 |
|
ВОРОНКОВЦЫ РАСПОЛЗАЮТСЯ 4 страница
воронковский, занимался со своими учениками зимой в ватном халате и плисовой
ермолке, летом -- в рубахе с широкими рукавами, поверх которой был надет
арбеканфес. Зимой он пил по утрам вместо чаю липовый цвет, летом -- из
деревянной кружки холодную воду, которую процеживал сквозь один из широких
рукавов своей рубахи, произнося перед этим с большим чувством благословение:
"Все сотворено по слову его...", на что ученики хором отвечали: "Аминь".
Если мальчик приносил яблоко или грушу, учитель произносил "сотворившему
плоды древесные", а ученики отвечали "аминь".
Всякий предлог был хорош, чтобы не учиться. Уж очень надоело это
учение. Целый день учись, в долгие зимние вечера учись, в ранние рассветы
учись и даже в субботу днем читай что-нибудь священное. А не читать, просто
так изволь сидеть в хедере и слушать проповеди учителя.
Проповеди учителя! Они были так фантастичны, как "Тысяча и одна ночь".
Проповеди переносили вас в загробный мир, вы переживали все муки покойника,
который должен предстать перед судом божьим. Вы слышали крадущиеся шаги
ангела, который встречает грешников, ощущали, как он вскрывает вам живот,
вынимает кишки и хлещет вас ими по лицу. "Грешник, как твое имя? Бездельник,
как тебя зовут?" И затем два злых духа подхватывают вас и, как мяч,
перебрасывают в преисподнюю -- с одного конца света в другой. И если вы
когда-либо солгали, вас вешают за язык на крюк, и вы висите, как туша в
мясной лавке. Если вы хоть раз забыли совершить омовение ногтей, два злых
духа становятся возле вас и щипцами вырывают у вас ногти. И если вы в
пятницу, обрезая себе ногти, нечаянно уронили ноготь на пол, вас спускают на
землю и заставляют искать ноготь, пока вы его не найдете.
Это все за мелкие прегрешения. Что же ожидает вас за большие грехи?
Например, за то, что вы пропускаете слова в молитве, а то и всю предвечернюю
молитву пропустили, не помолились перед сном? А за дурные помышления, за
мечты и фантазии? Не ждите милосердия в загробном мире, не ждите! Покаяния,
молитвы, добрые дела -- обо всем этом нужно помнить здесь, на этом свете. На
том свете уже поздно, все пропало! Там вы со всеми грешниками наравне, там
вы попадаете прямо в вечный огонь, в кипящий котел. "В ад, бездельники, в
ад!.."
Так заканчивает учитель субботнюю проповедь. Ребята внимательно
слушают, плачут, каются, бьют себя в грудь, дают себе слово быть добрыми и
благочестивыми. Но как только учитель, а за ним и дети, встал из-за стола --
забыты все поучения. Загробный мир с адом, со всеми злыми духами исчезает,
как тень, как промелькнувший сон, и ребята вновь совершают те же грехи и
прегрешения: пропускают целые куски в молитвах, а то и всю вечернюю молитву,
не молятся перед сном. Какое там омовение ногтей, где уж там молиться, когда
на дворе сияет солнце и тени, поднимаясь по стенам, кивают тебе и зовут: на
волю, малыш, на волю! Там хорошо, там привольно! Один прыжок -- и ты уже у
моста, где бежит речка, где шумит вода; еще прыжок --и ты на той стороне,
где зеленеет травка, желтеют цветы, прыгают кузнечики. Зеленый луг зовет вас
броситься, не думая ни о чем, на мягкую благоуханную траву. И тут вдруг
появляется отец или мать, старший брат или сестра:
"Ты уже молился? В хедер, бездельник, в хедер!"
