 |
|
ВОРОНКОВЦЫ РАСПОЛЗАЮТСЯ 3 страница
-- Что мне писать?
-- Пиши что хочешь.
Обмакнув перо, "мастерская рука" и "знаток библии" задумался, -- он не
знал, что ему писать, хоть убей! Семья дяди Пини уж, должно быть, решила,
что "мастерская рука" может писать лишь тогда, когда никто не видит. Но тут
Шолому пришло на память то, что было выведено в те годы почти на каждой
священной книге, и, засучив рукав и повертев в воздухе рукой, он снова
обмакнул перо. А через несколько минут им была выведена следующая надпись на
древнееврейском языке:
"Хотя на священной книге мудрецы писать запрещают, но знака ради это
позволено".
Это было как бы вступлением, за которым следовал известный текст:
"Сей молитвенник принадлежит... Кому принадлежит? Кому принадлежит,
тому и принадлежит. Но все же кому он принадлежит? Тому, кто его купил. Кто
же его купил? Кто купил, тот и купил. Кто же все-таки его купил? Тот, кто
дал деньги. Кто же дал деньги? Кто дал, тот и дал. Все-таки кто же дал? Тот,
кто богат. Кто же богат? Кто богат, тот и богат. Кто же все-таки богат?
Богат славный юноша Ицхок, достойный сын знаменитого богача Пинхуса
Рабиновича из прославленного города Переяслава".
Трудно передать, какой фурор произвела эта надпись и почерк, каким она
была сделана. Особенно почерк! Шолом постарался, чтобы отец его, упаси боже,
не был посрамлен. Он напряг все силы. Он потел, как бобер, старался писать
самым замечательным бисерным почерком, буковками, которые можно рассмотреть
только в лупу. Он применил искусство каллиграфии, унаследованное им от
воронковского учителя реб Зораха, воспитавшего в этом местечке, можно
сказать, целое поколение каллиграфов, которые разбрелись по свету и поражают
всех еще и поныне красотой своего письма.
КАНИКУЛЫ
Арнольд из Подворок. -- Новые товарищи. -- Учитель Гармиза читает тору.
-- Воронковские сорванцы показывают свое искусство
"Бейн-газманим"! Кто может это понять! Вакации, вакейшен, фериен,
каникулы -- все это слова одного порядка. Однако они не выдерживают никакого
сравнения с тем, что говорит сердцу еврейского мальчика слово
"бейн-газманим".
Ребенок, которого отпустили на каникулы из школы или из гимназии,
вдоволь натешился в самой школе, достаточно погулял и порезвился в течение
года -- может быть, даже больше гулял, чем учился. Но мальчик из хедера весь
год тяжко трудился, сидел, бедняга, допоздна и все учил, учил и учил. И
вдруг--полтора месяца подряд не нужно ходить в хедер. Может ли быть большее
счастье! К тому же и праздники приближаются -- грозные дни* кущей, праздник
торы! И все это на новом месте, в большом городе Переяславе.
Прежде всего нужно осмотреть город. Ребята его еще почти не видели. Они
побывали пока только у тети Ханы и у дяди Пини, да еще в большой синагоге,
старой синагоге и холодной молельне, где поет кантор Цали. А ведь в городе
немало улиц и всяких интересных мест. Тут и река Альт, и река Труб, и
длинный мост. А Подворки за мостом! Подворки--это вроде другого города, но в
самом деле это часть Переяслава. Оттуда и происходит "Арнольд из Подворок".
Арнольд частенько заходит к Нохуму Рабиновичу посидеть, потолковать о
Маймониде, о "Кузри"*, о Борухе Спинозе*, Моисее Мендельсоне и о других
больших людях, которых Шолом не мог запомнить; лишь один, по имени Дрепер*,
крепко засел у него в голове. Дре-пер... "Арнольд--весьма образованный
человек!--говорил отец, который был очень высокого мнения о нем. -- Если бы
Арнольд не был евреем, он мог бы стать прокурором". Почему именно прокурором
и почему еврей не может им быть, этого Шолом еще не мог понять. Что касается
антисемитизма, то по собственному опыту он знал только один его вид --
собак. В Воронке ребятишки натравили на него как-то собак, которые повалили
его и искусали. Следы их зубов на нем и поныне.
