 |
|
ВОРОНКОВЦЫ РАСПОЛЗАЮТСЯ 1 страница
Шмуел-Эля играет в шахматы.-- Народ приходит прощаться. -- Женщины с
заплаканными глазами гримасничают. -- Надо быть крепче железа, чтобы не
расхохотаться
День отъезда Нохума Вевикова был для местечка днем траура, а для детей
днем радости, Ну, чем не праздник? Во-первых, не учатся,--кто же в такой
день пойдет в хедер? Во-вторых, вообще весело -- подъезжают подводы, а в
доме идут сборы: укладывают вещи, двигают шкафы. Слышен звон стеклянной
посуды, гремят ножи и вилки. А едят в этот день, как накануне пасхи,--на
скорую руку. Ну, а несколько копеек "отъездных" дети тоже надеются получить!
Не так скоро, положим, их увидишь. Пока еще соседи приходят прощаться. То
есть приходят они для того, чтобы им сказали "счастливо оставаться", на что
они ответят -- "счастливого пути" и пожелают отъезжающим всяких
благ--здоровья, удачи, счастья и тому подобное.
Раньше всех явился Шмуел-Эля, раввин и кантор. Шмуел-Эля частый гость в
доме Рабиновичей. Он приходит каждый день. Не пропустит дня без партии в
шахматы, как благочестивый еврей не пропустит молитвы. Играть в шахматы--для
него великое удовольствие, выиграть партию у Нохума Вевикова -- для него
великое счастье. Странная манера у этого Шмуел-Эля: проигрывает--кричит,
выигрывает--тоже кричит. Но выигрывает он редко, чаще проигрывает. Когда он
в проигрыше, то кричит, что ошибся, сделал ход не той фигурой, а если бы он
пошел иначе, проиграл бы, конечно, противник.
Когда дядя Нисл присутствовал при такой партии, он, не утерпев, обычно
спрашивал Шмуел-Эля: "Чего вы кричите?" Но отец поступал иначе. Он спокойно
выслушивал горячившегося Шмуел-Эля и, добродушно усмехаясь в бороду,
продолжал игру. Мать была вне себя: в такое время, за час до отъезда, люди
вдруг садятся играть в шахматы! "В последний раз, Хая-Эстер, дай вам бог
здоровья! Вы вот уезжаете, расползается народ, никого не остается--с кем же
я в шахматы сыграю?"--умоляет ее кантор и, сдвинув шапку на затылок,
принимается за дело--и снова все то же: кантор горячится, кричит, что пошел
не так, как хотел, а Нохум, усмехаясь, разрешает ему сделать другой ход,
Но сегодня игра идет не так, как обычно. Каждую минуту люди приходят
прощаться. Нельзя быть невежей. Приходится прервать партию, когда приходит
такой сосед, как реб Айзик. Хотя у него и козлиная бородка и молится он
фальцетом, но все же он либавичский хасид и очень благочестивый еврей. Сразу
после него приходит Дон. Это молодой человек с белесыми волосами, то есть
совсем желтыми, как лен. По натуре он молчальник, ни с кем не разговаривает.
Но вот теперь, когда реб Нохум покидает Воронку, он разговорился. Он тоже не
прочь уехать отсюда, было бы куда. Ну его к черту, это местечко. Он охотно
продал бы свое дело, если б было кому. Ну его к черту! Шмуел-Эля смотрит на
него страшными глазами, но тот не останавливается ни на минуту. Разговорился
человек! Умолкает on лишь тогда, когда приходят прощаться другие. А приходит
весь город, все жители один за другим, -- сначала мужчины, потом женщины; у
всех грустные, озабоченные лица, некоторые даже заплаканы. Одна женщина
принесла нам, детям, "конфеты монпасье". Вот праведница!
Особенно убивались две женщины, вышедшие в свое время замуж в доме
Рабиновичей,--кривая Фрума и Фейгеле-черт. Обе так сильно терли глаза, так
усердно сморкались, делали такие странные гримасы, что Шолом, маленький
пересмешник, не удержался и стал тут же, у них за спиной, передразнивать их,
строить рожи и сморкаться, а детвора ежеминутно разражалась громким хохотом.
