 |
|
ГЛАВА 7. ЛОНДОНСКИЙ «VOGUE» И ПАРИЖСКИЙ «JARDIN DES MODES»: 1957— 1959
Я никогда не был в Лондоне, никогда не был в Англии. Главным редактором журнала «Vogue» в то время была Одри Уизерс, очень милая дама и настоящая англичанка, носившая жемчужное ожерелье из одной нити, элегантную двойку[ 8 ] и все остальное, что соответствовало ее статусу.
В первый день моего пребывания в Англии я находился на седьмом небе. Одно дело — работать для журнала «Vogue» в Австралии и совсем другое — прикоснуться, можно сказать, к Святому Граалю, к первоисточнику. «Боже мой! — твердил я себе. — Наконец-то я стал настоящим фотографом для «Vogue»!»
Эйфория продлилась недолго. В тот момент, когда мои первые снимки вышли из фотолаборатории, я понял, что у меня неважно не душе. Депрессия быстро одолела меня.
"Визитные карточки" проституток
Мы обосновались в обшарпанной квартире на Эрлс-Корт-ро-уд. У нас было очень мало денег. Хотя сумма в тридцать фунтов в неделю выглядела привлекательно, на самом деле ее ни на что не хватало. Квартира находилась на четвертом этаже дома без лифта, и, вместе с Эрлс-Корт-роуд, представляла собой одно из самых мрачных мест, какое мне приходилось видеть. Фотостудии на Голден-Сквер тоже наводили тоску: пыльные, со старыми, рассохшимися дверями. Мне сказали, что под травянистым газоном на площади перед зданием похоронены люди, умершие когда-то от бубонной чумы. Так или иначе, это повлияло на мое восприятие этого места и на мое отношение к работе в Лондоне. Весь район за Пиккадилли нагонял уныние и словно сошел со страниц романов Диккенса. В те дни в кварталах Вест-Энда процветала проституция. На окнах табачных лавок висели двусмысленные записки, оставленные проститутками, которые обитали главным образом в маленьких квартирах на Шеперд-Маркет. Эти рукописные рекламные объявления обещали «строгое английское образование», «уроки французского» и другие удовольствия и иногда для большей ясности сопровождались маленькими набросками. Больше всего мне нравилось объявление «Строгое английское образование: не жалеем палок»[ 9 ]; оно как будто подводило итог сексуальной жизни в Лондоне.
Мы с Джун на Пиккадилли-Серкус в Лондоне, 1956 г. Мы пользовались этой фотографией, сделанной Клодом Вирджином, в качестве рождественской открытки для наших друзей
Примерно в то же время в Лондон приехал молодой фотограф из Нью-Йорка. Алекс Либерман, главный художник американского издания журнала «Vogue», прислал его для повышения квалификации. Его звали Клод Вирджин, и мы стали друзьями. Его фотографии были эротичными и отличались от всего, что до сих пор делали английские фотографы. Клод стал любимцем всех редакторов модных журналов. У него был свой особенный метод съемки. Он часто работал с женщиной-редактором Юнити Варне, настоящей «скул-мэм»[ 10 ], очень высокой и сухопарой. Однажды он отправился на Риджент-стрит фотографировать модель для модного журнала. Я привожу этот случай со слов ассистента, который присутствовал на сеансе. Юнити стояла поблизости, а Клод, прикрепивший камеру к треноге, терся об нее, рассчитав момент своего оргазма с щелчком затвора и восклицанием: «О да! Да, да, да, да, вот оно!» Такие фокусы фотосъемки были шоком в 1957 году.
Фотографии Клода были действительно очень хороши. Я страдал от сравнения с ним, с восходящей звездой. Мои собственные фотографии были отвратительными и становились все хуже, скучнее и бездарнее — ничего похожего на снимки, которые я делал в Австралии. Редакторы задавали мне жару, но никто не предлагал помощи или совета.
