 |
|
ВОРОВСТВО, ИГРА В КАРТЫ И ПРОЧИЕ ГРЕХИ
Дети помогают матери на ярмарке. -- Игра в карты в честь хануки. --
Перл, сын вдовы, учит нас воровать. -- Негодный малый
С детьми Нохума Вевикова дух зла обошелся очень жестоко. Мало того что
сорванцы комкали молитвы, пропускали больше половины, а бабушке лгали, будто
сверх положенного они прочитали еще несколько псалмов,--они научились еще и
воровать, таскать лакомства, играть в карты и всяким другим грешным делам...
Дошли они до этого, понятно, не сразу -- одно влекло за собой другое, как
сказано в писании: "Грех порождает грех".
Я, кажется, уже рассказывал вам, что воронковцы кормились благодаря
крестьянам и зарабатывали преимущественно во время больших ярмарок--"Красных
торгов", как их называли. Этих ярмарок воронковцы дожидались с нетерпением.
В это время они суетились вовсю, делали дела, зарабатывали деньги. А тем
временем покупатели воровали,--впрочем, большей частью женщины. И не
укрыться, не уберечься от них! Только вытряхнешь у одной из рукава платок
или ленту, как уже другая стащила из-под носа сальную свечу или рожок. Что
делать? И Хая-Эстер, жена Нохума Вевикова, нашла выход: она поставила своих
детей в лавке следить за ворами. Ребята следили усердно и зорко: они не
только набивали полные карманы рожков, табаку, орехов, сушеных слив, но еще
подбирались и к зеленой шкатулке, где лежала выручка; в то время как мать
разговаривала с покупательницей, они опускали в карманы несколько монет --
какие-нибудь круглые пятаки, а потом тратили их в хедере на блины, коржики,
маковки, вареный горох, семечки или же проигрывали в карты.
Игра в карты была болезнью, эпидемией во всех хедерах; начиналась она в
праздник хануки* и не прекращалась потом всю зиму. Известно, что в дни
хануки сам бог велел играть. Кто играл в юлу*, кто в карты. Правда, это не
были настоящие, печатные карты, речь идет о самодельных еврейских картах, об
игре в "тридцать одно". Но какая разница--тот же соблазн, тот же азарт.
Когда наступала ханука, учитель не только разрешал играть в карты, но и сам
принимал участие в игре и был рад, если ему удавалось выиграть у своих
учеников ханукальные деньги. А проиграть учителю ханукальные деньги было
удовольствием, честью, радостью. Во всяком случае, лучше проиграть учителю
ханукальные деньги, чем быть им высеченным,---с этим как будто согласится
всякий.
Но как только ханука уходила -- тут тебе конец празднику, конец картам!
Учитель строго-настрого предупреждал: "Берегитесь!" И если кто осмелится
прикоснуться к картам, упомянуть о картах или даже подумать о них, быть тому
наказанным -- он будет высечен.
Учитель, видимо, и сам был когда-то порядочным сорванцом и поигрывал в
картишки не только в честь хануки, иначе откуда бы пришли ему в голову
подобные мысли? Так или иначе, ученики всю зиму после хануки играли в карты
еще более азартно, еще с большим рвением, чем в дни хануки. Проигрывали
завтраки и обеды, проигрывали наличные, когда же не было денег, а ведь
играть хотелось, находили всякие способы, чтобы раздобыть их. Кто добирался
до кружки Меера-чудотворца* и навощенной соломинкой вытаскивал из нее по
одному омытые слезами гроши, которые мать спускала туда каждую пятницу,
перед молитвой над свечами; кто ухитрялся выгадать несколько грошей
"комиссионных", когда его посылали на рынок с каким-нибудь поручением; а кто
просто подбирался к отцовскому кошельку или к маминому карману и ночью,
когда все спали, вытряхивал оттуда, сколько удастся. Все это делалось в
величайшем страхе, с огромным риском. И все уходило на карты, на "тридцать
одно".
