Главная | Обратная связь

Теоретическое знание

Основания постиндустриальной модели Белла не надежны. Если так, то будет несостоятельной и постановка знака равенства меж­ду постиндустриальным и информационным обществом: посколь­ку его утверждение, что ПИО определяется возросшей ролью ра­боты профессионалов, «белых воротничков» в секторе услуг, не­верно, то рушится его постулат, что постиндустриализм является адекватным отражением информационной эры. И главное — нет никаких признаков разрыва с предыдущими обществами, дело, скорее, обстоит наоборот. Как отмечает Кришан Кумар, «направ­ления развития, выделяемые теоретиками, являются экстраполя­цией, усилением и объяснением тенденций, совершенно очевид­ных с самого начала развития индустриализма» (Kumar, 1978, с. 232). Поскольку это так, мы должны отказаться от идеи постиндустри­ализма как средства для понимания нынешней роли информации. Мы по-прежнему стоим перед бесспорным фактом, что в разви­тых обществах стало гораздо больше работы, связанной с инфор­мацией, хотя этого факта и недостаточно, чтобы утверждать, буд­то она сама по себе порождает новый тип общества. Как нельзя объявлять о возникновении нового общества только потому, что выросла занятость в сфере информации, так нельзя утверждать, что возросшее количество информации само по себе свидетель­ствует о возникновении нового общества.

Однако, хотя мы не можем согласиться с тем, что информа­ция сама по себе создает новый тип общества таким образом, как это видит Белл, в его взглядах на информацию есть и другие аспекты, которые заслуживают внимания. Описывая постиндустриаль­ное общество, Белл отмечает не только возрастание количества информации как результат роста занятости в секторе услуг. Есть и другая, качественная характеристика информации в ПИО. По оп­ределению Белла, «осевым принципом» общества становится те­оретическое знание. Действительно, хотя рост числа специалистов свидетельствует о росте числе людей, которые используют теоре­тическое знание и вносят в него свой вклад, здесь мы уже имеем дело не с чисто количественным — при том, что он легко подда­ется измерению (количество юристов, научных работников и т.д.) — феноменом. Это и есть та характеристика ПИО, которой оно рази­тельно отличается от других обществ и которая ведет к серьезным последствиям. Даже не совсем понятно, как она сочетается с дру­гими характеристиками ПИО, по Беллу (изменения в сфере заня­тости, секторные сдвиги и т.п.), поскольку центральное место те­оретического знания в ПИО не требует от него, хотя бы в принци­пе, больших перемен в характере занятости и, разумеется, самого труда.

Однако оно имеет грандиозное значение для всех аспектов жиз­ни. Белл считает, что «кардинально новое сейчас — это кодифика­ция теоретического знания и его ключевая роль в инновациях как в сфере создания новых знаний, так и в сфере производства товаров и услуг» (Bell, 1989, с. 189). На этом Белл строит описание постиндустриального общества [как] общества знания, [потому что] источником новаций все в большей и большей степени становится работа по исследованиям и развитию (проще говоря, в связи с центральной ролью теоретического [sic] знания возникли новые отношения между наукой и технологией).

(Bell, 1973, с. 212)

Сущность теоретического знания станет понятнее, если срав­нить ПИО с индустриальным обществом. В прошлом изобретения делались главным образом талантливыми самоучками, которые, столкнувшись с какой-либо практической проблемой, старались разрешить ее методом проб и ошибок, эмпирически. Вспоминает­ся, к примеру, Джордж Стивенсон, изобретатель паровоза: он стол­кнулся с практической задачей — доставлять уголь из шахт, распо­ложенных вдали от рек, — и, решая ее, изобрел поезд, который шел по рельсам на паровой тяге. Или Джеймс Уатт, чей двигатель стал результатом его попыток улучшить модель Томаса Нькжоме- на. А в начале XX в. у нас был Генри Форд, талантливый пионер автомобилестроения, который не получил настоящего инженерного образования, зато природа наградила его ненасытным любо­пытством и завидной практической сметкой.