"Арнольду из Подворок" герой настоящей биографии обязан своим
дальнейшим образованием, и поэтому мы с ним еще встретимся. А пока --
каникулы и канун праздников. Пора познакомиться с городскими мальчишками и
завести себе новых друзей.
Среди отпрысков почтенных семейств особое место занимал Мойше, сын
Ицхок-Вигдора -- рыжий мальчишка, всегда прилизанный, в альпаговом сюртучке,
настолько важничавший, что не решался удостоить разговором даже самого себя.
И по-своему был прав. Во-первых, у его отца Ицхок-Вигдора собственный дом с
белым крыльцом. Потом у Ицхок-Вигдора в доме бесчисленное количество часов и
часиков. В двенадцать, когда все часы начинают бить, можно оглохнуть. Сам
Ицхок-Вигдор со всеми на свете судится, и глаза у него какие-то разбойничьи.
В синагоге все мальчишки дрожат под его взглядом.
На втором месте стоит Зяма Корецкий -- слегка сутулый паренек, один из
самых озорных; он не со всяким водится, да и не всякий станет с ним
водиться, потому что отец его из "бритых"*, с подстриженной бородой. Он --
адвокат в Петербурге, и на носу у него странные очки, которые называются
"пенсне". Этот Зяма научил всех мальчишек в городе плавать, кататься на льду
и еще многим вещам, которые не всем еврейским детям известны.
За Зямой следует сынок Исроела Бендицкого -- бледный, тщедушный
мальчик, затем Хайтл Рудерман--толстомордый сын учителя, Авремл Золотушкин
-- черный, как арап, Мерперты и Липские, разодетые маменькины сынки в
начищенных сапожках. К этим так просто и не подойдешь, нет, кто еще может
позволить себе носить в будни такие сверкающие сапожки? За ними идут
маленькие Канаверы--чертенята, а не дети, они вечно возятся с собаками,
мучают кошек. Со всеми этими Шолом дружить не хотел. Он предпочитал водить
дружбу с такими ребятами, как Мотя Срибный, мальчик с длинными пейсами,
игравший на скрипке, или же с Элей, сыном Доди, вечно хохочущим живым
мальчишкой. С ними Шолом молился в одной синагоге из одного молитвенника, с
ними вместе проказничал--изображал служку Рефоела, как он поглядывает одним
глазком и выкрикивает нараспев цены на вызов к чтению торы: "Восемнадцать
гульденов за ко-огена!"*, или Вову Корецкого, посвистывающего носом, Беню
Канавера, жующего табак, Ицхок-Вигдора, подергивающего плечами, Шолома
Виленского, поглаживающего бородку и шмыгающего носом. Есть, слава богу,
кого изображать. Взять хотя бы учителя Гармизу, читающего тору. Шолом изучал
две субботы подряд, как он раскачивается на одной ноге, потом, вытянув
длинную шею и ощерив желтые зубы, скривит рябое лицо, поведет острым носом
вверх-вниз и выкрикнет странным гортанным голосом: "Зри, я дал тебе жизнь и
добро, смерть и зло"... можно со смеху помереть! Все, кто видел Шолома,
представляющего, как Гармиза читает тору, клялись, что это вылитый Гармиза.
Сам Гармиза был весьма недоволен, когда узнал, что Шолом изображает его; он
не поленился сходить к Нохуму Рабиновичу и рассказать ему все как есть: он,
мол, слыхал, что у реб Нохума есть мальчик, который передразнивает его,
Гармизу, читающего тору. Это произвело в доме переполох. Нохум обещал
расследовать дело, как только придут дети. Когда ребята пришли, за них сразу
же взялись. Отец, конечно, догадался, что виновник здесь Шолом.
-- Поди-ка сюда, Шолом! Покажи, как ты представляешь Гармизу, читающего
тору.
-- Как я его представляю? Вот так.
И Шолом, раскачиваясь на одной ноге, вытянул шею, ощерил зубы, затем
скривил лицо, как Гармиза, повел носом вверх и потом вниз и закричал
странным гортанным голосом: "Зри, я дал тебе жизнь..."
