 |
|
НЕОЖИДАННЫЙ ЭКЗАМЕН
Гостиница в Богуславе. -- Старый Лоев. -- Девушка с кавалерами. --
Шпильгаген*, Ауэрбах и "Что делать?".-- Чего требует Раши от дочерей
Салпаада и как пишут письмо к директору сахарного завода. -- Герой выдержал
экзамен и едет в деревню
Были уже сумерки, когда просвещенный молодой человек и протежируемый им
учитель приехали в город Богуслав. В гостинице они застали старика Лоева,
который ожидал своего сына.
Старый Лоев произвел на молодого учителя необыкновенное впечатление. Он
никогда не представлял себе, что у еврея может быть такой вид--вид генерала
или фельдмаршала, а голос--рык льва. Сын в кратких словах сообщил отцу, кто
этот юноша, приехавший с ним, и как они познакомились. Выслушав сына, старик
оседлал нос серебряными очками и внимательно, без всяких церемоний оглядел
юношу так, как разглядывают купленную на базаре рыбу... Потом он протянул
ему теплую руку, любезно, насколько это было возможно для такого строгого
"фельдмаршала", поздоровался с ним и, обращаясь на "ты", спросил:
-- Как тебя зовут?
Узнав, что юношу зовут Шолом, он сказал ему так мягко, как позволял ему
его львиный голос:
-- Послушай-ка, друг Шолом, пройди, пожалуйста, в соседнюю комнату, а
мы с сыном поговорим о делах, потом я тебя вызову, и мы немного побеседуем.
Соседняя комната оказалась залом, или, выражаясь по-европейски,
вестибюлем для гостей. Там Шолом застал хозяина гостиницы, человека с синим
носом с тонкими красными прожилками на нем. Бывший торговец мануфактурой, он
на старости лет стал содержателем заезжего дома. Звали его Береле, сын Этл.
Он стоял без дела, сложа руки, и разглагольствовал обо всем на свете. Он
говорил о своих постояльцах, об их делах и о себе самом, о том, что "бог
наказал его, и он на старости лет вынужден торговать супом с лапшой". Жена
его, низенькая худая женщина с диадемой на голове и с желтым жемчугом на
шее, ходила по дому, бранила детей мужа (она была его второй женой), бранила
служанку, бранила кошку, вообще, видно, была недовольна устройством мира
сего--большая пессимистка! У окна за романом Шпильгагена сидела их младшая
дочь Шивка -- красивая девушка с круглым белым личиком, страшная кокетка. К
ней пришли с визитом несколько молодых людей с подстриженными
бородками--сливки богуславской интеллигенции. Шел разговор о литературе.
Синеносый хозяин подвел молодого учителя к компании и представил его. Откуда
старик узнал, кто он такой, остается загадкой. Чтобы занять нового гостя,
юная красавица обратилась к нему с милой улыбкой: "Читали ли вы "На дюнах"
Шпильгагена?" Оказывается, гость знает всего Шпильгагена. "Ну, а
Ауэрбаха?"--"Ауэрбаха тоже".--"А "Записки еврея" Богрова*?"--Эту книгу он
наизусть знает. -- "А роман "Что делать?". -- "Кто же не читал
Чернышевского?"--"Как вам нравится главная героиня?" -- "Вера Павловна? Еще
бы!"
Красавица и ее кавалеры были поражены. Один из них, частный поверенный
с громкой фамилией Мендельсон, щипал все время свои едва пробивающиеся
усики. Видно было, что он по уши влюблен в девицу и поэтому полон ненависти
к приезжему, который знает все на свете. Он кидал на него злобные взгляды и
в душе, видно, желал ему свернуть себе шею на ровном месте. Это еще больше
раззадорило нашего героя, и он сыпал словами, цитировал наизусть целые
страницы, называл такие книги, как "История цивилизации в Англии" Бокля и "О
свободе" Джона Стюарта Милля*. Раз просвещенный молодой человек приехал из
чужого города, ему полагается выложить перед людьми все, что у него есть за
душой, показать, что он знает и что умеет... В самый разгар беседы в комнату
вошел старик Лоев со своим сыном и сделался невольным слушателем лекции,
которую молодой переяславский учитель читал молодежи. Отец с сыном
переглянулись, они, видимо, были довольны. Потом старый Лоев подозвал Шолома
к себе:
-- Послушай-ка, приятель, что я тебе скажу. Мой сын говорит, что ты в
наших священных книгах разбираешься не меньше, чем в тех. Я хотел бы знать,
помнишь ли ты еще, чего требует Раши от дочери Салпаада?*
И началась беседа о Раши. От Раши перешли к талмуду. Затем забрались в
дебри учености, в вопросы науки и просвещения, как водится среди постигших
тайны печатного слова...
Познания Шолома вызвали сенсацию. Фурор был так велик, что старый Лоев
положил ему руку на плечо и сказал:
-- Нам уже приходилось видеть, что знатоки всяческих наук как только
доходит до дела, ну, скажем, простую бумажку написать, не знают, как за нее
и взяться. Ну-ка, вот тебе перо и чернила, и будь так добр, напиши по-русски
письмо директору сахарного завода, что ему не будут поставлять свеклы, пока
не пришлет столько-то и столько-то денег...
Разумеется, письмо это было только поводом для экзамена. Оно переходило
из рук в руки, и все изумлялись редкостному почерку юноши. Здесь ему
сопутствовал дух старого учителя Мониша из Переяслава. Учитель Мониш Волов,
славившийся своей "косточкой", был замечательным каллиграфом, художником по
призванию, у него была золотая рука. В городе носились с образцами его
почерка. Он не писал, а рисовал. Был он человеком благочестивым,
богобоязненным и, не зная ни слова по-русски, успешно конкурировал с
учителем чистописания уездного училища. Трудно было поверить, что не машина,
а рука человеческая выводила эти строки. Ученики, и в том числе дети
Рабиновича, немало вытерпели, бедняжки, от "косточки" Мониша. Зато они
переняли много из его искусства каллиграфии, искусства красиво писать
по-русски, что со временем принесло им немалую пользу.