И тут заварилась каша: "Что за смешки такие?" Мать, женщина суровая и к тому
же расстроенная, озабоченная отъездом, оставила все дела и накинулась на
детей. Ей хотелось бы только знать--что это за смешки, кому здесь так
весело? На помощь ей пришла служанка Фрума. Она готова поклясться, что всему
причиной эта вертлявая белка, этот своевольник, обжора, Иван Поперило,
отщепенец, отброс, выродок!.. Фрума имела в виду, конечно, автора этой
книги, который между тем выглядел простачком, виноватым разве только перед
господом богом. Ему, вероятно, здорово влетело бы от матери, если б не
вмешалась бабушка Минда и не избавила его от верных оплеух, которые ему
предстояло получить вместо отъездных. Увидя, что ее внуку приходится туго,
бабушка обратилась к присутствующим.
-- Дети, у нас существует старинный обычай -- перед отъездом нужно
присесть хоть на минутку...
И бабушка первая садится на осиротевшую кушетку, которая слишком стара
для путешествия, а продать ее некому. Вслед за бабушкой уселись и остальные,
и в комнате стало так тихо, что слышно было, как муха пролетит. Потом
наступил последний, самый тягостный момент -- прощание и поцелуи. Слава богу
-- и это уже позади! Повозки готовы. Снова "счастливо оставаться!", опять
"счастливого пути!" и--слезы, шмыганье носом. О господи, попробуй удержаться
и не передразнить женщин--как у них дергаются лица, дрожат подбородки! Они
даже не дают попрощаться как следует. Ребятам вдруг стало грустно: жалко
отца, жалко мать, бабушку. Вот выносят ее старый, окованный железом сундук:
там лежит ее саван... Заныло сердце, хочется плакать, тем более что даже
такой человек, как дядя Нисл, тайком утирает глаза. Как, дядя Нисл плачет?
Возможно ли это? Отец подзывает ребят поодиночке и дарит каждому по
серебряной монете. То же делает и мать. Бабушка еще раньше приготовила в
бумажке мелочь для каждого в отдельности. Одно к одному--получится немалая
сумма. Поскорей бы уж повозки тронулись! Но вот, с божьей помощью, поехали.
Завертелись колеса. Толпа покачнулась. "Счастливого пути! Желаем удачи!"
Бабушка Минда с повозки оглядывает в последний раз местечко, которое
она покидает навеки... Ребят снова охватывает печаль, снова на мгновение
просыпается в них чувство жалости и тут же гаснет -- хочется поскорей
пересчитать мелочь...
Шум и гам сменились в конце концов полной тишиной. Повозки ушли,
оставив после себя густую пыль, запах смолы и странную пустоту. Люди
понемногу начали расходиться кто куда, будто стыдясь чего-то. Дядя Нисл
сразу будто сквозь землю провалился. Последним остался кантор Шмуел-Эля. Он
еще долго стоял на месте и глядел вслед уезжающим, закрыв ладонью глаза от
солнца, которое вовсе не так уж пекло и не так уж ярко светило. Потом с
горькой усмешкой вымолвил про себя:
-- Люди расползаются, точно черви...
И плюнул...
ГЕРГЕЛЕ-ВОР
Резник Мойте-праведник. -- Гергеле -- парень с рассеченной губой. --
Искусство воровать яблоки. -- Пойман при краже табака. -- Смерть учителя
Не нужно думать, что детей оставили в местечке без присмотра, на
произвол судьбы. Перед отъездом отец стал подыскивать для них учителя,
наставника и опекуна в одном лице. Это значило: учитель должен не только
обучать их, но и кормить и печься о них. И отцу это вполне удалось. Учитель,
опекун и наставник, которого он отыскал для своих детей, был незаурядный
человек, сын нашего старого воронковского резника, по имени Мойше.
