 |
|
КОНЕЦ ПРАЗДНИКУ--ПОРА ДОМОЙ
Интриги и сплетни в семье. -- Дети становятся лишними в Богуславе. --
Их тянет домой
Наутро после праздника, когда стали разбирать шалаш, на детей повеяло
буднями, им стало тяжело на душе, тоскливо и грустно. Бессердечный человек,
дядя Ица, первым делом разворотил стены, сорвал камышовую крышу, затем без
капли сожаления разобрал доски и с особенной яростью стал вытаскивать из них
гвозди (чем провинились перед ним гвозди?). Он оставил только четыре столба,
что было хуже всего, потому что эти четыре торчащих столба свидетельствовали
о разрушении, горестно жаловались: "Смотрите, что сталось с еврейской
кущей". Люди, которые еще вчера были пьяны как библейский Лот, плясали, били
в ладоши и дурачились, словно дети, сразу отрезвели, стали чинными и чуть не
стыдились смотреть друг другу в глаза. Странная печаль охватила город,
мрачная тоска надвинулась на Богуслав. Но больше всех грустили переяславские
сироты. Пока их считали гостями, они чувствовали себя неплохо в Богуславе,
но чем дальше, тем больше дети убеждались, что они здесь лишние. Дедушка
сидел в своем уединении на кожухах, в талесе и филактериях. Он либо молился,
либо читал священные книги, либо напевал что-то, прищелкивая пальцами, либо
вздыхал и тихо беседовал с богом. Часто он рассказывал детям занимательные
истории о былом или упрекал их, что они не набожны, не хотят служить богу,
тем самым удлиняя срок изгнания еврейского народа, из-за них не приходит
мессия, из-за них бедные души страдают в аду, не могут очиститься от
грехов... Такие речи дети уже слышали много раз в хедере от учителя, дома от
бабушки Минды и от всяких других людей, которые любят поучать и пугать детей
адом. Все это им давно уже надоело. Гораздо интереснее было следить за
политикой, которая разыгрывалась здесь, в доме дедушки Мойше-Иоси и бабушки
Гитл.
Денно и нощно в этом доме плелись интриги, вечно здесь шушукались,
сплетничали. Дядя Ица и тетя Сося беспрестанно жаловались на бабушку, у
которой с таким трудом удается вытянуть копейку из-под подушки, и на
дедушку, который слишком уж набожен и слабеет умом... "Он уже очень
стар!"--говорили они, усмехаясь и поджимая губы. А бабушка жаловалась на
невестку и на единственного сына, которые не оказывают должного уважения
матери и ждут не дождутся -- ей это хорошо известно, -- когда она закроет
глаза. На наследство, на наследство зарятся! Назло им она будет жить и жить,
хоть смерть ей в тысячу раз желанней, ибо к чему ей, калеке, жизнь после
того, как она похоронила такую дочь, как Хая-Эстер, мать стольких детей, о
горе! Своими вывороченными локтями она выдавливала слезу из больных глаз,
подзывала детей и, пошарив под подушкой, давала каждому из них по нескольку
грошей. Этому бывала свидетелем маленькая Хава-Либа, с красными щечками и
крошечным ротиком, и тут же доносила об этом тете Сосе. А тетя Сося сейчас
же передавала это дяде Ице. И оба начинали шептаться о том, что для
собственных детей и копейки жалко, а чужим детям раздаривают целые
состояния. Сироты слышали это, и сами не рады были подаренным грошам. Им
становилось тошно.
И чем дальше, тем хуже. Дети чувствовали, что они здесь лишние, видели,
что им смотрят в рот, когда они едят, слышали, как за их спиной говорят об
их "аппетитах". И кусок застревал у них в горле. Все им делалось противно.
Они ждали письма от отца, как пришествия мессии. Когда наконец они поедут
домой?!
Бог сжалился над ними, и долгожданное письмо пришло с переяславским
извозчиком. В письме была приписка, чтобы с тем же извозчиком--зовут его
Ноях--дети тотчас же ехали домой. Извозчик этот был действительно
извозчиком, с повозкой, с лошадьми, все как полагается, и звали его
действительно Ноях, хотя сам он величал себя реб Ноях. У Нояха были, однако,
свои недостатки -- хриплый голос и лысина. Но это еще полбеды. Охрип он,
видите ли, в праздник торы. В праздник он выпил водки, то есть водку он пьет
всегда, но ради праздника он заложил как следует, кажется, пришлось его даже
приводить в чувство... А плешь у него потому, что в детстве он не давал мыть
и чесать голову. Он был упрямец. Его насильно чесали и вырывали волосы по
одному. Но все это, повторяю, к поездке никакого отношения не имеет. Дело
испортило совсем другое. Хоть Ноях и был послан из Переяслава в Богуслав
специально за тем, чтобы увезти отсюда детей Нохума Рабиновича, он все же не
мог устоять против соблазна подыскать еще одного-двух пассажиров на обратный
путь. Вот была бы удача! И он слонялся со своим кнутом по базару и день, и
два, и три. Лошадки хрупали овес, а пассажиры все не появлялись. Для детей
это ожидание было страшно тягостным, но вдруг им сообщили радостную
весть--они едут. Доказательство налицо: Ноях уже выкатил повозку и смазывает
колеса. "Теперь пусть все цари востока и запада явятся сюда -- пропало!