На этом, однако, экзамен не кончился. Старый Лоев попросил юного
учителя потрудиться перевести письмо на древнееврейский, "потому что
директор сахарного завода -- еврей", -- мотивировал старик свое требование.
Разумеется, и это было испытанием. Недолго думая учитель перевел письмо на
древнееврейский, высоким стилем, стараясь писать как можно красивей, с
росчерками и завитушками. Строчки ровные, густые, буковки узорные, бисерные.
Тут ему сопутствовал дух его старого воронковского учителя реб Зораха. В
еврейском письме меламед Зорах был тем же, чем учитель Мониш в русском.
Словом, учитель блестяще выдержал импровизированный экзамен. У него
даже голова закружилась от успеха. Он почувствовал, как пылает у него одно
ухо. Фантазия вновь подхватила его и унесла на своих крыльях в мир сладких
грез и волшебных снов. Он видел себя сияющим и счастливым. Мечта о кладе
начала сбываться, и совершенно естественным путем. Он приезжает на место,
так рисует ему воображение, и знакомится с дочерью старого Лоева... Они
влюбляются друг в друга и открывают свою тайну старику. Старик возлагает им
руки на головы и благословляет: "Будьте счастливы, милые дети!" Шолом пишет
отцу в Переяслав: "Так и так, дорогой отец, приезжай!" За отцом посылают
фаэтон, запряженный парой горячих лошадей. И тут, в самый разгар мечтаний,
старый Лоев отвел его в сторону и начал издалека разговор насчет оплаты. "А
может быть, мы оставим этот разговор на после?"--"Пусть будет на после..."
Шолом почувствовал себя, как человек, который только что уснул, стал
грезить, и его внезапно разбудили. Разыгравшаяся фантазия мгновенно угасла,
сладкие сновидения разлетелись словно дым, и очарование грез исчезло.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тем временем наступила ночь, пора ехать. От Богуслава до деревни добрых
две мили, часа два езды. Лошади уже стоят запряженные. Кучер Андрей тащит в
фаэтон огромный чемодан. На дворе прохладно.
-- Ты так и поедешь? -- говорит старый Лоев учителю.--Ты же гол, как
Адам в раю. Замерзнешь ко всем чертям... Андрей, давай бурку!
Андрей вытаскивает из-под себя теплую шерстяную бурку. Старик сам
помогает учителю надеть ее в рукава. Бурка очень теплая, и в ней приятно. Но
Шолому не по себе. Девица Шивка со своими кавалерами стоит у окна и смотрит,
как старик помогает ему надеть бурку. Шолому кажется, что они смеются... И
перед кучером Андреем тоже стыдно. Что он подумает о нем?!
ЕВРЕЙ ПОМЕЩИК
Еврейский барский дом. -- Герой обучается правилам этикета. --
Библиотека старого Лоева. -- Редкостный тип еврея помещика
Была уже ночь, когда они втроем приехали в деревню--старый Лоев, сын
его Иошуа и юный учитель из Переяслава. Миновав ряды низеньких темных
крестьянских хат и оставив позади большое зеленое поле--в деревне оно
называлось выгоном--и просторный ток с высокими стогами соломы и еще не
обмолоченного хлеба, фаэтон подкатил к широкому господскому двору. Не успел
еще кучер остановить лошадей, как деревянные ворота растворились будто сами
собой. У ворот стоял мужик с обнаженной головой. Он низко поклонился хозяину
и пропустил мимо себя фаэтон, который еще с минуту катился, словно по
мягкому ковру, а затем остановился у широкого, большого, но невысокого
белого барского дома, крытого, правда, соломой, с двумя крыльцами по бокам.
За домом раскинулся сад. Внутри, как и снаружи, дом был беленый.
Мебель--простая. В доме было бесконечное количество комнат и множество окон.
По комнатам неслышными шагами, словно тени, сновали служанки в мягкой обуви.
Когда старик бывал дома, никто не осмеливался слова вымолвить. Дисциплина
здесь была строгая. Во всем доме слышался голос только его одного, хозяина.
Его львиный голос гудел, словно колокол. В первой, большой комнате, у
длинного, богато сервированного стола сидела женщина -- молодая, высокая,
красивая. Это была вторая жена старого Лоева. Около нее сидела девочка лет
тринадцати--четырнадцати -- их единственная дочь, точная копия матери.
Старик представил им молодого учителя, и все уселись ужинать. Первый раз в
жизни герой этой биографии сидел за аристократическим столом, где еда--это
целый церемониал и где прислуживает лакей в белых перчатках. Лакей этот,
правда, простой деревенский парень, по имени Ванька, но старик нарядил его и
вымуштровал на свой, барский манер. Человеку, который не привык к множеству
тарелок и тарелочек, ложек и ложечек, стаканов и рюмок, трудно высидеть за
таким аристократическим столом, не погрешив против требований этикета.