Вопрос заключался лишь в том--где и когда играть, как устроиться, чтобы
не узнал учитель. Об этом уже заботились ребята из старшей группы, такие,
как Эля, сын Кейли,--уже жених, рыжий, с серебряными часами, и Берл, сын
вдовы, толстогубый парень с удивительно крепкими зубами, которыми можно
грызть железо. У него уже пробивалась бородка,--и он сам был в этом виноват,
потому что курил. Так объяснял сам Берл. "Вот вам доказательство, -- говорил
он, -- попробуйте сами, начните курить--и у вас вырастет борода". И он шутки
ради научил своих товарищей курить, не только курить, но подсказал им также,
как раздобывать "материал" для курения. То есть попросту научил их воровать.
Понятно, за учение Берл получал плату табаком и папиросной бумагой.
У Берла была своя система: кто слушался его, приносил табак и
папиросную бумагу, был славным парнем, хорошим товарищем, тот же, кто боялся
или не умел воровать,--считался у него размазней, слюнтяем и исключался из
товарищества. И если ему особенно не везло, он еще бывал бит рукою того же
Берла. Поссориться с Берлом или пожаловаться на него не имело никакого
смысла, пришлось бы выдать себя с головой--и на это ни у кого не хватало
смелости. И ребята делали все, что Берл приказывал, погружаясь вместе с ним
все глубже и глубже в трясину. Бог знает, к чему бы это привело, если бы
самого Берла не постиг печальный конец, да такой, что и в голову не сразу
придет. А ребята по молодости своей и невинности толком даже не поняли, что
тут произошло. Они только знали, что случилась история в пятницу. Парня
поймали у бани, когда он, выставив кусочек стекла, подглядывал одним
глазком, как моются женщины.
Боже, что творилось в местечке! Мать Берла, вдова, упала в обморок, его
самого забрали из хедера, не пускали в синагогу, ни один мальчик из хорошей
семьи не смел встречаться с этим "вероотступником". Так прозвали его тогда.
И как видно, чтобы оправдать это прозвище, Берл впоследствии, после смерти
матери, крестился и пропал бесследно.
ФЕЙГЕЛЕ ЧЕРТ
Сорванцы кaютcя. -- Не девушка, а черт. -- Ведьма, которая щекочет
Все же не следует думать, что дух зла постоянно брал верх, а ангел
добра всегда оказывался побежденным. Не нужно забывать, что существует месяц
элул, дни покаяния, Новый год, Судный день и вообще молитвы, посты и всякое
другое самоистязание, которое придумали для себя благочестивые евреи.
Невзирая на мелкое воровство, картежную игру и прочие мальчишеские
прегрешения, можно с уверенностью сказать, что средний из братьев, Шолом,
был по-настоящему благонравным и богобоязненным, он не раз давал себе слово
исправиться и когда вырастет, если богу будет угодно, стать праведным и
благочестивым, как наставляла его бабушка Минда, учитель и все добрые,
почтенные люди.
Часто случалось, что во время молитвы он плакал, бил себя в грудь,
отдалялся от старших братьев и от товарищей-озорников, которые подговаривали
его делать дурное. Но настоящим кающимся грешником он становился, когда
приходили дни суда и покаяния.
Быть праведным и благочестивым вообще очень отрадно и приятно. Но тот,
кому когда-либо приходилось каяться, согласится, что на свете нет ничего
лучше. Кающийся--это человек, который примиряется с богом, преодолевает в
себе дух зла и соприкасается с богом. Посудите сами, что может быть лучше
примирения! Что может быть слаще победы! Что может быть прекрасней, чем
божья благодать! Кающийся чувствует себя сильным, чистым, свежим, заново
рожденным и может смело смотреть всем в глаза. Как хорошо, как чудесно быть
кающимся грешником!