Пусть насыплют полную повозку золота, я ни на один день, ни на один час не
останусь больше в Богуславе -- сгореть бы, провалиться бы такому городу! Вы
еще не знаете реб Нояха!" Дети влетают в дом, собираются в дорогу. Они
прощаются с богуславскими товарищами, со старой синагогой, с желтой
молельней, с Росью, с дедушкой и бабушкой. Дедушка тем временем читает им,
разумеется, нотации и велит быть честными евреями, а бабушка вытирает глаза
своими скрюченными руками. Только дядя Ица и тетя Сося провожают их холодным
"прощайте". Эта парочка была очень довольна, что "чужие дети" уезжают, но
радость их омрачалась тем, что не все они уезжают, а только мальчики. Две
девочки остаются в Богуславе. По какой причине? Очень просто: бабушка
заявила, что не отпустит их. Она не хочет, чтобы дети ее дочери попали к
мачехе.
Дядя Ица с улыбочкой поглаживает пейсы и говорит, поглядывая на
подушки, где лежит бабушкино состояние:
-- Ну, а если мальчики попадут к мачехе,--это ничего? Хе-хе-хе!..
-- Что ты равняешь девочек с мальчиками? Что мальчику мачеха! Он уйдет
на целый день в хедер, и все тут, а девочка остается дома и нянчит мачехиных
детей.
Дядя Ица, однако, не удовлетворен ответом. Он гладит пейсы, смотрит на
подушки и, усмехаясь, тонко замечает:
-- А что было бы, скажем, если бы все дети были девочками? Хе-хе!..
-- Тогда бы я всех девочек оставила у себя, -- отвечает бабушка.
Дядя Ица продолжает разговор уже без улыбочки, но все так же тонко:
-- А где бы вы взяли денег на содержание стольких девочек? (Теперь уже
без "хе-хе".)
-- Господь помог бы!--отвечает спокойно бабушка. -- Помог же он
выкормить такое сокровище, как ты, что только и ждет наследства, боится, что
ему не хватит...
-- Ица!--зовет из своей половины тетя Сося: -- Ица, поди-ка сюда, я
тебе кое-что скажу!
Дети в восторге от бабушки, которая так искусно отделала дядю Ицу, и в
то же время они счастливы, что наконец уезжают домой.
Их, правда, немного покоробило от слова "мачеха", впервые услышанного
здесь. У них, значит, будет мачеха! Что это такое "мачеха"? И чем же мачеха
плоха, почему бабушка уже заранее жалеет их? Любопытно, право же, поглядеть
на мачеху! Скорее бы домой добраться!
Домой! Домой! Домой!
ЛЕКСИКОН МАЧЕХИ
Мачеха. -- Проклятие по алфавиту. -- Первое произведение -- лексикон
проклятий
И что это люди все твердят--мачеха да мачеха? Дети столько наслушались
про мачеху, что им могло показаться, будто мачеха и в самом деле рогатая. На
каждом шагу их пугали мачехой:
"Погодите, озорники этакие, вот поездит отец по свету да привезет вам
мачеху, тогда узнаете, почем фунт лиха!" Чего больше--когда солнце плохо
греет, говорят: солнце греет, как мачеха... Очевидно, здесь что-то есть,
ведь не спятили же все с ума!
Как-то отец внезапно исчез. Прошла неделя, другая, третья. Куда девался
отец? Все помалкивают. Взрослые говорят между собой втихомолку, чтоб не
слышали дети, и большей частью намеками. Но однажды в хедере учитель
случайно проговорился. Он спросил у детей: "Не приехал еще отец из
Бердичева?"
К этому дипломатично поставленному вопросу жена учителя добавила не
менее дипломатичное замечание: "А ты думаешь, так-то легко вдовцу найти
мачеху для своих детей?" Итак, мы уже знаем, что отец в Бердичеве и что он
ищет мачеху для своих детей. Зачем же, спрашивается, это скрывать? Что за
тайна! И вот еще: когда отец должен был вернуться со своим "приобретением"
из Бердичева, он предварительно прислал "эстафету" с известием, что бог
послал ему ровню--это находка во всех отношениях как по происхождению, так и
по состоянию, -- и что он вскоре, бог даст, приедет со своей находкой. Он
просит не говорить ей на первых порах, сколько у него детей,--зачем ей знать
об этом раньше времени? Позже она сама узнает. Не обо всех ведь ей придется
заботиться; старшие уже большие, а девочки--у бабушки. Он, упаси бог, не
отказывается от них, дети это дети. Но при таких печальных обстоятельствах
гораздо полезней будет скрыть на некоторое время нескольких детей. "Новостей
больше нет. Желаю благополучия и долгих лет. Да поможет нам бог скорее
увидеться в добром здоровье. От меня..." и т. д.
Это письмецо произвело бы хорошее впечатление, если бы не уловка насчет
детей. Именно детей она больше всего поразила. Правда, они не сомневались в
том, что отец их любит, что каждый из них по-своему ему дорог, но то, что
они вдруг превратились в какую-то контрабанду, слегка задело их и вызвало
неприятные мысли и чувства. Однако переживания эти длились недолго, так как
вскоре кто-то пришел в хедер и сообщил им новость:
"Отец приехал и привез из Бердичева мачеху". -- "Поздравляю!--вставила
жена учителя.--Желаю вам в будущем приносить более радостные вести!" Учитель
отпустил детей раньше времени.
Дома дети застали всю родню--дядю Пиню с сыновьями, тетю Хану с
дочерьми. Гости сидели вокруг стола, пили чай, делали вид, что закусывают
пряниками и вареньем, курили и перекидывались незначительными фразами, между
которыми не было никакой связи, так как сидящие не слушали друг друга.
Каждый был погружен в свои мысли, и все вместе разглядывали мачеху,
оценивали "находку", которую отец привез из Бердичева, и, кажется, были
довольны. Женщина эта своим видом внушала уважение, казалась неглупой, а
главное--приветливой, ласковой, с добрым сердцем. Так из-за чего же было
столько шума и зачем все пугали детей мачехой!