Приходится все время быть начеку, не терять головы. Нужно признаться, что
Шолом до того времени и понятия не имел, что за столом нужно соблюдать
какие-то правила,--в обыкновенном еврейском доме до них никому и дела нет. В
обыкновенном еврейском доме все едят из одной тарелки, попросту макают
руками свежую халу в жирный соус и едят. В еврейском доме средней руки не
знают никаких особых законов и правил насчет того, как сидеть за столом и
как пользоваться ложкой, ножом, вилкой. В еврейском доме для соблюдения
приличий достаточно оставить на тарелке недоеденный кусочек рыбы или мяса, а
сидеть можно как угодно и есть сколько угодно, даже ковырять вилкой в зубах
тоже не возбраняется. Кто мог знать, что на свете существует какой-то
этикет? Когда и кем составлен этот свод законов? Нет, ни об одном из законов
и обычаев этикета молодой репетитор никогда и нигде не читал. Одно только он
твердо помнил теперь--нужно делать то, что делают другие. Понятно, от еды
особого удовольствия не получишь, раз нужно все время быть начеку,
беспрерывно следить за тем, чтобы не взять лишнего куска; бояться, а вдруг
ты не так держишь вилку или хлебнул слишком шумно; опасаться, не слышит ли
кто-нибудь, как ты жуешь... Благодарение богу, экзамен по этикету учитель
также выдержал блестяще, но из-за стола он первое время уходил голодным.
После всех сложных церемоний, множества яств и великолепных блюд Шолом
тосковал по куску белого хлеба, по селедке с луком, по горячей рассыпчатой
картошке в мундире и по кислой капусте, которая потом дает о себе знать
целые сутки... Прошло немало времени, пока он привык к этим
"цирлих-манирлих". Так или иначе, учителю приходилось идти в упряжке со
всеми, не ударять лицом в грязь, не проявлять, упаси бог, своих
демократических замашек и пролетарских привычек. Одним словом, быть как все.
Нужно правду сказать, с первого же дня на него смотрели не как на чужого, а
как на равного, своего. Все-таки юноша из хорошей семьи. Так определил
старик и откровенно высказал свое мнение о Шоломе прямо ему в глаза, заявив,
что он сын почтенных родителей. А сын почтенных родителей заслуживает
особого отношения.
Прежде всего ему отвели отдельную комнату, убранную просто, но удобно,
с полным обслуживанием. У него было достаточно свободного времени, и он мог
располагать им как хотел. Для занятий с ученицей достаточно было двух-трех
часов в день. Остальное время он мог использовать для себя--читать или
писать. А читал он все, что попадалось под руку. Старик сам любил читать и
не жалел денег на пополнение своей библиотеки новыми книгами. А так как он
читал книги только на древнееврейском языке, то его библиотека состояла
главным образом из древнееврейских книг (еврейские тогда еще не были в
моде). Калман Шульман, Maпy, Смоленский, Манделькерн*, Готлобер, Иегалел,
Ицхок-Бер, Левинзон, Мордхе-Арн, Гинзбург*, Ицхок Эртер*, доктор Каминер*,
Хаим-Зелик Слонимский --вот имена писателей, которые украшали библиотеку
деревенского магната, посессора Лоева. Произведения перечисленных писателей
старик Лоев знал почти наизусть, любил их цитировать и излагать их
содержание. Редко можно встретить человека с такой памятью и с таким даром
слова, как у старого Лоева. Он обладал подлинным талантом по-своему
пересказывать прочитанное. Он был прирожденным оратором. У него была масса
юмора, и рассказывал он очень увлекательно. Как человек с большим жизненным
опытом, немало переживший, он имел, о чем порассказать, и слушать его всегда
было интересно. Он не просто рассказывал, а творил, создавал яркие,
красочные картины. Где бы он ни находился, даже в самом большом обществе,
все слушали только его, и никого больше.
Вообще это был редкостный тип, большой оригинал, совсем непохожий на
других. Рос и воспитывался он в набожной еврейской семье, в городе
Богуславе, и приходится удивляться, каким образом вырос там такой экземпляр.
Как могло прийти в голову богуславскому еврею завести у себя барские
порядки, пристраститься к земле и отдаться целиком сельскому хозяйству?
Стоило посмотреть на старика утром, когда, обутый в высокие блестящие
ботфорты, в короткой бархатной куртке, он стоял на току у молотилки,
распоряжался рабочими, сам кидал снопы в ящик, вертел рукоятку веялки или
тряс решето. Он всюду поспевал: на пахоту, на сев, на прополку, на косьбу,
когда привозили и увозили зерно, к лошадям, к волам, к коровам. Трудно было
бы найти лучший образец еврея помещика, настоящего сельского хозяина, чем
старый Лоев. Многие русские открыто говорили, что у этого еврея надо учиться
вести хозяйство, учиться, как наиболее плодотворно обрабатывать землю и как
обходиться с бедными батраками, чтобы они остались довольны. Крестьяне
готовы были идти за него в огонь и в воду. Они его не только боялись и
уважали, но и любили по-настоящему, потому что он обходился с ними как
человек, как друг, как отец. Такого обхождения мужики никогда не видели от
своих прежних хозяев, польских панов. Не надо забывать, что старшее
поколение крестьян еще не забыло ужасов крепостного права. Они еще носили на
своих спинах следы розог. Тут же с ними обходились, как с людьми, а не как
со скотом. А какое доверие питали они к хозяину! Мало кто в деревне мог
сосчитать, сколько будет дважды два. В расчетах крестьяне всецело полагались
на старика. Они были уверены, что он не обсчитает их ни на грош.
Трудно себе представить, какое направление приняла бы история
еврейского народа и какую роль мы бы играли в политической и экономической
жизни страны, если бы не знаменитые "временные правила" министра Игнатьева,
направленные против евреев, запрещавшие им селиться в деревне, покупать и
арендовать для обработки землю. Я говорю это потому, что сельские хозяева
типа старого Лоева были не редкостью в описываемой местности, как и в других
местностях благословенной "черты". Евреи из Богуслава, из Канева, из Шполы,
из Ржищева, из Златополя, из Умани бросились из местечек в деревню,
арендовали большие и малые участки, помещичьи фольварки и показывали чудеса:
превращали плохую землю, пустоши в настоящий рай. И здесь нет никакого
преувеличения. Автор это сам слышал от крупного русского помещика Василия
Федоровича Симеренко, который состоял в деловых отношениях со стариком
Лоевым.