ТРИНАДЦАТИЛЕТИЕ
Совершеннолетний отличился. -- Галерея переяславских
типов.--Материнские слезы
Когда вспомнишь, каким был хедер, каковы были учителя и как они
обучали, когда припомнишь жену учителя, которой надо было помогать в
хозяйстве, родителей, братьев и сестер, чьи поручения приходилось выполнять,
бесконечные шалости, купанья в реке летом, игры в карты и пуговицы зимой,
беготню без дела по городу -- трудно понять, откуда все-таки у детей брались
какие-то знания. Не нужно забывать, что дети водили за нос учителя,
обманывали отца и даже раввина, к которому их водили экзаменоваться. Но как
можно было ухитриться и обмануть целый город, собравшийся на тринадцатилетие
сына Нохума Рабиновича? Герой этой биографии отлично помнит: он ничего не
знал из того, что ему предстояло произнести в день торжества. И все же в
городе потом только о нем и говорили. Отцы завидовали, матери желали себе
иметь таких детей.
Это был настоящий праздник, великолепный праздник. В подготовке его
принимало участие множество рук под командой бабушки Минды, которая
выглядела в своем субботнем наряде и чепце как настоящий командир. Она
распоряжалась всем -- кого позвать, куда кого послать, какую подать посуду,
какие поставить вина. Со всеми она перессорилась, всех отругала, даже самого
героя торжества не пощадила--прикрикнула на него, чтобы он вел себя
по-человечески: не грыз ногтей хотя бы на людях, не смеялся и не смешил
детей--короче говоря, чтобы не был "извергом".
-- Если, благодарение богу, ты дожил до бармицвы, так пора тебе и
человеком стать!-- говорила она, поплевывая на пальцы и приглаживая ему
остатки пейсов, которые с трудом отвоевала. Ее сын -- Нохум Рабинович уже
собирался их вовсе остричь, но бабушка Минда не позволила.
-- Когда я умру и глаза мои этого не будут видеть,--сказала она
сыну,--тогда ты превратишь своих детей в иноверцев. А теперь, пока я жива,
хочу видеть на их лицах хоть какой-нибудь признак еврейства.
Кроме множества гостей, которые явились на торжество прямо из синагоги,
собралась, конечно, вся родня. Разумеется, учитель Мойше-Довид Рудерман в
субботней суконной капоте и полинявшей плисовой шапке, сидевшей блином на
голове, тоже был среди присутствующих. Однако он казался пришибленным,
сторонился людей. С той поры, как приключилась история с его сыном, который
хотел креститься, он был очень подавлен. Почти не прикоснувшись ни к вину,
ни к закускам, сидел он в уголке сгорбившись и тихонько покашливал в широкий
рукав своей субботней суконной капоты.
Но вот наступил момент экзамена. Герой торжества должен был стать перед
всем народом и показать свои знания -- и тут учитель Рудерман встрепенулся;
плечи его сразу распрямились, густые черные брови приподнялись, глаза так и
впились в ученика, а большой палец его задвигался, точно дирижерская
палочка, как бы подсказывая заданный текст.
А ученик, то есть наш "совершеннолетний", вначале чуть не свалился со
страха -- в горле было сухо, что-то мелькало в глазах. Ему казалось, что он
ступает по льду. Вот-вот лед треснет, и--трах!--он провалится вместе со
всеми! Но постепенно под взглядом учителя, под действием его большого пальца
Шолом становился все уверенней и, наконец, зашагал, как по железному мосту,
чувствуя, что теплота разливается по всем его членам,--речь его полилась,
словно песня.
Занятый своим делом, вертя пальцем вслед за большим пальцем учителя,
наш "совершеннолетний" все же хорошо видел всех собравшихся, различал
выражение каждого лица. Вот Ицхок-Вигдор, дергающий плечами и поглядывающий
злодейским оком, вот старый Иошуа Срибный -- говорят, что ему уже сто лет.