Только позже, спустя неделю, она показала себя во всей силе своего
бурного темперамента, во всем великолепии своего языка, языка бердичевской
мачехи, с ее безостановочной богатой, цветистой речью, К каждому слову
мачеха прибавляла проклятие, часто в рифму, притом вполне добродушно.
Например, к слову есть -- ели б тебя черви! Пить -- выпили бы тебя пиявки!
Кричать--кричать тебе от зубов! Шить--сшить бы вам саван! Пойти--пошел бы ты
в преисподню! Стоять--стоять тебе столбом! Сидеть--сидеть бы вам в ранах и
болячках! Лежать--лежать бы вам в земле! Говорить--говорить бы вам в бреду!
Молчать--замолчать бы вам навеки! Сказать--сказать бы о тебе все худшее!
Иметь -- иметь бы тебе все язвы! Не иметь--не иметь тебе в жизни добра!
Носить--носил бы тебя черт на плечах! Вносить--вносить бы тебя больного!
Выносить--выносить бы тебя мертвого! Уносить--унесли б тебя на кладбище! Или
взять, к примеру, такое невинное слово, как "писать". Так вот вам--чтоб тебе
рецепты писали! Записать--чтоб тебя в мертвецы записали!
Вписать--сумасшедшего выписать--тебя вписать! Когда она бывала в ударе,
слова, которые попадали ей на язык, вертелись, вились и текли, как
масло,--без остановки, одним дыханием: "Чтоб тебя схватило, творец небесный,
чтоб тебе и болячки, и колики, и ломота, и сухота, и чесотка, чтоб тебя
кусало, и чесало, и трясло, и растрясло, и вытрясло, и перетрясло, боже
милостивый, отец небесный, святой и милосердный!
Герой этой биографии должен признаться, что немалое количество
проклятий и острых словечек в своих произведениях он позаимствовал из
лексикона мачехи. Но еще в юные годы, когда он и понятия не имел, что значит
сочинять, и ему даже не снилось, что когда-либо он станет писателем, ему
вздумалось шутки ради записать все ругательства, которых он наслышался от
мачехи, собрать их воедино и составить нечто вроде словаря. Он не поленился
и стал собирать эти слова, а когда их собралось немалое количество,
рассортировал их по алфавиту; попотев две ночи подряд, Шолом составил
довольно любопытный словарь, который он здесь восстанавливает по памяти. Вот
он:
А.--Аман, Асмодей.
Б.--Банда, банная шайка, банщик, бездельник, богадельня, богоотступник,
болван, босяк, бревно.
В.-- Веник, вонючка, вор, врун, выкрест, въедливая тварь.
Г.-- Глотатель картошки, глупая морда, голодранец, грязное животное,
гультяй, гусак в ермолке, гундосый.
Д.--Девка, деркач, дикарь, доносчик, дурень, дылда, дьявол.
Ж. -- Жадюга, жулик.
3.--Зазнайка, заика, затяжная болезнь, злодей, злосчастье, змея.
И. -- Идиот, идол, изверг, извозчик.
К. -- Калека несчастный, карманник, картежник, каторжник, кислица,
кишка бездонная, клоп, красавчик, крещеная голова, кусок сала.
Л.--Лабазник, лакомка, лгун, лежебока, лентяй, лепешка, лоботряс,
лодырь, лошадиная морда.
М. --Медвежий поводырь, меламед, мешок половы, морской кот, мудрец во
полуночи, мясо для сиденья.
Н. -- Надутый пузырь, нахал, негодяй, несчастье, неудачник, никудышный,
ничтожество, нищий, нудник,
О.--Обжора, обезьяна, обманщик, объедало, осел, отъявленный дурак,
отщепенец.
П.-- Паршивец, паскудний, пипернотер, пискун, побирушка, подхалим,
попрошайка, портач, приблудный пес, припадочный, приставала, притворщик,
пролаза, проповедник, пугало, пупок, пустоголовый, пятно.
Р.--Разбойник, редька, рыжий.
С. -- Сапожник, свинья, свистун, сволочь, скрытый праведник, слепая
курица, собака из собак, собачник, сопляк, сорванец, сплетник, стрелок по
фонарям, сын дятла, святоша.
Т.--Торба, трефная кишка, трубочист, тряпье, турецкий перец.
У.--Упрямец, урод.
Ф. -- Фальшивый человек, Фляскодрига.
X.--Холера, хромой портняжка.
Ц.--Царская морда.
Ч. -- Червивый, череп пробитый, чесотка, чешуя.
Ш. -- Шарлатан, шепелявый, шлепанец, шляхтич.
Это было, можно сказать, первое произведение, которое сочинил будущий
Шолом-Алейхем, и назвал он его "Лексикон мачехи". С этим произведением
получилась история, которая могла бы кончиться весьма печально.
Так как слова в лексиконе должны были быть расположены строго по
алфавиту, то автору пришлось немало попотеть, несколько раз переписать его.
Отец, видно, заметил, что парнишка над чем-то усиленно трудится. Как-то
ночью отец подошел к нему, заглянул через плечо и затем, взяв рукопись,
перечитал ее всю, от первой до последней буквы; мало того, он еще показал ее
мачехе. И произошло чудо. Трудно сказать, случилось ли это в хорошую минуту,
когда мачеха была в добром расположении духа, или ей неловко было сердиться,
но на нее неожиданно напал безудержный смех. Она так хохотала, так визжала,
что казалось, будто с ней вот-вот случится удар. Больше всего ей понравились
слова "пупок" и "каскетка". "Пупком" у нее назывался не кто иной, как герой
этого жизнеописания, а "каскеткой" она обозвала одного из старших ребят по
случаю того, что он надел новую фуражку,
Кто же мог предвидеть этот смех? Разумеется, составитель лексикона в
душе поблагодарил бога-избавителя за то, что все разрешилось так
благополучно.