Я был простодушным пареньком из австралийского буша, не знавшим, что ему делать. Я не понимал английского образа жизни и не интересовался им. Помню, как я сфотографировал девушку, прислонившуюся к фонарному столбу, и редактор сказал мне: «Хельмут, настоящая дама никогда не прислоняется к фонарному столбу». У меня затянулся период неопределенности. Я приносил свои снимки домой и показывал их Джун, но бедняжка лишь делала постное лицо. Она не хотела расстраивать меня и только приговаривала: «Ах, Хельмут, Хельмут!» Я пребывал в замешательстве и панически боялся продемонстрировать свою профессиональную непригодность. После беззаботной жизни в Австралии, где мое самолюбие поддерживали друзья и клиенты и где у меня не было конкурентов, о которых стоило бы говорить, я отчаянно старался удержаться на плаву. Одежда, которую мне приходилось фотографировать, была однообразной и до отвращения благопристойной.
Это было за год до революции на Карнаби-стрит и начала эпохи «бурных шестидесятых», до Бэйли, Даффи и Донована. Это было время двойных комплектов из джерси, жемчугов и цветочных композиций. В модных журналах существовало два регулярных раздела. Один назывался «Шопхаунд»[ 11 ] и состоял из маленьких фотографических натюрмортов с изображениями шарфов, туфель и женских сумочек. Другой ужасный раздел назывался «Миссис Эксетер». Постоянной моделью для «Миссис Эксетер» была любезная седовласая дама, демонстрировавшая одежду для пожилых женщин. Наверное, она была действительно очаровательной тридцать лет назад. Пока Клод получал все интересные задания по съемке моделей, злосчастный Хельмут из австралийского захолустья занимался разделами «Шопхаунд» и «Миссис Эксетер». Если мне везло, я получал несколько страниц для другого регулярного раздела под названием «Больше вкус, чем деньги». Мне не давали работать с топ-моделями, такими, как Сьюзен Абраме или Фиона Кэмпбелл Уотерс, да я бы и не знал, как их снимать, если бы получил такое задание. Вершиной моих достижений были съемки Энид Мюних, да и это случалось нечасто. Я подвергал бедную девушку адским мучениям и однажды заставил ее ползать по полу фотостудии, поедая виноград. Бог знает, зачем я это сделал, — снимки получились ужасные!
Главным художником журнала был Джон Парсонс — пассивный гомосексуалист, который с трудом заставлял себя просматривать мои снимки. Мне стыдно было смотреть ему в глаза.
Заместителем главного редактора была Клэр, носившая титул леди Рэндлшэм. Она была тощей, как грабли, и жесткой, как гвоздь, но при этом она была мастером своего дела. Ее любимым фотографом был Клод; она буквально обожала его. Мне же приходилось очень нелегко. Она относилась ко мне как к неотесанной деревенщине и была совершенно права, поскольку я не выказывал признаков таланта. Она презирала меня, хотя через несколько лет, когда мы встретились в Париже, ее отношение совершенно изменилось. Она ушла из «Vogue» и теперь работала редактором раздела моды в журнале «Queen». Теперь уже я от души отыгрался на ней. Должен сказать, я могу быть очень жестоким, но когда легко заставить человека страдать, то я великодушен и не утруждаю себя. Джун спрашивает: «Почему позволяешь этому человеку так относиться к себе?», а я отвечаю: «Его слишком легко уничтожить. Когда человека трудно уничтожить, это гораздо интереснее».
Во время показа коллекций одежды приглашали знаменитых фотографов из Парижа и Нью-Йорка для важных съемок. Тогда уже не только я, но и Клод страдал от зависти и ревности. Я находился под большим впечатлением от этих мэтров. Они прибывали вместе со своими камерами и ассистентами, с блеском и большой помпой. Это еще сильнее угнетало меня, потому что я был очень честолюбивым человеком.
Кроме приезжих знаменитостей были и местные звезды, такие, как Сесил Битон, Норман Паркинсон и другие. Однажды, получив задание от «Vogue», я отправился фотографировать Битона в его загородном доме и сделал несколько снимков. Через несколько лет, ожидая Карла Лагерфельда в его парижских апартаментах, я перелистывал новую книгу о Битоне и вдруг заметил на странице со списком авторских работ надпись: «Фотография на фронтисписе — Хельмут Ньютон». Хотя это был один из моих снимков, я не признал его. Он был выполнен с задней подсветкой и выглядел очень неплохо, но не имел ничего общего со мной.