Шолом никогда не видел, чтобы отец так хохотал. Он никак не мог прийти
в себя. А когда, наконец, успокоился, то откашлялся, вытер глаза и обратился
к детям:
-- Видите, к чему приводит безделье? Шатаетесь без толку, и в голову
приходит черт знает что -- передразнивать учителя Гармизу, как он читает
тору (тут отец не выдержал и спрятал свое смеющееся лицо в носовой платок).
Бог даст, сразу после кущей найду для вас учителя, и вы начнете ходить в
хедер. Кончены каникулы!
Если уж действительно конец каникулам, то нужно по крайней мере пожить
в свое удовольствие.
И ребята постарались использовать свободное время наилучшим образом:
знакомились без разбора с самыми отчаянными мальчишками, вступали с ними в
дружбу, гуляли, как рекруты перед набором. Воронковские ребята показали
своим переяславским сверстникам, что, хотя они приехали из маленького
местечка, они знают многое такое, о чем переяславцы и понятия не имеют,
например, что к каждому имени можно придумать рифму. Возьмите какое угодно
имя, скажем, Мотл: Мотл-капотл, Друмен-дротл, Иосеф-сотл, Эрец-кнотл; Лейбл:
Лейбл-капейбл, Друмен-дребл, Иосеф-сейбл, Эрец-кнейбл; Янкл: Янкл-капанкл,
Друмен-дранкл, Иосеф-санкл, Эрец-кнанкл. И так любое имя.
И еще переяславские ребята не знали языка-перевертыша, то есть, как
говорить все наоборот. Например: "Тов я мав мад в удром". Это значит: "Вот я
вам дам в морду". Или: "А шикук шечох?" -- "А кукиш хочешь?" На таком языке
Шолом мог говорить целый час без умолку. Это ведь сплошное удовольствие --
вы можете говорить человеку все что угодно прямо в глаза, а он стоит дурак
дураком и ничего не понимает.
И что это за мальчишки в Переяславе, которые дают попу пройти мимо,
будто он человек, как все. Нет, воронковских ребят не проведешь. Они не
пропустят попа просто так. Все ребята, сколько бы их ни, было, побегут вслед
за ним и станут кричать нараспев: "Поп, поп, ложись в гроб. Сядь на кобылу,
поезжай в могилу. Поп волосатый, зароем тебя лопятой. Нам клад, тебя в ад".
Переяславские ребята говорили, что здесь, в Переяславе, нельзя дразнить
попов, за это может здорово влететь. Вот тебе раз, попа бояться! Конечно,
нехорошо, когда поп переходит тебе дорогу, но чего его бояться? Переяслав --
действительно большой город и красивый, что и говорить, но в Воронке было
веселей во время каникул. Так думали воронковские ребята, и все же они были
не прочь, чтобы дни каникул и здесь, в Переяславе, тянулись без конца.
МЕЛАМЕДЫ И УЧИТЕЛЯ
Реб Арн из Ходорова. -- Меламед с фантазией. -- Галерея
меламедов.--Мониш--меламед с косточкой. -- Ученики поигрывают в картишки
Каникулы еще не кончились, впереди еще были праздники, но Нохум
Рабинович уже стал подыскивать учителя для своих детей. Меламедов в городе
было несколько. Во-первых, тот самый Гармиза, который так занятно читал
тору. За ним следовал реб Арн из Ходорова--отличный меламед, но со слишком
богатой фантазией. Он любил рассказывать ученикам какие-то странные истории
о древних временах. Например, историю о своем дедушке, который был богатырем
и никого не боялся. Однажды зимней ночью дедушка проезжал мимо леса. Вдруг
из лесу выскочили двенадцать голодных волков и погнались за санями. Дед не
растерялся, спрыгнул с саней, схватил волков одного за другим и, засунув
каждому из них руку в пасть, вывернул всю дюжину наизнанку.
И еще одну историю рассказывал он -- как дедушка однажды выручил из
беды целый город. Как-то в воскресный день собравшиеся на ярмарке мужики
перепились и начали буянить. Дед в это время стоял на молитве. Недолго
думая, он сбросил с себя молитвенное облачение, выбрал самого здоровенного
из буянов, схватил его обеими руками за ноги и давай им колотить по мужицким
головам. Мужики попадали, словно мухи. Уложив всех до единого, дед отпустил
буяна и сказал ему: "Теперь ступай домой, а я пойду молиться..."
