 |
|
ВОРОНКОВЦЫ РАСПОЛЗАЮТСЯ 2 страница
-- Я думал... Я имел тебя в виду при дележе клада.
-- Какого клада?
Шолому становится не по себе: сказать или не сказать? А Гергеле снова
спрашивает: "Какой клад?" Ничего не поделаешь--придется рассказать. И Шолом
принимается рассказывать ему про клад. Гергеле оживляется: "А где лежит этот
клад?"
Шолому становится еще больше не по себе: сказать или не сказать? В
глазах Гергеле зажигается огонек: "Ты боишься, что я его стащу?"
Шолом уже раскаивается в том, что затеял этот разговор, он начинает
говорить с Гергеле тем же тоном превосходства, каким Пинеле когда-то говорил
с ним.
-- Глупенький, а если я тебе скажу, ты все равно к нему не сможешь
добраться, потому что не знаешь каббалы,--это раз; а во-вторых, нужно
поститься сорок дней, а на сорок первый день...
-- А на сорок первый день ты дурень! -- перебивает товарища Гергеле и
бросает взгляд на его сапожки; они ему, видно, нравятся:
-- Новые?
Шолом чувствует себя неловко: у него новенькие сапожки, а его товарищ
ходит босиком! И он обращается к Гергеле:
-- Хочешь, пойдем со мной к дяде Нислу -- я тебе кое-что подарю.
-- Подаришь?.. Что ж, это неплохо.--Шолом и, видимо, довольный Гергеле
отправляются в путь. У дяди Нисла они застают целую ораву друзей и
приятелей, которые, узнав, что за детьми Нохума Вевикова пришла подвода,
явились попрощаться и передать дружеские приветы их родителям.
В этой ораве были и обе "общественные деятельницы"--служанка Фрума и
Фейгеле-черт, пока одни, без мужей. Немного позже придут, конечно, прощаться
и мужья. Все смотрят на детей с уважением--еще бы, люди едут в большой
город, в Переяслав! С ними и разговаривают по-новому--советуют, как ехать, у
кого остановиться в Борисполе. Дядя Нисл угощает каждого из них, по своему
обыкновению, щелчком и спрашивает, черкнут ли они ему когда-нибудь несколько
слов? Что за вопрос? Они будут писать каждую неделю, два раза в неделю,
каждый день! Кантор Шмуел-Эля просит передать привет отцу особо и сказать,
что с тех пор, как тот уехал, он, Шмуел-Эля, не сыграл ни одной партии в
шахматы, потому что Воронка теперь--пустыня! Тетя Годл вдруг сделалась такой
мягкой, что хоть приложи ее к болячке вместо пластыря. Она не понимает,
заявляет она вдруг, как можно отпустить детей голодными и что это за еда на
двое суток--коржики, крутые яйца и груши. Этак недолго и с голоду умереть! И
тетя Годл щедрой рукой снарядила их в дорогу: завернула маленький горшочек
сала, баночку засахаренного варенья, оставшегося, видно, с прошлого лета, и
повидло, да такое кислое, что губы сводило.
Тем временем, пока тетя Годл собирала детей в дорогу, а дети были
заняты прощанием, между служанкой Фрумой и Гергеле-вором разыгралась
небольшая драма. Заметив Гергеле, Фрума покосилась на него своим кривым
глазом и спросила Фейгеле-черта: "Что делает здесь этот вор?" Гергеле, не
дожидаясь, пока Фрума получит ответ, спросил в свою очередь: "А что делает
здесь эта слепая?" Тут мог бы вспыхнуть большой скандал, если бы Шолом не
взял своего приятеля за руку и не пошел с ним во двор (в такой день
позволено все, даже водиться с Гергеле-вором) .
-- Я сказал тебе, что кое-что подарю... Вот, возьми!..
И Шолом, сын Нохума Вевикова, довольный своим благодеянием, вынул
из-под полы свои старые сапожки и протянул их приятелю. Гергеле, очевидно,
ожидал другого подарка, а не пары изношенных сапог. Кроме того, он был
раздражен столкновением с кривой Фрумой и недоволен тем, что Шолом скрыл от
него место, где лежит клад, да и вообще он в этот день был не в духе. Сапоги
Гергеле взял, но тут же со злостью швырнул их прочь, выбежал босиком со
двора и скрылся.