Много лет спустя, в 1970-х годах, Битон приехал в Париж, чтобы фотографировать модные коллекции для «Vogue». Я принес три или четыре экземпляра его альбомов в студию и попросил: «Пожалуйста, маэстро, подпишите эти книги для меня». Битон недавно перенес инсульт, поэтому его почерк был дрожащим и корявым, словно курица лапой нацарапала.
Итак, наступил день, когда я решил, что больше так жить невозможно. Я влюбился в Париж еще во время нашего большого европейского турне. Помню, когда мы первый раз остановили машину в пригородах Парижа и выпили по чашечке кофе на террасе летнего кафе, я сказал Джун: «Знаешь, у меня такое чувство, что мы будем жить здесь вечно: это место для нас». Но, разумеется, потом мы поехали в Лондон.
Один пример показывает, как сильно я не любил Лондон, пока жил там. Каждый раз по пути из квартиры на Эрлс-Корт-роуд в студию на Голден-Сквер я сбивался с пути. Я никак не мог найти верную дорогу. У меня есть внутреннее неприятие тех мест, которые мне не нравятся. В тех местах, которые мне нравятся, я ориентируюсь не хуже водителя такси. Мне понадобилось две-три недели, чтобы освоиться в Париже, а в Лос-Анджелесе я просто не могу заблудиться, потому что люблю этот город. В Лондоне мне было плохо, поэтому я мог заблудиться в трех соснах.
Я решил, что с меня довольно, и обратился к Джун: «Я собираюсь разорвать свой контракт и вернуться в Париж. Мне все равно, что они сделают. Мы возьмем «Порше», пару чемоданов и уедем отсюда». — «Знаешь, Хельмут, ты идешь на ужасный риск, — сказала она. — Если ты разорвешь свой контракт, то больше никогда не сможешь работать на «Conde Nast». (Корпорация, владевшая журналом «Vogue».) «А мне плевать, — ответил я. — Все хорошее когда-нибудь заканчивается». И вот, за месяц до окончания моего контракта, я сказал Одри Уизерс, что уезжаю. Она с пониманием отнеслась к моему решению; думаю, она была рада избавиться от меня. Мы отправились в Париж, нагрузив «Порше» под завязку нашими немногочисленными пожитками.
В то время перелеты из Англии во Францию и обратно были сплошным удовольствием. Существовала авиалиния иод названием «Сильвер-Сити», принадлежавшая одному австралийцу и совершавшая рейсы из Ле-Туше во Франции до Лидда на южном побережье Англии. Я подъехал прямо к самолету, где в грузовом отсеке машины соединили цепями — примерно по пять штук в одной партии, — а потом автовладельцы и пассажиры расселись в задней части самолета на самых простых сиденьях. На перелет через Ла-Манш ушло не более двадцати пяти минут, и можно было слышать, как автомобили бьются в переборку, когда самолет стал заходить на посадку.
Как только мы с Джун прибыли в Париж, то выбрали гостиницу под названием Hotel Boissy cTAnglas на рю Бусси д'Англэ, которая шла параллельно рю Ройяль и была уютной улочкой с замечательными маленькими ресторанами. Мы получили лучшую комнату (единственную комнату с ванной) за пятнадцать франков в день, включая завтрак: кофе с молоком, круассаны и все остальное. Пол был слегка наклонным, поэтому когда вы вставали с постели, нужно было подниматься вверх, чтобы добраться до ванной и туалета. Впоследствии мы нашли квартиру в шестнадцатом округе Парижа, на углу Моцарт-авеню и рю Жасмин.
У нас никогда не было достаточно денег, чтобы одновременно внести очередной платеж за квартиру и съездить куда-нибудь на выходные. Помню, однажды на Пасху я обратился к Джун: «Что будем делать? Устроим себе праздник или заплатим за квартиру?» Она ответила: «Давай устроим праздник, а квартплата подождет». И вот мы посреди ночи погрузились в наш шикарный автомобиль и отправились в Швейцарию, в маленький городок под названием Сент-Керк. Мы могли позволить себе мясо лишь раз в неделю и пили дешевое столовое вино «Vin de Postilion» по одному франку за литр.