Язык у него во рту болтается, точно колокол, так как зубов там нет. Вот и
сын его Берка, тоже немолодой, глаза у него прикрыты и голова набок. Вот
Ошер Найдус, которого все называют "фетер Ошер". Он и в самом деле
"фетер"2--широкий, толстый. Шелковая капота трещит на нем. Он стар и сед как
лунь. А вот и Иосиф Фрухштейн, у него большие вставные зубы, блестящие очки
и редкая бородка; он вольнодумец -- играет с Нохумом Рабиновичем в шахматы,
читает на древнееврейском языке "Парижские тайны"*, "По дорогам мира"* и
тому подобные книги. Возле Иосифа стоит его младший брат Михоел Фрухштейн,
умница, дока, отрицающий все на свете, велит даже не еврейской прислуге
потушить свечи в субботу*. Он очень высокого мнения о таких людях, как Мойше
Бергер и Беня Канавер, которые, как известно, в юности притворялись, будто
не замечают, как парикмахер подстригает им бородку. Исроел Бендицкий тоже
был среди приглашенных. Когда-то его называли "Исроел-музыкант", но теперь у
него собственный дом и место в синагоге у восточной стены. Он отрастил
большую черную блестящую бороду, и хотя он и сейчас не отказывается поиграть
на свадьбе у знатных людей, все же его никто не называет музыкантом даже
заглаза. Он и в самом деле почтенный человек и ведет себя солидно. Когда
смеется, то обнажает все зубы -- маленькие редкие белые зубы. Шолом заметил
даже служку Рефоела с его единственным глазом, Рефоел стоял полусогнувшись,
весь поглощенный речью виновника торжества, и на лице его с впалыми щеками и
кривым носом было такое выражение, словно он собирается хлопнуть рукой по
столу и возгласить, как это обычно делает по субботам: "Де-сять гульденов за
ко-огена!"
Наш "совершеннолетний" все замечал. Лица гостей выглядели празднично,
но торжественней всех выглядел дядя Пиня. Он сидел на почетном месте рядом с
братом, в субботней шелковой капоте, подпоясанной широким шелковым поясом, в
синей бархатной шапке, и, глядя на героя снизу вверх, усмехался себе в
бороду, как бы говоря: "Знать-то он, конечно, знает, этот бездельник, да
молится ли он каждый день, блюдет ли обряд омовения ногтей, читает ли
молитву перед сном и не носит ли он чего-нибудь по субботам?* Вот в чем
вопрос".
Зато отец нашего героя прямо сиял. Казалось, нет на свете человека
счастливее его. Голову он держал высоко, губы его шевелились, беззвучно
повторяя за сыном каждое слово, и в то же время он торжествующе поглядывал
на собравшихся, на своего брата Пиню, на учителя Рудермана, на самого героя
и на мать виновника торжества.
А мать, маленькая Хая-Эстер, совсем незаметная и полная почтения,
стояла в сторонке, среди других женщин, в субботнем шелковом платке и,
очарованная, тихо вздыхая, хрустела пальцами, и две блестящие слезинки, как
два брильянта, горя на солнце, катились по ее счастливому, молодому белому,
но уже покрытому морщинами лицу.
Какие это были слезы? Слезы радости, удовлетворения, гордости,
страдания? Или сердце подсказывало матери, что этот мальчик, герой
сегодняшнего торжества, голосок которого звенит, как колокольчик, скоро,
очень скоро будет читать то ней заупокойную молитву?
Кто знает, о чем плачет мать?
* Ч А С Т Ь В Т О Р А Я *
ЮНОША
Брат Гершл становится женихом. -- Экзамен с суфлером. -- Мешочек для
филактерий, часы и невеста
-- Теперь ты уже, слава богу, юноша, а не мальчик. Довольно шалостей и
проказ! Пора стать человеком, благочестивым евреем. Время не стоит на месте.
Не успеешь оглянуться, как ты уже жених...
Это краткое назидание пришлось выслушать "совершеннолетнему" Шолому на
следующий день после торжества, когда учитель помогал ему надевать
филактерии. Он так сильно затянул мальчику ремень на левой руке, что пальцы
налились кровью и посинели. Филактерий же, прикрепленный ко лбу, все время
спускался на глаза или съезжал набок, норовя совсем соскользнуть с головы.