Как только наступал месяц элул и слышался первый звук рога*, герою
этого жизнеописания казалось, что он видит духа зла связанным, поверженным в
прах, умоляющим, чтобы его не слишком топтали ногами. А Новый год! А Судный
день! А испытания трудного поста! Чувствовать голод, смертельную жажду и
держаться наравне со взрослыми--во всем этом была такая сладость, такая
красота, оценить которую может только тот, кто верует или хоть когда-нибудь
веровал. Какое удовольствие может сравниться с тем наслаждением, которое
испытывал Шолом к исходу Судного дня, когда, голодный и усталый, но зато
очищенный от грехов и с просветленной душой, он выходил из синагоги и,
предвкушая райский вкус ржаной коврижки, смоченной в водке, торопился домой,
и вдруг... стоп! В чем дело? Прихожане остановились, чтобы приветствовать
новолуние... Мы таки порядком устали и проголодались, но это ничего не
значит. "Твою луну, отец небесный, мы все же благословим".
Ах, как приятно быть кающимся грешником! Но дух зла--пропади он
пропадом!--сатана-погубитель всюду вмешивается и все портит. На этот раз
сатана появился в образе деревенской девушки с вьющимися волосами и зелеными
глазами. Откуда взялась эта девушка, вы сейчас узнаете.
В дни постов и покаяний, таков был старинный обычай, деревенские евреи,
"праздничные гости", как их называли, съезжались из окрестных деревень в
местечко Воронку. Каждый хозяин принимал своего постоянного праздничного
"гостя" и "гостью". Гость Нохума Вевикова--Лифшиц из Глубокого--приходился
ему дальним родственником. Это был набожный человек с широким лбом, лбом
мудреца, хотя в действительности он умом не отличался. И жена была набожная
-- горячая молельщица и любительница нюхать табак. Детей они не имели, но
жила у них служанка--сирота, дальняя родственница, по имени Фейгл. Ребята же
называли ее по-иному--Фейгеле-черт, потому что это была не девушка, а огонь,
бес, девчонка с мальчишескими повадками, любившая шалить с ребятами, когда
никто не видит, рассказывать им сказки, петь песенки, большей частью не
еврейские.
Однажды, в теплую, светлую ночь праздника кущей, она пробралась к
месту, где спали мальчики (из-за "праздничных гостей" детей уложили спать во
дворе), уселась возле них полураздетая и, расплетая косы, принялась
рассказывать удивительные сказки. Это были не те сказки, какие рассказывал
Шолому друг его Шмулик. Фейгеле рассказывала про чертей, духов, бесов,
которые причиняют человеку всякие неприятности,--выворачивают одежду
наизнанку, переставляют мебель, перелистывают книги, бьют посуду, таскают
горшки из печи, словом, делают всякие непотребные вещи. И о колдунах она
рассказывала и о ведьмах; ведьма, если захочет, говорила Фейгеле, может
целую сотню людей замучить щекоткой.
-- Щекоткой? Как так щекоткой?
-- Вы не знаете, что такое щекотка? Вот я вам покажу, как щекочет
ведьма.
И Фейгеле-черт с распущенными волосами кинулась показывать, как щекочет
ведьма. Сначала мальчики смеялись, потом стали отбиваться, бороться с ней.
Они вцепились ей в волосы и надавали тумаков, как полагается. Фейгеле делала
вид, будто защищается, но видно было, что это доставляет ей
удовольствие--она принимала удары и напрашивалась на новые... Лицо ее
пылало. Глаза (светло-зеленые кошачьи глаза) блестели. При свете луны
Фейгеле казалась настоящей ведьмой. Но хуже всего было то, что ведьма не
только поборола всех ребят, но каждого из них обнимала, прижимала к груди и
целовала прямо в губы...
Счастье, что дело происходило до "гойшано-рабо"*, когда судьба человека
еще не подписана на небесах и можно упросить создателя не посчитать эти
невольные поцелуи и объятия слишком большим грехом, сам бог свидетель, грех
был не намеренный, а случайный... Откуда же взялась Фейгеле-черт? Что это
было за существо--дух, бес, оборотень? Или же сам сатана в образе женщины
явился, чтобы довести невинных детей до такого грехопадения -- до поцелуев,
против собственной воли, с девушкой.