ЖИЗНЬ В ДЕРЕВНЕ
Деревня Софиевка. -- Автор воспоминаний знакомится с миром. -- Три
счастливых года. -- Учитель и ученица сближаются, как брат и сестра. -- За
книгами, на поле, у соседей
Деревня, куда попал автор этих воспоминаний, принадлежала графу
Браницкому и называлась Софиевкой. Попал он сюда, как служащий, как учитель,
на короткий срок, а остался навсегда. Здесь он нашел вторую родину. Здесь,
как мы это увидим из дальнейшего, определилось счастье всей его жизни. В
качестве учителя он провел в деревне около трех лет, и эти три года он может
считать лучшими и счастливейшими годами. Можно сказать, что это была
поистине весна его жизни, весна во всех отношениях. Здесь он получил
возможность поближе познакомиться с природой, с божьим миром, с землей,
откуда мы все пришли и куда всем суждено уйти. Он увидел, понял,
почувствовал, что наше место здесь, среди природы, а не только там, в
городе. Здесь он пришел к убеждению, что все мы -- частица великого целого,
огромной вселенной, и что мы всегда тосковали и будем тосковать по
матери-земле, что мы всегда любили и будем любить природу, что нас всегда
тянуло и будет тянуть к деревенской жизни. Я надеюсь, что снисходительный
читатель простит мне это короткое отступление. При воспоминании о деревне я
не могу не высказать чувств, которые связаны у меня с нею. Теперь, поскольку
я их высказал, можно пойти дальше и дать подробное описание счастливой
деревенской жизни.
Утром учитель просыпается в своей большой, светлой комнате с закрытыми
ставнями и толкает рукой раму. Окно открывается вместе со ставнями, и в
комнату врывается сноп света и солнечное тепло, а с ним -- аромат резеды,
запах мяты, полыни и других неведомых ему трав. Травы эти, как говорят, были
посеяны здесь когда-то графом Браницким, но теперь они росли сами по себе
наравне с бурьяном, репейником и крапивой. К середине лета травы так
разрастались, что учитель и его ученица не раз уходили по шею в траву,
прятались в ней и долго искали друг друга, пока не находили. Шум
открываемого окна всполошил наседку, закудахтав, она бросилась в сторону со
всем своим семейством. Однако тут же вернулась обратно и снова принялась
обучать своих цыплят шарить и разгребать землю.
Встать с постели, одеться, умыться -- все это занимает не очень много
времени. И хотя совсем еще не поздно, учитель, выйдя из своей комнаты, уже
никого в доме не застает. Старый Лоев давно на работе--на току, откуда
доносится стук молотилки. Жена Лоева--на птичьем дворе, среди индюшек,
гусей, уток; здесь целое птичье царство. С широких полей медленно тянутся
груженные хлебом, запряженные волами возы. Вдали открываются взору
просторные пшеничные поля. Большая часть пшеницы уже убрана и сложена в
копны. Остальная--еще стоит на поле, и спелые желтые колосья ходят волнами
под легким ветерком. За пшеницей виднеются большие зеленые листья свеклы,
которая растет ровными рядами. Между рядов, на приличном расстоянии друг от
друга, стоят, как солдаты на часах, высокие подсолнухи в больших желтых
шапках. К подсолнухам слетаются пичужки и выклевывают по одному еще белые,
но уже сладкие семечки. Еще дальше--густой дубовый лесок, который называют
"Турчина". Когда здесь жили помещики, они ходили сюда стрелять дичь--"на
полеванье". Теперь, когда лесок попал к арендатору, беззащитные зайцы и
птички, виноватые разве лишь перед богом, могут быть совершенно спокойны.
Евреи не стреляют. Они предпочитают извлекать из леса иную пользу. Старый
Лоев вывез порядочно древесины и понастроил сараев, кладовых, амбаров для
зерна, конюшен и хлевов, и наделал телег, саней и много всякого инвентаря.
После первого завтрака, а вслед за ним и первого урока, учитель
отправляется на прогулку в сад, иногда один, иногда вдвоем со своей
ученицей. Трудно сказать, в какую пору сад прекрасней: в разгаре ли весны,
когда деревья в цвету и только начинают розоветь смородина и крыжовник, или
позже, в самом конце лета, когда яблоки сами падают с деревьев и на ветвях
остаются только поздние черные сливы, которые называются "черкусами"? В
любую пору сад сохраняет свое очарование. И в любую пору учитель и ученица
открывают в нем что-нибудь новое. Пусть крыжовник еще зеленый, как трава, и
кислый, как уксус,--не страшно. Они исцарапают себе руки, но сорвут самые
крупные ягоды, которые свисают с веток и просвечивают на солнце. А что уж
говорить о том времени, когда смородина наливается красным вином и рдеет на
солнце--тогда она сама просится в рот,--еще веточку, еще одну! Они наедаются
ею до оскомины во рту. То же самое с черешней, вишней и со всеми фруктами и
овощами, которые поспевают и зреют в разное время. Правда, все это можно и в
городе достать, купить за деньги. Но фрукты имеют совсем иной вкус, иной
аромат, если вы сами срываете их с дерева, а в особенности, если вы не один,
а вдвоем с девушкой, которая вам мила и дорога, которой и вы милы и дороги,
словно родной, словно брат.
И как же иначе могла относиться ученица к своему учителю, если родители
ее относились к нему, будто к сыну? Они не делали никакого различия между
ним и их собственными детьми. Точно так же, как их родные дети, учитель
купался в роскоши, не знал ни нужды, ни забот, связанных с деньгами. Деньги
в этом доме как бы не существовали. То есть денег было много, очень много,
но никто, кроме старика, не знал им цены и не чувствовал потребности в них.