Пустой случай, но как больно стало Шолому! Поступок Гергеле отравил ему
прощание с местечком и всю прелесть первого большого, далекого путешествия.
Сколько ни старался он после отогнать от себя печальный образ обиженного
приятеля, тот все не выходил у него из головы, стоял перед глазами и вызывал
ноющее чувство в груди: "Обидел, обидел бедного товарища!"
Проехали базар, миновали лавки, домишки, еврейское кладбище, за ним
христианский погост, вот уж и мостик проехали, и "леваду" оставили позади,
исчезла Воронка! И вдруг герой этой биографии почувствовал странное
стеснение в горле, чувство жалости к маленькому местечку пронизало его
насквозь, точно оно осталось сиротой. Это чувство вместе с досадой от случая
с Гергеле смягчило его сердце и увлажнило глаза. Отвернувшись, чтобы братья
не заметили, Шолом вытер слезу и тихо в последний раз попрощался с
местечком:
-- Прощай, Воронка, прощай!
ПУТЕШЕСТВИЕ
Путешествие в повозке Меер-Велвла. -- Философские размышления. --
Первая остановка в пути. -- Борисполь. -- Носатые хозяева постоялого
двора.--Ночлег на полу.--Герой прощается с Bopoнкoй навеки
Только тот, кто вырос в маленьком местечке и впервые попал в большой
мир, поймет то ощущение счастья, безмерной радости и душевного подъема,
которое охватило детвору при их первом долгожданном путешествии. Вначале
ребята места себе не находили от восторга: они то лежали в повозке,
облокотившись, как отец во время пасхальной трапезы на своем ложе из
подушек, то вытягивались, засунув руки в карманы, то становились во весь
рост, держась за стойки навеса. Этого уже извозчик Меер-Велвл никак не мог
стерпеть, и хоть жил он с ребятами в согласии и всю дорогу рассказывал им
свои извозчичьи истории, он без всякого стеснения пообещал вырвать у них
кишки, если они что-нибудь сломают в его повозке. Изрекши это, Меер-Велвл
стегнул своих "рысаков" и покатил дальше.
Кто еще помнит ощущения своего первого путешествия, тот знает, как
мчится назад дорога, как земля убегает из-под колес и копыт лошадей, как все
плывет у вас перед глазами, как пахнет поздняя травка или задетая ветка
одинокого дерева, как свежий воздух проникает во все поры вашего существа и
ласкает, ласкает вас так, что вы испытываете полное блаженство. И вас
вздымает ввысь, вам хочется петь--хорошо, бесконечно хорошо! Оставив позади
дома, мостик, леваду и кладбище, вы мчитесь все дальше и дальше, и вдруг
перед вами вырастают какие-то высокие "живые мертвецы", которые машут руками
вверх-вниз, вверх-вниз, даже страх берет. Когда же подъезжаете ближе,
оказывается, что это просто-напросто ветряные мельницы. Но вот и они
скрываются, и вы видите только поле и небо, небо и поле. И хочется вам
спрыгнуть с повозки, или, верней, взлететь и раствориться в синеве, у
которой нет ни конца, ни начала. Поневоле возникает мысль о том, как мал
человек и как велик тот, кто сотворил большой, прекрасный мир. Убаюканный
этими мыслями, вы начинаете дремать. Но вот перед глазами вырастает телега,
запряженная парой огромных волов с большими рогами, и шагающий рядом
босоногий крестьянин в широченной шляпе. Меер-Велвл здоровается с ним
наполовину по-украински, наполовину по-еврейски: "Здорово, чоловiче, хай
тобi буде сердцебиение в животе и понос в голове". Крестьянин не понимает,
чего пожелал ему этот человек--хорошего или плохого; он стоит некоторое
время в раздумье, потом, кивнув головой, бормочет себе под нос "спасибо" и
идет дальше, а ребята разражаются громким хохотом. Меер-Велвл, который даже
не улыбнулся, поворачивает голову к своим юным пассажирам: "Что это за смех
напал на вас, байстрюки?" Вот тебе раз--он еще спрашивает, что за смех! Так
проходят день, первый день этого счастливого путешествия на исходе лета.