ПИО, напротив, характеризуется «главенством теории над эм­пирическим опытом и кодификацией знания в абстрактные систе­мы символов, которые могут быть использованы для того, чтобы пролить свет на различные и разнообразные сферы практического опыта» (Bell, 1973, с. 20). Это означает, что предпосылки инноваций теперь лежат в сфере теоретических принципов; например, инфор­матика берет свое начало в работе Алана Тьюринга «О вычислимых числах с приложением к проблеме разрешимости», которая уста­навливает принципы двоичного счисления, и в чрезвычайной ми­ниатюризации электронных схем, которую сделали возможной раз­работки в физике. И несколько пугающие потенциальные послед­ствия генной инженерии связаны с идентификацией и кодификацией набора человеческих генов, что привело к созданию амбициозного проекта «Геном человека». Как пишет Белл, производство в ПИО «в первую очередь зависит от теоретических разработок, предшествую­щих процессу производства» (1973, с. 25).

Нам предлагается думать, что теория играет первостепенную роль не только в области технологических новаций, но и в экономике и общественной жизни. К примеру, правительства проводят полити­ку, которая основывается на теоретических моделях экономики. Модели могут разными — кейнсианская, монетаристская, эконо­мика предложения и т.д., — но все они представляют собой теоре­тические рамки, в которых министры изо дня в день принимают решения. Можно найти примеры главенства теории в решении со­циальных проблем, скажем, при выстраивании образовательной и здравоохранительной систем, когда эксперты делают выводы, осно­вываясь на теоретических моделях семьи, разнообразия образов жизни и демографических тенденций. Полезно бросить взгляд и на совре­менную политику, нацеленную на решение экологических проблем. Чуть ли не сразу становится ясно, что эта политика не является непосредственным ответом на насущные проблемы (утечки нефти в море, опустынивание). Такого рода вещи учитываются, разумеется, однако есть цели, которые ставятся на основе теории устойчивости экосистем. Таким образом, дискуссии по проблемам экологии по­стоянно подпитываются теоретической информацией по таким вопросам, как рост населения, рыбные запасы и состояние озоно­вого слоя. Практическую политику невозможно представить без опо­ры на подобного рода теоретические модели, и, скажем, реакция на слишком дождливое или слишком жаркое лето в Великобрита­нии становится понятной только в контексте долгосрочных теоре­тических моделей вроде вероятности и возможных последствий глобального потепления. Конечно, подобные модели в настоящее время еще не отработаны и приблизительны, но уже то, что име­ется, дает нам возможность понять: теоретическое знание, не бу­дучи ни в коей мере «абсолютной истиной», все же играет решаю­щую роль в нашей жизни. Бесспорно, теоретическое знание, кото­рое мы используем, зачастую отнюдь не точно, но тем не менее теоретическое знание служит предпосылкой наших действий. Если прежде действия были ответом на практические запросы (техни­ческие проблемы, социальные сложности), теперь значительная часть жизни организована на основе теорий поведения, на абст­рактных, обобщенных принципах.

Белл полагает, что это изменение ведет к серьезным послед­ствиям. Быть может, более серьезным, чем приоритет теории во всех сферах, который делает ПИО способным планировать и, сле­довательно, контролировать будущее в гораздо большей степени, чем предшествующие общества. Эта способность, конечно, соот­ветствует предрасположенности специалистов к организации и планированию жизни. Кроме того, теоретические знания стали более доступными благодаря информационным технологиям. Ком­пьютеризация позволяет не только управлять «организованной сложностью», но и благодаря программированию создавать «ин­теллектуальную технологию» (Bell, 1973, с. 29), которая включает в себя знания (правила, операции и т.д.) и, в свою очередь, спо­собствует инновациям, основанным на теоретическом знании.

Такой взгляд на теоретическое знание — это, бесспорно, захва­тывающая идея, она прежде всего определяет новое общество как общество, которое основывается на порождении и использовании информации (знания). Если исходная точка развития — теория, а не потребность удовлетворять практические нужды, тогда можно ут­верждать, что знание становится признаком нового общества. Более того, сейчас мы говорим уже не о возросшем числе «белых ворот­ничков» и растущих количествах битов информации, мы говорим о новом фундаментальном принципе общественной жизни.