Я обошел издательства парижских журналов со своей папкой, где хранились образцы работ, и получил несколько предложений и несколько отказов. Одна из неудач случилась в журнале «ЕИе». Там я столкнулся с Питером Кнаппом, всемогущим главным художником, и его любимым фотографом Фоли Элиа. Они пролистали фотографии, поблагодарили меня, и я пошел к выходу по коридору, сопровождаемый их приглушенным смехом. Много лет спустя Питер признал, что мои снимки были очень хороши в смысле техники исполнения.
В конце концов я получил приглашение от «Jardin des Modes». Главного художника этого журнала звали Жак Мотэн, а главным редактором была мадам де ла Вилюшетт — женщина, которую я просто обожал. В то время «Jardin des Modes» считался самым революционным журналом мод в Европе. Он имел интересную историю. Первоначально он назывался «La Gazette du Bon Топ» и какое-то время принадлежал корпорации «Conde Nast», которая затем продала его. Он был основан знаменитым редактором Люсь-еном Фогелем.
Я вообще не говорил по-французски, и, когда сотрудники журнала стали звонить мне по утрам, я не понимал, о чем они говорят. Тогда я стал ходить по кабинетам, поскольку считал, что смогу лучше понять людей при личной встрече. Это были захватывающие дни, когда я постигал премудрости модной фотографии у тех парижан, которые знали толк в этом.
Мадам де ла Вилюшетт была похожа на линкор своим выдающимся носом и одевалась на старомодный манер. Она проплывала по кабинетам издательства и время от времени, когда встречалась со мной, мыкавшимся где-нибудь в ожидании задания, то поднимала палец, смотрела на меня и говорила: «Ньютон, Ньютон, pensez a Tesprit de la mode — Tesprit de la mode surtout»[ 12 ], после чего я пытался выяснить, что это значит.
Я многое узнал от француженок — как молодых, так и пожилых. Женщины, работавшие редакторами в модных журналах, были не только осведомленными, но и очень привлекательными. Помню Пегги Рош, словно сошедшую с экрана в своей узкой черной юбке и плотно облегающем черном свитере с широким отворачивающимся воротником. У нее был изумительный силуэт, с совершенной (по моим представлениям) грудью, и красивые ноги. Другой звездой была Суазик Кальде, впоследствии ставшая главным редактором журнала «ЕИе». Помню, когда она стала «молодым модным редактором» в «Jardin des Modes», все пришли в трепет от этой новой секс-бомбы.
По утрам, когда я рано выходил на задания, я обычно спускался вниз и выпивал чашку кофе в маленьком кафе на углу. В Париже едва ли не на каждом углу можно найти маленькое кафе. Представьте картину: лето, семь часов утра, и по сточному желобу бежит чистая вода. Забавные бетонные желобки похожи на маленькие дамбы, и кажется, словно по улице течет маленькая река. От воды восхитительно пахнет свежестью, восходит солнце, озаряя картину великолепным светом, а я стою возле бара и пью кофе. Заходившие в кафе рабочие утренней смены спрашивали «ип petit Ыапс» и выпивали по паре стаканчиков белого вина, прежде чем отправиться на работу.
Утром в Париже все смешивалось. Можно было видеть заводских рабочих, шагающих рядом с девушками, торопившимися на службу. Это было здорово, словно оказаться во французском кинофильме. Мне никогда не хотелось оказаться в английском кинофильме.
Мне как фотографу было радостно наблюдать за этой жизнью. Я жил в обстановке, где все восхищало меня — даже шум уличного транспорта, даже автомобили и автобусы с платформой для стоячих пассажиров в задней части. А запах сигарет «Житан»? Каждая парижская мелочь доставляла мне радость. Я учился моде у французов, у которых она в крови.
Как упоминалось выше, я заинтересовался проституцией с семилетнего возраста, когда брат показал мне Рыжую Эрну. В продажных женщинах есть нечто возбуждающее для меня. Особенно меня возбуждали места «торговых рядов», когда можно пройти по улице мимо двухсот или трехсот проституток, из которых не менее половины — очень привлекательные женщины.