Последние дни лета -- как они хороши! Поля обнажены, местами уже
вспаханы, хлеб давно убран, но кое-где еще виднеется колос, стебелек
растения, цветок. На крестьянских бахчах дозревают арбузы, дыни,
продолговатые тыквы, высокие подсолнухи, горделиво вытянувшись, выставляют
напоказ свои пышные желтые шапки. И весь этот мир еще полон мушек и козявок,
которые жужжат, гудят, полон прыгающих кузнечиков, мотыльков и бабочек,
радостно кружащихся в воздухе. Аромат полей наполняет легкие, и мир вокруг
кажется таким большим, небо вверху таким бесконечно высоким, что вновь
приходит мысль о том, что люди слишком малы, слишком ничтожны для такого
большого света и что только бог, чьей славой наполнена вселенная, только он
ей и соразмерен...
-- Слезайте, байстрюки, мы уже в Борисполе! Здесь переночуем, а завтра,
бог даст, поедем дальше.
Борисполь -- новый город, верней новое село, большое село. Домишки
такие же, как в Воронке, и люди такие же, только вот носы у них другие.
Может быть, это было простое совпадение. Ребята крайне удивились тому, что
хозяин постоялого двора, хозяйка и их четыре взрослые дочери были все
длинноносыми. А для полноты картины служанка их обладала носом еще длиннее,
чем у хозяев. Узнав от извозчика, кто такие его пассажиры, длинноносый
хозяин почтил их своим вниманием, достойно приветствовал, тут же велел
длинноносой служанке поставить самовар, подмигнул длинноносой хозяйке, чтобы
она подала закусить, а длинноносым дочерям приказал надеть ботинки, так как
они ходили босиком.
С этими босоногими девушками юные путешественники быстро подружились.
Девушки с любопытством расспрашивали ребят, откуда и куда они едут, как их
зовут и как им нравится Борисполь,--они все хотели знать, даже сколько лет
каждому. Потом все вместе -- мальчики и девушки--попробовали кислого
повидла, которое тетя Годл дала им в дорогу, и хохотали до упаду.
Потом они играли в "куцебабу", или, иначе, в жмурки,--игра, во время
которой одному завязывают глаза и он должен кого-нибудь поймать. Девушки
пришли в азарт, и когда им удавалось поймать кого-либо из мальчиков, они его
так крепко прижимали к груди, что у того дух захватывало.
На ночь гостям постелили на полу сено, и, чтобы они не сочли себя
обиженными, хозяйка показала им, что в другом углу этой же комнаты спят ее
дочери, тоже на полу. "Растут, не сглазить бы, и совсем неплохо",--прибавила
она и высморкала свой длинный нос. Ребята охотно примирились бы с этим
ложем, если бы не стеснялись раздеваться при девушках. А девушки без всякого
смущения скинули с себя кофтенки и, стоя босиком в одних юбках с обнаженными
шеями и распущенными волосами, странно переглядываясь, бросали взгляды на
мальчиков и хохотали, хохотали без конца.
-- Тише!--скомандовал хозяин и потушил висячую лампу. Однако и в
темноте в обоих углах все еще слышался сдавленный смех и шуршание сена. Но
это длилось недолго, ибо вскоре крепкий невинный сон сомкнул молодые глаза.
Знакомая утренняя молитва, которую нараспев произносил хозяин
постоялого двора, возвестила ребятам, что наступил день и что нужно ехать в
Переяслав. Это снова окрылило их и наполнило сердца радостью. Возница
Меер-Велвл сложил свое молитвенное облачение, и лицо его сияло, как у
истинного праведника. Потом он пошел запрягать "рысаков" и на своем языке
объяснился с "Мудриком", "Танцором" и "Аристократкой", угощая кнутом каждого
в отдельности, хотя больше всех досталось "Танцору", "чтобы не плясал, когда
не играет музыка..."
Солнце весело сияло, и весь двор, казалось, был в золоте, повсюду
брильянтами переливалась роса. Даже куча мусора, накопившаяся за лето, а
может и за два, была золотой. А петух и куры, которые копошились в этой
куче, казалось, до последнего перышка отлиты из чистого золота. Их
кудахтанье ласкало слух, лапки, разгребавшие мусор, были полны прелести. И
когда желтый петух, взобравшись на вершину кучи, закрыл глаза и залился
великолепным долгим головокружительным кукареку на манер заправского
кантора, дети с особенной силой ощутили красоту мира и величие того, кто
сотворил его. Им захотелось воздать ему хвалу--не молиться, конечно, как это
делали хозяин бориспольского постоялого двора или возница Меер-Велвл, нет, к
этому у ребят особой охоты не было, молитвы им уже давно надоели,--только
сердцем воздать хвалу творцу.