БЕС
"Домовой", творящий пакости. -- Бес поймет. -- Распущенную девчонку
выдают замуж, и она превращается в праведницу
Кем была в действительности Фейгеле-черт, вскоре выяснилось, да таким
удивительным образом, что об этом стоит рассказать.
В ту же зиму, под праздник хануки, приехал к нам Лифшиц из Глубокого с
новостью--в доме у него завелся бес, "домовой", который отравляет ему
существование. Вначале этот бес, рассказывал Лифшиц, только потешался над
ним -- каждую ночь перелистывал фолианты талмуда, рвал молитвенники, библию,
переворачивал тарелки в буфете, бил горшки, кидал в помойную лохань мешочек
с филактериями и разрисованный мизрох* и поворачивал портрет Моисея
Монтефиоре* лицом к стене--и скажите, хоть бы малейший шорох! Позже бес стал
выворачивать и опустошать карманы, таскать мелочь из ящиков стола; стащил и
заткнул куда-то женин жемчуг. Чистое несчастье! И вот Лифшиц приехал к
своему родственнику, Нохуму Вевикову, за советом,--что делать? Заявить ли в
стан? Съездить ли к тальненскому праведнику? Или совсем покинуть Глубокое?
Выслушав эту историю, Нохум Вевиков задал Лифшицу только один вопрос:
где спит служанка и какая она с хозяйкой? Лифшиц даже обиделся. Во-первых,
Фейгеле -- их родственница, бедная девушка, которую жена собирается, наделив
приданым, выдать замуж. И живется ей у них как нельзя лучше. Во-вторых, спит
она как убитая, где-то там в кухне, за запертой дверью.
-- Нет ли у нее знакомых в деревне?--опять спросил его Нохум, и тогда
Лифшиц, уже возмущенный, раскричался:
-- Откуда могут у нее взяться знакомые в деревне? Уж не думаешь ли ты,
что бес этот -- сама Фейгеле?
-- Боже сохрани!---ответил Нохум Вевиков и, посмеявшись над своим
глупым родственником, попытался убедить его в том, что ни бесов, ни домовых
вообще не существует.
Лифшиц, однако, и слушать не хотел. Чтоб ему довелось так ясно услышать
рог мессии*, клялся он, как он своими ушами слышал ночью сопение какого-то
живого существа и царапанье ногтей. А наутро в кухне, на посыпанном песком
полу, видны были какие-то странные следы, вроде куриных лапок.
Увидев, с кем имеет дело, Нохум Вевиков повернул, как говорится, дышло
в обратную сторону. Вполне возможно, что бес этот и в самом деле бес. Но ему
все же хотелось бы самому убедиться... Если Лифшиц ничего не имеет против,
он поедет с ним в деревню и посмотрит собственными глазами. А если уж ехать,
то пусть поедет с ним и младший брат -- Нисл Вевиков, он же Нисл Рабинович.
-- Наш Нисл,--сказал Нохум,--ловкий малый, человек крепкий, сильный. Он
уже однажды надавал пощечин становому приставу и поэтому с божьей помощью
справится и с бесом. Значит, едем?
-- С большим удовольствием!--ухватился Лифшиц за предложение Нохума
Вевикова. Плотно закутавшись в теплые енотовые шубы, все трое уселись в
широкие сани и покатили к Лифшицу в Глубокое. Приехали они в деревню под
вечер. Дорогих гостей приняли очень радушно, приготовили в их честь молочный
ужин, во время которого беспрерывно толковали о поселившейся в доме нечистой
силе.
Когда Фейгеле начала подавать к столу, Нохум завел разговор о том, что
он и его родня--все Рабиновичи--с детства отличаются удивительно крепким
сном, хоть выноси их вместе с кроватью, хоть стреляй из пушек. И они не
боятся никаких духов, бесов, домовых, хотя везут с собой деньги: они ведь не
дураки--деньги зашивают, извините, в белье, которое они с себя не снимают.