Это был выдающийся знаток писания, деликатный, добрый человек. Он
обладал только одним недостатком -- слабым здоровьем и, пожалуй, слишком уж
мягким характером. Учеников своих он воспитывал по-новому, -- не розгами, но
хорошим, теплым словом, что было для детей совершенно непривычно. Поэтому-то
они обманывали его как могли и водили за нос как хотели: не молились, не
учились, а позже, когда резник Мойше заболел всерьез, схватил "сухотку" и
лег, ребята стали вовсе бездельничать, водились с сиротой Гергеле-вором,
босоногим мальчишкой с плутоватыми глазами и заячьей губой. Настоящее его
имя было Гершон; Гергеле прозвала его мать, кухарка Сора-Фейга, а прозвище
вор дал ему его отчим Иосиф-Меер -- дровосек, хотя Гергеле тогда еще ничего
ни у кого не украл. Если б его не прозвали вором, он, возможно, никогда и не
воровал бы. Но теперь он им назло сделается вором--было бы что красть.
Так вполне серьезно, с видом взрослого хвастался Гергеле перед Шоломом,
который был очарован этим мальчиком с умными глазами и заячьей губой.
Знакомство их состоялось тут же, в хедере Мойше-резника. Всю неделю Мойше
был учителем, но в четверг превращался в резника, и все девушки и женщины
местечка в этот день приходили к нему со своими курами, гусями и утками.
Приходил и паренек с рассеченной губой. Это и был Гергеле, которого
мать-кухарка посылала к резнику зарезать на субботу птицу... В ожидании
резника Гергеле развлекал публику, строил рожи, гримасничал, уморительно
кривлялся. Женщины ругали его последними словами: вором, выкрестом, холерой,
и в то же время хохотали до упаду. "Вот это свой парень!"--сказал Шолом себе
и подружился с ним. Встречались они, понятно, тайком, чтоб никто не видел,
потому что сыну почтенных родителей могло порядком влететь за дружбу с
кухаркиным сыном и к тому же вором.
Но была особая прелесть в дружбе с мальчиком, с которым можно
встречаться только в сумерки перед вечерней молитвой, потихоньку
перекинуться с ним словом, напроказничать, опрометью сбежать вместе с ним в
горы и тому подобное. Шолому доставляло особое удовольствие незаметно сунуть
ему в руку грош, конфету или просто кусок хлеба. Гергеле все принимал с
великой радостью, но не как милостыню, упаси бог, а как должное, даже не
поблагодарив, к тому же приказывал принести завтра еще и даже давал советы,
как это лучше "добыть", то есть, извините, украсть, и самым деликатным
манером, не по-воровски. Так Гергеле научил своих товарищей, много времени
ему на это не потребовалось, даром доставать на базаре яблоки и груши. Не из
чужих садов, боже упаси. Ибо какой порядочный мальчик рискнет, перемахнув
через забор, забраться в чужой сад, где есть сторож, который может
переломать тебе кости, и цепная собака, которая готова тебя растерзать.
Доставать даром яблоки Гергеле-вор научил их играючи, даже не преступая
заповеди: "Не укради". Как же это возможно? Вот послушайте и скажите сами,
воровство ли это.
На дворе лето. Только что поспели яблоки и груши. Смеркается. Но бабы
еще сидят на базаре со своим добром, разложенным на лотках или просто на
земле, и судачат о том, как хорошо уродились фрукты в нынешнем году, о том,
что нет дождя, а когда нет дождя, очень пыльно, а когда пыльно, появляются
блохи.
Мужья этих женщин ушли в синагогу помолиться между делом. Вот это и
есть самая лучшая пора. Именно тогда ватага озорников выходит на охоту --
добывать даром яблоки. Все босиком и вооружены палками, а на палке гвоздь,
изогнутый крючком. Ребята пускаются бежать. Один изображает лошадь,
остальные--седоков, которые, дергая за узду, погоняют ее, свистят, кричат:
"Пошел!" Это называется "почтой". И как раз, когда они приближаются к кучке
яблок или груш, Гергеле командует: "Палки долой!" Ребята проводят по земле
палками, в облаке поднятой ими пыли никто не замечает, как от кучи
откатывается несколько яблок или груш. Отбежав немного, Гергеле
растягивается на земле, а за ним и вся ватага. Тут они разбирают
добычу--откатившиеся яблоки. Суют кто в карманы, кто прямо в рот. Вот это
жизнь! Собственно не так уж привлекательна кража, не так соблазнительны
яблоки, как просто забавно!