-- Влезайте в повозку, байстрюки, нам еще целый день
ехать!--поторапливал их Меер-Велвл. Он расплатился за овес и сено и
попрощался с хозяевами постоялого двора. Ребята тоже сердечно распрощались с
длинноносой семьей, забрались в повозку, и, как только она, громыхая,
выкатилась из Борисполя на широкий простор садов и полей, песков и лесов, к
безбрежным небесам, их вновь обняла приятная свежесть, вновь охватило
чувство безмерной свободы. Однако не слишком ли уж много этого неба! Им уже
стало надоедать и небо, и звезды, и возница Меер-Велвл со своими
россказнями. К тому же стало стучать в висках, в глазах зарябило, бока
заболели от невыносимой тряски. Казалось, громыхание повозки будет
продолжаться вечно, никогда не прекратится. Уже возникло желание слезть с
нее, появилась тоска по твердой земле, по дому, по местечку Воронке. И герой
этой биографии забился в угол повозки, вздохнул легонько и снова стал
мысленно прощаться с местечком. Он шептал тихо, чтобы не услышали братья:
-- Прощай, Воронка! Прощай, прощай!
НА НОВОМ МЕСТЕ
Переяслав -- большой город. -- Холодная встреча. -- Серебро заложено,
заработков нет. -- Отец озабочен
После двухдневной тряски, подпрыгивания, покачивания, после того, как
они вдоволь наглотались пыли и наслушались извозчичьих историй, юные
путешественники к вечеру почувствовали, что они уже вот-вот у цели. Еще
немного, и в темноте замелькали огоньки--признак города. Потом колеса
застучали по камням, и повозку затрясло еще больше. Это уже был настоящий
город, большой город Переяслав. Дребезжа и громыхая, повозка Меер-Велвла
подкатила к темному двору, над воротами которого висел закопченный фонарь и
пучок сена--отличительный знак заезжего дома.
То, что родители содержат заезжий дом, было для детей сюрпризом, и
весьма обидным. Как, их отец, реб Нохум Вевиков, выходит встречать
постояльцев, их мать, Хая-Эстер, стряпает, их бабушка Минда прислуживает!
Большего падения, худшего позора они и представить себе не могли. И
мечтатель Шолом, вечно грезивший о лучших временах, о кладе, потом долго
грустил в тишине, плакал тайком, в тоске вспоминал свою милую маленькую
Воронку. Он никак не мог понять, почему взрослые говорили: "Перемена места
-- перемена счастья". Нечего сказать, хорошо счастье!
-- Вылезайте, байстрюки, приехали!--возвестил Меер-Велвл после того,
как с протяжным тпр-р-р-у остановил лошадей у крыльца заезжего дома.
Усталые, разбитые и голодные, ребята стали поодиночке выбираться из
повозки, расправляя затекшие члены. В доме тотчас отворилась дверь, и на
крыльце начали одна за другой появляться фигуры, которые в темноте можно
было различить только по голосу. Первая фигура была прямой и широкой--это
бабушка Минда. Вытянув свою старую шею, она воскликнула: "Слава богу,
приехали!" Вторая фигура была маленькая, юркая--это мать. "Уже
приехали?"--спросила она кого-то. "Приехали!"--радостно ответила ей третья
фигура, длинная и худая. Это был отец, реб Нохум Вевиков, теперь уже реб
Нохум Рабинович (в большом городе дедушке Вевику дали отставку).
Не такой встречи ожидали ребята. Все, правда, расцеловались с ними, но
как-то холодно. Потом их спросили: "Как поживаете?" Что можно ответить на
такой вопрос? "Ничего..." Бабушка Минда первая спохватилась, что дети,
вероятно, хотят есть. "Вы голодны?" Еще бы не голодны! "Хотите чего-нибудь
поесть?" Еще бы не хотеть! "Вечернюю молитву читали?" -- "Конечно, читали!"