Да и вообще они не верят в нечистую силу. Глупости! Обманщики выдумали, а
глупцы верят им.
Тогда Лифшиц наивно заметил, что было бы очень кстати, если бы бес
взялся за них нынешней ночью, пусть знают, чем это пахнет. В подобных
разговорах прошел весь вечер; подали вино, и оба брата, притворившись
подвыпившими, легли стать и погасили свет. Гости скоро дали о себе знать
мощным храпом; храпели один другого громче--целый концерт задали.
В полночь раздался крик, послышался шум драки; кричали по-русски и
по-еврейски. Лифшицы вскочили в тревоге, зажгли огонь, и глазам их
представилась такая картина: у Нохума в руках билась связанная Фейгеле-черт,
а Нисл -- богатырь-мужчина, боролся с Хведором, волостным писарем, который
ему в кровь искусал руки. Но Нисл крепко держал его, связал, как барана.
Рано утром их обоих--служанку Фейгеле и писаря Хведора -- отвели в волость.
Там поставили два ведра водки и пришли к такому решению: так как Хведор --
сам волостной писарь, пусть он покается и отдаст все, что с помощью Фейгеле
стащил у Лифшицев, тогда ему только немного всыплют для порядка, и молчок. А
к девушке приступили с добрыми речами -- передавать ее в руки властей никто
не собирается, хотя она и дьявол, каналья, хуже вероотступника. От нее
требуется только одно, чтобы она сказала, где находится жемчуг и все
остальные вещи. Тогда, ей это твердо обещают, ее повезут в город и
немедленно выдадут замуж самым наилучшим образой, с музыкантами, с приданым,
со свадебным ужином, как приличную честную девушку. И ни одна душа ничего не
узнает, даже петух не прокричит!
Так все и вышло. В женихи дали ей парня хоть куда. Звали его
Мойше-Герш, и был он дамским портным. Рабиновичи были сватами и шаферами. На
свадьбу собрался весь город, пришло и "начальство". Выпили огромное
количество вина и пива, а Нисл Рабинович плясал, всем на удивление, со
становым приставом.
После свадьбы не узнать стало Фейгеле: набожна, как раввинша, на мужчин
и глаз не подымет, а мальчишек Нохума Вевикова она точно никогда и не
видала. Когда в городе с кем-нибудь приключалась беда, Фейгеле одной из
первых вызывалась обойти дома с платком в руках для сбора пожертвований. Ну,
а если женщина добродетельна и благочестива, то против нее ничего не
скажешь! Однако ее девичье прозвище--Фейгеле-черт--осталось за ней
навсегда.. Об этом позаботились дети Нохума Вевикова и больше всех--средний
сын, самый большой проказник, автор настоящей книги.
РОДНЯ
Три брата -- три различных типа. -- "Дело с "казной".-- Дядя Пиня
пляшет "На подсвечниках"
У Нохума Вевикова, отца героя этого повествования, было два брата: Пиня
Вевиков и Нисл Вевиков -- тот самый, о котором упоминалось выше. И
замечательно, что каждый из братьев был особого склада и ни капли не походил
на другого. Старший -- Нохум Вевиков -- объединял в себе, как мы уже знаем,
хасида и ревнителя просвещения, философа и молельщика, знатока талмуда и
острослова. Характером он обладал тихим, замкнутым и несколько мрачным.
Другой -- Пиня Вевиков -- отличался благочестием и носил длиннейший
талескотн.* Это был красавец мужчина, с красивой бородой и смеющимися
глазами. По натуре он был очень живой, общительный, во всяком деле советчик;
славился он еще и как мастер по части обрезания -- не из-за денег, боже
упаси! -- а просто из любви к богоугодному делу. Одним словом, это был
шумный человек, вечно занятый чужими делами, спорами, конфликтами,
третейскими судами, тяжбами вдов, сирот и просто бедняков. А обязанности
старосты в синагоге, в молельне, в погребальном братстве, в обществах
любителей мишны и псалмов! Все эти дела были ему, пожалуй, дороже
собственной удачи на базаре или на ярмарке. Ему уже не раз приходилось
расплачиваться за них. Но если это угодно богу, -- ничего не попишешь! Ведь
чем сильней страдаешь, тем выше заслуга перед создателем, и жаловаться тут
не приходится, иначе заслуга не в заслугу.