Гергеле в общем превеселый парень, хоть каждый, кому не лень, колотит
его. Бедняк и сирота -- кто за него заступится! И к тому же еще вор! Ноте,
синагогальный служка, поймал его раз с чужим молитвенником, а Руда-Бася,
которая печет блины и бублики, вытряхнула у него из-за пазухи половину
коржа--такому сам бог велел кости переломать! К тому же у Гергеле не язык, а
бритва. У каждого он находит недостаток, всякому дает прозвище, а так как
человек он отпетый и терять ему нечего, то ему ничего не стоит подставить
вдруг ножку прохожему, чтобы тот растянулся во всю длину, будь это сам
раввин, раввинша или жена резника--хлоп об землю! Маленькому Шолому все это
очень нравилось, и со временем он так полюбил Гергеле, что приносил ему в
карманах большие ломти хлеба со стола жены резника, добытые, конечно,
воровским путем, а порой и куски сахару таскал для него из сахарницы.
Гергеле любил сахар. Но больше всего он любил покурить, прямо изнывал по
папиросе. Но где Шолому ее взять, если учитель болен и не курит, а отца
здесь нет? И Гергеле посоветовал ему почаще наведываться к дяде Нислу, тот
ведь курит "дюбек" первый сорт!
Это был хороший совет. Дядя Нисл отличался широкой натурой. Коробка с
табаком у него стояла открытая, доступная всем, на полочке под зеркалом.
Маленький Шолом стал туда часто наведываться; засунув пятерню в коробку, он
набирал полную пригоршню "дюбека" и--в карман. И нужно же было, как назло,
чтобы это увидела тетя Годл (именно она, а не кто иной). Началось настоящее
светопреставление! Не существовало такой кары, которой маленький преступник
не заслужил бы. Все четыре казни преисподней были недостаточны для него,
Шолом был готов к самому худшему, только бы поскорей! Но господь явил чудо.
К счастью для Шолома, произошло событие, которое было, собственно,
несчастьем, большим несчастьем: к дяде Нислу прибежали вдруг с известием,
что резник Мойше при смерти. Весь город уже там. И дяде Нислу надо
поторопиться, так как уже началась агония.
Для маленького преступника это было новым ударом, быть может более
сильным, чем первый. Ни одного своего учителя ребята не любили так, как
резника Мойше. Это был настоящий ангел! Только когда служители погребального
братства подхватили его тело, накрытое черным, и торопливо понесли на
кладбище, и весь город пошел его провожать, дети Нохума Вевикова припомнили,
каким прекрасным человеком был их учитель и как мало они его щадили, и слезы
потекли у них ручьем. По родному брату не плачут так, как они плакали по
своему милому учителю, резнику Мойше.
Больше и горше всех плакал Шолом. Он чувствовал себя перед ним глубоко
виноватым, великим грешником. Во-первых, учитель считал его самым лучшим и
самым добропорядочным из учеников, а на самом деле Шолом редко знал урок. Он
только делал вид, что знает, усердно раскачивался, читал
нараспев--обманывал, бесстыдно обманывал учителя! А сколько раз он пропускал
больше половины молитв! Да и просто не молился ни днем, ни вечером, а бегал
с Гергеле, дразнил поповских собак через частокол или воровал яблоки на
базаре. Здесь, на этом свете, учитель ничего не знал, он бы этому даже не
поверил. Но там, на том свете он ведь уже все, все знает.
22. ИЗВОЗЧИК МЕЕР-ВЕЛВЛ И ЕГО "РЫСАКИ"
Дядя Нисл с проказниками сам проказник. -- Повозка Меер-Велвла и его
трое рысаков: "Мудрик", "Танцор" и "Аристократка". -- Извозчик рассказывает
свою биографию
В конце лета (на дворе еще было довольно тепло, но уже пахло сентябрем)
из большого города Переяслава пришла повозка, запряженная тройкой. Подъехав
к дому дяди Нисла, извозчик, словоохотливый человек по имени Меер-Велвл,
расстегнулся и вытащил из какого-то сокровенного кармана письмо, написанное
Нохумом Вевиковым своему брату Нислу Рабиновичу. В письме было сказано, что
за детьми посылается, во-первых, подвода, во-вторых, шлют им три пары
сапожек и, в-третьих, еду на дорогу: коржи, крутые яйца и груши. А кроме
того, бабушка Минда шлет теплое одеяло и старую шаль, чтобы укутать детей на
случай холода или дождя. Извозчику наказали взять детей на другой день утром
сразу после молитвы, переночевать с ними в Борисполе, так, чтобы приехать,
если богу угодно будет, на следующий день после обеда в Переяслав.