Мать поспешила на кухню приготовить чего-нибудь поесть, а отец тем
временем экзаменовал мальчиков, далеко ли они ушли в ученье. О, они ушли
далеко! Но зачем им морочат голову, когда им хочется поскорей осмотреть
новое место, дом!
Они ворочают головами, озираются по сторонам--где они находятся. Они
видят себя в большом доме, мрачном и нелепом, со множеством комнатушек,
разгороженных тонкими дощатыми переборками. Это комнаты для постояльцев, а
постояльца -- ни одного. В центре дома--зал. В зале ребята узнали всю
воронковскую мебель: круглый красный стол о трех ножках, старую красную
деревянную кушетку с протертым сидением, круглое зеркало в красной раме с
двумя резными руками над ним, будто простертыми для благословения, и
застекленный буфет, из которого выглядывали цветные пасхальные тарелки,
серебряная ханукальная лампада и старый серебряный кубок в форме яблока на
большой ветке с листьями. Всех остальных серебряных и позолоченных кубков,
бокалов и бокальчиков, а также ножей, вилок, ложек--всего столового серебра
-- уже не было. Куда оно девалось? Только много позже дети узнали, что
родители заложили его вместе с маминым жемчугом и драгоценностями у одного
переяславского богача и больше уже никогда не смогли выкупить.
-- Ступайте умойтесь! -- сказала бабушка Минда после того, как мать
принесла из кухни далеко не роскошный ужин: подогретую фасоль, которую нужно
было есть с хлебом; да и хлеб был черствый. Мама сама нарезала хлеба и дала
каждому его порцию. Этого у них никогда не бывало--повадка бедняков! А отец
сидел сбоку и не переставал их экзаменовать. Он, видно, был доволен -- дети
много успели. О среднем, Шоломе, и говорить не приходится--этот все знает
наизусть и произносит целые главы "Исайи" на память.
-- Ну, хватит, пусть идут спать!--сказала мать, убирая оставшийся хлеб
со стола и пряча его в шкаф. Этого тоже не бывало у них в Воронке. Это уже
вовсе неприлично. То ли путь оказался слишком долог и тяжел и ребята устали,
то ли встреча была не слишком приветливой, а ужин нищенским, но новое место,
о котором дети так мечтали, выглядело не столь уж привлекательно. Слишком
много они, видно, ожидали, поэтому и велико было разочарование; они
чувствовали себя словно выпоротыми и обрадовались, когда им велели прочитать
молитву и ложиться спать.
Лежа потом вместе с братьями на сеннике, постланном прямо на полу в
большой темной проходной комнате без всякой мебели -- между залом и
кухней,--герой этой биографии долго не мог уснуть. В голове копошились
всякого рода мысли, и один за другим возникали бесчисленные вопросы. Почему
здесь так мрачно и уныло? Почему здесь все так озабочены? Что с мамой,
почему она вдруг стала так скупа? Что стало с отцом, почему он так согнулся,
ссутулился, так сильно постарел, что сердце сжимается при взгляде на его
желтое морщинистое лицо. Неужели все из-за того, что, как говорили в
Воронке, доходы падают? И это называется "перемена места -- перемена
счастья"? Как быть, чем помочь? Одно спасенье -- клад. Ах, если бы привезти
с собой хоть небольшую часть того клада, который остался в Воронке!
При мысли о кладе Шолом вспоминает своего друга -- сироту Шмулика -- и
его удивительные сказки о золоте, серебре, алмазах, брильянтах в подземном
раю и о том кладе, который лежит за воронковской синагогой еще со времен
Хмельницкого. Шолому снятся груды золота, серебра, алмазов и брильянтов. И
Шмулик является ему во сне, милый Шмулик с его привлекательным лицом и
блестящими, смазанными жиром волосами. И слышится ему его мягкий хрипловатый
голос; он говорит с ним дружески-приветливо и, как взрослый, утешает его
ласковыми словами: "Не горюй, Шолом, дорогой! Вот тебе от меня
подарок--камень, один из тех двух чудесных камней: выбирай, какой хочешь, --
камень, который называется "Яшпе", или камень, который зовется "Кадкод".