Требовалось немало усилий, чтобы удержать все это в равновесии. Шолом не мог
свободно повернуться, чтобы взглянуть на любопытствующих мальчишек, которые
его окружили, желая посмотреть, как он будет молиться в филактериях. Если бы
не они, эти вот озорники, Шолом на этот раз молился бы искренне, сердечно, с
чувством. Ему нравилась церемония накладывания филактерий, нравился смысл
слов "и будешь обручен со мной",* нравился ему и приятный запах новых,
недавно выделанных ремней, а главным образом, что его уже называют юношей и
приобщают к десятку молящихся как равного. Следовательно, он уже мужчина как
все, совсем взрослый. Даже кривой служка Рефоел смотрел на него по-иному, с
нескрываемым уважением. О товарищах и говорить нечего, они ему, конечно,
завидуют. Он помнят, как сам завидовал своему старшему брату Гершлу, когда
праздновали его тринадцатилетие, и не столько из-за торжества, как из-за
того, что сразу вслед за тем брат его стал женихом и невеста подарила ему
вышитый мешочек для филактерий, а будущий тесть -- серебряные часы. Как брат
Гершл стал женихом и что стало с подарком его будущего тестя,--с
часами,--эти два события следует хотя бы вкратце описать.
В тринадцать лет Гершл был ладным, красивым, щеголеватым пареньком.
Учение ему не особенно давалось, и большим прилежанием он тоже не отличался.
Однако он был мальчиком из порядочной семьи, сыном Нохума Рабиновича, и ему
сватали лучших невест. И вот однажды приехал из Василькова почтенный еврей с
черной бородой -- отец невесты, да не один, а с экзаменатором, молодым
человеком с рыжей бородкой, который знал все на свете--и писание и
древнееврейский язык, однако был нудным и въедливым. Прежде всего
экзаменатор постарался показать родителям жениха и невесты свою собственную
ученость. Поэтому он начал с наставника жениха -- с его учителя, затем
затеял с ним долгий диспут по поводу древнееврейской грамматики. Что бы
учитель ни говорил, у него выходило наоборот. Потом он пристал к учителю,
чтобы тот ответил ему, почему в Экклезиасте сказано: "И муха смерти воздух
отравляет"--в единственном числе, а не: "И мухи смерти воздух отравляют" --
во множественном числе. На это учитель ответил:
-- А почему сказано там же, в Экклезиасте: "Помни своих творцов"--во
множественном числе, а не: "Помни своего творца" -- в единственном числе?
Тогда экзаменатор подступил к учителю с другой стороны:
-- Скажите, прошу вас, где это сказано: "И ходили они от народа к
народу"?
Наставник немного растерялся, слегка смутился, но все же ответил:
-- Это из молитвы "Славьте господа, взывайте к имени его".
Молодой человек, однако, на этом не успокоился:
-- А где еще сказано: "Славьте господа, взывайте к имени его"?
Учитель пришел в еще большее замешательство и ответил: "Это, должно
быть, где-нибудь в псалмах".
Тут рыжий молодой человек разразился хохотом:
-- Простите, наставник, это сказано не "где-нибудь в псалмах", это
сказано один раз в псалмах, а еще один раз, -- не дай бог ни вам и никакому
другому еврею допустить такое искажение,-- в "Хрониках".
Для учителя это был смертельный удар. Капли пота выступили у него на
лице. Он был совершенно убит.
-- Этот молодой человек -- порядочный плут! -- сказал он детям, отирая
пот полой своей капоты. -- Если он будет экзаменовать жениха, то жених
погиб, и сватовству конец. -- А так как в этом сватовстве учитель был лично
заинтересован, то есть не в самом сватовстве, а в деньгах за сватовство, то
он пошел на хитрость и, шепнув на ухо брату жениха -- Шолому, чтобы тот
забрался за спинку широкого дивана, посадил самого жениха на диван.
Когда отцы жениха и невесты уселись за полукруглый обшитый фанерой стол
на лапах, рыжий молодой человек взял в оборот жениха. Мать жениха накрывала
в это время на стол, ставила водку и коржи, она, очевидно, нисколько не
сомневалась в том, что экзамен сойдет гладко.
-- А ну, поведай-ка мне, паренек, где сказано: "Так презрен по мыслям
сидящего в покое"?..
-- В книге Иова! -- послышалось из-за дивана.
-- В книге Иова! -- бойко, во весь голос ответил жених.
-- Верно, в книге Иова. Теперь, не знаешь ли ты, где в библии есть еще
одно слово того же корня, что и "помыслы"? -- спрашивает дальше рыжий
экзаменатор.
"В тот день потерял он мысли свои"--в псалмах! -- шипит суфлер из-за
дивана, и жених повторяет за ним слово в слово.