Не описать радости детей, когда им передали содержание этого письма, а
заодно вручили три пары сапожек. Чему больше радоваться: новым ли сапожкам,
тому ли, что они будут ехать два дня в повозке, запряженной тройкой, или
тому, что послезавтра к вечеру они уже будут в большом городе--Переяславе.
-- А ну, сорванцы, проказники, озорники, садитесь-ка примерять
сапожки!--скомандовал дядя Нисл, дав каждому по щелчку--кому в нос, кому в
ухо.
Дядя Нисл любил детей, равно и своих и чужих, и получить от него щелчок
было не наказанием, а удовольствием, хотя бы это место и чесалось потом
целых полчаса. Ведь от любящей руки и щелчок--подарок. А дети любили дядю
Нисла хотя бы уже потому, что он был почти единственным среди родни, который
никогда никому не делал внушений, не читал нотаций и не следил, как другие,
за тем, чтобы дети прилежно учились и исправно молились. Более того, с
проказниками-детьми он и сам становился проказником. Он любил посмеяться,
пошалить, вместе с ребятами закатить добрую порцию табаку в нос уснувшему в
синагоге старику, а потом, когда тот просыпался, кашляя и чихая, пожелать
ему "доброго здоровья". О празднике торы нечего и говорить--в этот день он
становился озорнее всех озорников. Однажды он напоил пьяницу Гедалью водкой
и помог детям связать его, как барана, запереть в каморке, привязав к его
руке длинную веревку от колокола, чтобы, протрезвившись, он, сам того не
желая, стал трезвонить как на пожар, чтобы все местечко сбежалось с воплями:
"Где горит?"
Понятно, с таким дядей трудно было расставаться! Прощаясь, он каждого
из ребят похлопывал по плечу и утешал:
"Ничего, ничего, мы еще увидимся! Я здесь тоже надолго не задержусь!.."
Сердце ему правильно подсказало, как читатель уже знает из предыдущих глав.
Надев новые сапожки, в которых они почувствовали себя превосходно, даже
повзрослевшими, ребята прежде всего осмотрели повозку, познакомились со
всеми тремя лошадьми и извозчиком, который должен был везти их отсюда в
большой город.
Повозка оказалась, как все повозки, с серым заплатанным верхом и хорошо
устланная сеном и рогожами; как будто достаточно мягко; ехать, надо думать,
будет одно удовольствие. Это удовольствие ребята смогли оценить только на
второй день путешествия, когда на них живого места не осталось. О повозке
все. О лошадках же стоит поговорить хотя бы и не особенно подробно, но о
каждой в отдельности, потому что они (Меер-Велвл называл их не иначе, как
"рысаки") имели такое же отношение одна к другой, как солома на крыше к
рождению первенца. Это была настоящая еврейская тройка.
Начнем со средней лошади, с коренника. Возница Меер-Велвл назвал ее
"Мудрик". Почему "Мудрик" -- неизвестно. Может быть, кличка "Мудрик"
происходит от слова "мудрый", хотя большим мудрецом Мудрик, по совести
говоря, не был. Он был лишь очень стар -- об этом свидетельствовали его
унылая морда, слезящиеся глаза, облезлый хвост и острые мослаки, которые
торчали на его когда-то широком крупе. И все же, несмотря на старость, он
почти один тащил тяжелый воз, две пристяжные только делали вид, что тянут.
У этих двух "рысаков" тоже были свои имена. Одного из них звали
"Танцор", потому что он приплясывал на ходу. У него танцевали все четыре
ноги, и каждая сама по себе. Они никак не могли поладить между собой,
поэтому из его танцев ничего путного не получалось -- он только мешал
"Мудрику". Кроме того, он так тряс повозку, что положительно душу
вытряхивал. Понятно, Меер-Велвл воздавал ему за это по заслугам. "Потанцуешь
ты у меня!"--кричал он ему и пояснял свою речь иногда кнутом, а иногда
кнутовищем. Всю дорогу возница колотил "Танцора" и учил его уму-разуму.