НА ЛАВОЧКЕ У ВОРОТ
Заезжий дом. -- Зазывание постояльцев. -- Снова мечты о кладе
Знаете ли вы, что такое "заезжий дом"? Заезжий дом это не постоялый
двор и не гостиница, а нечто среднее между ними или то и другое вместе.
Постоялый двор или тот род гостиницы, который содержал Нохум Рабинович в
Переяславе и который служил для него источником существования, был заезжим
домом в самом точном смысле этого слова. Обширный двор с огромными сараями
для лошадей и телег, а в самом доме--большущие комнаты с кроватями для
приезжих. В комнатах большей частью стояло по нескольку кроватей, и
постоялец обычно снимал не комнату, а койку. Разве что заедет какая-нибудь
важная персона, какой-нибудь расфуфыренный богач. Такие, впрочем, заезжали
редко, и именовались они "жирными" гостями. Большинство же постояльцев были
"коечники". Эти не требовали отдельных самоваров и особого обслуживания. В
зал вносили огромный самовар; каждый из постояльцев имел свой чайник и свою
щепотку чая--наливайте себе, сыны Израиля, и пейте, сколько душе угодно!
Приятно было видеть, как по утрам и вечерам целая куча людей сидит за столом
в заезжем доме Рабиновича, пьет чай и разговаривает--галдят все разом и
курят так, что дым стоит, хоть ножом режь. А говорят они обо всем на свете.
Один говорит о ярмарке--это ярмарочный торговец. Другой--о пшенице,--это
перекупщик хлеба. Третий говорит о врачах--это человек больной, он кашляет.
Вдруг кто-то заводит разговор о канторах--это любитель пения. Еще один
забрался в уголок и, раскачиваясь, молится вслух бабьим голоском. Сам же
хозяин, реб Нохум Рабинович, человек, как нам уже известно, слабого
здоровья, в подбитом кошачьим мехом халате, с круглой ермолкой на голове и с
толстой папиросой в зубах, сидит среди гостей во главе стола и слушает всех
сразу, но только одним ухом, ибо другим ухом он невольно прислушивается к
словоизвержению мачехи, которая натощак сводит счеты со своими пасынками,
щедро наделяя каждого "благословениями" и угощая одного кулаком в бок,
другого--подзатыльником, третьего--тычет ногой прямо в живот. Она требует,
чтоб один качал ее ребенка, второй пошел с ней на рынок и помог нести
корзинку, а третий--убрался бы просто к черту... И дети повинуются, делают
все, что им велят, потому что времена плохие, доходы падают. В хедер
мальчики ходят только на полдня, а во вторую половину дня помогают отцу чем
могут--кто занят по дому, кто, сидя на лавочке у ворот, зазывает проезжих
извозчиков: "Сюда заезжайте, сюда!"
Конечно, на лавочке у ворот куда приятней, чем в доме, в этом аду с
мачехой, тягостной, как изгнание. Сидеть на лавочке у ворот даже и не
работа. Это скорее забава, удовольствие, особенно летом, когда извозчики
мчатся с гиком, свистом, щелкая кнутами. Они едут с пристани с пассажирами,
стараясь обогнать друг друга, и поднимают такую пыль, что пассажиров в
повозках даже не разглядишь в лицо. Но то, что они везут пассажиров, хорошо
видно. Вот почему все мальчишки и слуги из заезжих домов с веселым криком
бросаются навстречу извозчику: "Сюда, дядя! Сюда заезжайте!" А извозчик,
щелкнув кнутом, мчится мимо и исчезает в густой пыли, оставляя с носом
мальчишек и зазывал.
Но так бывает только летом, во время навигации на Днепре. Зимой, когда
Днепр замерзает, заезжий дом живет иного рода постояльцами. Зимой в город
въезжают большие бухты--крытые сани, груженные товаром, упакованным в
рогожи, от которых несет таранью. Этим гостям не требуется ни кровать, ни
субботняя трапеза. Они располагаются все вместе на полу или во дворе, около
своих лошадей; требуют они только овес и сено. От таких постояльцев мало
радости, а прибыли еще меньше. Да и сиденье у ворот на морозе не так уж
сладко. Герой этих описаний прекрасно помнит то время, когда он сидел на
лавочке у ворот. Летом в самую жару он пекся на солнце, а зимой, в стужу,
мерз как собака, кутаясь в рваный кожушок; сапоги его давно просились к
сапожнику; постукивая ногой об ногу, он со своего поста все высматривал, не
покажется ли извозчик или бухта с пассажирами, чтобы побежать им навстречу с
криком: "Сюда, сюда заезжайте, сюда!" Но извозчики, как назло, пролетали
мимо и останавливались как раз напротив, у более богатого заезжего дома
Рувима Ясноградского. У него, говорят, хорошо обставленные большие комнаты,
с мягкой мебелью, с зеркалами и всякими другими штуками, чего нет у
Рабиновича. Поэтому там всегда полно "жирных" гостей, а у них, у
Рабиновичей, пусто, хоть собак гоняй. И это вызывает у Шолома большую
досаду. На кого? На бога. Почему бог не сделал так, чтобы он родился в доме
Рувима Ясноградского, а не Нохума Рабиновича.
Имя Рувима Ясноградского кажется ему символом счастья и всяческого
благополучия. Обилие "жирных" гостей становится для него идеалом, новым
"кладом", о котором он мечтает теперь точно так же, как мечтал когда-то во
времена Шмулика. И представляется Шолому, что в каждой повозке, проезжающей
мимо, -- богатые пассажиры, "жирные" гости в медвежьих шубах. И не успевает
еще Шолом крикнуть "сюда", как извозчик уже сам останавливает лошадок:
"Тпру!" Из повозки один за другим вылезают богатые пассажиры в медвежьих
шубах. За ними следуют чемоданы из желтой кожи, набитые всяким добром, --
каждый чемодан весит не меньше пуда. И все они проходят в комнаты и велят
отвести каждому отдельный номер, и просят подать им самовары, и заказывают
обеды и ужины. К ним выходит улыбающийся отец в ермолке, приветствует их и
спрашивает, собираются ли они оставаться на субботу. Усмехаясь, они говорят:
"Почему, собственно, на одну субботу? Почему не на целых три субботы?"