Как говорил реб Арн из Ходорова, дед его был не только богатырем, но
еще и очень рассеянным человеком. Стоило ему задуматься, и жизнь его висела
на волоске, господи спаси и помилуй! Однажды он углубившись в себя ходил по
комнате; ходил, ходил и вдруг видит, что стоит на столе.
Вот таким меламедом был реб Арн из Ходорова. За ним следовала целая
галерея меламедов: реб Иошya, Меер-Герш, Якир-Симха, койдановский меламед,
Мендл-толстяк. У каждого из них был, однако, свой недостаток. Кто хорошо
знал талмуд -- плохо знал библию, кто знал библию -- плохо знал талмуд. Из
всех меламедов самым подходящим был бы Мендл-толстяк, если бы он не истязал
учеников. Дети дрожали при одном упоминании его имени. Меламед Мониш тоже,
конечно, бил детей, однако с толком. А этот, Мендл, мог забить до смерти.
Зато и учил же он! Отец обещал детям, что он, с божьей помощью, договорится
с одним из этих двух.
Меламедом, значит, они уже обеспечены. Теперь остается подумать о
письме. Где будут дети учиться письму? Писать по-еврейски они уже научились
у воронковского учителя Зораха. Но как быть с русским языком? И добрый друг
Арнольд из Подворок, о котором речь шла выше, посоветовал отвести детей в
еврейское училище -- и недорого и хорошо. Услышав это, бабушка Минда
поклялась, что, пока она жива, внуки ее останутся евреями -- и тут уж ничего
нельзя было поделать. Тогда начались разговоры об учителях. Ноях Бусл --
хороший учитель, но он зять извозчика. У писаря Ици, который обучает по
письмовнику, -- красивый почерк, но он слаб по части "языка". Писарь Авром,
брат того же Ици, слаб и в том и в другом. Что же делать? Остановились на
меламеде Монише. Этот человек с достоинствами: он силен в библии, знает
дикдук*, сведущ в талмуде и пишет по-русски на удивление всем. Правда, он не
понимает того, что пишет, и пишет он не в соответствии с грамматикой, но это
неважно. Дети еще малы для грамматики. Пусть они прежде усвоят дикдук. Это
важнее. Мониш дерется -- что же, пусть дети прилежно учатся, тогда их никто
бить не будет. Не станет же учитель напрасно бить! И действительно, дети
вскоре убедились в этом на собственном опыте. Мониш не любил, как другие
меламеды, бить или пороть, но на большом пальце правой руки у него была
косточка. Когда он этой косточкой ткнет вам в бок или между лопаток или
вдавит ее в висок, вам привидится дедушка с того света. Такая была косточка!
Шолом старался, насколько возможно, избежать знакомства с косточкой. И это
бы ему, пожалуй, удалось, потому что он был один из тех, кто выучивал или
умел притворяться, что выучил свой урок по талмуду к четвергу. А библию он
хорошо знал. Писал он также неплохо. Но когда дело касалось шалостей, ему не
миновать было косточки учителя; он и поныне забыть ее не может. Однако не
из-за косточки Нохум Рабинович был недоволен Монишем. Оказалось, что учитель
и понятия не имеет о том, что такое дикдук. Когда его спросили: "Реб Мониш,
почему вы не проходите с ребятами дикдук?" -- он ответил: "Есть о чем
говорить, дикдук-шмикдук--чепуха какая!"--и даже рассмеялся. Это очень не
понравилось Нохуму, и в следующий учебный сезон он забрал детей у Мониша и
отдал их в хедер к другому меламеду.
Этот был хорошим грамматиком, весь учебник знал наизусть. Но он обладал
другим недостатком -- увлекался общественными делами. Все дни у него были
чем-нибудь заполнены: не свадьба, так обрезание, не обрезание, так выкуп
первенца, бармицва*, развод, третейский суд, посредничество, примирение
тяжущихся. Однако для кого это недостаток, а для кого и достоинство. Для
детей такой учитель был ангелом небесным, а хедер -- настоящим раем. Можно
было играть в любые игры, даже в карты, и не в такие, как в Воронке (разве
это карты?), а в настоящие. Играли в "три листика", в "старшего козыря" --
во все игры, в которые арестанты играют в тюрьмах. Да и карты были тоже
какие-то арестантские -- грязные, засаленные, разбухшие. И в эти карты
ребята проигрывали и завтраки, и полдники, и любую наличную копейку, которая
обнаруживалась у кого-либо в кармане.
