адрес, постовой сказал:

– Дело ясное. Если бы не дежурство, тотчас бы и пошли всей братией куда сказано. Сам Пэтрик О'Рейли сопровож­дал бы вас. Понятно? Работа, ничего не поделаешь. При­дётся подождать. Вот отбуду дежурство, сходим.

Пэт погладил Саджо по голове и попросил Шепиэна по­казать бобрёнка, – теперь только Шепиэн вспомнил англий­ское слово “beaver” (бобр).

– Ишь, зверь-то какой! Хорош! Верное слово, хорош! – улыбаясь, добродушно проговорил ирландец. – Только уж больно велик, смотреть-то не на что! – добавил Пэт и залил­ся громким смехом.

Никогда ещё Чилеви не казался таким маленьким и бес­помощным. Наверно, он решил, что настал конец света, и съёжился весь, свернулся клубочком, подвернув под себя все четыре ноги, спрятав голову и хвост, чтобы стать как мож­но менее заметным.

Наши юные путешественники, немного успокоенные, при­сели на краю длинного ряда стульев. А блюститель порядка, находившийся в весьма приятном расположении духа, засыпал детей вопросами.

Шепиэн уже сумел кое-как рассказать на английском язы­ке почти всю историю с бобрёнком, рассказал он и о приклю­чениях в пути. Весёлый ирландец, который всё время смеялся, казалось, даже без всякого повода, вдруг стал серьёзным и сказал, что он, Пэтрик О'Рейли, собственной персоной, проводит их к хозяину парка.

– И имейте в виду, – добавил ирландец, – всю правду в глаза скажу кому следует! Верное слово, скажу!

Пэта, видно, не на шутку взволновала история с бобрён­ком, и он углубился в печальные размышления.

– Бедняжки! – бормотал он про себя. – Да тут человек с каменным сердцем слёзы прольёт, восковая свеча на ёлке расплавится! Что толковать!

Прошло немного времени, и Пэта сменил другой постовой, который добродушно пошутил, сказав, что Пэт обзавёлся “се­мейством”. Ирландец повёл своих новых друзей тихими боковыми улицами. По дороге он говорил и шутил без умолку, стараясь развлечь детей. Шепиэн тоже принимал участие в беседе на своём ломаном английском языке. Саджо слушала напряжённо, широко раскрыв глаза, но она так ничего и не поняла. Девочка теперь уже перестала бояться; ей казалось, что они в полной безопасности рядом с этим большим чело­веком в синей форме; а когда она думала о том, что Чикени здесь, в этом же городе, быть может даже на этой же улице, ей хотелось кричать от радости. Глаза у неё разбегались во все стороны. Сколько интересного было в городе! Лошади – о них она только слыхала, но никогда не видела раньше. Трамваи – как быстро они мчались, сами собой! Красивые дамы в нарядных платьях! Но лучше всего были чудесные витрины магазинов. Вот потянуло вкусным запахом обе­да, и дети увидели за стеклом такие красивые пироги и пи­рожные, что не могли оторвать глаз; они стали шептаться по-индейски. Ирландец догадался, что его маленькие друзья голодны.

– Небось проголодались, на ногах еле держитесь? А я-то, старый дурень, болтовнёй занялся! Виданное ли дело, чтобы кто-нибудь из сыновей О'Рейли спокойно смотрел, как его друзья с голоду помирают, как говорится, прямо на поро­ге! Пошли обедать!

– Да, прошу, – сказал Шепиэн. – Уже давно сестрёнка кушай хочет.

Про себя Шепиэн ничего не сказал, хотя неизвестно, кто из них был более голоден.

Пэтрик провёл детей в столовую. Когда Саджо и Ше­пиэн уселись за стол, ирландец поинтересовался, когда же они ели в последний раз.

– Ещё посёлка были, – ответил Шепиэн. – Мой нет страха. Сестрёнка много страха было. Много сидела – ниче­го не кушала. Мой старший, мой сестрёнка много бережёт, не оставляет одну сестрёнку. Никто не кушала, говорю, толь­ко Чилеви кушала мало-мало хлебца.

– Молодчина ты, братец мой! Мы, О'Рейли...

Но как О'Рейли поступили бы в этом случае, так никто и не узнал: в дверях показался человек с подносом, уставлен­ным дымящимися блюдами. Угощение выглядело таким соблазнительным и от него распространялся такой чудесный аромат, что дети даже растерялись, когда перед ними по­ставили тарелки с кушаньем. У Саджо от волнения закружи­лась голова. Но скоро водворилось молчание – теперь не до разговоров было, все занялись едой и ели, ели, ели. Во вре­мя этого вкусного обеда Саджо вспомнила, что Чилеви, дол­жно быть, тоже голоден и отложила со своей тарелки в кор­зиночку бобрёнка кусочек хлеба с маслом, пирожок и ещё кое-чего, так что теперь он был занят, как и другие, ста­раясь наверстать потерянное.