Рю Сен-Дени была улицей проституток и маленьких гостиниц. В каждом кафе, в каждом маленьком баре было полно шлюх. Это очень длинная улица, но не похожая на квартал «красных фонарей», потому что здесь продолжается нормальная жизнь. Люди живут в маленьких домах с меблированными комнатами, расположенными между барами и гостиницами. Женщина, выходящая за покупками вместе с ребенком, проходит мимо строя проституток — так здесь заведено, и никто не беспокоится об этом. Грех естественным образом перемешан с обычной повседневной жизнью.
У проституток был необыкновенный стиль одежды. Даже они обладали врожденным чувством моды, которое выражалось в их уловках для привлечения клиентов. Одежда служила признаком и важным орудием их ремесла.
Помню, как меня поразила одна уличная красотка, наряженная в белое подвенечное платье с вуалью. Многие носили высокие блестящие сапоги на манер офицерских, цепи на шее и на запястьях, с непременным хлыстом в руках. Некоторые одевались весьма эффектно. Женщины от пятидесяти лет, действительно потасканного вида, тем не менее пользовались большим успехом. Многие мужчины выбирали именно таких женщин, наверное, потому, что они напоминали их матерей, жен или уж я не знаю кого. Иногда я из любопытства заходил к проституткам и осматривал их комнаты — чрезвычайно бедные, крошечные и обшарпанные, со старомодными покрывалами в цветочек на кроватях.
Это были не бордели, а меблирашки. Клиент выбирал свой «товар» и платил за комнату. Девушка получала полотенце от консьержки, которая брала деньги. В те дни все стоило очень дешево. Не знаю, какие там цены сейчас, не приходилось бывать.
Этот снимок, сделанный мной в 1970-е годы, был навеян проститутками на рю Сен-Дени в Париже
Еще один снимок, навеянный проститутками на рю Сен-Дени
Хотя полицейские частенько заглядывали в такие места, они больше защищали девушек, чем клиентов. Фотографировать не разрешалось; я не видел табличек с надписью «фотосъемка запрещена», но помню, как попытался это сделать и быстро понял, что стоит убрать камеру подальше. Лучше было получить предупреждение от полицейских, чем от проституток, которые точно бы избили меня до бесчувствия, если бы я настоял на своем. Многие девушки приехали из сельской глубинки и не хотели, чтобы их родные проведали, чем они занимаются.
Когда к нам приезжали заграничные гости, мы потчевали их обедом, а потом сажали в автомобиль и показывали им виды Парижа. Джун считает странным, что я никогда не признавался ей, как часто гулял в одиночестве по парижским улицам. Это был мир, совершенно пленявший меня, поэтому мои прогулки были частыми, но и очень личными.
В Берлине был замечательный бордель на Кнезебекштрассе, которая идет параллельно Шлютерштрассе. Он располагался в одном из типично берлинских домов с длинными коридорами, по меньшей мере, с десятью комнатами на этаже и с одной огромной гостиной размером почти как бальный зал.
Помню, как я обнаружил этот бордель и самостоятельно отправился туда. В гостиной имелся бар, где можно было выпить. Вы не обязаны были идти с девушкой, если не хотели этого, но сами девушки были замечательными, миловидными и находились в разной степени наготы. Никто не навязывал свои услуги, все было очень культурно. Вы пропускали стаканчик, потом выбирали одну из девушек, и если оказывались довольны ее услугами, то могли в следующий раз снова обратиться к ней. Разумеется, иногда приходилось долго ждать, потому что она была занята с другим клиентом.
В Голливуде я сделал массу фотографий девушек в мотелях с водяными матрасами, расположенных на бульваре Вентура. По телевизору в номерах показывали порнофильмы — это было очень эксцентрично и совершенно не похоже на то, что я видел в Париже.
В 1957 году я также работал для берлинского журнала «Constanze», чтобы иметь достаточно денег для жизни в Париже. Это был не первый раз, когда я вернулся в город своего детства. Еще до нашего отъезда из Австралии я купил Джун книгу Кристофера Ишервуда «Прощание с Берлином». Мы остановились в пансионе, похожем на тот, что был описан в книге, и замечательно провели время в городе, посещая ночные клубы, бары, рестораны и кафе. Тогда я обошел вновь все места своего детства и берлинские трущобы.