Тем не менее наибольшая трудность состоит в том, чтобы оп­ределить хотя бы с некоторой степенью точности, что понима­ется под теоретическим знанием (Kumar, 1978, с. 219-230). Тео­рия представляет собой набор абстрактных, обобщенных правил, законов и операций, в теоретической области может быть достиг­нуто согласие, которое движет теорию вперед, особенно в науч­ной сфере; кодифицированная в текстах теория изучается буду­щими практиками, которые будут применять ее в своей работе. Этот принцип вполне естественно может считаться ключевым не только в проектах по исследованиям и развитию, имеющих первостепенное значение для инноваций, но он также совершенно очевиден и в таких областях, как архитектура, проектирование, строительство, пищевая промышленность и даже моделирование одежды.

Однако есть аналитики, которые готовы «растянуть» понятие теоретического знания до гораздо больших пределов и приводить свои заключения как свидетельство существования общества, ос­нованного на знании. Сюда, к примеру, можно было бы отнести обучение законодательству, основам социального обеспечения, бухгалтерии значительного числа «белых воротничков»: для неко­торых это служит признаком приоритета знания в современном мире. И правда, можно утверждать, что высшее образование наце­лено в основном на передачу теоретического знания. В конце кон­цов в Великобритании стало уже общим местом, что быстрый пе­реход к массовому высшему образованию (около 30% в каждой соответствующей возрастной группе) был определен потребнос­тью в обеспечении необходимого числа людей, способных рабо­тать в «обществе знаний». Подобного рода передаваемые знания, несомненно, являются кодифицированными, абстрагированными от практического применения и даже поддающимися обобщению, хотя они принципиально отличны от теоретического знания в та­ких науках, как химия и физика.

Нико Штер (1994) именно таким образом увеличивает поле теоретического знания, постулируя, что мы уже находимся в «об­ществе знания»; он доказывает, что знание — важнейшая состав­ляющая нашего образа жизни. Что бы мы ни делали — изобретали новые технологии, производили товары ежедневного потребления или вопрошали о смысле собственной жизни, — мы обращаемся к теоретическому знанию, используя огромное количество накоп­ленных сведений, которые помогут нам разобраться, где же, соб­ственно, мы находимся.

Мы довольно долго говорили об идее теоретического знания, но это может оказаться полезным, поскольку Штер подхватывает темы, затронутые в работе социолога-теоретика Энтони Гидден- са, которая заслуживает внимания (о Гидденсе я буду говорить подробнее в главе 8). Штер предлагает тройственную типологию развития знания: знание содержательное (просвещенческий идеал знания, необходимого для понимания), продуктивное (применяе­мое в промышленности) и действенное (тесно связанное с произ­водством и включающее, например, особые приемы и оказываю­щее влияние на повседневную деятельность человека). Последняя форма очень близка Гидденсу, когда он подчеркивает то, что он называет интенсифицированной рефлексивностью жизни в «позднем модерне». Гидценс обращает особое внимание на то, что вся исто­рия модерна — это история постепенного освобождения людей от уз природы и ограничительных форм сообществ, когда человек действовал, как ему предопределено судьбой, это история движе­ния к тому, что отдельные люди и группы людей делают выбор своей индивидуальной или коллективной судьбы в обстоятельствах «промышленной неопределенности». То есть мир рассматривается не как нечто заданное и неизменное, напротив, он поддается изме­нениям и зависит от решений людей. Предпосылкой для этих лич­ных и коллективных решений служит постановка вопросов перед собой и коллективом, иначе говоря, рефлексивность, которую не следует воспринимать как самопоглощенность. Наоборот, она пред­полагает открытость к идеям, информации и теориям, поступаю­щим из самых разных сфер, они рассматриваются, инкорпориру­ются обществом, и на их основе принимаются решения.