Выясняется, что это купцы, приехавшие покупать пшеницу. А при покупке
пшеницы отцу удается перехватить кой-какие комиссионные. Почему ему в самом
деле не воспользоваться случаем? Тут приходит и мачеха в накинутом на плечи
субботнем шелковом платке. Лицо ее пылает от восторга. Поглядывая на
"жирных" гостей, она тихонько спрашивает: "Кто их привел сюда?" -- "Это я их
привел, я!" -- отвечает с гордостью Шолом, довольный своим успехом,
счастливый тем, что и у них будет радостный день, хоть один радостный день,
хоть одна приятная суббота. Ах, какая веселая у них будет суббота! И почему,
собственно, только одна суббота, почему не все три!
Все это было бы прекрасно, если бы не было мечтой, фантазией. "Жирные"
гости в медвежьих шубах, с желтыми чемоданами и в самом деле приехали, и в
самом деле остановились, но не у них в заезжем доме, а как раз напротив--у
Рувима Ясноградского. "Ах, какие скверные люди! Трудно им было, что ли, к
нам заехать!"--думает вечный фантазер Шолом и, промерзший насквозь, входит в
дом. А дома согнувшийся над книгой отец в кошачьем халате и мачеха, злая,
пылающая, будто в оспе:
-- Никого нет? Что же делать с хлебом, который я напекла, и с рыбой,
которую я наварила,--хоть собакам выбрасывай! Не думаете ли вы, что все это
достанется вам?--обращается она к пасынкам.--Черт вас не возьмет, если вы и
черствого хлеба поедите. Не думаете ли вы, что он у вас станет поперек горла
или ваш желудок, не дай бог, его не переварит! Скажите, какие неженки! Целая
орава, не сглазить бы, и все благородно воспитаны! Не могли их оставить, как
девчонок, в Богуславе у дедушки и у бабушки! Пусть бы лучше там подыхали,
чем брать их сюда, черт бы вас всех побрал! Чтобы они тут есть помогали, ели
бы вас черти, точили бы они вас живьем, чтоб с вас мясо кусками падало, как
с меня оно падает, когда зима приходит, чтоб вас трясло, и растрясло, и
вытрясло...
И потекло знакомое нам красноречие. Мечтатель Шолом забывает, что он
прозяб, и выбегает снова на холод, снова на лавочку у ворот. Там лучше. Там
можно по крайней мере сидеть спокойно и мечтать о том, что приедут, бог
даст, "жирные" гости в медвежьих шубах, с чемоданами из желтой кожи и
остановятся у них, а не у Рувима Ясноградского. Если бог захочет, он все
может!
47. "КОЛЛЕКТОР"
Саксонские и брауншвейгские лотерейные билеты. -- Большие надежды и
ничтожные выигрыши. -- Герой пишет роман на манер "Сионской любви" Maпy
Удивления достойно, каким крепким человеком был этот слабый здоровьем,
тихий и задумчивый Нохум Рабинович, если он мог переносить тяжелый характер
мачехи, выслушивать ее бесконечное словоизвержение, видеть, как она изводит
его детей, и не проронить ни слова. Никому не известно, что переживал этот
человек в душе, он никак этого не выказывал, никому об этом не говорил. И
может быть, именно поэтому жена относилась к нему с уважением, щадила его,
обходясь с ним не так грубо, как с его детьми, и ценила его, насколько это
возможно было для женщины, которая сама не видела радости, жестоко маялась,
работая как вол на такую огромную семью, на целую ораву детей своих и чужих.
Возможно, особое отношение к отцу было вызвано и тем уважением,
которым, как ей приходилось наблюдать, ее муж пользовался в городе, хотя все
знали, что он далеко не богат, еле зарабатывает на хлеб. Была она, как мы
уже говорили, женщиной неглупой, но обозленной, несдержанной в гневе, она
отличалась непосредственностью--что на уме, то и на языке. Точно так же, как
отец никогда не мешал ее словоизлиянию, так и она не мешала ему в его
делах--читать книги, играть в шахматы и вести беседы. А беседовал отец с
людьми исключительно просвещенными, начитанными, можно сказать сливками
тогдашней переяславской интеллигенции. Это была целая группа ревнителей
просвещения, которые заслуживают, чтобы их перечислили поименно и изобразили
каждого в отдельности с его манерами и характером.
Первым должен быть описан "Коллектор", рыхлый человек, но зато умница
и, по мнению многих, не без вольнодумства, хоть и носил он длинную капоту и
густые пейсы. Нохум Рабинович отзывался о нем, как о человеке "глубоком и
знающем". Они могли сидеть целыми днями вдвоем и беседовать, беседовать без
конца. Откуда бралось у них столько тем для разговоров? "Коллектор" приходил
с книгой, иногда брал книгу у отца. Мачеха прозвала его "колтун" за то, что
у него была всклокоченная борода, но в городе его называли "Коллектор". Он
торговал выигрышными билетами, саксонскими и брауншвейгскими. Носил темные
очки (у него были больные глаза), зимой и летом ходил в глубоких калошах;
сапог не носил--только белые чулки и калоши. Это был большой бедняк и
невероятный оптимист. Он не сомневался, что кто-либо из его клиентов рано
или поздно выиграет главный выигрыш, тогда и он в накладе не останется. А
выиграет, говорил он, не кто иной, как Нохум Рабинович. Он в этом убежден,
потому что никто так не нуждается в крупном выигрыше, как реб Нохум
Рабинович... Возможно, что то же самое "Коллектор" предсказывал и другим
своим клиентам. А у него их было много,--почти весь город имел выигрышные
билеты. Нохум Рабинович верил в него, как в чудотворца, и вместе с ним
надеялся на главный выигрыш, как на пришествие мессии. Он вздыхал, все
ожидая, что вот-вот придет "Коллектор" с радостной вестью: "Поздравляю, реб
Нохум! Вы выиграли двадцать пять тысяч!.."