Они сидели в одной из тех маленьких столовых, которые обычно бывают при ресторанах, и, когда пир окончился и все были сыты и довольны, даже Чилеви не мог больше съесть ни кусочка, О'Рейли закурил сигару и пришёл в такое хорошее расположение духа, что просто сиял, глядя на своих гостей. На голове у него не было каски, и Шепиэн имел возможность убедиться, что добродушный ирландец был не совсем прав, утверждая, что его “голова голёхонька, как яйцо”. На самом же деле широкая прядь волос, которая росла над одним ухом, была зачёсана назад и тянулась до другого уха. Ничего по­добного ни на одном яйце вы не увидите.

Саджо, как хорошая маленькая хозяйка, составила все та­релки аккуратно в одну сторону; ей нравилось держать в ру­ках и притрагиваться к этим красивым и, как ей казалось, до­рогим вещам. На самом же деле это была простая посуда, но бедная девочка никогда не видела таких тарелок, как она в этом призналась Шепиэну поздно вечером.

В комнате было тепло. Разогревшись после обеда, Саджо сбросила с головы шаль, и теперь ирландец увидел длинные чёрные косы и карие, сияющие добротой глаза. Залюбовавшись девочкой, он заявил, что с тех пор как покинул берега Ирландии, ни разу не видел такой красотки. И, когда Шепи­эн перевёл это сестрёнке на индейский язык, она смутилась, склонила головку и снова набросила шаль. Но никто не мог долго стесняться этого добродушного человека, и Саджо сно­ва взглянула на Пэта. Тогда шаль опять соскользнула, и девочка громко смеялась вместе с братом над всем, что говорил весёлый ирландец, хотя смысла она и не понимала. О'Рейли даже в пот бросило от смеха, так что ему пришлось расстегнуть немного свой мундир. Он вытащил красный платок из рукава и усердно вытирал лысину. Чилеви тоже подал свой голос, и Саджо начала шептаться с ним. А пока они шептались, Шепиэн стал обучать ирландца индейскому языку. Дело шло довольно туго, но в конце концов Пэту всё-таки удалось запомнить одно слово: “кэгет”, что значит “конечно”, или “разумеется”, или в “самом деле”; когда очень уверен в чём-нибудь, говорят “кэгет”. С тех пор у ирландца всё стало “кэгет”; он употреблял это слово на каждом шагу и, по-видимому, был очень доволен своими успехами.

Однако, когда нужно было сговориться относительно сле­дующего дня, Пэт вернулся к английскому языку и пробовал для ясности подражать ломаной речи Шепиэна.

– Парк, – сказал ирландец, – крышка: закрыт нын­че. – И, чтобы сделать свою речь более понятной, он закрыл дверь. – Завтра парк открывай, клади деньги, давай бобра.

При этих словах Пэт широко распахнул дверь и привыч­ным движением вытянул руку вперёд, словно ждал, что це­лый отряд бобров двинется по свободному пути.

Потом он вытащил из кармана письмо и, постукивая паль­цем по адресу, сказал Шепиэну:

– Мой придёт сюда. Завтра. Ты ждёшь. Кэгет!

Шепиэну трудно было удержаться от улыбки. Пэтрик не­дооценивал его знания английского языка и искренне пора­довался, когда мальчик сказал, что понял его. Сам же О'Рейли остался очень доволен своим уроком индейского язы­ка и считал, что начинает уже кое-что смыслить в этом языке.

Ирландец проводил детей по указанному адресу до самых дверей, познакомил их с управляющим домом и передал ему письмо от его друга миссионера. Пэт ещё раз повторил, что завтра он придёт сюда, чтобы они обязательно дождались его и ни в коем случае никуда не уходили без него.

Человек, которому было адресовано письмо, радушно встретил своих гостей – он знал об их приезде, его предупре­дили телеграммой.

Устроив детей на ночь, он вышел, чтобы и самому послать телеграмму в ответ. Почти в это же время Пэтрик позвонил по телефону из своей скромной квартиры и долго с кем-то разговаривал о детях. В Посёлке Пляшущих Кроликов тоже многие беспокоились о них. Приключения трёх маленьких пу­тешественников взволновали всех, но сами виновники ничего об этом не знали.

Дети тихонько перешёптывались. Им было не по себе на верхнем этаже, в просторной комнате с белыми стенами. Они чувствовали себя такими маленькими и ничтожными, как два мышонка, которые прокрались в кладовую или в цер­ковь. Шепиэн снял через голову мешочек из оленьей кожи, который висел у него на шее, на шнурке, вытащил оттуда долларов