Шолом в нерешительности, он не знает, он забыл, какой из них лучше, --
камень, который зовется "Яшпе", или тот, который называется "Кадкод". Пока
он раздумывает, подбегает Гергеле-вор, выхватывает оба камня и скрывается с
ними. А Пинеле, сын Шимеле,--откуда он взялся?--сунул руки в карманы и
покатывается со смеху. "Пинеле, над чем ты смеешься?" -- "Над твоей тетей
Годл и ее повидлом, ха-ха-ха!"
-- Вставайте, лежебоки! Смотри-ка, никак их не разбудишь! Нужно убрать
этот хлам! Пора обед варить, а они разоспались, спят сладким сном,--жалуется
мать, маленькая, проворная, захлопотавшаяся, обремененная работой в доме и
на кухне--одна на весь дом.
-- И-о ну, молиться!--нечленораздельно, чтобы не прервать молитвы,
поддерживает ее бабушка Минда, которая держит в руках молитвенник и,
перелистывая страницу за страницей, ревностно молится.
-- После молитвы вы навестите родных, а в хедер, бог даст, пойдете
после праздников, -- ласковей всех говорит отец.
Он одет в какой-то странный халат, подбитый кошачьим мехом, хотя на
дворе еще тепло. Сгорбленный, озабоченный, он затягивается крепкой папиросой
и вздыхает так глубоко, что сердце разрывается. Кажется, он даже стал ниже
ростом, старше и ниже... И ребятам хочется поскорей вырваться на волю,
побегать по улицам, посмотреть город, познакомиться с родней.
БОЛЬШОЙ ГОРОД
Знакомство с родней. -- Тетя Хана и ее дети. -- Эля и Авремл экзаменуют
героя по библии. -- Экзамен по письму у дяди Пини
Насколько ночью город выглядел темным и пустынным, настолько утром он
оказался полным сияния и блеска в глазах воронковских мальчиков --
местечковых ребят, приходивших в восторг от каждой мелочи. Они еще в жизни
не видели таких широких и длинных улиц с деревянными "пешеходами"
(тротуарами) по обеим сторонам; они никогда не видели, чтобы дома были крыты
жестью, чтобы на окнах снаружи были ставни, окрашенные в зеленый, синий или
красный цвета, чтобы лавки были сложены из кирпича и имели железные двери.
Ну, а базар, церкви, синагоги и молельни, не будь они рядом помянуты, и даже
люди -- все это так величественно, прекрасно и празднично-нарядно! Нет, Пиня
не преувеличивал, когда рассказывал чудеса о большом городе. Ноги, точно на
колесиках, скользили по деревянным "пешеходам", когда дети шли рядом с отцом
знакомиться с родными и приветствовать их. Только уважение к отцу мешало им
останавливаться на каждом шагу и восхищаться чудесами, которые
представлялись их глазам. Как водится, отец шел впереди, а дети плелись
сзади.
Войдя на просторный двор и миновав большой светлый застекленный
коридор, они вступили в великолепные покои с навощенными полами, мягкими
диванами и креслами, высокими до потолка зеркалами, резными шкафами, со
стеклянными люстрами, свисающими с потолка, и медными бра на стенах.
Настоящий дворец, царские палаты!
Это был дом тети Ханы--странный дом, без хозяина (тетя Хана была
вдовой). Дети ее никому не повиновались: ни матери, ни учителю--полная
анархия! Каждый делал, что хотел. Ребята все время ссорились между собой,
давали друг другу прозвища, говорили все сразу, смеялись во все горло и
шумели так, что голова шла кругом.
Тетя Хана была женщина высокая и величественная. Ей пристало бы быть
гранд-дамой из тех, что нюхают табак из золотой табакерки, на которой
изображен какой-нибудь принц старинных времен, с белой косичкой и в шелковых
чулках. В молодости тетя Хана отличалась, вероятно, необыкновенной красотой.
Об этом свидетельствовали и ее дочери, редкие красавицы.
Как только пришли ребята, поднялся крик, шум, гам:
-- Так вот они какие! Вот это и есть великий знаток пророков? Ну-ка,
подойди сюда, не стесняйся! Смотри-ка, он стесняется, ха-ха-ха!
Отец, видно, не удержался и похвастался сыном, который хорошо знает
библию, и мальчику тут же присвоили титул "знатока библии".