Главное здесь, что «посттрадиционное» (Giddens, 1994) обще­ство, характеризуемое интенсифицированной рефлексивностью отдельных его представителей и институций, построено на ин­формации (знании). Разумеется, часть этого знания имеет локаль­ное или частное значение (например, чья-то биография или же тщательные записи продаж и складированной продукции некой компании), но в основном это знания абстрактные, получаемые из электронных медиа и других, прежде всего образовательных, учреждений. Если согласиться с аргументом Гидденса, что мы уже живем в эпоху высокого модерна, в котором рефлексивность иг­рает как никогда важную роль, то, вероятно, следует согласиться и с тем, что информация и знание в современной жизни имеют особое значение. Мир выбора, как индивидуального, так и кол­лективного, опирается на доступность и воспроизводство подроб­ной и многообразной информации. Если вслед за Гидденсом при­знать, что мы живем в эпоху интенсифицированной рефлексив­ности, на основе которой мы создаем материальные и социальные условия своей жизни, то следует согласиться, что все это требует сложнейшей и развитой информационной окружающей среды. Возможно, это не тот самый тип теоретического знания, о кото­ром говорил Дэниел Белл, но поскольку оно абстрактно и коди­фицировано, оно может быть включено в эту достаточно широкую категорию.

Тем не менее есть причины, по которым мы все же усомним­ся, что новое информационное общество следует описывать по­добным образом. Да и сам Энтони Гидденс этого, собственно, не делает. Подчеркивая, что «мир интенсифицированной рефлексив­ности — это мир умных людей» (Giddens, 1994, с. 7), он все же не расположен представить этот мир, как нечто иное, нежели продолжение долгосрочных тенденций. Жизнь сегодня действительно намного более информационно насыщена, но этого недостаточ­но, чтобы делать далеко идущие выводы о том, что мы живем в обществе нового типа.

Кроме того, Гидденс испытывает сомнения относительно но­визны теоретического знания. В 1981 г. он отметил, что «нет ниче­го специфически нового в применении "теоретического знания"... На самом деле рациональность техники... является первичным фак­тором, который с самого начала отличал индустриализм от пре­дыдущих укладов» (Giddens, 1981, с. 262). Если так, то мы опять оказываемся перед той же проблемой: как определить новизну общественного уклада, в котором теоретическое знание стало пре­валирующим фактором?

Это возражение Гидденса ставит главный вопрос: что аналити­ки понимают под теоретическим знанием? Как явствует из приве­денной цитаты, Гидденс ощущает, что для концепции классика социологии Макса Вебера относительно формальной рациональ­ности, которая лежит в основе целенаправленного действия (и наиболее ярко проявляется в росте бюрократических структур), достаточно одного определения. В конце концов в него входят аб­страктные и кодифицированные принципы, правила и распоря­док (вся бюрократическая машина в целом), и оно предполагает, что участники команды должны обладать абстрактным знанием (о том, как функционирует бюрократическая машина). В этом смыс­ле теоретическое знание есть всего лишь знание бюрократических правил и процедур. А если так, что же тут нового? В таком случае роль знания в ПИО — быть продолжением и ускорением тенден­ций, которые определил индустриализм. И мы опять задаемся воп­росом относительно новизны ПИО.

Приходится в более широком смысле взглянуть на неточность понятия теоретического знания. Одно дело, если приоритет теорети­ческого знания подразумевает знание естественно-научных принци­пов (точка кипения воды, электропроводимость материалов и т.д.), которые кодифицированы в текстах. И совсем другое дело, если те­оретическое знание включает в себя гипотетические модели, такие как соотношение инфляции и безработицы, бедности и шанса на успех, классовой принадлежности и возможности получить образо­вание. Быть может, отличия между этими видами теоретического знания состоят лишь в степени, однако существенная разница меж­ду ними остается. Если же теоретическое знание понимается, как особое положение экспертного знания в управлении системами ус­луг (водопроводные сети, переработка мусора, контроль за воздуш­ными полетами, телефонная сеть), которое осуществляется на ос­нове постоянного мониторинга этой деятельности, постоянно реор­ганизуемых принятых норм (токсичности, загрязнения окружающей среды и т.п.), то мы уже имеем дело с чем-то другим. И опять же совсем иное, когда теоретическое знание понимается как тенденция ко все развивающейся рефлексивности индивидов и институций, на основе которой формируются дальнейшие действия. И, наконец, нам потребуется другая дефиниция теоретического знания, если мы бу­дем определять его — что часто и делается — широтой распростране­ния сертифицированного образования. Из-за такой разницы в под­ходах хочется проявить осмотрительность и не соглашаться с тем, что теоретическое знание служит мерилом, с помощью которого можно определить информационное общество, хотя приоритетность теории отчетливо характеризует историю последнего времени.

Резюме

Несколько лет назад Дэниел Белл начал заменять термин «пост- индустиализм» термином «информационное общество». Но это ничего не изменило в его анализе — его «информационное обще­ство» по всем характеристикам есть то же самое, что «постиндуст­риальное общество». Однако в этой главе мы рассмотрели его кон­цепцию и пришли к выводу, что она несостоятельна.

Бесспорно, информация и знание — как и все технологичес­кие системы, сопровождающие «технологический взрыв», — в количественном отношении получили значительное распростра­нение. Нетрудно согласиться также и с тем, что они стали играть ключевую роль в бытовом поведении людей, живущих в современ­ных обществах. Тем не менее мы не увидели ни одного убедитель­ного свидетельства или доказательства того, что все это означает возникновение нового общества, резко отличающегося от прежнего. Если эта критика верна, тогда все разговоры о том, что развитие информационной сферы означает наступление «постиндустриаль­ного общества», не должны приниматься во внимание.

В этой главе было показано, что деление, по Беллу, общества на различные сферы, а потом и экономики на различные секторы занятости — а это принципиально для его модели постиндустри­ального общества — при ближайшем рассмотрении терпит крах. Да, рост повсюду: в секторе услуг, «беловоротничковой» работе, числе профессионалов, и все эти люди в большей степени связа­ны с использованием, хранением и обработкой информации, но, как мы видели, нет никаких оснований, чтобы интерпретировать эту экспансию вследствие большего богатства, перетекающего из «товаропроизводящего» сектора в сектор потребления. Напротив, сектор услуг расширился, с тем чтобы поддерживать и обеспечи­вать устойчивую, взаимосвязанную экономику (и, разумеется, более широкие политические и культурные связи). Не существует нового постиндустриального общества: рост занятости в сфере услуг и со­ответствующее развитие выдвигают на первый план преемствен­ность настоящего по отношению к прошлому.

По тем же причинам большее количество информации и возрос­шее число информационных работников, которое так поражает не­которых энтузиастов, что они считают этот фактор разительно отли­чающим настоящее от прошлого, не могут рассматриваться как при­знак новой социальной системы. Кришан Кумар прямо говорит, что «одно дело согласиться с возросшей ролью информационных техно­логий, даже с тем, что произошла информационная революция, и совсем другое — согласиться с идеей новой промышленной револю­ции, нового типа общества, новой эры» (Kumar, 1992, с. 52).

Мысль Белла о теоретическом знании, аналитически и, воз­можно, сущностно отделяемом от количественных факторов, о которых шла речь, обладает большей привлекательностью, неже­ли его определения постиндустриализма как поворота от произ­водства к услугам. Поскольку теоретическое знание предполагает качественное изменение, влекущее серьезные последствия для планирования и контроля над общественной сферой, эта идея за­хватывает каждого, кто интересуется социальными переменами и значением информации (знания) в современном мире. Интуитив­но читатель ощущает правоту Белла, хотя эта мысль осталась до конца им не развитой и занимает явно второе место, уступая пер­венство вопросам занятости. В трудах Белла она прописана слиш­ком общо, чтобы ее можно было применить для анализа, или, говоря точнее, она вызывает сомнения по поводу новизны и зна­чимости этого феномена. Тем не менее, на мой взгляд, это самый интересный и убедительный аргумент в пользу того, что мы жи­вем в информационном обществе.

Разумеется, есть факт: мы живем в мире, где возросло количе­ство информации и связанной с ней деятельности, которая со­ставляет существенную часть организации быта и труда. Под каким углом зрения ни посмотри на эту проблему, роль информации резко возросла. Вполне понятно, что социологи стремятся объяс­нить и просчитать это изменение. И здесь мы приходим к выводу, что оно не может быть интерпретировано в «постиндустриалистс- кой» терминологии профессора Белла. У него не получается навязать звание постиндустриализма информационному обществу. И если мы хотим понять значение информации и ее распространения, нам придется поискать ответ где-то в другом месте.

[1] Д. Белл (1979) проводит следующее различие в терминах: информация оз­начает «обработку данных в самом широком смысле слова», знание — «организо­ванный набор фактов или идей, представляющий обоснованное суждение или результат опыта, который передается через какое-либо коммуникативное сред­ство в некой систематической форме» (с. 168).