Герой этой биографии помнит, что каждый раз при последнем тираже
последней серии отец места себе не находил, вздыхал чаще, чем обычно, зевал
и потягивался как в лихорадке. Вместе с отцом лихорадило и Шолома, который
ждал счастливого дня, быть может с большим нетерпением, чем отец. Он был
уверен, что не кто иной, как его отец, является первым кандидатом на главный
выигрыш. Тут снова вспоминался ему клад его приятеля Шмулика. О выигрыше он
думал целыми днями. Он знал на память все номера отцовских билетов. Он видел
их во сне. Ему не верилось, что бог может быть таким жестоким. Неужели ему,
творцу вселенной, жалко, если выиграет отцовский номер? Ведь сделать ему это
так легко, что легче и быть не может. Сидя на лавочке, у ворот, Шолом видит
еще издали "Коллектора", шагающего в своих больших калошах прямо к ним, и
бежит доложить об этом отцу. "Идет!" -- "Кто?" -- "Коллектор!" -- "Ну так
что же?"--"Ведь сегодня последний день тиража!"--говорит Шолом и замечает,
как побледнело желтое морщинистое лицо отца. В его озабоченных глазах
появился огонек и сразу потух.
"Коллектор" приходит запыхавшийся, у него астма. "Пусть при нем и
останется!"--говорит мачеха. Прежде чем поздороваться, он должен перевести
дыхание. Отец его ни о чем не спрашивает. Если б что-нибудь было, он бы и
сам сказал... А тот садится, сдвигает шапку на затылок, вытирает полой
вспотевший лоб и рассказывает новость: сегодня жарко -- сил нет. Ужасно
печет. Затем следует пауза. Оба молчат. Наконец "Коллектор" развязывает
засаленный, красный в зеленых пятнах, пахнущий селедкой платок. В этот
платок у него завернуты всякие таблицы выигрышей. Дрожащими волосатыми
руками вынимает он большой лист бумаги со множеством цифр и ищет, ищет
сквозь темные очки. Ага, нашел! Он уставляется своими темными очками в отца:
-- Ваш номер, реб Нохум, кажется, если я не ошибаюсь, шестнадцать тысяч
триста восемьдесят четыре?
-- Не понимаю, почему вы меня спрашиваете,--отвечает отец с
улыбкой,--вам это и без меня известно. Все номера на память знаете.
-- На память, говорите вы! Возможно! Итак, вы говорите, шестнадцать
тысяч триста восемьдесят четыре?
Он смотрит сквозь темные очки и водит пальцем по испещренной цифрами
бумаге. Шолом чувствует--вот-вот у него сердце выскочит из груди. Ну, когда
же мы узнаем! Но над "Коллектором" не каплет. Он говорит не спеша:
-- Ваш номер, реб Нохум, выиграл... Да, выиграл...
Шолом видит, как по лицу отца пробегает желтое облачко и тут же
исчезает. А самому ему хочется взвизгнуть, закричать "кукареку!", но он
сдерживается и ловит каждое слово "Коллектора":
-- Выиграли... Но выигрыш небольшой. Совсем маленький выигрыш. За
вычетом комиссионных и прочих расходов наберется, наберется...
Шолом чуть не теряет сознание.
-- Наберется... Восемь рублей шестьдесят. Следует с вас, если, я не
ошибаюсь, двенадцать пятьдесят, и от прежнего, если вы помните, осталось три
восемьдесят. Итого, следовательно, шестнадцать тридцать. Итак, вы остаетесь
мне должны, очевидно, семь семьдесят. Не так ли? Теперь вы, должно быть,
хотите приобрести новый билет -- я вам дам. Выбирайте себе, реб Нохум, какой
хотите номер. На этот раз вы, бог даст, обязательно выиграете! Это так же
верно, слышите, как то, что сегодня вторник на белом свете. Уже? Выбрали?
Какой номер? Восемь тысяч шестьсот тринадцать? Ну, дай бог счастья, в добрый
час! Что ты смотришь так, этакий ты прока-азник?--обращается он к Шолому,
по-особенному растягивая последнее слово. -- Как у тебя подвигаются
"Хвалебные песни" сорва-анец ты этакий!
"Хвалебные песни" Нафтоля-Герца Вейзеля* -- это книжка, которую
"Коллектор" принес "сорва-анцу" для чтения вместе с другими книгами--Адама
Гакогена Лебенсона,* Калмана Шулмана* и реб Ицхок-Бера Левинсона.* Шолом
глотал их, сидя на лавочке у ворот. Отец был очень рад, что сын читает такие
книги, и только допытывался, понимает ли он хотя бы что-нибудь из
прочитанного. Шолому стыдно сказать, что он понимает. Как это можно говорить
об этом с отцом? За него отвечает "Коллектор": "Он прекрасно понимает, этот
прока-азник. Почему бы ему не понимать? Вот Maпy и Смоленскина,* видите ли,
ему еще рановато читать, этому малышу, рановато",--так заканчивает
"Коллектор". И именно потому, что "Коллектор" сказал, "рановато", у "малыша"
появилась особенная охота прочитать книги этих писателей. И он украдкой,
чтобы никто не видел, принялся за Maпy и за Смоленскина.