Все деньги выигрывали обычно старшие ребята, вроде Зямы Корецкого, о
котором говорилось выше. Это он подстрекал младших товарищей на всякие
проделки. Он придерживался трех основных принципов: 1) родителей не слушать;
2) учителя ненавидеть; 3) бога не бояться.
Была у старших ребят еще одна повадка -- обыграют малышей и их же
дразнят, потешаются над ними. Настоящие картежники так не поступают...
Однако не нужно думать, что игра в карты всегда проходила гладко. На долю
старших выпадало тоже немало неприятностей. Во-первых, нужно было подкупить
жену учителя, чтобы она не донесла мужу, что они играют в карты. Во-вторых,
у учителя был сынок, Файвл, которого прозвали "Губа", так как он отличался
толстой губой. Вот этого "Губу" и приходилось задабривать, подмазывать,
когда завтраком, когда сластями, а главным образом орехами. "Губа" любил
щелкать орешки. Тошно было глядеть, как этот "Губа" щелкает орехи, да еще на
чужие деньги. Но что поделаешь? Разве лучше будет, если "Губа" расскажет
учителю, что ребята играют в карты?
От этих меламедов и учителей, от всей этой науки Нохуму Рабиновичу было
мало радости. Каждую субботу он экзаменовал своих детей и, вздыхая, качал
головой. Больше всех вызывал в нем беспокойство средний сын, "знаток
библии". От него он, видно, ожидал большего... "Что же дальше будет? --
спрашивал отец. -- Чем все это кончится? Вот-вот будем справлять твою
бармицву, а ты и двух слов связать не можешь". Реб Нохум стал искать
настоящего знатока талмуда и вскоре его нашел.
УЧИТЕЛЬ ТАЛМУДА
Учитель талмуда -- Мойше-Довид Рудерман. -- Сын его Шимон собирается
креститься. -- Город вызволяет его из монастыря. -- Дядя Пиня горячится.
Учитель этот был выходцем из Литвы, и звали его Мойше-Довид Рудерман.
Сгорбленный, страдающий одышкой, с густыми черными бровями, он был человеком
весьма ученым, отличным знатоком писания и древнееврейской грамматики, к
тому же чрезвычайно набожным и богобоязненным. Кто мог ожидать, что и на нем
окажется пятно. И какое пятно! -- сын его учился в уездном училище. Во всем
городе было всего только два еврейских мальчика, учившихся в уездном
училище: сын Мойше-Довида Рудермана -- Шимон Рудерман, парень, у которого
очень рано стала пробиваться черная бородка, и сынок адвоката Тамаркина --
Хаим Тамаркин, толстый приземистый паренек с маленькими глазками и кривым
носом; носил он рубаху навыпуск, как русские мальчишки, играл с русскими
ребятами в мяч, ходил в синагогу разве только в Судный день и украдкой курил
толстые папиросы.
Это были, так сказать, пионеры, первые ласточки просвещения в городе
Переяславе -- двое еврейских ребят среди нескольких сотен неевреев.
Школьники вначале смотрели на двух евреев с удивлением, как на детей из
другого мира. Потом они повалили их на землю среди школьного двора, вымазали
им губы свиным салом, а после этого подружились и зажили с ними совсем
по-братски. Христианские мальчики тогда еще не были отравлены
человеконенавистничеством, не знали о травле евреев, и яд антисемитизма не
коснулся их. После того как еврея повалили, вымазали ему губы салом и намяли
бока, он хотя и был "Гершкой", становился равноправным товарищем.
Когда детей Нохума Вевикова определили к Мойше-Довиду Рудерману, не
обошлось без скандала. Дядя Пиня, узнав, что брат его Нохум отдал своих
детей к учителю, у которого сын ходит в уездное училище, рвал и метал. Он
твердил, это от уездного до перехода в христианство--один шаг. "Но почему
же?"
-- А вот так... Поживем -- увидим.
И действительно. Дяде Пине суждено было на сей раз оказаться пророком.