Помню свои визиты в бары, кабаре и пивные, где я сделал много снимков во время своих частых поездок в Берлин. Там был «Chez Nous» — безумный бар для гомосексуалистов с великолепным представлением среди публики. Там была «Ким Новак», обладавшая поразительным сходством со своим прототипом; она пела и танцевала, а в финале срывала с себя лифчик и парик и оказывалась миловидным белокурым юношей. Там была знойная «Марлен Дитрих» во фраке и с цилиндром на голове, ростом под два метра и с глубоким хриплым голосом. Кого там только не было! Я обычно заходил в бар, пропускал несколько стаканчиков, пропитывался настоящей греховной атмосферой Берлина и болтал с актерами между выступлениями. Однажды я взял с собой Джун, и она пришла в ужас, когда увидела мои фамильярные отношения с этими людьми.
Работа в «Constanze» была очень тяжелой. Нас отпускали из фотостудии после рабочего дня, только к вечеру, так что это в чем-то напоминало мои школьные дни. Редакция журнала занимала весь верхний этаж большого дома на Курфюрстендамм. В помещении фотостудии раньше находилась мастерская скульптора; все модели и фотографы имели маленькие комнатушки по соседству и часто спали на рабочем месте. Мы платили за комнаты номинальную сумму, вроде пятнадцати дойчмарок за ночь, а завтрак и ланч подавали прямо в студию. Это было просто ужасно, как в казарме.
Нас не выпускали из студии, пока мы не выполняли нашу норму по съемке невероятного количества платьев, которых с каждым днем становилось все больше и больше. Это было настоящее рабство. Когда мы заканчивали дневную работу, только тогда нам разрешали выйти из студии и развлечься в городе.
Почему я не занимался рекламой? Я не только не знал, как находить клиентов, но и с самого начала понимал, что для того, чтобы стать известным модным фотографом, нужно поработать в редакциях крупных журналов. Я не смог бы прославиться, занимаясь рекламой, но, работая редакционным фотографом, я приобретал определенную репутацию и знал, что это залог успеха в долгосрочной перспективе.
Здесь Джун проявила свою волю и выдержку. Она не говорила: «Иди и заработай побольше денег, чтобы мы могли покупать мясо». Она прекрасно понимала мои устремления, мое желание стать великим, модным фотографом. Так или иначе, как я уже говорил, когда человек выбирает фотографию, он делает это не с целью заработать состояние.
Я не признавал студийную работу. Мне очень не нравилось снимать в студии, но когда мы работали над коллекциями haute-couture (высокая мода) (фр.), нам не разрешали выносить платья для съемок в музеи, парки или на улицы. Это было еще до наступления эры телевидения. Лишь телевидение смогло преодолеть запрет, наложенный Палатой высокой моды в Париже на публичный показ новых коллекций haute-couture. Знаменитые кутюрье не без оснований опасались, что их парижские творения будут скопированы производителями дешевой одежды.
Я укутывал девушек в белые простыни и тайком отводил их в парк Тюильри, где с большими предосторожностями фотографировал модели haute-couture. Жизнь была прекрасна, но мне никак не удавалось заработать достаточно денег, чтобы сводить концы с концами.
В 1960-х годах у меня начались неприятности с щитовидной железой, что привело к нескольким ужасным приступам в общественных местах. Я худел с каждым днем. Знакомые задумывались, сколько мне осталось жить. Меня шатало, как тростинку. Люди полагали, что я сижу на наркотиках, а врачи были уверены, что у меня рак. Однажды Сьюзен Трейн, редактор американского журнала «Vogue», послала меня к доктору Жану Даксу, который сразу же поставил правильный диагноз и меньше чем за полгода вылечил меня. Жан стал нашим другом и пришел на помощь в другой трудный момент моей жизни, как и Сьюзен Трейн.
В начале 1959 года я купил два билета до Австралии. Это произошло в тот день, когда Джун пригласили вернуться в Лондон на шесть месяцев, чтобы играть медсестру Джейн — ту самую роль, которую она исполняла в радиосериале Би-би-си под названием «Летучий доктор» во время нашего пребывания в Лондоне. Мы упаковали вещи, и она отправилась в Лондон, а я полетел в Мельбурн.
Во время медосмотра у д-ра Жана Дакса