Припоминается, например, такая история. Как-то должны были состояться
торги на откуп почты. Конкуренты предложили будущему содержателю почты
поделить между ними известную сумму, для того чтобы они не сорвали ему дела:
они не будут набивать цену, и он не потерпит убытка. Но ведь конкурентам
доверять нельзя, поэтому деньги решили передать в надежные руки. А кто
надежнее Пини Вевикова? Оставили у него деньги и отправились на торги. Но
тот, кто оставил этот залог, подстроил штуку: он сделал вид, будто вовсе
отказывается от торгов, забрал деньги и показал всем кукиш. Конкуренты,
конечно, донесли куда следует. И тогда взялись сначала за того, кто дал
деньги, а затем и за второго, который принял их на хранение: "Простите,
уважаемый, что за история у вас произошла?" И бедный Пиня Вевиков рассказал
все, как было. Его судили за обман "казны", и счастье еще, что он не попал в
тюрьму, а отделался денежным штрафом.
Вы думаете, что это проучило его? Ошибаетесь.. Чужие заботы--все, что
пахнет общиной и благом для ближнего, -- так и остались для него важнее
собственных дел. О том, что он готов бросить базар или ярмарку, чтобы
поспеть к обряду обрезания, и говорить нe приходится, недаром ведь он
считался мастером этого дела. А выдать замуж убогую сироту и плясать всю
ночь с ее бедными родственниками,--это ведь наверняка доброе дело, которое
не так уж часто попадается.
Заговорив о танцах, трудно удержаться и не выразить изумления по поводу
его таланта. Откуда взялось у такого богобоязненного еврея умение танцевать?
Где он учился этому? Кто мог в те времена научить его искусству танца? Ему
ничего не стоило сплясать "русского", "казачка", "хасида".
-- Тише! Пиня Вевиков будет танцевать "хасида".
-- Расступись, люди! Реб Пиня Вевиков спляшет "казачка".
Или:
-- Женщины, в сторону! Пиня Вевиков покажет нам "русскую"!
И публика расступалась, давая ему место. И дядя Пиня "танцевал хасида",
"плясал казачка" и "показывал русскую"... Собравшиеся толпились вокруг и
диву давались.
Чем бедней была свадьба, тем шумней веселье. То есть чем бедней были
родственники новобрачной, тем усердней плясал дядя Пиня и показывал такие
штуки, которые действительно достойны удивления. И это исключительно из
желания сделать доброе дело -- позабавить жениха и невесту. Надо было
видеть, как Пиня Вевиков, ко всеобщему удовольствию, танцевал "На
подсвечниках" с горящими свечами или "На зеркале" -- так легко, так
грациозно, словно какой-нибудь прославленный артист. На такой танец в
нынешние времена пускали бы только по билетам и заработали бы немало денег.
Капота сброшена, талескотн выпущен, рукава засучены, брюки, само собой,
заправлены в сапоги, а ноги еле-еле касаются пола. Дядя Пиня запрокидывает
голову, глаза у него чуть прикрыты, а на лице вдохновение, экстаз, как во
время какой-нибудь молитвы. А музыканты играют еврейскую мелодию, народ
прихлопывает в такт, круг становится все шире, шире, и танцор, обходя
подсвечники с горящими свечами, танцует все неистовей, все восторженней.
Нет, это был не танец! Это было, я бы сказал, священнодействие. И я снова
задаю себе тот же вопрос: каким образом этот богобоязненный еврей достиг
подобного совершенства в танце? Где он научился этому! И кто мог его
обучить?
Увлекшись танцами, мы забыли третьего брата, Нисла Вевикова, о котором
скажем несколько слов в следующей главе.