-- Налей-ка "знатоку библии" стаканчик чаю, дай ему яблоко и
грушу--пусть попробует этот "знаток библии" наши переяславские фрукты.
-- Знаете что, позовем сюда Элю и Авремла, они его проэкзаменуют.
Позвали Элю и Авремла.
Эля и Авремл, уже взрослые парни с порядочными бородками, приходились
тете Хане родственниками со стороны мужа. Они жили в доме напротив. Их отец,
Ицхок-Янкл, разорившийся богач, всю жизнь судился с казной, носил серьгу в
левом ухе, красивую круглую бороду, ни на кого не глядел, ни с кем не
вступал в беседы и постоянно усмехался, как будто хотел сказать: "О чем мне
с вами разговаривать, если все вы ослы".
Эля и Авремл, как только пришли, сразу же, без всяких церемоний,
устроили воронковскому пареньку устный экзамен по всему писанию с начала до
конца. И, нужно признаться, воронковский паренек блестяще выдержал
испытание. Он не только определял, из какой главы, из какого стиха взято то
или иное слово, но даже указывал, в каком месте находятся все другие слова
того же корня. Отец его сиял, просто таял от удовольствия. Лицо его
светилось, морщины на лбу разгладились: весь он выпрямился, стал совсем
другим человеком.
-- Дайте "знатоку библии" еще яблоко и грушу, еще орехов и конфет,
конфет побольше! -- распоряжались красавицы дочери.
И титул "знаток библии" остался за Шоломом надолго, и не только среди
родни. Даже в синагоге мальчишки-проказники называли его не иначе, как
"воронковский знаток библии". И взрослые часто, добродушно ухватив его за
ухо, спрашивали: "Ну-ка, маленький знаток библии, скажи, в каком месте
находится такое-то изречение".
"Знатоку библии" очень понравился дом тети Ханы и ее дети--Пиня и Моха,
двое мальчишек-озорников, с которыми он вскоре подружился. Ему казалось, что
прекрасней и богаче дома, чем у тети Ханы, нет не только в Переяславе, но и
во всем мире. В самом деле, где это видано, чтобы яблоки брали из бочки,
орехи--из мешка, а конфеты--прямо из кулька!
Совсем по-иному выглядел дом дяди Пини. Это был настоящий еврейский дом
-- с шалашом для кущей, с множеством священных книг, среди них--весь талмуд,
с серебряной ханукальной лампадой и плетеной восковой свечой. Но куда ему до
дома тети Ханы!--обыкновенный набожный дом. Все там были набожны--и дядя
Пиня, и его дети. Мальчики в длинных, до земли, сюртуках, с длинными, до
колен, арбеканфесами. Дочери в целомудренно надвинутых на лоб платках
постороннему прямо в глаза не глянут, при виде чужого человека краснеют, как
бурак, и лишь хихикают. Тетя Тэма -- богомольная женщина с белыми бровями. И
рядом ее мать -- вылитая Тэма, как две капли воды. И не различишь, где мать,
а где дочь, если бы мать не трясла все время головой, будто говоря:
"Нет-нет!"
Здесь, у дяди Пини, отец не хвалился своим "знатоком библии". В этом
доме библия была не в чести. Ибо кто изучает библию? Библию изучают
вольнодумцы. Зато отец не удержался и похвалился почерком своих детей. Его
дети, говорил он, пишут -- миру на удивление.
-- Вот у этого малыша изумительный почерк, -- показал он на
Шолома,--мастерская рука!
-- Ну-ка, дайте сюда перо и чернила! -- приказал дядя Пиня и засучил
рукава на обеих руках, будто сам собирался приняться за работу. -- Подайте
мне перо и чернила, мы сейчас проверим, как он пишет -- этот мальчик. Живо!
Приказание дяди Пини прозвучало как приказание строгого генерала, и
дети -- как мальчики, так и девочки--бросились во все стороны искать перо и
чернила.
-- Листок бумаги!--снова скомандовал "генерал". В доме, однако, не
оказалось ни клочка бумаги.
-- Знаете что, пусть он пишет на моем молитвеннике, -- нашелся сын дяди
Пини, занятный паренек с остроконечной головкой и длинным носом.
-- Пиши!--приказал отец своему "знатоку библии".