А произошло это таким образом.
Однажды в субботу в городе распространился слух, что оба еврейских
мальчика, которые учатся в "уездном"--Шимон Рудерман и Хаим Тамаркин,--
собираются креститься. Разумеется, никто не хотел этому верить: "Не может
быть! Как? Почему? Чего только люди не выдумают!" Однако нет дыма без огня.
Представьте, в ту же субботу началась вдруг суматоха, как на пожаре. Весь
город бежал к монастырю. В чем дело? А дело очень простое и ясное: "Хотите
увидеть нечто любопытное? Потрудитесь отправиться к монастырю, и вы увидите
там, как эти два молодчика из "уездного" забрались на самую верхушку
колокольни, стоят там без шапок и бесстыдно, так чтобы все видели, жрут
хлеб, намазанный свиным салом!"
Суматоха была так велика, что никто не догадался спросить: как это
можно снизу разглядеть, чем на такой высоте намазан хлеб -- свиным салом,
маслом или медом. Город ходуном ходил, точно конец миру пришел. Сыну
Тамаркина не приходится удивляться -- отец его, адвокат Тамаркин, сам
безбожник, "законник", составитель прошений, а сын его Хаим был
вероотступником еще во чреве матери. Но Мойше-Довид Рудерман -- меламед,
богобоязненный еврей! Лучший меламед в городе! Как это можно допустить?
Были, оказывается, люди, которые и раньше знали, чем это кончится.
Откуда они это знали? Дошли своим умом. Детей так воспитывать нельзя. В
самом деле, если вы отдали своих детей в "уездное", значит вы примирились с
тем, что они станут иноверцами, и вам нечего требовать от них, чтобы они
носили арбеканфес; если случится, они и пропустят молитву, то смотрите на
это сквозь пальцы и не обламывайте на их спине палки, не лупите их, как
собак...
Так говорили почтенные обыватели и, собрав совет, стали обдумывать, как
спасти две еврейских души от крещения. Воззвали к праху отцов, взбудоражили
начальство, старались изо всех сил. Особенно отличился, конечно, дядя Пиня.
Засучив рукава он бегал целый день со своей роскошной развевающейся бородой,
потный, не пивши, не евши, пока, с божьей помощью, все не кончилось
благополучно. Обоих молодцов извлекли из монастыря.
Впоследствии, спустя несколько лет, один из них, Хаим Тамаркин, все же
крестился, а Шимона Рудермана отправили в Житомир, отдали в школу казенных
раввинов на казенный счет, и он, с божьей помощью, не только кончил ее, но и
стал казенным раввином недалеко от Переяслава, в Лубнах.
-- Ну, кто был прав? Теперь уж ты, надеюсь, возьмешь своих детей от
этого меламеда? -- сказал Нохуму дядя Пиня, довольный оборотом дела. Доволен
он был, во-первых, потому, что ему удалось спасти две еврейских души от
крещения, во-вторых, потому, что дети его брата не будут учиться у меламеда,
знающего дикдук и посылающего сына в уездное училище, и, в третьих, что он
оказался прав: раз еврейский ребенок посещает школу, он всегда готов
креститься.
Но на этот раз дядя Пиня жестоко ошибся: его брат Нохум уперся и не
захотел забирать своих детей от такого замечательного учителя.
-- Что он мне сделал дурного? Довольно того, что он претерпел столько
мук, такой позор! Нельзя же оставить меламеда посреди учебного года без
хлеба.
Дядя Пиня выслушал брата с горькой усмешкой, мол, "дай бог, чтобы я
оказался неправым, но не по доброму пути ведешь ты своих детей". Затем он
встал, поцеловал мезузу* и ушел рассерженный.
ХЕДЕР В СТАРИНУ
Картина старого хедера. -- Ученики помогают учителю и его женe по
хозяйству. -- Учитель совершает благословение. -- Его проповеди приводят к
новым грехам
Детей не взяли от запятнанного, но знающего учителя. Они остались у
Рудермана и на второй и на третий год, и все были довольны; меламед--своими
учениками, ученики -- своим меламедом, а отец -- и учениками и меламедом.