-- Значит, с библией как будто покончено,--говорит экзаменатор и
бросает взгляд на стол, где маленькая Хая-Эстер возится с пряниками и
вареньем. -- Теперь мы займемся немного грамматикой. Какого залога будет
глагол "потеряли"? Какого наклонения, лица, числа, времени?
Маленький Шолом тихонько попискивает из-за дивана, а жених повторяет за
ним каждое слово.
--Потеряли--глагол действительного залога, определенного наклонения,
третьего лица, множественного числа, прошедшего времени и спрягается так: я
потерял, ты потерял, ты потеряла, он потерял, она потеряла, мы потеряли, вы
потеряли...
-- Довольно! -- воскликнул удовлетворенный экзаменатор, потирая руки и
поглядывая на накрытый стол, затем, повернувшись к сияющему родителю
невесты, он заявил: -- Вас можно поздравить! Вы видите, юноша полон знаний,
как источник водой. Что ж, закусим...
Известна ли была комедия отцу и матери, или же она была делом рук
только учителя и жениха, а может быть, и сам экзаменатор догадывался о
фокусе, -- трудно сказать. Во всяком случае обе стороны были довольны и обе,
упаси бог, не обманулись.
Теперь мы переходим к истории с часами. Понятно, что сразу после
экзамена мать поехала смотреть невесту. Невеста ей понравилась -- умная
девушка. Вскоре состоялось обручение, был составлен тноим и разбито
несколько тарелок, и отец невесты купил жениху в подарок серебряные часы.
Сколько минут в часе, столько раз жених смотрел на циферблат. Нельзя было
доставить большее удовольствие жениху, чем спросить его, который час. И
жених берег часы как зеницу ока. Укладываясь спать, он не мог для них места
найти. В субботу, перед уходом в синагогу, он перерывал все ящики в комоде,
ища, куда бы спрятать часы, словно кто-нибудь покушался на них.
Однажды захотелось жениху, а он был франтоватым пареньком, почистить
костюм. Носили тогда добротное трико с ворсом, а такое трико отличается
одной особенностью -- пыль садится на него пудами. Палка у жениха была
гибкая, бамбуковая. Повесив на крылечке костюм, жених стал этой палкой
выбивать из него пыль, крепко, изо всех сил, совершенно забыв о часах,
которые лежали в кармане пиджака. Само собой разумеется, что часы
превратились в порошок, в кашу из кусочков серебра, фарфора, стекла и
множества мелких колесиков. И жених возвысил голос свой и расплакался.
Никакие утешения, никакие обещания купить другие часы не могли помочь --
сердце разрывалось, глядя на жениха.
Тринадцатилетний Шолом считал себя таким же юношей, каким был тогда его
брат. Он мечтал теперь о трех вещах: о мешочке с филактериями, как у брата
Гершла, о часах и о невесте. Невеста представлялась ему не иначе как в
образе принцессы, одной из тех сказочных красавиц, о которых столько
рассказывал его приятель, сирота Шмулик. Она представлялась Шолому так ясно,
что он часто видел ее во сне, и вскоре после своего тринадцатилетия он ее
увидел наяву и влюбился, о чем и рассказывается в следующей главе.
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Роза Бергер.--Суламифь из "Песни песней".--Хаим Фрухштейн -- опасный
соперник. -- Ботинки со скрипом и французский язык. -- Игра на скрипке. --
Сладкие мечты
Если бы впоследствии им не приходилось часто встречаться, герой этой
биографии был бы уверен, что та, которая пленила его на пороге четырнадцати
лет, была лишь мечтой, фантазией, сновидением. Звали ее Розой. Шолом никогда
не видел, чтобы она ходила одна. Ее вечно сопровождала орава кавалеров--это
были сыновья самых почтенных родителей, самые богатые молодые люди, а иногда
даже офицеры. Русский офицер, гуляющий с еврейской девушкой, -- это само по
себе было сенсацией, которая потрясла весь город. Не всякая девушка могла бы
это себе позволить, и не каждой девушке город простил бы это. Но Роза -- ей
все дозволено, ей город все простит, потому что она Роза, потому что она
единственная девушка в городе, которая играет на рояле, потому что она
единственная девушка в городе, которая говорит по-французски. А
разговаривает она громко и смеется тоже громко. Шутка ли -- Роза! К тому же
она из хорошей семьи. Отец ее -- один из богатейших и самых уважаемых людей
города, еврей аристократ. В молодости, говорят, он был из "бритых". Теперь,
когда он стар и сед, он отпустил себе бороду, носит очки, под глазами у него
подушечки. У его дочки, Розы, тоже были подушечки под глазами, и они шли к
ее красивым голубым глазам, шелковистым изогнутым бровям и греко-семитскому
носику, к ее ясному, белоснежному лицу и небольшой, но царственно-величавой
фигурке. Роза пленила сердце мечтательного мальчика Шолома, сына Нохума
Вевикова, одним взглядом своих прекрасных глаз Суламифи, и он влюбился в эту
Суламифь со всем святым пылом невинного тринадцатилетнего подростка.