Первый еврейский роман "Сионская любовь" Maпy он проглотил с начала до
конца за одну субботу, лежа на чердаке, волнуясь и пылая, как соломенная
крыша. Он плакал горькими слезами над участью несчастного Амнона, громко
всхлипывая, и смертельно влюбился в божественно прекрасную Томор, не меньше,
чем сам герой романа, если не сильнее еще. Он видел ее во сне и разговаривал
с ней языком "Песни песней", держал ее в объятиях и целовал...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . .
Весь следующий день влюбленный Шолом бродил как тень, со страшной
головной болью, окончательно потеряв аппетит, что было загадкой для мачехи.
"Медведь в лесу подох -- не иначе", -- сказала она и начала дознаваться,
почему это парень перестал есть.
Увлеченье "Сионской любовью" кончилось вот как. От постояльцев,
останавливавшихся у них, Шолому перепадала кое-какая мелочь за беготню по
поручениям. На эти деньги Шолом купил бумаги, сшил из нее тетрадь,
разлиновал все странички с обеих сторон и принялся писать роман по образцу
"Сионской любви" Maпy. Собственный роман. Он рабски следовал за Maпy и по
языку, и по стилю, и по общему плану. Но назвал он свой роман не "Сионская
любовь", а "Дщерь Сиона", и героев его звали не Амнон и Томор, а Соломон и
Суламифь. И так как днем времени не хватало -- полдня нужно провести в
хедере, полдня помогать в доме, то Шолом решил использовать для писания
ночь. Он присел к лампе и стал писать. Мелкими буковками он писал, пока...
пока мачеха не услышала какой-то скрип и не увидела света. Она встала с
постели, подкралась босиком и, увидев пишущего Шолома, подняла гвалт, от
которого весь дом проснулся в страхе--подумали, что пожар. Оказалось, весь
шум был из-за выгоревшего керосина! "Керосин они будут жечь? Гореть нам не
сгореть, боже милостивый! Пожар, эпидемию, холеру, смерть бы на вашу
голову!"
Отец, понятно, забрал похищенную "Сионскую любовь" вместе с
неоконченным романом "Дщерь Сиона", автор которого ожидал суровой расправы.
Кончилось, однако, тем, что отец прежде всего показал "Дщерь Сиона"
"Коллектору", и тот надивиться не мог почерку, языку и красноречию автора.
Он так ущипнул "прока-азника", что у него остался синяк на щеке.
-- Вы и понятия не имеете, реб Нохум, что это за сокровище. Покарай
меня бог, если вы понимаете это! Из него кое-что выйдет! Вот увидите, из
него будет толк! Иди-ка сюда, сорва-анец этакий, дай-ка я ущипну как следует
твои красные пампушки, сто чертей тебе в бок!
УДАЧНЫЕ ЗЯТЬЯ
Русский мировой судья поучает евреев. -- Лейзер-Иосл и Магидов --
зятья-игрушки. -- Тысяча страниц талмуда наизусть
Кроме "Коллектора", частыми посетителями дома Нохума Рабиновича были
так называемые "удачные зятья"--настоящая золотая молодежь, сливки местной
интеллигенции.
У каждого города свои обычаи и моды. В Переяславе в те времена была
мода на зятьев. У тамошних обывателей это было чем-то вроде спорта. Они были
готовы истратить последнюю копейку--только раздобыть хорошего зятя.
Привозили этот "товар" большей частью с чужой стороны. Редко кто выдавал
свою дочь за местного. Разве уж тот, у кого совсем денег не было. Кто,
однако, мог и хотел дать хорошее приданое за дочерью, привозил себе из
Польши или из Литвы не зятя, а картинку,--каждый по своему вкусу и
состоянию.
Так, дядя Пиня привез себе зятька и вовсе не из столь отдаленных мест
-- всего лишь из Лубен. Это был юноша, целиком погруженный в "Писание",
бесплотный дух, не знавший даже, что такое деньги. Тетя Хана для своей
красавицы дочери привезла зятя из Яготина, молодца, которого можно было бы
показывать по билетам. Он был не слишком умен, не слишком учен, зато красив.
В субботу после свадьбы, когда молодую чету водили в синагогу, а потом
домой, люди давили друг друга, чтобы посмотреть и решить, кто из них
красивей. Оценки давали вслух, во весь голос. Одни утверждали, что она
красивее. Другие -- что он. И "он" и "она" это слышали, краснели и
становились еще красивее. Родителям ничего больше и не требовалось--выбор
оказался удачным, "товар" понравился, и весь город говорит о них. Что еще
нужно для популярности? Случалось, люди даже дрались из-за зятьев. Это не
значит, что они лупили друг друга палками, упаси бог. Просто отцы бранились
и спорили насчет того, чей зять лучше, матери же показывали друг другу
кукиши, а иногда дело доходило до пощечин. Мировой судья Романовский --
умница, понимавший по-еврейски, разнимал их и читал нотации. Что с ним
поделаешь--нееврей! Как может нееврей понять, сколько наслаждения в том,
чтобы привести зятя в синогогу, усадить его, одетого с иголочки, на самое
почетное место у восточной стены всем напоказ, купить для него почетный
выход к торе, чтоб он взошел на амвон и с блеском отбарабанил отдел из
библии и чтоб женщины толпились у оконца женского отделения и спрашивали:
"Где он? Который?" Нет, нееврею этого не понять, будь он семи пядей во лбу.