Все подавалось готовым и широкой рукой: еда, питье, так же как и одежда, и
обувь, и роскошный выезд. На каждом шагу--прислуга. И лошадьми вы можете
пользоваться сколько угодно и когда угодно. А если вы показываетесь в
деревне, крестьяне вам кланяются и снимают шапки. Урожденные графы не могли
себя чувствовать лучше, свободней, быть в большем почете.
Старик приходил с работы, покрытый с головы до ног пылью и мякиной. Он
сбрасывал высокие сапоги, умывался, переодевался и приобретал совершенно
другой вид. Усевшись за письменный стол, он брался за почту, которую
привозил верхом мальчишка с сумкой через плечо со станции Баранье Поле.
Просмотрев корреспонденцию, старик подзывал учителя и поручал ему написать
ответы на письма. Учитель делал это быстро, так как понимал старика с одного
взгляда и был в курсе всех дел. Старик не любил повторять что-либо дважды и
предпочитал, чтобы желания его угадывались еще до того, как он их выскажет.
Сам ловкий работник, он требовал, чтобы и у других работа кипела в руках.
Покончив с делами, садились обедать. Редко случалось, чтобы за столом не
сидело несколько посторонних. Большей частью это были соседи, арендаторы или
купцы, которые приезжали закупить пшеницу, овес, гречиху или другое зерно.
За столом, как я уже говорил, царила строгая дисциплина. Никто не смел слова
вымолвить, один только старик гудел, как колокол. Темы его разговоров были
неисчерпаемы. По любому случаю он мог рассказать историю, притчу, найти
поговорку, которая заставляла и посмеяться и призадуматься. Не было второго
такого человека, который обладал бы его умением интересно рассказывать,
имитировать, представлять каждого со всеми его манерами. Это был настоящий
талант, хотя и слыл он странным человеком, чудаком, "свихнутым". И все же
купцы любили иметь с ним дело, потому что слово его было свято и, если он
что-либо продавал, то как бы ни повысилась цена, они могли быть уверены, что
на попятный старик не пойдет. Это была прирожденная честность, честность,
которая не знает уверток и не любит кривых, фальшивых путей. В торговом мире
такого человека за глаза называют сумасшедшим, но предпочитают лучше иметь
дело с такого рода сумасшедшими, нежели с иным нормальным.
После обеда, оставив старика, который беседовал за столом или толковал
о делах со своими гостями, учитель с ученицей отправлялись заниматься,
готовить уроки, читать, главным образом читать. Они читали все, что
попадалось под руку, -- без контроля, без системы, без разбора,--большей
частью романы. Произведения великих классиков--Шекспира, Диккенса, Толстого,
Гете, Шиллера, Гоголя -- читались вперемежку с худшими бульварными романами
Эжена Сю, Ксавье де Монтепена, Ашара, фон Борна и тому подобных пустых
писак. Начитавшись до одури, они отправлялись посмотреть на молотилку или
шли в поле поглядеть, как жнут хлеб и вяжут снопы. И тут их разбирает охота,
засучив рукава, самим взяться за дело. Но смотреть, оказывается, куда легче,
чем самому нагибаться, жать хлеб и вязать снопы, ибо посторонний наблюдатель
не обливается потом, на руках у него не вскакивают волдыри... Зато какой
потом прекрасный аппетит! Придешь домой, поешь простокваши с черным хлебом и
отправишься на прогулку в сад. А то велишь заложить фаэтон и едешь с Андреем
в какое-нибудь другое имение или экономию: в Гузовку, в Крутые Горбы, в
Закутницы. Или же заедешь в Баранье Поле к почтмейстеру Малиновскому. И
всюду тебя принимают как желанного гостя, не знают куда усадить, ставят
самовар, подают варенье. У почтмейстера сразу на столе появляется бутылка,
которую, потягивая понемножку, выпивает он сам, ибо Малиновский не дурак
выпить. Иногда заглянешь к эконому Доде, который живет здесь же, в
господском дворе. Тут, у Доди, в его маленьком домике веселей, чем у них, в
большом доме, и то, что найдешь у Доди, там никогда не достанешь. Например,
где можно себе позволить полакомиться щавелем с зеленым чесноком, как не у
жены Доди! Или поесть горячую картошку в мундире с солеными огурчиками,
прямо из банки! А сладкие кочерыжки от капусты, которую Додиха шинкует для
закваски! Где еще они могут позволить себе выпить яблочного квасу, у
которого поистине райский вкус! По всему видно, что Додиха очень рада их
приходу, а Додя -- тот и вовсе на седьмом небе от счастья. Но эконом Додя
представляет интерес сам по себе и заслуживает того, чтобы ему посвятили
отдельную главу.
ЭКОНОМ ДОДЯ
Простой души человек. -- Старый Лоев читает историю Петра Великого, а
Додя при этом засыпает. -- У Додихи в доме. -- Герой пишет трагедию и романы
и не задумывается о собственном "романе"
Эконом Додя, человек богатырской силы, был не столь высок ростом, не
так уж плотен, как ладно скроен и крепко сшит. Был он светловолосый, с
маленькими глазками, которые слегка косили. Плечи--сталь. Грудь -- железо.
Руки -- молот. Не всякая лошадь могла его выдержать. Он садился на лошадь и,
казалось, прирастал к ней -- трудно было определить, где кончается седок и
где начинается лошадь. Мужики дрожали перед ним и смертельно боялись его
руки, хотя дрался он очень редко: когда не находил другого выхода и словами
ничего не мог добиться. Достаточно было сказать "Додя идет", как
прекращались всякие разговоры, и мужики, бабы и девки усердно принимались за
работу. Подойдя к работающим, Додя не тратил лишних слов, он брался за плуг,
за серп, за лопату и собственными руками показывал пример. Обмануть Додю
было трудновато, а своровать у него--невозможно. За кражу самая суровая кара
не была слишком велика. Пьянства Додя тоже не допускал. Выпить рюмку
водки--пожалуйста, но напиться и устраивать скандалы --не доведи бог!