Да, Суламифь! Только у Суламифи из "Песни песней" такие прекрасные
божественные глаза. Только Суламифь из "Песни песней" может так сладостно и
так глубоко проникнуть своим взглядом в вашу душу. А посмотрела она на
Шолома, могу вам в этом поручиться, только один раз, самое большое два раза,
и то мельком, проходя в субботу днем по улице в сопровождении ватаги
кавалеров, среди которых был один счастливчик по имени Хаим Фрухштейн. Хаим
-- единственный сын Иоси Фрухштейна; у него очень короткие ноги, но зато
длинный нос, на котором прыщи торчат, словно красные смородинки, а зубы у
него большие-большие, прямо огромные. Одет он как самый изысканный
франт--ботинки лакированные, со скрипом, на очень высоких каблуках, чтобы
казаться выше. Жилет--белый, как свежевыпавший снег; волосы тщательно
причесаны, с пробором точно посредине головы, и всегда надушены духами,
которые дают о себе знать на милю вокруг. Таков был счастливейший из Розиных
кавалеров, -- город считал его ее женихом, потому что он сын Иоси
Фрухштейна, а Иося Фрухштейн -- богач, а богач богачу пара. Кроме того,
Хаим--единственный молодой человек в Переяславе, который говорит
по-французски; он говорит по-французски, и она говорит по-французски, можно
ли найти более подходящую пару. И еще одно. Она играет на рояле, а он на
скрипке, и когда они оба играют, можно запродать душу дьяволу, целую ночь
можно простоять под окном и слушать. Не один летний вечер Шолом простоял под
окном у Розы, внимая сладостным звукам, которые прекрасная Роза извлекала
своими чудесными пальчиками из большого черного блестящего рояля с белыми
косточками, и очаровательным, неземным мелодиям, которые издавали тонкие
струны маленькой пузатой скрипки коротконогого Хаима Фрухштейна. Чего только
не переживал Шолом в эти минуты! Он и страдал, и наслаждался, и
благословлял, и проклинал одновременно. Он наслаждался прекрасной,
необыкновенной небесной музыкой и страдал оттого, что не он играет вместе с
Розой, а другой. Он благословлял пальцы, которые извлекают такие чудесные
звуки из мертвых инструментов, и проклинал день, когда родился в доме Нохума
Рабиновича, а не Иоси Фрухштейна; страдал от того, что Хаим Фрухштейн -- сын
богача, а он, Шолом, -- бедняк из бедняков. Он, конечно, не может получить у
своих родителей лакированных ботинок со скрипом, на высоких каблуках; даже
сапожки, которые на нем, совсем сносились, каблуки стоптаны, подошвы
протерты. Если он скажет, что ему хочется иметь лакированные ботинки, его
недоуменно спросят "зачем?", а если еще потребует, чтобы ботинки были со
скрипом, он просто нарвется на оплеуху.
Ах, как хорошо было бы владеть кладом! Тем самым, о котором его
воронковский товарищ, сирота Шмулик, рассказывал столько замечательных
историй. Но клада нет. То есть клад существует, но трудно его найти -- он
слишком глубоко запрятан, а когда к нему приближаются, убегает и прячется
еще глубже... И несчастный Шолом проклинал тот день, в который родился у
благородных Рабиновичей, а не у Фрухштейнов. И он возненавидел коротконогого
Хаима Фрухштейна с длинным носом и красными смородинками на нем,
возненавидел глубокой ненавистью за то, что бог наградил его, коротконогого
Хаима, всеми тремя дарами: ботинками со скрипом, уменьем играть на скрипке и
говорить по-французски.