Однако это плохо помогало. "Танцор" не придавал этому никакого значения и не
переставал приплясывать. Огреют его, а он--того хуже; лягнет задними
копытами, точно говорит: "Ага, ты вот как? Так на ж тебе!" Роста он был
небольшого, много меньше "Мудрика", но морда казалась намного умней.
Возможно, что Меер-Велвл не преувеличивал, когда хвастался, что "Танцор" был
когда-то великолепным коньком, но так как от дурного глаза у него прихватило
ноги и никакого средства против этого не было, то он попал к Меер-Велвлу, и
вот с тех пор извозчик мучается с ним.
Третью лошадку Меер-Велвл оставлял в покое, разве только изредка,
приличия ради, стегнет кнутом. Это была кобылка, низенькая, толстенькая, с
мохнатыми ногами, и звалась она у него "Аристократкой", так как происходила
из знатного рода. Была она когда-то, как рассказывал по дороге Меер-Велвл,
поповской лошадью. Как же она попала к Меер-Велвлу? Это целая история,
которую сейчас трудно передать со всеми подробностями: во-первых, случилась
она давно, разве все запомнишь? Во-вторых, Меер-Велвл излагал эту историю
несколько путано. Помнится только, что "Аристократка", как Меер-Велвл
рассказывал с усмешкой, была краденой, то есть не он сам, упаси бог, ее
украл, украли другие, он же купил ее за полцены. Когда покупал, он и знать
не знал--не знать бы ему так горя и несчастья!--что она краденая. Ведь знай
он, что она краденая, да еще у попа, он бы не притронулся к ней, даже если б
его озолотили (здесь Меер-Велвл делал серьезную мину), ну, просто озолотили!
Не потому, что он такой праведник и боится прикоснуться к краденой лошади.
Какое ему дело до того, что на свете есть воры? Если ты вор, тебя и сечь
будут на том свете. Он не купил бы ее по другой причине -- полиция ему
противна, хуже свинины. Он не хочет иметь никаких дел с полицией. Когда-то у
него уже были неприятности, беды и несчастья. Извозчики, враги его,
подставили ему ножку, особенно Янкл-Булгач, черта бы ему в шапку!
И тут у Меер-Велвла начиналась другая история, за ней еще одна и еще
одна. И все эти истории рождали сильное подозрение, что у Меер-Велвла было
немало дел и с конокрадами и с полицией.
Одного достоинства нельзя было отнять у этого возницы--он был, как мы
упоминали, словоохотлив и потоком своих речей занимал молодых пассажиров всю
дорогу от Воронки до Борисполя, и от Борисполя до Переяслава рот у него не
закрывался ни на минуту. Дети узнали, как он мальчиком поступил в возницы к
Янкл-Булгачу, как потом женился и сам стал держать лошадей, как бывший
хозяин его преследовал, подкапывался под него, но ему на Янкл-Булгача
наплевать! И про жену свою Меер-Велвл рассказывал, как она когда-то была
девушкой, и красивой девушкой, настоящей красавицей. Как он изнывал по ней.
Чуть не умер--такая это была красавица! Теперь, если бы он был холостым, он
и глядеть бы на нее не стал, но тогда он еще был "ятом"*.
Слово "ят" дети не совсем поняли. Но когда Меер-Велвл начал
рассказывать дальше свою-биографию, как жена его меньше чем через год родила
ему "ятенка", а годом позже еще "ятенка", и еще, еще, -- ребята догадались,
о чем идет речь.
Покончив с собственной биографией, возница Меер-Велвл перешел к
жизнеописанию Янкл-Булгача и других извозчиков, называя каждого по имени и
перечисляя, сколько у кого лошадей и каких; у кого -- рысаки, а у кого --
"шкуры, одры, дохлятина".
От извозчиков Меер-Велвл перешел к барышникам, цыганам, конокрадам и
"провидцам". Разница между конокрадом и "провидцем", как пояснил Меер-Велвл,
состоит в том, что конокрад выводит коня из конюшни, а "провидец"
"угадывает", где этот конь.
Поэтому с "провидцами" нужно жить еще в большем согласии, чем с
конокрадами. Нет, дети и в два года не узнали бы того, что они узнали за два
дня пути от извозчика Меер-Велвла.