И представьте, этот вот Додя, богатырь, перед которым дрожала вся
деревня, был неузнаваем, когда стоял перед стариком Лоевым. Тут он был тише
воды, ниже травы, держал руки по швам затаив дыхание. Солдат не стоит перед
генералом с таким почтением и страхом, как Додя перед старым хозяином. Попав
в деревню мальчишкой, он остался там навсегда; вырастая, поднимался все выше
и выше, пока старик не увенчал его званием эконома, то есть сделал
смотрителем над всеми экономиями. Здесь, в деревне, Додя женился, получал
свое жалование, муку, солому, дрова, обзавелся домом, садом, двумя дойными
коровами--стал настоящим хозяином и отцом семейства. И все же в присутствии
старого Лоева он не смел присесть даже на минутку. Один только раз ему
довелось посидеть в присутствии хозяина, и то случилось нечто такое, что
Додя запомнил на всю жизнь.
Я, кажется, уже упомянул о том, что старый Лоев любил просвещать
каждого, делиться своими знаниями. Однажды, это было в долгий зимний вечер,
Додя, как обычно стоя перед стариком навытяжку, отдал рапорт об экономиях и
ждал, чтобы ему разрешили удалиться. Однако старик был в хорошем
расположении духа, и ему хотелось потолковать о всяких посторонних вещах, не
только об экономиях, но и, например, о соседях поляках. Постепенно он
коснулся и Польши и польского восстания. От Польши старик перешел к России,
к русской истории и к Петру Великому. А так как на столе перед ним лежала
русская история в переводе Манделькерна на древнееврейский, то он принялся
читать, переводя Доде историю Петра Великого на еврейский язык. Читая, Лоев
велел эконому присесть. Но Додя не посмел. Тогда старик повторил приказание,
и он вынужден был сесть. Присел Додя у самой двери под старыми стенными
часами. Так как голова его не привыкла к такого рода лекциям, да к тому же
он еще и сидел, то немудрено, что глаза его стали слипаться, он понемногу
задремал и, наконец, уснул под чтение старика сладким сном. Теперь оставим
Додю, пусть спит в свое удовольствие, и скажем несколько слов о деревенских
стенных часах.
Это были старые искалеченные часы, давно отслужившие свой век, которым
впору было покоиться на чердаке среди всякого ненужного хлама. Но старый
Лоев питал особое пристрастие к старым вещам, например, к древнему стертому
зеркалу, которое показывало два лица вместо одного, к ветхому
полуразвалившемуся комоду, в котором выдвинуть ящик было не менее трудно,
чем рассечь Черное море, и к прочей рухляди. Так, у него на столе с
незапамятных времен стояла старомодная чернильница--стеклянный сапожок в
черной деревянной мисочке с песком. Ни за какие блага нельзя было склонить
старика выбросить эту чернильницу н заменить ее новым приличным письменным
прибором. Дело тут не в скупости. Старик вовсе не был скупым. Наоборот, если
уж он покупал что-нибудь, то самое лучшее и самое дорогое. Ему только трудно
было расстаться со старой вещью. То же происходило и с часами, которые,
отслужив свой век, стали нуждаться в добавочном грузе. Время от времени к
гирям подвешивали все новый груз. Собираясь бить, часы эти хрипели,
задыхаясь, как страдающий астмой старец, которому трудно откашляться. Зато
если они уже били, то звонко, как церковный колокол: бом! бом! Бой этих
часов слышен был во дворе.
Теперь вернемся к Доде. Додя спит, а старик читает историю о Петре
Великом и его жене. Вдруг часам вздумалось пробить десять. Спросонья Доде
померещилось, что на току пожар. Он порывисто вскочил и закричал: "Воды!"
Испуганный старик бросил книгу и уставился сквозь очки на Додю. Этот взгляд,
говорил потом Додя, он не забудет и на смертном одре.
Шолом любил Додю за его непосредственность и доброту. Он был убежден,
что этот простой души человек за всю свою жизнь ни разу не солгал. Его
верность и привязанность к хозяину и его семье не имели границ. А так как
учитель был у них как родной, то Додя считал и его членом семьи и готов был
за него в огонь и в воду. В глазах Доди всякий, кто имел отношение к семье
Лоева, являлся существом высшего порядка, во всяком случае не таким, как все
прочие люди. Семью Лоева он просто обожествлял. Это распространялось и на
учителя. В жаркие летние дни, в долгие зимние вечера учитель и его ученица
любили забираться к Доде с Додихой. Там, в маленьком домике с низко нависшим
потолком, до которого можно рукой достать, они чувствовали себя лучше, чем
дома. Щавель и молодой чеснок летом, горячий картофель в мундире с солеными
огурчиками или с холодной квашеной капустой зимой имели особую прелесть и
казались в тысячу раз вкуснее изысканных блюд, которые подавались дома. А
дни, когда Песя, жена Доди, пекла коврижки или топила гусиное сало, были для
молодых людей настоящим праздником. Что может быть лучше горячей коврижки,
только что вынутой из печи, или свежих жирных шкварок, таявших во рту, как
манна небесная*, которую евреи вкушали в пустыне!
Чаще всего они приходили в гости к Доде и Додихе зимой, когда окутанные
снегом деревья походили на окоченевших мертвецов в саванах. В это время
деревня теряет свою летнюю привлекательность, свое очарование и остается
только забраться к Доде в его жарко натопленный домик и наслаждаться
Песиными яствами. Вокруг мертвая тишина. Глубокий снег. Никто не приходит.