Больше всех довольны были ученики. Бог послал им учителя, который не
дерется, ну, совсем не дерется. И не помышляет даже об этом. Разве только
мальчишка уж очень надоест, не захочет молиться или до того туп, что хоть
кол на голове теши,--тогда учитель выйдет из себя, разложит парня на лавке
и, сняв мягкую плисовую ермолку с головы, слегка отстегает его и отпустит.
Кроме того, у меламеда Рудермана было "жорно", машина
такая--крупорушка. У машины этой были колесо и ручка, а сверху в нее
опрокидывали мешок с гречихой. От вращения колеса гречиха потихоньку
сыпалась в ящик, из ящика на камень, камень ее обдирал, очищал от шелухи и
превращал гречиху в крупу; вот это и называлось "жорно".
Понятно, что вся прелесть "жорна" заключалась в том, чтобы вертеть
ручку. Чем дольше вертишь, тем больше сыплется крупы. А охотников вертеть
ручку было много, почти все ученики. Каждому хотелось помочь учителю,
который не может прожить на свой заработок и вынужден, бедняга, искать
побочных доходов. Он обдирал крупу, а жена пекла пряники. А может, вы
думаете, что при выпечке пряников делать нечего? Дело всегда найдется! И
здесь дети могут быть полезны; не столько при выпечке, сколько при отбивании
теста. Ржаной медовый пряник надо долго-долго отбивать обеими руками, пока
он не начнет тянуться, как должно тянуться медовое тесто. А кто сделает это
лучше мальчика из хедера! Охотников отбивать тесто среди ребят было так
много, что порой доходило до драки. Каждый хотел бить первым.
Читатель не должен удивляться, что ученики занимались такими делами,
как обдирка крупы и раскатывание теста. У воронковских меламедов они делали
работу и погрубее. Например, у учителя Зораха, да и у других меламедов, дети
Нохума Вевикова как миленькие мазали глиной пол накануне субботы, попарно
выносили помойное ведро, поодиночке таскали воду из колодца и по жребию
нянчили ребенка. Сбегать к резнику с курицей и работой не считалось. Особой
честью было помочь жене учителя ощипать курицу. Ребята предпочитали делать
что угодно, лишь бы не учиться. Учение в хедере было хуже всякой работы.
Тут, думается мне, уместно описать хедер, каким он был в те времена,
для того чтобы будущие поколения, которые заинтересуются жизнью евреев в
прошлом, в "счастливой" черте оседлости, имели о нем представление.
Маленькая, покосившаяся крестьянская хатка на курьих ножках, крытая
соломой, а иногда и вовсе без крыши, как без шапки. Одно оконце, в лучшем
случае два. Выбитое стекло заклеено бумагой или заткнуто подушкой. Земляной
пол обмазан глиной, а под праздник и накануне субботы посыпан песком.
Большую часть комнаты занимает печь с лежанкой. На лежанке спит учитель, на
печи -- его дети. У стены стоит кровать -- кровать жены учителя, со
множеством подушек и подушечек, почти до потолка. Там, на кровати, на белой
простыне иногда лежит тонкий лист раскатанного теста, выделанные коржики или
баранки (если жена учителя печет их на продажу), иногда ребенок (если он
опасно болен). Под печью находится "пiдпiчник"; в Литве это называется
катух. Там держат кур, конечно для продажи. У кривой пузатой стены--шкаф для
хлеба, кувшинов, горшков. На шкафу металлическая посуда, сито, терка, драчка
и тому подобные вещи. У самого входа -- кочерга, лопаты, большое всегда
наполненное помоями ведро, деревянный вечно протекающий ушат для воды и
постоянно мокрое полотенце для рук. Длинный стол посреди хаты с двумя
длинными скамьями -- это и есть собственно хедер, школа, где учитель
занимается со своими учениками. Все здесь -- и учитель и его ученики --
громко кричат. Дети учителя, играющие на печи, тоже кричат. Жена, которая
возится у печи, кричит на своих детей, чтобы они не кричали. Куры в
"пiдпiчнике" отчаянно кудахчут: это кошка -- тихонькая, смирная,
гладенькая--спрыгнула с лежанки, забралась под печь и всполошила кур,
провалиться бы ей!
Так выглядел в старину воронковский хедер. Немногим лучше выглядел
хедер в большом городе Переяславе. Переяславский учитель так же, как и