Поскольку с извозчиком, его повозкой и тремя "рысаками" мы уже знакомы,
мы можем на короткое время вернуться в Воронку и рассказать, как герой этой
биографии распрощался со своим местечком, покидая его навеки.
23. ПРОЩАЙ, ВОРОНКА!
Герой прощается с родным местечком. -- Размышления о кладе. -- Он готов
подарить Гергеле свои старые сапоги. -- Глупое столкновение Гергеле со
служанкой Фрумой
Как ни наскучило местечко, как ни надоели его жители, как ни насмехался
над Воронкой в свое время Пинеле, сын Шимеле, перед отъездом местечко вновь
обрело в глазах детей Нохума Вевикова прежнее очарование, и им стало больно
с ним расставаться.
Как с живым существом, как с любимым и верным другом прощался Шолом с
местечком, со двором, с садом, с каждым деревцем, которое теперь уже будет
принадлежать кому-нибудь другому; и с горой по ту сторону синагоги; и с
"левадой" за городом -- со всеми местами, где он бывал со своими лучшими
друзьями: сиротой Шмуликом, Гергеле-вором и другими.
Особо простился он с тем местом, где, как это было известно Шмулику,
лежал клад; как зачарованный стоял Шолом один в священной тишине, и в голове
у него проносился рой мыслей... Что будет с кладом, если его, упаси бог,
найдет кто-либо другой? И возможно ли, чтобы его нашел не еврей? Но это
может знать только один-единственный человек -- Шмулик... Где-то он теперь,
его друг Шмулик? Встретятся ли они когда-нибудь? И что будет, если они
встретятся? Если встретятся, то, должно быть, прежде всего приедут сюда
ненадолго вдвоем еще раз взглянуть на те места, где вместе провели свои
лучшие годы. А потом они примутся за поиски клада: сначала будет поститься
один, потом другой; а когда покончат с постами и с псалмами--начнут искать
клад. А когда найдут клад--поделят его пополам, на равные доли. То-то будет
праздник! Большую часть клада получит, конечно, его отец, Нохум Вевиков.
Дядя Нисл--тоже немалую долю; затем дядя Пиня и остальные родственники.
Значительная часть клада останется здесь, в местечке, у воронковцев. Вдове
Мойше-резника надо дать столько, чтобы она перестала думать о новом
замужестве и чтобы ей не пришлось таскаться в Фастов к своим родственникам,
которые и сами еле перебиваются с хлеба на квас. "Общественные деятельницы"
-- служанка Фрума и Фейгеле-черт, хоть они этого не заслужили, все же
получат столько, сколько их мужьям и не снилось. Старой Руде-Басе, которая
печет блины, бублики, коржи и кормит своими распухшими руками целую семью,
не вредно на старости лет отдохнуть. А служка Мейлах, а пьяница Гедалья --
их тоже нельзя обойти! Кантор Шмуел-Эля все жалуется, что ему тесно в
Воронке, у него хороший голос, и, если бы у него были ноты, он мог бы петь
лучше самых знаменитых канторов,--нужно, значит, постараться, чтобы у него
были ноты. Остается теперь один лишь Гергеле-вор. Что сделать с парнем,
чтобы он бросил воровство? Прежде всего нужно, чтобы мать его не была
кухаркой, отчиму его--дровосеку--нужно купить собственный дом, насыпать ему
полные карманы денег и объяснить, что это делается не ради него, а ради его
пасынка Гергеле: пусть перестанет его колотить и называть вором...
Только он об этом подумал, как перед ним вырос оборванный и босой, как
всегда, Гергеле-вор.
-- Как ты сюда попал?
-- А ты?
Они разговорились и пошли вместе. Шолом сообщил приятелю, что уезжает.
Гергеле об этом знал. Он даже видел повозку с тремя лошадьми.
-- Видел? Что ты о них скажешь?
-- О ком?
-- О лошадях.
-- Что о них сказать? Лошади как лошади...
-- А как тебе нравится повозка?
-- Что ж, повозка как повозка.
Гергеле не в духе. Товарищ пытается его развеселить.
-- Знаешь, я только что думал о тебе, а ты тут сам и явился.
-- Да ну! Что же ты думал обо мне?