Большей частью, однако, "товар" быстро изнашивался, блекнул и
становился будничным, как любой товар, который со временем ветшает и выходит
из моды. Год, два -- и бывший великолепный зять, вчерашний "принц", игрушка,
становился таким же, как и все. У него пробивалась бородка и на нем уже
заметно было бремя повседневных забот. Просто жалость брала, когда бывший
блестящий зять, вчерашний "принц", который, кажется, только в прошлую
субботу был выставлен у восточной стены напоказ всем, уступал место новому
зятю-игрушке, новому "принцу" и уже сам с завистью смотрел на него, а его
юная жена, которая совсем недавно выглядела "королевой", жалась вместе с
другими женщинами к оконцу женского отделения синагоги и спрашивала, как
все: "Где он? Который?" Вот так-то и все на свете! Здесь бы следовало изречь
что-нибудь вроде: "Поколение уходит--поколение приходит", уместно было бы
заняться немного философией человеческой жизни, но так как мы уже начали
рассказывать об удачных зятьях, то и пойдем дальше своим путем.
Двое из числа удачных зятьев были, можно сказать, исключением из
правила. Они сохранили в городе Переяславе весь свой блеск еще долго после
свадьбы, не выцвели, как все другие зятья, и не так быстро вышли из моды.
Одного из них звали Лейзер-Иосл, другого--Магидов. Первого привез из Корсуни
богатый торговец кожей, у которого была не слишком красивая дочь, но зато
большие деньги. Второго выписал откуда-то из Литвы богатый подрядчик,
поставлявший казне лошадей. От него зять получил и первое и второе: и
красивую жену, лакомый кусочек, и порядочное приданое, не считая подарков,
полного содержания и прочих благ. Когда привезли этих женихов, город ходуном
ходил. Свадьбы же сыграли такие, что их до сих пор помнят и долго еще не
забудут. Об этих свадьбах говорили не только в городе и пригородах, но даже
в других городах, во всей округе. Шутка ли, во сколько обошлись две эти
свадьбы! Составили ли удачные зятья счастье своих жен--это разговор особый.
Насколько нам известно, одна из невест впоследствии развелась с мужем,
прижив с ним несколько детей, и уехала в Америку. Муж другой --теперь не то
учитель, не то посредник по брачным делам, а может быть, то и другое вместе,
-- об этом с уверенностью трудно сказать, достоверно только, что он большой
бедняк. Но мы говорим не о нынешнем времени, а о происходившем давно, мы
говорим о прошлом. Тогда отец и мать, то есть тесть и теща, были от радости
на седьмом небе. Тещи хвастались друг перед другом своими "находками",
выражаясь иносказательно. Одна похвалилась перед женщинами, что принесла в
синагогу "рубашечку для свитка святой торы"; тогда вторая выразилась еще
острее, будто она "внесла самый свиточек в святой ковчежец" (из-за
"рубашечки" "свиточки" и святой ковчег превратился в "ковчежец").
И действительно, у них было чем похвалиться. Лейзер-Иосл был
вундеркиндом. Утверждали, что этот юноша знал наизусть тысячу страниц
талмуда. Не девятьсот девяносто девять, а ровно тысячу! О библии толковать
нечего! А как он знал древнееврейский! И какой говорун! И почерк у него был
на редкость! А сам -- огонь, шутник, уморит кого угодно! Втихомолку,
впрочем, поговаривали, что и он не без изъяна: не прочь, мол, пропустить
молитву, посты не очень строго соблюдает, носит с собой носовой платок по
субботам и не избегает женщин. Такое можно было услышать о нем в доме дяди
Пини, например. Все это, однако, ничто в сравнении с тысячью страниц
талмуда, которые он знал наизусть.
Второй зять -- Магидов -- тоже был вундеркиндом. Он тоже знал тысячу
страниц талмуда наизусть; не девятьсот девяносто девять, а тысячу! Тоже был
докой в библии, знал грамматику и древнееврейский, обладал даром слова. Но
этот не был шутником, как Лейзер-Иосл. Наоборот, он уж слишком много
философствовал, мудрил, мозги у него были набекрень. Что бы ему ни сказали,
все у него выходило наоборот. Упрямец--выходец из Литвы!
Разумеется, Нохум Рабинович не упустил случая и попросил зятьев
проэкзаменовать его маленького "знатока библии", а также посмотреть, как
этот "сорванец" Шолом пишет по-древнееврейски. Зятья решили, что сорванец и
в самом деле сорванец, и нельзя ему зря пропадать. Нужно позаботиться о том,
чтобы он нашел свое место в жизни, нужно, чтобы он стал человеком, они
расхваливали его наперебой, утверждая, что трудно даже предвидеть, какое
чудо может со временем выйти из этого сорванца... "Коллектор" в темных
очках, который постоянно вертелся среди молодежи, кое-что и от себя
прибавил. Он ведь давно уже говорил, что трудно даже предвидеть, что из
этого "прока-азника" выйдет... А "сорванец" и "проказник", стоявший тут же,
слушал все это, и сердце его трепетало и ширилось от радости. У него
кружилась голова, как у человека, который взбирается по крутой лестнице, а
столпившиеся вокруг люди, видя его ловкость, подбадривают и поддают жару.
Шутка ли, какие люди расхваливают его, говорят, что трудно предвидеть, что
из него выйдет!
Об отце и говорить нечего -- он пребывал на седьмом небе. Каждый вздох
его, однако, за сердце хватал. Вздохи эти должны были означать: "Я и сам
знаю, что из этого сорванца может выйти толк, но дайте совет, добрые люди,
что с ним делать, как вывести его в люди. Потрудитесь-ка, посоветуйте!"
И нашелся человек, который дал ему совет, предложил средство
решительное, радикальное и верное. И отец его послушал. Это был один из
выдающихся переяславских интеллигентов, по имени Арнольд, философ из
пригорода, из так называемых Подворок. Ему посвящаем мы отдельную главу.