На душе легкая грусть. Тоскливо. Разве только велишь Андрею запрячь лошадей
в розвальни, тепло укутаешься, укроешься овчиной и катишь из одного
фольварка в другой. Там для тебя ставят самовар, попьешь чаю и едешь
обратно.
Зима, впрочем, имеет и свои достоинства. Остается много времени для
чтения и письма. За те без малого три года, что наш герой провел в деревне,
он написал гораздо больше, чем впоследствии за десять лет, когда стал уже
Шолом-Алейхемом. Никогда ему так легко не писалось, как в то время. А писал
он целыми ночами длинные душераздирающие романы, крикливые драмы, запутанные
трагедии и комедии. Мысли лились у него, как из бочки. Фантазия била
фонтаном. Для чего все это пишется, он никогда себя не спрашивал. Как только
"вещь" была закончена, он читал ее своей ученице, и оба приходили в восторг,
оба были уверены, что произведение великолепно. Но ненадолго. Стоило учителю
закончить новую "вещь", как уже эта, последняя, становилась мастерским
произведением, а первая тускнела и блекла. Она находила свой конец в печке,
и таким образом погибли в огне не одна дюжина романов и не один десяток
драм...
Что парню на роду написано быть писателем, в этом учитель и его ученица
ничуть не сомневались. Они постоянно говорили об этом, мечтали, строили
воздушные замки. Обсуждая планы разнообразных произведений, они о своих
личных планах и не задумывались. Об этом и разговора не было. Юноше и
девушке никогда и в голову не приходило признаться друг другу в своих
чувствах или задуматься над судьбой своего собственного романа. Понятие
"роман" было, видно, слишком шаблонно, слово "любовь" -- слишком банально
для выражения тех чувств, которые возникли и расцвели между этими двумя
юными существами. Их взаимная привязанность была настолько естественна, что
казалась понятной сама собой. Не придет же в голову брату объясниться в
любви своей сестре! Боюсь, я буду недалек от истины, если скажу, что
посторонние люди гораздо больше знали и говорили о романе молодых людей, чем
они сами. Уж очень они были юны, наивны и счастливы! На их небе не
появлялось ни облачка. Никто им не мешал, и они оставались беспечными. За
три года знакомства они ни разу не подумали о возможности разлуки. И все же
настал день, когда им пришлось расстаться. Пока не навсегда--ненадолго.
Это случилось, когда герой должен был явиться на призыв.
ПРИЗЫВ
Бесконечные толки о призыве. --Герой прощается с ученицей и везет из
Софиевки письмо к предводителю. -- Мечты в пути. -- Письмо оказывает свое
действие. --До его номера не дошло. -- История с сыном-калекой. -- Учитель
возвращается в деревню, но мечты его все же не сбываются
Можно с уверенностью сказать, что в течение упомянутых трех лет не было
дня, когда в доме не склонялось слово "призыв". Для старого Лоева мысль о
призыве была своего рода болезнью, манией, которая не давала ему покоя ни
днем, ни ночью. Призыв уже обошелся ему в целое состояние. Каким образом?
Сын его Иошуа должен был явиться на призыв; тогда отец первым делом
отправился в Черниговскую губернию, проканителился там немало и, измучившись
вконец, купил "квитанцию". Это была одна из считанных "зачетных квитанций",
которые освобождали от призыва, то есть тот, кто представлял такую
квитанцию, мог считать себя свободным от военной службы и зачислялся в
ополчение. Стоимость этой квитанции представляла целое состояние. Для
родного ребенка старому Лоеву ничего не было жаль.
Когда с квитанцией было покончено, началась новая история. Разразилась
русско-турецкая война, и поговаривали, что очередь дойдет и до ополченцев.
Следует, стало быть, своевременно обеспечить сына "белым билетом". Ополченцу
пришлось явиться в присутствие для освидетельствования здоровья, чтобы
определить, годен ли он в солдаты. Оказалось, конечно, что в солдаты он не
годится, и ему выдали "белый билет", то есть забраковали, слава богу.
Впрочем, его не только забраковали при призыве, его пришлось после в спешном
порядке отправить в теплые края--в Ниццу, Ментону--лечиться, так как он был
болен тяжелой сердечной болезнью, от которой, как мы увидим дальше, через
несколько лет и умер. А пока в доме творилось нечто невообразимое: ездили в
Киев, заводили знакомства с исправником, с предводителем дворянства, с
врачами. Чиновники присутствия без зазрения совести брали "взаймы"; добрые
приятели и советчики тоже не упускали случая погреть руки. Деньги из Лоевых
выкачивал всякий, кому не лень. Одним словом, в доме только и толковали, что
о призыве.
Когда пришло время призываться и герою этой биографии, старый Лоев
занервничал. Прежде всего он добился, чтобы учителя своевременно вычеркнули
из списков в его родном городе Переяславе и приписали к Каневскому
присутствию, где у Лоева была "рука" и где он был в силах "что-нибудь"
сделать. Мне кажется, родной отец не мог бы так заботиться о сыне, как
старый Лоев заботился об учителе. Больше того, сам учитель так не боялся
призыва, как семья Лоева. Парню поездка в Канев и явка в присутствие
представлялась праздником. Он заказал себе пару больших сапог, солдатский
башлык и был хоть сейчас готов на службу. Он был уверен, что выдвинется,
отличится перед начальством и вскоре станет унтер-офицером или фельдфебелем
-- выше этого ведь еврею ходу не дадут. Однако, когда дошло до дела и нужно
было отправиться в путь, учитель вдруг утратил весь свой задор. К стыду
своему, он должен признаться, что, когда пришло время прощаться с семейством
Лоевых, быть может навсегда, сердце его сжалось, и, спрятавшись у себя в
комнате, он зарылся лицом в подушку и заплакал горькими слезами.