И несчастный Шолом здесь же, на улице, при луне и звездах поклялся
сладостными небесными звуками, ангельскими мелодиями, которые лились из дома
Розы, что он во что бы то ни стало научится играть на скрипке так же, как
этот счастливый Хаим Фрухштейн; что своей игрой он заткнет за пояс десяток
таких, как Хаим Фрухштейн, даже перещеголяет его с божьей помощью. И тогда
Шолом придет к ней, к Розе, прямо домой и скажет словами "Песни песней":
"Вернись, вернись, Суламифь! Повернись ко мне лицом на мгновенье, Суламифь,
послушай мою игру на скрипке!" Он проведет смычком по тончайшим струнам, а
она, Суламифь-Роза, услышав его, в восторге спросит: "Кто научил тебя?" И oн
ответит: "Сам научился". А Хаим Фрухштейн, стоя в сторонке и оцепенев, будет
исходить завистью. Затем Фрухштейн подойдет к Розе и заговорит с ней
по-французски, но Шолом вмешается в разговор, перебьет его и скажет
по-французски: "Осторожнее, реб Хаим, я понимаю каждое слово". Тот еще более
поразится, а Суламифь-Роза поднимется, возьмет Шолома за руку и скажет:
"Идем!" И они пойдут вдвоем, он и Роза, гулять по переяславским "пешеходам",
будут говорить по-французски, и вся ватага кавалеров, и среди них
коротконогий Хаим Фрухштейн, поплетется сзади, и весь город будет
спрашивать, указывая пальцами на Шолома и на Розу: "Кто эта счастливая
парочка?" Им ответят: "Вы не знаете, кто это? Да ведь это Роза со своим
избранником!" -- "Кто же ее избранник?" -- "Ее избранник -- воронковский
знаток библии, каллиграф Шолом, сын Нохума Вевикова". Шолому все слышно, но
он делает вид, что не слышит, и продолжает прогулку рука об руку с
прекрасной Розой. Ее чудесные голубые глаза смотрят на него и смеются. Он
чувствует ее теплую маленькую ручку в своей руке и слышит, как бьется ее
сердце: тик-так, тик-так. И вдруг ботинки у него на ногах сами собой
заговорили: "Скрип-скрип, скрип-скрип". Это уже и его самого поражает.
Играть на скрипке, говорить по-французски он научился сам--трудился так
долго, пока не научился. Но ботинки -- откуда у них взялся скрип? Тоже сами
научились? Или это, может быть, ему мерещится? И он нажимает на подошвы
обеими ногами, крепко, еще крепче и внезапно получает пинок от старшего
брата, с которым спит на одной кровати.
-- Что ты брыкаешься, как жеребенок?
Шолом просыпается. Неужели все это только сон? Он не перестает думать о
своем сновидении и не перестает грезить наяву. У него сливаются сон и явь,
фантазия и действительность. Он не помнит, сколько времени продолжается все
это, пока Переяслав не посещает гостья, страшная гостья--эпидемия. Как
разбушевавшийся ураган, свирепствует она, разрушая все на своем пути,
производит опустошения во многих домах, в том числе и в доме Нохума
Рабиновича. И прекрасная Роза-Суламифь и любовь к ней исчезают, как сон, как
мечта, как прошедший день.
Гостья, посетившая город, была холера.
ХОЛЕРА
Эпидемия. -- Растиральщики. -- Бабушка Минда распоряжается. -- Она
взывает к могилам, обращается к праху отцов, помогает врачам. -- Смерть
матери.--Дядя Пиня не разрешает плакать в субботу
Холера началась с наступлением лета, сразу после пасхи, и как будто не
всерьез, но потом, ближе к празднику седьмицы, когда появились овощи и
зеленый крыжовник так подешевел, что его чуть ли не задаром отдавали, она
уже разыгралась не на шутку, и все чаще и чаще слышалось теперь вокруг: