Главная | Обратная связь

Отрицание марксистами и либералами революционных регалий фашизма

«Нацизм начал свой разрушительный путь. Небывалый белый террор против людей и социализма проходит под маской социализма.Для этого, его пропаганде пришлось возвести революционный фасад с отделкой Парижской Коммуны». Эти слова¹ марксистского философа Эрнста Блоха из 1933-го (года, когда Гитлер пришел к власти) даже сегодня для многих откровение. Молчаливо предполагается, что «настоящие» революции не просто заменяют одну социально-политическую, экономическую или технологическую систему другой, но позволяют человечеству (или его части) перейти при этом на более высокую ступень развития. Правых же, даже наиболее радикальных из них, многие воспринимают стремящимися остановить прогресс, создающими новое состояние, истинной целью которого является сохранение традиционной классовой системы и ее ценностей, или даже стремящимися перевести часы истории назад, выставляя древние качества расы как основу для современного общества.

Предположения такого рода приводили к тому, что оппонентам фашизма приходилось отрицать его собственные претензии на революционность. Марксисты, например, считают, что капиталистический мировой порядок, в конце концов, будет свергнут и сменится другим, где систематическим бесчеловечности и эксплуатации не будет места. То есть, они предрасположены считать, что все, отдаляющееся наступление социализма — «консервативно», а уж стремление радикально преобразовать общество в анти-социалистическом направлении делает фашизм, с их точки зрения — «ретроградным». Исходя из этого, фашистские разговоры о возрожденном национальном сообществе, в котором классовые конфликты как бы сами собой «растворятся», автоматически воспринимаются марксистами как коварная ложь, использующая признанные идеи и ценности способом, скрывающим истинные намерения. Фашизм между Первой и Второй Мировыми войнами (далее «межвоенный фашизм») был продуктом кризиса капитализма, которому изнутри угрожал распад финансовых, социальных и политических структур поддержки, а снаружи — революционный социализм.

Такой охват в клещи, как считают марксисты, заставил фашизм сбросить свою либеральную маску, в которой он выглядел рациональным и гуманным, перейдя к открыто авторитарной форме государственного правления путем террора. Фашизм, по мнению марксистов, непосредственно создан буржуазными элементами (либо цинично манипулируем ими) для защиты капиталистической системы, часто при прямом содействии остаточных феодальных сил, таких как церковь и аристократия. Его главной уловкой было притвориться будто он борется за уничтожение Системы, чтобы отвлечь разрушительную энергию масс на службу агрессивно националистическому государству. Государству, которое, несмотря на то, что его заявленной целью является восстановление достоинства работающих людей, в перспективе только увеличивает их эксплуатацию и страдания. Короче говоря, фашизм симулирует революцию для достижения ретроградных целей. Придерживаясь этой позиции, британский активист Раджани (Роберт) Палм Датт писал (в том же году, что и Эрнст Блох) своим марксистским единомышленникам, что для сохранения капитализма идеологам «фашистской контрреволюции» пришлось притвориться врагами капитализма: «Для предотвращения революции рабочего класса, им пришлось провести свою революцию-маскарад, и даже назвать ее «социалистической».²

Многие «либеральные» авторы демонстрируют другое заблуждение (даже, быть может, более предательское, поскольку его сложнее обнаружить). У этих авторов нет проблем с использованием таких терминов как «Американская Революция», «Французская Революция», или даже «Революции 1848 г.» (все из которых провалились в достижении своих целей в установленный срок). Они даже признают, что Русская Революция была революционной, поскольку, как бы не заблуждался Ленин в своем видении идеального общества, ему, по крайней мере, удалось заменить «отсталую» царскую Россию заметно более «современным» индустриальным государством. Несмотря на это, многие либералы не способны признать фашизм революционным, поскольку они не признают существование фашистской идеологии как таковой, считая ее не более чем смесью культа личности, оголтелого национализма и организованной жестокости. Таким образом, для Роджера Скратона, автора «Политического Словаря» 1982-го, фашизм перед Второй Мировой был «амальгамой несовместимых понятий, часто недопонятых, часто деформированных до неузнаваемости»: он имел «форму идеологии без содержания». Другая реакция — считать его возвратом во времена варварства, как, например, Хью Тревор-Ропер описал идеологию нацистов как «животный нордический нонсенс». Даже когда не-марксистские историки и признавали обновляющий, революционный аспект фашизма, они иногда чувствовали потребность обозначить его парадоксальной фразой, как например: «революция нигилизма»³, «модернистский анти-модернизм»⁴, или «консервативный модернизм»⁵.

В этой главе, перед лицом упомянутых «очевидностей», будет утверждаться, что даже если ульра-правые, в общем, и представляют из себя консервативные (ретроградные) силы, то, по крайней мере в своих фашистских проявлениях, эта идеология в действительности функционирует как революционная. Или, цитируя вдумчивое эссе американского мыслителя Евгена Вебера: «фашизм, слишком легко определимый как контр-революция, на самом деле не контр-революция, а революция, конкурирующая [коммунистической], утверждающей что только она и достойна этого звания... Для фашистов, коммунизм — не разрушительная атака на установленный порядок, а конкурент в борьбе за источник силы.»⁶ Но, перед тем как продолжить, необходимо прояснить — что конкретно мы обозначаем двумя ключевыми словами: «революция» и «фашизм», смысл которых до сих пор оспаривается «экспертами».

«Революция» и «фашизм» как идеальные типы

Если термины «революция» и «фашизм» оставить концептуально нечеткими и многозначными, то любая дискуссия их взаимосвязи будет субьективна настолько, что станет бессмысленной. Решение подобных проблем, типичных в гуманитарных науках, заключается в создании искусственно очищенных определений, известных как «идеальные типы». Идеальный тип имеет такое же отношение к определяемой эмпирической реальности, как стилизованный план метро к реальной сети путей и станций в трехмерном пространстве.⁷ Он не говорит о детальных характеристиках ни одного из явлений, но вычленяет моменты, общие для различных проявлений одного и того-же явления.

Пусть идеальный тип «революция» обозначает «фундаментальное (структурное) изменение, которое, проявляя себя в определенной сфере человеческой деятельности, имеет радикально инновационные последствия для широкого сплетения связанных социальных и психологических реальностей». Это значит, что события, развивающиеся (достаточно большим) скачком можно считать революционными без привлечения марксистской или либеральной схем исторического прогресса. Что касается рабочего определения «фашизма» — разумно без самодеятельности принять готовый идеальный тип. На протяжении 90-х вовне марксистского лагеря рос консенсус, что фашизм — есть форма (или род, тип, genus) обновления, массовая политика, черпающая идеологическое сцепление и мобилизующую силу из грёз о приближении неминуемого национального возрождения. Другими словами, для фашистов период, воспринимаемый как национальный упадок и декаданс, сменяется эрой обновления в новом пост-либеральном миропорядке.⁸

Рассмотренный под этим углом, фашизм является по-сути революционной формой ультра-национализма (т.е. в высшей степени шовинистическим, анти-либеральным национализмом). Он характеризуется популизмом, включающим в себя мобилизацию масс на искреннюю (а не просто срежиссированную или манипулируемую) поддержку снизу на резкие действия, предпринимаемые самопровозглашенной новой элитой сверху для спасения нации от того, что воспринимается как смертельный упадок. Это говорит о необходимости воспринимать серьезно (а не отметать как пустую риторику или «безумный латинский нонсенс» ) речь Муссолини перед Походом на Рим, приведшим его к власти:

Мы создали наш миф. Миф — это вера, сильное чувство. Он не обязательно должен быть реальностью. Он реальность в том смысле, что он является стимулом, надеждой, верой, что он придает смелости. Наш миф есть нация, наш миф есть величие нации! И этому мифу, этому величию, которые мы хотим воплотить в самую реальную реальность, мы подчиняем все.

Для нас, нация — это не просто территория, но что-то духовное. Были государства, имевшие бескрайние территории, но не оставившие и следа в человеческой истории. Дело не только в размере, поскольку были и совсем маленькие, микроскопические государства, оставившие в наследие бессмертные образцы искусства и философии. Величие нации в совокупности всех этих качеств. Нация является великой, когда она переносит в реальность силу своего духа.⁹

Симптоматичным (не только для итальянского фашизма, но и для «фашизма вообще») это высказывание делает его непосредственная связь с тем фактом, что фашистское государство попыталось мобилизовать весь народ, при помощи массовых организаций, постоянного потока пропаганды, тщательно продуманных политических ритуалов, с целью эмоционально привязать людей к эпической трансформации страны в динамическую, современную, производительную военную машину. Более того, если и приходилось сотрудничать с традиционными правящими элитами (чиновниками, монархией, вооруженными силами и Католической Церковью), это делалось в духе, далеком от консервативной реакции, в истинно революционном духе. Выставка Фашистской Революции, открывшаяся в Милане в 1932-м, которую увидели около четырех миллионов посетителей, была создана не как рекламная наживка, но для того, чтобы создать у проходящего по комнатам посетителя волнующее чувство того, что, с приходом к власти фашизма, Италия, и все ее население, буквально, вошло в новую историческую эру.¹⁰