Он не один плакал в этом доме. Ученица в своей комнате плакала еще
горше. Глаза ее распухли от слез, и она в тот день не могла выйти к обеду.
Под предлогом сильной головной боли она оставалась весь день у себя и никого
не хотела видеть.
Печальным, очень печальным было прощание. В доме царил траур, а на душе
было пусто и темно. Когда Шолом уже сидел в фаэтоне и кучер Андрей потянулся
за кнутом, юный герой в последний раз посмотрел на окна и увидел пару
заплаканных глаз, которые говорили яснее всяких слов: "Счастливого пути,
милый, дорогой! Приезжай поскорее, потому что я без тебя жить не могу..."
Слова эти герой ощутил всей душой, и глаза его ответили: "Прощай,
милая, дорогая! Я вернусь к тебе, потому что и я жить без тебя не могу". И
только теперь почувствовал он, как крепко привязано его сердце к дому,
который он оставляет, и что нет в мире такой силы, которая могла бы оторвать
его от ученицы, разве только смерть. Воображение Шолома разыгралось,
разгоряченная фантазия подхватила его на свои крылья, и он размечтался о
том, как по возвращении прежде всего откроется ей, а потом ее отцу и матери;
как он обратится к старику со словами: "Я люблю вашу дочь, и делайте со мной
что хотите!" Старик обнимет его и скажет: "Хорошо, что ты мне сказал, я
давно этого жду". И начинаются приготовления к свадьбе. Приглашают портных
из Богуслава и Таращи шить платья для жениха и невесты, пекут коврижки и
варят варенье. За родственниками жениха посылают стоящую в сарае большую
карету, которой пользуются в самых торжественных случаях. И вот приезжают
отец, дядя Пиня и остальная родня. Неизвестно откуда является на свадьбу и
Шмулик, тот самый Шмулик, который жил у раввина, "сирота Шмулик",
рассказывавший такие чудесные сказки. Расцеловавшись с женихом, он
обращается к нему: "Ну что, Шолом, не говорил ли я, что клад будет твоим!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Эти сладкие детские мечты, золотые мальчишеские грезы не оставляли его
во все время пути в Канев. Остановившись у родственника старого Лоева,
богача-горбуна Боруха Перчика, содержателя винного погреба для помещиков, он
тут же занялся своими делами и первым делом передал предводителю письмо. В
этом письме Лоев писал, что посылает на призыв учителя своей дочери и
надеется не позже чем через неделю увидеть его снова у себя... Предводитель
прочитал письмо и произнес одно только слово: "Хорошо..." Этого было
достаточно, чтобы герой мог чувствовать себя спокойно. Он пошел на призыв,
тянул жребий и вытянул номер 285. Номер оказался не таким уже большим,
однако на цифре 284 призыв закончился... И учитель оказался свободным.
Благодаря ему освободились еще несколько человек с далекими номерами, и
велика была в тот год радость в городе Каневе.
К радостному исходу "призыва" в Канев приехал и отец рекрута вместе с
дядей Пиней, у которого там, если я не ошибаюсь, жил родственник, и радость
таким образом увеличилась вдвое. Борух Перчик неплохо поторговал вином, а
виновник торжества послал в Софиевку через станцию Баранье Поле такую
депешу: "Поздравьте, до меня не дошло. Свободен. Завтра утром выезжаю".
Прошло, однако, не одно утро, прежде чем наш герой смог выехать из
Канева. Нашелся некто Вышинский, или Вишневский, у которого забрали в
солдаты больного сына. И отец стал кричать повсюду: "Как, мой сын, убогий,
пойдет служить вместо богатеньких сынков, которые сыплют деньгами?! Я знаю
тайну, почему господин предводитель забривает калек!.." Отец рекрута грозил,
что этого дела так не оставит. "Я отдам, -- кричал он, -- под суд и
предводителя, и докторов, и все присутствие!"
Свободным Шолом почувствовал себя только тогда, когда он уже сидел в
фаэтоне, который выслали ему навстречу на станцию Мироновка, и когда кучер
Андрей передал ему привет от всего дома и сообщил, что все, слава, богу,
здоровы и все в полном порядке. "Все благополучно!"--закончил Андрей и
принялся по-своему объясняться с лошадьми. А лошадки понимали его и несли
фаэтон как по воздуху. Теплый, мягкий осенний день, солнце не жжет, а
гладит, ласкает. Глаза смежаются, и приходят мечты, и воздвигаются воздушные
замки, золотые замки. Сейчас он будет дома. И как только приедет, он
раскроет перед Лоевым свои карты: "Знайте, я люблю вашу дочь, а дочь ваша
любит меня..." Уже скоро... Еще полчаса, еще четверть часа... Вот уже
знакомое Баранье Поле, лес, пашня, кладбище, ветряки, похожие издали на
махающих руками великанов: "Сюда! Сюда!" Еще несколько минут, и вот уже
двор, большой белый дом и два его крыльца. Едва ли радость бывает большей,
когда родной сын приезжает свободным в свой дом к отцу и матери. Герой без
конца рассказывает о призыве, словно об исходе из Египта, Но самого важного,
к чему все время готовился, он не сказал и своих карт перед старым Лоевым не
раскрыл. Это он отложил на завтра, на будущее. Но проходили день за днем,
неделя за неделей, и совсем неожиданно разразилась катастрофа, из-за
постороннего человека, который открыл старику глаза.
Это была женщина, проницательная и дальновидная, приехавшая из
Бердичева, родственница старика. Мы будем называть ее тетя Тойба из
Бердичева. Познакомившись с ней, вы убедитесь, что звание тети ей подходит
как нельзя лучше. Но о ней--отдельная глава.