 |
|
ТЕТЯ ТОЙБА ИЗ БЕРДИЧЕВА
Тетя Тойба выслеживает молодых людей. -- Старый Лоев узнает их тайну.
-- Катастрофа. -- Оскорбленный герой уезжает куда глаза глядят.--Его письмо
перехватывают, и он блуждает в беспросветной тьме
В действительности гостья никому теткой не приходилась, она была
двоюродной сестрой старого Лоева. Но, как уже говорилось выше, звание тети
было ей к лицу. Женщина некрасивая, рябая, длинноносая, она обладала очень
умными глазами, которые видели все насквозь. Муж был у нее под башмаком, она
заправляла всеми делами и была довольно богата. Приехала она в гости к Лоеву
после того, как они много лет не виделись.
Разумеется, тетке, приехавшей из Бердичева, жизнь в имении
представлялась не только странной, но и дикой. На все она смотрела своими
бердичевскими глазами и всему удивлялась. Со старым Лоевым она была на "ты"
и напрямик высказывала ему свое мнение, что ей нравится и что не нравится.
Ей, например, нравилась жизнь в деревне, воздух, коровы, лошади, свежее
молоко, которое отдает пастбищем, хлеб из собственной пшеницы. Все здесь
пахнет землей, все здесь собственный труд--хорошо, очень хорошо! Даже Додя и
тот ей нравился. Но она не согласна с порядками, заведенными ее кузеном, с
тем, что он ведет себя слишком по-барски. Еврей и помещик--по ее понятиям,
это нечто несовместимое. Или взять хотя бы то, что он исправный
землевладелец, любитель сельского хозяйства--ну что ж, раз на этом можно, с
божьей помощью, деньги нажить и стать богачом, почему бы и нет. Она бы,
возможно, тоже не отказалась от такого дела. Но зачем Лоев отдаляется от
евреев -- вот чего она не поймет. Почему, когда наступают праздники, он не
удосужится съездить в Богуслав. Ставила она ему в упрек и то, что он
насмехается над благочестивым человеком, "внуком" праведника, облаченным в
зеленую шаль, который иной раз забредет к нему за милостыней. Милостыню-то
он давал, и щедрой рукой, но при этом насмехался. "Лучше не давай и не
издевайся!" -- говорила тетя Тойба из Бердичева.
И еще одно. Учитель тете Тойбе понравился. Славный молодой
человек---ничего не скажешь: образованный и к тому же из приличной
семьи--это совсем хорошо. Но почему это учитель должен быть так близок со
своей ученицей? А по ее мнению, учитель что-то слишком уж близок с ученицей.
Откуда это ей известно? Уж тетя Тойба знает! У тети Тойбы такой глаз! Тетя
Тойба взяла на себя труд следить за каждым шагом юной пары, и сама своими
глазами видела, как они ели с одной тарелки. Где это было? У Доди. Тетя
Тойба из Бердичева с первого же дня заметила, что девушка изнывает по парню,
а парень готов жизнь отдать для девушки. Да это всякий видит, говорила тетя
Тойба; не видеть этого может разве лишь слепой на оба глаза или тот, кто не
хочет замечать, что у него под носом делается... Достаточно, говорила тетя
Тойба, присмотреться к тому, как эти двое, сидя за столом, перекидываются
взглядами, переговариваются ими. С первого же дня, говорит тетя Тойба, она с
них глаз не спускает. Тетя Тойба не уставала следить за молодой парой, когда
они занимались, когда гуляли, когда садились в фаэтон покататься.
Однажды, как рассказывала тетя Тойба старику, она заметила, как они
зашли в домик к эконому Доде. Это ей сразу не понравилось: "Какие дела могут
быть у детей в бедном домике эконома?" Она не поленилась, эта тетя Тойба из
Бердичева, и заглянула в окно эконома, -- видит парочка ест с одной тарелки.
Что они там ели, она не знает, но она сама видела, дай ей бог так видеть
добро в жизни, как они ели, болтали и смеялись. Одно из двух--если это
нареченные, то должны знать родители. Если же тут любовь, роман, то родители
подавно должны знать об этом. Потому что лучше, достойнее, приличней выдать
дочь за бедняка учителя, у которого всего-то за душой одна пара белья, чем
ждать, покуда учитель в одну темную ночь сбежит с дочкой в Богуслав, в
Таращу или в Корсунь и там тайком обвенчается с ней...
Таковы, как выяснилось впоследствии, были соображения тети Тойбы. И
высказала она их кузену под строжайшим секретом за полчаса до отъезда. Слова
ее нашли отклик в сердце старого Лоева: когда он вышел проводить свою
родственницу, видно было, что он чем-то взбешен. В течение целого дня после
этого он ни с кем слова не вымолвил, заперся у себя в комнате и больше в тот
день не показывался.
Поздним вечером приехал его сын, Иошуа, и остался ночевать в Софиевке.
В доме творилось что-то странное, в доме было неспокойно. Отец с сыном
заперлись в покоях старика,--очевидно, шел семейный совет. Ученица
собиралась с учителем на прогулку, но ее задержали. К столу выходили не все
вместе, как обычно, а поодиночке и в разное время; поев, вставали и уходили
к себе. У Лоевых происходило что-то необычное. Царила странная, зловещая
тишина, затишье перед бурей. Кто мог предполагать, что несколько
многозначительных слов, брошенных тетей Тойбой, произведут такой переполох и
перевернут в доме все вверх дном. Возможно, если бы тетя Тойба знала, что ее
слова приведут к таким результатам, она не вмешалась бы во что не следует.
Долгое время спустя стало известно, что тетя Тойба тут же пожалела, что
затеяла всю эту историю, и хотела поправить дело, но было уже поздно.
Повернув дышло, она пыталась внушить старику, что несчастье, собственно, не
так уж велико и она не видит причин для особого огорчения. Разве парень
виноват в том, что он беден? "Бедность -- не порок", "Счастье от
бога",--говорила тетя Тойба, но слова эти не помогали. Старик твердил одно
-- против парня, собственно, он ничего не имеет, но как у него в доме
посмели завести роман без его ведома! Он вовсе не возражает против того,
чтобы дочь его вышла за бедняка. Но только в том случае, если он, отец,
найдет для нее мужа, а не она сама будет выбирать себе жениха. Ему было
больнее всего, что она сделала выбор, не спросясь отца.
О всех этих толках и разговорах Шолом узнал лишь много времени спустя.
Теперь же юноша и девушка, как невинные ягнята, ничего не подозревали. Они
только чувствовали, что в доме заварилась каша. Какая это каша, видно будет
завтра. Утро вечера мудренее...
А когда наступило утро и герой наш поднялся, он никого в доме не
застал--ни старика, ни его жены, ни их сына, ни дочери. Где же они все?
Уехали. Куда? Неизвестно. Из прислуги никто ничего не мог сказать. На столе
лежал приготовленный для учителя пакет. Он вскрыл конверт, надеясь найти в
нем письмо с объяснением. Но в пакете не было ничего, кроме
денег--жалования, которое накопилось за все время работы, учителя. Во дворе
его ждали запряженные сани (дело было зимой), в них теплая овчина, чтобы
укрыть ноги. Из людей нельзя было выжать ни слова. Даже эконом Додя, который
за учителя и ученицу дал бы себе руку отсечь, в ответ на все расспросы
только вздыхал и пожимал плечами. Страх перед стариком был сильнее всего.
Поведение Доди еще больше взволновало оскорбленного учителя. Он совершенно
растерялся и не знал, что предпринять. Несколько раз он принимался писать
письмо, сначала старику, затем его просвещенному сыну, потом ученице. Однако
ему не писалось. Катастрофа была огромна, такой пощечины он не ожидал.
Поэтому без дальних проволочек он уселся в сани и велел везти себя на
станцию, чтобы оттуда ехать дальше. Куда? Он и сам не знал куда. Куда глаза
глядят. По дороге к станции он велел кучеру остановиться в Бараньем Поле, у
почтовой станции, через которую Софиевка получала корреспонденцию. В
Бараньем Поле у героя этой биографии был друг, -- вы знаете его, --
смотритель станции, или почтмейстер Малиновский.
По натуре еврей он был взяточник и, как мы уже знаем, любитель выпить.
Из имения Лоева он часто получал подарки: мешок пшеницы, воз соломы, а
иногда под праздник и деньги. С учителем и ученицей он вел себя по-дружески,
в общем, человек как будто неплохой.
К нему-то и заехал учитель, чтобы облегчить душу. Он задумал сделать
Малиновского посредником между собой и дочерью Лоева для пересылки
контрабандой писем -- его к ней и ее к нему, если таковые будут. Выслушав
просьбу, почтмейстер протянул Шолому руку и поклялся богом, а для большей
убедительности еще и перекрестился, что он все исполнит наилучшим образом. А
когда между добрыми друзьями заключается сделка, то ее необходимо спрыснуть
водкой и селедочкой надо закусить. Не помогли никакие отговорки. Они сели
вдвоем за стол и не встали до тех пор, пока бутылка не оказалась пустой.
Когда Малиновский нагрузился, он бросился целовать учителя и еще раз
поклялся, что передаст его письмо дочери Лоева прямо в руки--беспокоиться
нечего. Слово Малиновского свято.
Так оно и было; несколько первых пламенных любовных писем, которые
герой посылал одно за другим, почтмейстер Малиновский, как это позже
выяснилось, передал прямо в руки... старому Лоеву. Поэтому легко догадаться,
что ответа на свои пламенные письма учитель не получал; поэтому же легко
понять, что он писал свои письма до тех пор, пока... не перестал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что означают эти точки? Они означают долгую темную ночь. Все окутано
густым мраком. Одинокий путник нащупывает дорогу. Он натыкается на камень,
падает в яму... Падает, подымается и идет дальше; и снова натыкается на
камень, опять падает в яму. Не видя перед собой ни зги, он делает глупости,
совершает ошибки, одну другой хуже. Трудно с завязанными глазами выбиться на
верную дорогу, приходится блуждать. И он блуждал, долго блуждал, пока не
выбился на верную дорогу, пока не нашел самого себя.
ПЕРВЫЙ ВЫЛЕТ
Приезд в Киев. -- Герой тянется к великим звездам просветительства. --
Облава в заезжем доме. -- Розыски поэта Иегалела. -- Автор "Записок еврея" и
преферансик. -- Шолом добирается до поэта, но встречает холодный прием
Куда направиться бездомному юноше, который мечтает достичь чего-либо в
жизни? Конечно, в большой город. Большой город--это основа основ,
притягательный центр для каждого, кто ищет какого-нибудь дела, занятия,
профессии или должности. Молодожен, спустивший приданое, муж, невзлюбивший
свою жену, человек, поссорившийся с тестем и тещей или со своими родителями,
купец, порвавший со своими компаньонами, -- куда все они едут? В большой
город. А иной слышал, что на бирже делают творожники из снега и набивают
золотом мешки. Что ему остается делать? Едет, конечно, в большой город
искать счастья. Большой город обладает магнетической силой, которая
притягивает и не отпускает. Вас всасывает, как в болото. В городе вы
надеетесь найти все, что ищете.
В тех краях, где жил наш герой, этим большим городом был прославленный
Киев-град. Туда он стремился, туда и попал. К чему, собственно, он стремился
и чего искал, трудно сказать определенно, потому что он и сам точно не знал,
чего жаждет его душа. Он тянулся к большому городу, как ребенок тянется к
луне. В большом городе есть большие люди. Это светлые звезды, которые с
высокого безбрежного неба озаряют землю своим сиянием... Великие
просветители, знаменитые писатели, одаренные богом поэты, чьи имена пленяют
сердца наивных невинных юношей, верных поборников просвещения. Это был
первый вылет нашего героя в широкий мир, первый приезд в большой город.
Остановился он в заезжем доме Алтера Каневера, в нижней части города,
называемой Подолом, где разрешалось жить евреям. Я говорю -- "разрешалось
жить евреям", но должен тут же оговориться, чтоб не подумали, упаси бог, что
любому еврею разрешалось там жить. Ничего подобного. Там могли жить только
те евреи, которые имели "правожительство". Например, ремесленники,
приказчики, служившие у купцов первой гильдии, николаевские солдаты и те,
чьи дети обучались в гимназии. Все прочие евреи пробирались сюда
контрабандой, на короткий срок, и жили в великом страхе, пользуясь милостью
дворника, "господина околоточного" или "господина пристава". И то до поры до
времени, до первой облавы, когда солдаты и жандармы нападали посреди ночи на
еврейские заезжие дома. На их языке это называлось "произвести ревизию".
Если они обнаруживали контрабандный товар, то есть евреев без
"правожительства", то последних сгоняли, словно скот, в полицию и
выпроваживали с большим парадом, то есть вместе с ворами отправляли по этапу
домой, в те города, где они прописаны.
Это, однако, никого не удерживало от поездки в Киев. Как гласит русская
пословица: "Волков бояться -- в лес не ходить". Облав действительно боялись,
но в Киев ездили. О том, чтобы "ревизия" сошла благополучно и чтобы, упаси
бог, не обнаружили "запрещенного товара", заботился сам хозяин заезжего
дома. Как же он это делал? Очень просто: хозяин заезжего дома подмазывал
кого следует. Он заранее знал, когда нагрянет "ревизия", и находил выход из
положения. "Запрещенный товар" засовывался на чердак, в погреб, в платяной
шкаф, в сундук, а иной раз в такое место, что никому и в голову не придет
искать там живого человека. Забавнее всего, что, вылезши на свет божий, те
самые люди, которые лежали в такого рода тайниках, старались превратить всю
историю в шутку, как будто они дети, играющие в прятки, а в худших случаях,
вздохнув, утешали себя: "Э, мы переживали времена и похуже, бывали тираны и
покруче!"
Автор этого жизнеописания в первый свой приезд в великий святой
Киев-град имел честь и удовольствие вместе с еще несколькими евреями дрожать
на чердаке заезжего дома Алтера Каневера. Было это в темную зимнюю ночь. Так
как "ревизия" оказалась внезапной, то мужчины едва успели натянуть на себя,
извините за выражение, подштанники, а женщины -- нижние юбки. Счастье, что
"ревизия" на этот раз длилась недолго, не то бы они совершенно закоченели на
чердаке. Зато какая наступила радость, когда хозяин заезжего дома Алтер
Каневер, почтенный человек с белой бородой, обратился к ним со странной
речью в рифму:
-- Евреи, будьте как дома, вылезайте из соломы! Черти убрались натощак,
освобождайте чердак!
Переполох закончился общим весельем--подали самовар, пили чай с сушками
и рассказывали всяческие небылицы! Веселье, однако, было омрачено тем, что
хозяин заезжего дома наложил на своих постояльцев нечто вроде контрибуции --
полтора целковых с головы, чтобы покрыть расходы по ревизии. Не помогли даже
протесты женщин. Они, бедняжки, доказывали, что с них ничего не следует
брать, так как они приехали сюда не ради удовольствия, не ради дел и
заработков. Они приехали к профессору лечиться.
И пошли тут у них разговоры о докторах и профессорах. Каждая
рассказывала о своей болезни и называла профессора, к которому она приехала.
Оказывается, все приехали к одному и тому же профессору и у всех одна и та
же болезнь. Каким бы недугом ни страдала одна, точно такой же оказывался и у
всех остальных женщин. Но удивительнее всего, что женщины, сколько ни есть,
говорили разом и все же ухитрялись слышать друг друга. Некоторые зарисовки
этой ночи автор настоящих воспоминаний использовал впоследствии в одном из
ранних своих произведений, назвав его "Первый вылет" (история о том, как два
юных птенца впервые вылетают на свет божий).
Так наш герой провел первую ночь в великом святом Киев-граде. Наутро он
пошел представляться великим светилам, что сияют нам с высоких небес, иначе
говоря, нашим знаменитостям, просветителям, поэтам, из которых ему известен
был в Киеве пока лишь один. Это был популярный поэт, писавший на
древнееврейском языке под псевдонимом Иегалел. К нему-то и хотел добраться
герой и добрался. Но не так легко, как это могло показаться с первого
взгляда. После долгих расспросов герой узнал, что в Киеве существует
миллионер Бродский, а у этого Бродского на Подоле мельница. При мельнице
есть контора. В этой конторе служат разного рода люди. Среди них есть
кассир, фамилия которого Левин. Этот-то И. Л. Левин и есть знаменитый поэт
Иегалел. Вот тут и начинается канитель.
Не каждый может получить доступ на мельницу Бродского. Туда может
попасть только тот, кто имеет какое-нибудь отношение к зерну, к муке. "Кого
вам нужно?"--"Известного поэта Иегалела".--"Здесь нет такого". Какой-то
маклер по пшенице нашел даже повод для плоской остроты. Он спросил юношу:
"Разве сегодня начало месяца, что вы читаете молитву "Галел"?*"
Но господь сотворил чудо -- вошел долговязый, худой человек с длинным
носом, морщинистым лицом и с несколькими желтыми пеньками во рту вместо
зубов. В рваном пальто и выцветшей шляпчонке, с огромным дождевым зонтиком
из серой парусины в руках он походил на всемирно известного Дон-Кихота.
Оказалось, что этот Дон-Кихот всего-навсего бухгалтер, но работает он на
мельнице вместе с знаменитым поэтом Иегалелом. Узнав, кого спрашивает юноша,
долговязый взял его за руку и, не говоря ни слова, повел в контору. Там он
поставил в угол свой большой дождевой зонтик, сбросил с себя пальто и
остался в коротком пиджачке с протертыми локтями; ноги у него были выгнуты
колесом, иначе он был бы еще выше. После нескольких обычных фраз, которыми
люди обмениваются при первом знакомстве, длинный бухгалтер внезапно вырос в
глазах юноши еще на целую голову. Оказалось, что он был лично знаком с
человеком, который в то время казался юноше чуть ли не посланцем божьим, ни
более ни менее как с самим Богровым, автором книги "Записки еврея".
Бухгалтер служил вместе с ним в одном банке в Симферополе.
-- Вот как? Значит, вы знали Богрова лично? -- с воодушевлением
переспросил юноша.
-- Чудак человек! Вам же говорят, что мы с ним служили в одном банке, в
Симферополе, а вы сомневаетесь...
-- И вы сами с ним разговаривали?
-- Так же, как вот теперь с вами. Не только разговаривали, но даже в
карты играли, в преферанс. Любит картишки Григорий Исаакович, ох, любит!..
То есть он не картежник, но любит перекинуться в картишки, в преферансик
сыграть... Почему бы и нет? Ох, этот преферансик!..
Подняв тощую, костлявую руку с протертым локтем, он сморщил свое и без
того сморщенное лицо и, описав носом полукруг, обнажил желтые пеньки своих
бывших зубов. Это должно было означать улыбку. Но тут же он снова стал
серьезен и, поглядев куда-то вдаль сквозь очки, почесал у себя за воротником
и заговорил о Богрове с уважением:
-- Большой человек--Григорий Исаакович! Шутка ли сказать-- Григорий
Исаакович! Ого, очень большой человек! Много выше вашего знаменитого поэта
Иегалела. Этот мал... этот совсем крошечный!--И он показал рукой, какой
Иегалел крошечный.
В это мгновенье отворилась дверь и в комнату вошел маленький, плотный
человечек с круглым брюшком и косящими глазами. На первый взгляд рядом с
долговязым и худым Дон-Кихотом он выглядел как Санчо Панса, его оруженосец.
Не поздоровавшись, Санчо Панса пробежал мимо собеседников и скрылся за
решеткой в соседней комнате.
-- Это он и есть, ваш поэт Иегалел. Можете пройти к нему, если хотите.
Не такой важный барин...
Из этих слов, а также из предыдущего сравнения с Богровым, было ясно,
что бухгалтер с кассиром живут словно кошка с мышью. Но от этого поэт ничего
не потерял в глазах своего пламенного поклонника. В трепете, с бьющимся
сердцем Шолом, глубоко почтительный, переступил порог соседней комнатки.
Известного поэта он застал в поэтической позе со скрещенными на груди руками
-- ни дать ни взять Александр Пушкин или по меньшей мере Миха-Иосиф
Лебензон. Он был, видно, в весьма приподнятом поэтическом настроении, так
как расхаживал взад и вперед по комнате со скрещенными на груди руками,
почти не замечая своего юного почитателя и на его приветствие ответил только
сердитым взглядом косящих глаз. Пригласить гостя сесть, расспросить, кто он
такой, откуда, зачем пришел, здесь явно не собирались. Наивный почитатель
был уверен, что таковы все поэты, Александр Пушкин тоже не отвечал на
приветствия. Парню, конечно, не доставляло удовольствия стоять болваном у
двери, но ничего не поделаешь. Обидеться ему и в голову не приходило -- ведь
перед ним не простой смертный, а поэт. Зато несколько лет спустя, когда
наивный почитатель сам стал писателем, и не только писателем, но и
редактором ежегодника ("Еврейская народная библиотека"), и поэт Иегалел
принес ему фельетон--его бывший почитатель и нынешний редактор Шолом-Алейхем
напомнил ему их первую встречу и изобразил вышеописанную сцену. Поэт
покатывался со смеху.
Сейчас, однако, Шолому было не до смеха. Можно себе представить, с
какой горечью в сердце ушел он от поэта. Этим злоключением, однако, его
первый вылет не кончился. Настоящие бедствия, которые ему суждено было
претерпеть в его первом большом путешествии, только начинались.
ПРОТЕКЦИИ
Хозяин заезжего дома толкует о протекциях. -- Герой делает визит
киевскому казенному раввину*. -- Его направляют к "ученому еврею" при
генерал-губернаторе. -- Рассеянное существо. -- Протекция к известному
адвокату Купернику*
Чужой человек в большом городе, как в лесу. Нигде не чувствуешь себя
так одиноко, как в лесу. Никогда и нигде герой этого жизнеописания не
чувствовал себя так одиноко, как в ту пору в Киеве. Люди в этом большом
городе как бы сговорились не оказывать юному гостю и признаков
гостеприимства, -- ни капли теплоты. Все лица нахмурены. Все двери закрыты.
Пусть бы хоть люди, что мельтешили перед глазами, не были так разодеты
по-барски в дорогие шубы, не носились бы в великолепных санях, запряженных
горячими рысаками! Пусть бы хоть дома не отличались такой роскошью и
великолепием. Пусть бы лакеи и швейцары у дверей не смотрели так нагло и не
хохотали прямо в лицо. Все бы Шолом простил, только бы над ним не смеялись.
А ему как назло казалось, что все смеются над ним, все, даже хозяин заезжего
дома Алтер Каневер, который был в чести у начальства только благодаря тому,
что его постояльцы не имели "правожительства" и не смели приезжать в святой
Киев-град.
Разговаривая, этот человек имел привычку глядеть не в глаза
собеседнику, а куда-то мимо него, и легкая усмешка играла при этом в его
седых усах. К юному постояльцу он ухитрялся обращаться ни на "ты", ни на
"вы"; ловко изворачиваясь, как акробат, он обходился вовсе без этих слов.
Передаю здесь один разговор между старым седовласым хозяином заезжего дома и
его юным постояльцем.
Старик, усмехаясь, смотрит вниз и, скручивая цигарку, говорит визгливым
сладеньким голоском.
Х о з я и н. Что слышно?
П о с т о я л е ц. А что может быть слышно?
Х о з я и н. Как дела?
П о с т о я л е ц. Какие могут быть дела?
Х о з я и н. Я хочу сказать, что мы тут в Киеве делаем?
П о с т о я л е ц. Что же делать в Киеве?
Х о з я и н. Вероятно, ищем чего-нибудь в Киеве?
П о с т о я л е ц. Чего же искать в Киеве?
Х о з я и н. Занятие или службу?
П о с т о я л е ц. Какую службу?
Х о з я и н. По рекомендации, по протекции. Мало ли как!
П о с т о я л е ц. К кому протекция?
Х о з я и н. К кому? Хотя бы к раввину.
П о с т о я л е ц. Почему именно к раввину?
Х о з я и н. Ну, тогда к раввинше...
Тут хозяин первый раз за все время поднимает глаза на собеседника и
умолкает. Но молодой постоялец сам уже не отстает от него.
П о с т о я л е ц. Почему же все-таки к раввину?
Х о з я и н. Откуда я знаю? Когда паренек из нынешних приезжает в Киев,
то у него, вероятно, письмо к раввину, я хочу сказать, к казенному раввину,
конечно. Через казенного раввина он может получить протекцию... Так водится
в мире. А если я ошибаюсь, то прошу прощенья, значит "я не танцевал с
медведем"*, -- сказал он вдруг по-русски.
Непонятно, почему ему ни с того ни с сего пришло в голову перевести на
русский язык еврейскую поговорку. Однако слова хозяина о протекции через
казенного раввина крепко засели в голове у молодого человека, и он решил,
что это, может быть, не так уж глупо. Добьется ли он протекции, или не
добьется, но нанести визит раввину не мешает. Может быть, из этого
что-нибудь и выйдет! Как-никак раввин, да еще какой--губернский казенный
раввин! Шутка ли? Чем дальше, фантазия все больше разыгрывается, и надежда
получить поддержку киевского казенного раввина все больше прельщает нашего
героя, принимает реальные формы. Очевидно, так суждено, чтобы из пустой
болтовни, из-за того, что какому-то Алтеру Каневеру захотелось поиздеваться
над ним, родилась счастливая идея, блестящая мысль. С идеями всегда так
бывает. Благодаря какому-нибудь толчку, случайности возникают важнейшие
мировые события. Это ни для кого не ново--так рождались самые ценные
открытия.
Несколько дней Шолом все собирался, затем, узнав, где живет казенный
раввин, в одно морозное утро позвонил у его двери. Дверь отворилась, и
высунувшаяся рука указала ему налево, на звонок в канцелярию. Шолом
позвонил. Отворилась дверь, и он вошел в канцелярию, где застал много
народу, Тут были люди всевозможных профессий, большей частью ремесленники,
забитые, оборванные бедняки, несколько убогих женщин с измученными лицами и
распухший мальчик в больших рваных башмаках, из которых выглядывали пальцы,
зато шея у него была укутана двумя шарфами, чтобы он, упаси бог, не
простудился. На стене висела изодранная карта Палестины и лубочный портрет
царя. Эта канцелярия, эта рваная карта и портрет царя, оборванные мужчины,
жалкие женщины, распухший полураздетый мальчик--все здесь наводило уныние.
Тоскливую картину дополнял сидевший у старого, видавшего виды заплатанного
письменного стола старик с выцветшим мертвенным лицом. Если бы старик не
держал в руках пера и не макал его поминутно в чернильницу, можно было бы
подумать, что за столом сидит покойник, который скончался по меньшей мере
тридцать лет назад, но его замариновали, и он кое-как держится. Выцветший
покойник постепенно отпускал одного за другим мужчин и женщин, собравшихся
здесь, и это отняло у него не так уж много времени, всего каких-нибудь
полтора часа. Наконец очередь дошла до распухшего мальчика в двух шарфах.
Мальчонка отнял тоже добрых полчаса. Он плакал, а маринованный покойник
кричал на него. Слава богу, и с распухшим мальчиком покончено. Покойник
кивнул герою этого жизнеописания, приглашая его подойти к столу, и еле
слышно проговорил.
-- Что скажете?
-- Мне нужно к казенному раввину.
Покойник заглянул в книгу записей и спросил замогильным голосом:
-- Метрика?
-- Нет.
-- Свадьба?
-- Нет.
-- Мальчика, девочку записать?
-- Нет.
-- Кто-нибудь умер?
-- Нет.
-- Милостыню?
-- Нет.
-- Что же вам все-таки нужно?
-- Ничего. Мне хотелось бы повидать раввина.
-- Так бы и сказали!
Маринованный покойник встал из-за стола и, ступая медленно, словно на
подрубленных ногах, исчез в соседней комнате минут на пятнадцать--двадцать,
затем вернулся с постным лицом и печальным результатом:
-- Раввина дома нет. Потрудитесь зайти в другой раз.
К киевскому казенному раввину герой наведывался не раз и не два, пока
ему, наконец, удалось застать его дома. Зато и принял его тот приветливо,
сердечно. Вначале, правда, дело не клеилось. В первую минуту раввин был даже
словно испуган. Не без труда узнал он от юного посетителя, в чем собственно
состоит его просьба. Парень полагал, что раввин в таком городе, как Киев,
должен с первого же взгляда сам понять, что кому нужно. Оказывается, он, как
любой грешный человек, глядит вам в глаза, и вы должны разжевать ему каждое
слово и вложить прямо в рот. И лишь после того, как все ему было достаточно
разжевано, обнаружилось, что он ничего не может сделать, решительно ничего.
Единственно, чем он может помочь,--это дать рекомендацию, оказать протекцию.
-- Протекцию? Вполне достаточно! Чего же больше? Мне только этого и
нужно.
Посетитель разглядывает киевского казенного раввина и сравнивает его с
раввинами в маленьких местечках, которых ему приходилось встречать. Перед
ним проходит целая вереница казенных раввинов, один из них плешивый. Все это
замухрышки, маленькие люди. В сравнении с ними киевский раввин--величина.
Они дикари против него, карлики. Киевский раввин -- богатырь и хорош собой.
Один только недостаток--он рыжий и, кроме того, тяжеловат на подъем: говорит
не спеша, делает все медленно и думает медленно -- человек без нервов. Такие
люди живут сто лет. Они не торопятся умереть -- им не к спеху.
-- Значит, вы желаете получить протекцию? К кому?
-- К кому? Вам виднее.
-- Хорошо. Надо подумать. -- И раввин снова расспрашивает посетителя --
кто он такой, откуда и чего хочет. Засим следует пауза в несколько минут.
Нажатие кнопки, и появляется выцветший, тщательно замаринованный покойник из
канцелярии. Раввин велит ему написать письмо к одному из своих
друзей,--фамилии посетитель не расслышал, -- и попросить его, не сможет ли
он что-нибудь сделать для этого юноши... А юноше раввин заявил, что письмо
его адресовано Герману Марковичу Барацу, присяжному поверенному и "ученому
еврею" при генерал-губернаторе.
Проделав столь сложную работу, раввин отдышался. Видно было, что у
человека гора с плеч свалилась. Пришлось-таки потрудиться. Зато сделано
полезное дело, составлена парню протекция, и какая протекция, к "ученому
еврею" при генерал-губернаторе! Так далеко разгоряченная фантазия юноши и не
заходила. Рекомендация, которую он спрятал в боковой карман, грела его и
окрыляла. Он сейчас же пойдет к "ученому еврею", который при
генерал-губернаторе. Тут что-нибудь да выйдет! И сам "ученый еврей"
представлялся ему не иначе, как профессором, увешанным медалями, словно
генерал. С трепетом позвонил он у дверей, и его впустили в кабинет,
уставленный шкафами со светскими и духовными книгами. У героя зуб на зуб не
попадал. Несколько минут спустя в комнату влетел человек с жидкими
бакенбардами, чрезвычайно близорукий и очень суетливый. Неужели это и есть
"ученый еврей" при генерал-губернаторе? Если бы у него не была выбрита часть
бороды как раз посреди подбородка, можно было бы поклясться, что это
меламед, учитель талмуда. У "ученого еврея" была одна особенность -- он
плевался во время разговора. Видно было, что это человек очень рассеянный. О
нем, как герой узнал позже, в Киеве рассказывали всякие анекдоты и смешные
истории. Например: он никогда не мог попасть к себе домой, пока не натыкался
на дощечку с надписью "Герман Маркович Барац". Однажды Барац, внимательно
посмотрев на дощечку, прочитал указанные на ней часы приема--с трех до пяти.
Взглянув на часы и убедившись, что сейчас всего только два, Барац решил, что
Бараца, должно быть, нет дома. А раз Бараца нет дома, то Барацу здесь делать
нечего. И он отправился на часок погулять в саду. Одним словом, про Бараца в
Киеве говорили, что Барац ищет Бараца и не может найти. В это утро Барац был
особенно рассеян и не в духе. Он куда-то спешил, метался и брызгал слюной.
Прочитав письмо раввина, который рекомендовал ему юношу, "ученый еврей"
схватился за голову, стал расхаживать взад и вперед по комнате, плеваться и
умолять, чтобы его оставили в покое, потому что он ничего не знает, ничего
не может сделать и не сделает. Жалко было смотреть на этого "ученого еврея"!
Юноша оправдывался, уверял, что у него нет никакого злого умысла, что
единственно, на что он рассчитывал, это... может быть... протекция... Но
Барац не давал ему говорить. Он сам все это знает. Его возмущает раввин,
который каждый день посылает к нему молодых людей. Что Барац может для них
сделать? Что он знает? Кто он такой? Что он собой представляет? Ведь он не
Бродский!
С разбитым сердцем, в тяжелом настроении вышел парень от "ученого
еврея". Но, когда он очутился уже на самом низу лестницы, его окликнули. Это
был "ученый еврей", который, пораздумав, решил, что сам он ничего не может
сделать для юноши, но рекомендовать его своему другу и коллеге Купернику*
может. Куперник, если захочет, в силах сделать многое, очень многое. Шутка
ли, Куперник! Его протекция стену прошибает, он способен привести в движение
самых больших людей. И недолго думая "ученый еврей" сел к столу и написал
записку своему лучшему другу и коллеге, знаменитому адвокату Льву Абрамовичу
Купернику.
КУПЕРНИК
Поиски знаменитого адвоката на Крещатике. -- "Меняльная контора
Куперника". -- В окружном суде. -- Герой находит, наконец, кого ищет,
протекция оказывает свое действие. -- Небольшая ошибка: не Куперник, а
Моисей Эпельбаум из Белой Церкви
Имя Куперника, простые евреи произносили его как Коперников, было почти
столь же известно и популярно, как, к примеру, имя Александра фон Гумбольдта
в Европе или Колумба в Америке. Кровавый навет, прогремевший на Кутаисском
процессе*, где Куперник добился оправдания обвиняемых, сделал его столь же
знаменитым, как много лет спустя сделал знаменитым адвоката О. О.
Грузенберга* процесс Менделя Бейлиса*. И так же, как о Грузенберге, о
Купернике в свое время рассказывали чудеса, окружая его имя легендами.
Имея протекцию к такому человеку, как Куперник, можно было позволить
себе помечтать, пофантазировать. Шолом не торопился, тем более что он еще и
адреса Куперника не знал. Медленно поднялся наш герой на Крещатик,
красивейшую улицу Киева, а там уже нетрудно было допытаться, где живет
Куперник. Войдя в какой-то двор против гостиницы "Европа", он прочитал
вывеску на русском языке: "Меняльная контора Куперника". Шолома это немного
удивило, почему у адвоката Куперника -- меняльная контора. Но загадка вскоре
разрешилась.
В конторе он застал молодого человека в синих очках и женщину в белом
парике.
-- Кого вам нужно?
-- Куперника.
-- От кого?
-- От "ученого еврея" Германа Марковича Бараца. Письмо...
-- Письмо от Бараца? Давайте сюда!
Молодой человек в синих очках взял письмо и подал его женщине в белом
парике. Женщина надела очки, прочитала письмо и кинула его прочь.
-- Письмо вовсе не ко мне. Это к моему сыну.
-- Где же он?
-- Кто?
-- Ваш сын.
-- Где мой сын? Что значит где? Ступайте в окружной суд--там вы его и
найдете.
Искать адвоката в окружном суде так же бессмысленно, как искать иголку
в стоге сена. Окружной суд---это огромное старое здание с железными
лестницами и с таким количеством комнат и залов, что посторонний человек
может там заблудиться, голову потерять. Первый раз в жизни наш герой видел
такую уйму людей, и все в черных фраках, с большими портфелями. Это сплошь
присяжные поверенные. Изволь угадать, кто из них Куперник. Остановить
кого-либо из них и спросить -- вещь совершенно невозможная. Все они заняты,
все бегут с портфелями то туда, то сюда, словно одержимые. Одного человека,
симпатичного на вид, не во фраке, но с большим желтым портфелем, Шолом все
же решился остановить и спросить: "Где тут Куперник?" И тотчас получил
ответ: "Зачем вам Куперник?" --"У меня к нему письмецо от "ученого еврея"
Германа Марковича Бараца". -- "А, от Бараца? Посидите немного, я сейчас
приду". И, указав на длинную полированную скамью, человек скользнул куда-то
и исчез. Юноша сел на скамью. Сидел полчаса, час, полтора часа -- нет ни
этого человека, ни Куперника. Наконец он встал и собрался уходить. Народ
поредел, только кое-где еще мелькнет черный фрак. Вдруг Шолом снова увидел
человека с желтым портфелем.
-- Ах, вы еще здесь? Что вам, собственно, нужно от Куперника?
Юноша объяснил ему еще раз:
-- У меня к нему письмецо от Германа Марковича Бараца.
-- Где же это письмецо?
Шолом показал письмо. Тот прочел его.
-- Что вам, собственно, нужно от Куперника?
-- Я и сам еще точно не знаю... Может быть, мне удастся получить от
него место.
-- Что вы умеете делать?
-- Я хорошо пишу по-еврейски и по-русски.
-- По-русски тоже? Идемте со мной!
Мог ли еще Шолом сомневаться в том, что перед ним Куперник? Выйдя с
юношей из окружного суда, он, то есть Куперник, взял лихача -- фаэтон на
резиновых шинах -- и крикнул: "Гостиница "Россия"!" Лихач стрелой домчал их
до гостиницы. Войдя в сильно накуренную комнату, Куперник усадил гостя за
стол, закурил папиросу и, дав ему лист бумаги и перо, предложил написать
несколько строк. Юноша обмакнул перо и, прежде чем приступить к делу,
спросил Куперника, как писать--по-еврейски или по-русски. "Разумеется,
по-русски!" Юноша постарался. Дух учителя Мониша -- обладателя великолепного
почерка -- сопутствовал ему и здесь. После первой же строчки Куперник
остановил Шолома, сказал, что почерк вполне его удовлетворяет, и предложил
ему папиросу. От папиросы юноша отказался.
-- Простите, господин Куперник, я не курю.
-- Простите, молодой человек, я не Куперник. Моя фамилия--Эпельбаум.
-- Эпельбаум?
-- Ну да, Эпельбаум. Моисей Эпельбаум из Белой Церкви... Присяжный
поверенный...
Так уж, видно, суждено было Шолому. Поди угадай, что киевский Куперник
вдруг превратится в Моисея Эпельбаума из Белой Церкви! Моисей Эпельбаум из
Белой Церкви показал себя настоящим джентльменом. Он не торговался из-за
жалования, соглашался на все условия. Он даже пообещал подучить Шолома
адвокатуре и потом дать рекомендацию не то что к Купернику, а к гораздо
более важным лицам, чем Куперник, потому что он знаком со всеми большими
людьми в Киеве, в Москве и в Петербурге, он с министрами на короткую ногу.
Если юноша ничего не имеет против, можно хоть сегодня отправиться в Белую
Церковь. Он, Эпельбаум, должен только забежать на минутку к
генерал-губернатору. Но, если посетишь генерал-губернатора, нельзя обойти
визитом и губернатора. Ведь эти собаки страшно завидуют друг другу. Не
мешало бы, правда, повидаться и с киевским полицмейстером, но полицмейстер и
сам не хвор наведаться к нему. Черт его не возьмет...
Эпельбаум выскочил из комнаты, оставив незнакомого юношу одного. Тому,
однако, приключение пришлось по душе. А личностью Эпельбаума он и вовсе был
очарован. Он еще не успел обдумать свое положение, как Эпельбаум вернулся,
подкатив на лихаче, нагруженный пакетами и свертками. Там было все, что душе
угодно: селедка, рыба, балык, икра, фрукты, папиросы...
-- Вы думаете, я покупал это? Все это подарки от генерал-губернаторши,
губернаторши и жены полицмейстера.
-- Вы были у полицмейстера? Ведь вы сказали, что...
-- Боже сохрани! Это не от жены его, а от любовницы... Я ее адвокат.
Веду в палате ее полумиллионный процесс. Она миллионерша. Но очень скупа.
Готова повеситься из-за гроша. Для меня, однако, ей ничего не жаль. Для меня
они на все готовы... Значит, едем в Белую Церковь?
-- Едем в Белую Церковь!
77. ДОЛЖНОСТЬ "СЕКРЕТАРЯ"
Герой едет со своим новым патроном в Белую Церковь. -- Его принимают
как дорогого гостя. -- Семейная идиллия. -- "Реб Лейви". --Хозяин обучает
своего секретаря адвокатуре. -- Герой жестоко обманут.--Красноречивое письмо
отцу и новые надежды
По пути из Киева в Белую Церковь "присяжный поверенный" Эпельбаум
показал себя богачом, настоящим барином, не поскупился на билеты первого
класса и на вокзале в Фастове немало денег оставил в буфете. Человека,
который им прислуживал, он тоже не обидел. Нашего героя он представлял
знакомым, как своего "секретаря". Что он говорил про "секретаря" своим
домашним, одному богу известно. Но по всему видно, что "присяжный
поверенный" представил "секретаря" в самых радужных красках, ибо герой
встретил в его доме такой великолепный, теплый прием, которого мог ожидать
только долгожданный гость или богатый родственник из Америки, от которого
надеются получить наследство... Жена Моисея Эпельбаума--праведная женщина и
великолепная хозяйка -- нарядилась по-праздничному, причесала детей. А ужин
она приготовила такой, от которого и сам царь не отказался бы. Старший сын
Эпельбаума Лейви, умница парень--дома его прозвали "реб Лейви",--не мог
сдержать своего восторга и, встав из-за стола, пробормотал, поглаживая
живот, что было бы совсем неплохо, если бы такие гости приезжали к ним
каждый день и для них готовили бы такие ужины. Тогда Моисей Эпельбаум
отвесил ему пощечину и пробормотал, что вовсе было бы неплохо, если бы он,
"реб Лейви", стал немного поумнее и держал язык за зубами. И тут же
обратился к "секретарю":
-- Как вам нравится мой наследник, "реб Лейви"? Нечего сказать,
сокровище! Светило науки! Не сглазить бы. Пока он научится читать по мне
кадеш, не беда, если голова моя уже будет покоиться в земле.
Эта острота всех рассмешила, в том числе и самого "реб Лейви". Однако
мать нашла нужным заступиться за сына. Как-никак родная мать! Ее
вмешательство чуть не привело к конфликту. Госпожа Эпельбаум была уверена и
открыто выразила свое мнение, что, когда ее наследник достигнет возраста
своего отца, у него будет ума точно столько же, сколько у папаши.
-- А может быть, и больше, чем у папаши, -- подхватил "реб Лейви",
отчего отец пришел в ярость.
Счастье, что сынок своевременно убрался, иначе дело могло бы кончиться
плохо. Моисей Эпельбаум признался, что хотя он и противник телесных
наказаний и считает порку варварским обычаем, противоречащим "принципам
цивилизации", тем не менее он полагает, что такому избалованному парню, как
его "реб Лейви", не вредно отведать розог хотя бы раз в неделю. Это, заявил
Эпельбаум, принцип. И нужно думать, что этот принцип был знаком "реб Лейви",
ибо у него оказался свой принцип: когда ему угрожала взбучка, он исчезал --
ищи ветра в поле.
На этот раз исчезновение Лейви не рассеяло возникшего конфликта. Борьба
только перешла, литературно выражаясь, на другую почву. Война, которая
минутой раньше происходила между отцом и сыном, разгорелась теперь между
мужем и женой. Эпельбаум весь гнев обрушил на супругу: виновата, мол, во
всем она, дай бог ей здоровья, его милая, преданная женушка, потому что
всегда заступается за своего драгоценного наследничка. Но супруга тоже в
долгу не осталась и напомнила милому, дорогому муженьку, дай ему бог
здоровья, что в возрасте своего сына он был босяком намного хуже, чем ее
наследник. И если у него, у дорогого Моисея Эпельбаума, хорошая память, то
он, вероятно, не забыл, что его когда-то называли не Моисей Эпельбаум, а
"Мойше-блин".
Гостю, конечно, не особенно приятно оказаться неожиданным свидетелем
семейной сцены и наблюдать, как милые и преданные супруги на глазах у чужого
человека перемывают друг другу косточки. Одно лишь бросилось в глаза гостю и
поразило его: обе воюющие стороны, как муж, так и жена, не принимали всего
этого близко к сердцу. Наоборот, могло показаться, что, недавно из-под
венца, чета эта совершает свое свадебное путешествие и от нечего делать
обменивается сладкими комплиментами. Всякого рода люди есть на божьем свете,
и всякого рода идиллии!
После великолепного ужина "присяжный поверенный" Эпельбаум усадил
своего гостя и "секретаря" за письменный стол, дал ему переписать какую-то
бумагу, а сам прилег вздремнуть. Вздремнув, он закурил папиросу и завязал
разговор со своим юным "секретарем". Разговор был настолько интересен, что
грешно, право, оставить его неотмеченным. После стольких лет трудно,
конечно, передать этот разговор дословно, но содержание и смысл его были
примерно таковы:
-- Послушайте меня, молодой человек, дело такого рода. Вы, я вижу,
малый не глупый, почерк у вас превосходный и по-русски вы хорошо говорите --
все данные налицо, чтобы ваше стремление исполнилось, то есть вы
прирожденный адвокат. Вам нужно только одно -- желание. Если только
пожелаете -- вы им будете. Знания -- вещь второстепенная. Главное -- вас не
должно смущать то, что другие знают больше вас. Своим языком вы должны
уничтожить любого человека с любыми знаниями. Вы ни на минуту, ни на секунду
не должны подавать виду, что в чем-то уступаете большим людям, потому что вы
самый большой человек. Вы должны не переставая сыпать словами. Язык должен
работать больше, чем голова. Вам нужно засыпать противника таким количеством
слов, чтобы он обалдел, потерял всякое соображение, и тогда вы легко
забросаете его тысячами гранат из "Свода законов" и "Кассационного
департамента", каких там никогда и не бывало. Это все для судей. О клиентах
и говорить нечего. Клиенты--это овцы, которые дают себя стричь; коровы,
которые дают себя доить; ослы, которые любят, чтобы на них ездили верхом. С
ними тем более нечего церемониться. Они и сами невысокого мнения о
размазнях, проповедующих мораль. Нахала они уважают больше, чем ученого
профессора, который набит законами, как мешок--половой. На улицу вы не
должны показываться без большого портфеля -- пусть он даже будет набит
старыми газетами или грязными манжетами и воротничками. Дома вы можете хоть
целый день играть с кошкой, но, чуть заслышав звонок, должны немедленно
углубиться в толстую книгу и потирать лоб. Клиента вы не должны выпускать из
рук, пока не высосете его до конца, и не может быть ни одной вещи в мире, о
которой вы сказали бы: "Я не знаю" -- ибо вы знаете все!..
После такой великолепной лекции автор биографии мог бы, кажется,
догадаться, что за птица этот "присяжный поверенный". Но у Эпельбаума было
такое умное, симпатичное лицо, он так очаровывал вас глазами, так подкупал
своей речью, что, сами того не желая, вы целиком подпадали под его власть.
Вечером, изрядно подремав, Эпельбаум взял портфель и палку и собрался
уходить. И тут между милыми, верными супругами снова вспыхнул конфликт. Жена
спросила мужа, куда он идет. Муж ответил, что уходит на полчасика в клуб --
ему нужно там повидаться с одним человеком. Жена заметила, что знает, какие
это полчасика; дай бог, чтоб он вернулся завтра к обеду... И человек, с
которым он должен повидаться, ей тоже хорошо знаком. Это не человек, сказала
она, а человечки -- сплошь короли, дамы и валеты...
-- Но, дорогая моя, о тузах ты, верно, забыла. Какая же это будет игра
без тузов!
Жена ничего не ответила, но бросила на мужа такой взгляд, что другой на
его месте провалился бы сквозь землю. Однако Моисей Эпельбаум и ухом не
повел. Он подошел к своему юному "секретарю", который в это время писал,
склонился к нему и тихонько спросил, сколько у него денег. "Секретарь"
схватился за карман и показал, сколько у него денег. Эпельбаум на минуту
задумался, а потом протянул руку:
-- Не одолжите ли вы их мне на несколько минут? Я возвращу вам сегодня
же, когда вернусь из клуба.
-- О, с величайшим удовольствием! -- ответил "секретарь" и отдал все
свои наличные.
После ухода Моисея Эпельбаума мадам Эпельбаум стала расспрашивать
"секретаря", каким образом он попал к ее мужу в секретари и какое отношение
он имеет к Бродскому. "К какому Бродскому?"--"К киевскому миллионеру
Бродскому". -- "При чем тут Бродский?" -- "Разве Бродский не приходится вам
дядей?" -- "С чего это вы взяли, что Бродский мой дядя?" -- "Кем же он вам
приходится?"-- "Кто?" -- "Да Бродский..."--"Кем он, по-вашему, может мне
приходиться?"
Короткая пауза. Оба удивленно смотрят друг на друга, думая каждый о
своем. Минуту спустя мадам Эпельбаум снова спросила "секретаря": "Вот как?
Значит, вы не служили у Бродского?" -- "Почему вы решили, что я должен был
служить у Бродского?"-- "И вы даже с ним незнакомы?" -- "С кем?"-- "Тьфу,
черт побери! Говорим, говорим и никак не можем договориться! Скажите мне
хоть, кто вы такой и как вы сюда попали?"
На следующий день нашего наивного героя ждал новый сюрприз: его патрон
Моисей Эпельбаум не вернулся из клуба. Для "реб Лейви" нашлось занятие --
сбегать в клуб и позвать отца обедать. "Реб Лейви", однако, не имел никакой
охоты получать натощак незаслуженные пощечины, и мать была вынуждена выдать
ему эти пощечины авансом. Наконец "реб Лейви" принес весть, что отец его
утром поехал прямо из клуба на вокзал, а оттуда -- в Киев.
Для нашего героя это был удар грома среди ясного неба. Он и деньги
потерял и в дураках остался. Тогда только он начал наводить справки о своем
патроне и узнал, что Эпельбаум никогда не был присяжным поверенным. Он
только ходатай по делам, один из тех, кого называют "подпольными
адвокатами", и имя его в Белой Церкви произносится не иначе, как с
улыбкой... Положение нашего юного героя становилось печальным. Похоже было
на то, что ему предстоит снова испытать все прелести голода. Со стесненным
сердцем сел он за стол и написал отцу в Переяслав длинное и весьма
красноречивое письмо. Красноречие, можно сказать, вывезло его: при помощи
красноречия можно много написать и очень мало сказать... Только к концу
письма он закинул словечко насчет того, что охотно съездил бы домой, будь у
него немного мелочи на дорогу... Вскоре от отца пришел денежный пакет, в
котором было несколько рублей и письмо с предложением поторопиться и
приехать как можно скорей, потому что в одном городе близ Переяслава
открылась вакансия казенного раввина и у Шолома есть все шансы занять эту
должность. Письмо заканчивалось следующим изысканным древнееврейским
оборотом: "Торопись, торопись! Лети стрелой! Лети, как на крыльях орла!
Торопись, не опаздывай! Приезжай, и да сопутствует тебе удача!"
ВЫБОРЫ
Как выбирают казенного раввина. -- Прежний лубенский раввин -- старый
знакомый нашего героя. -- Нахман Каган покровительствует юному кандидату.
--Герой произносит речь и производит прекрасное впечатление. -- "Поздравьте,
избран единогласно!" -- Для прихожан и это чудо. -- Приезд в Переяслав,
омраченная радость. -- Герой дает себе слово не быть таким, как все
Лубны -- вот название города, который пожелал заиметь нового казенного
раввина.
Слово "пожелал", как вы можете понять, употреблено здесь для
литературного оборота. Город так же желал казенного раввина, как желают, к
примеру, могильщика. Ведь институт казенных раввинов, собственно говоря,
излишен. Он навязан правительством русским евреям, и им приходится с ним
мириться, как с чем-то путным. Любопытнее всего, что казенный раввин не
назначается непосредственно властью для опеки над евреями, а его должна
избрать еврейская община. Однако выборы эти вынужденные, навязанные сверху.
Начальство предписывает общине собраться там-то и там-то в такое-то время и
избрать казенного раввина. Тут появляются кандидаты. У каждого кандидата
свои сторонники, и каждая сторона пользуется своим оружием и своими
средствами для завоевания публики. У одного кандидата -- сильная протекция,
второй действует с помощью денег, третий -- рюмочкой. Никто не дремлет.
Город кипит, клокочет. Народ горячится. Словом--на еврейской улице праздник:
выбирают раввина; баллотируют, опускают шары--жизнь бьет ключом. Иногда это
тянется неделями, а порой и месяцами. Для наблюдения за выборами, для того,
чтобы, упаси бог, не было злоупотреблений при подсчете шаров, на место
присылается "кокарда". Но самый настоящий кавардак начинается после выборов.
Так как выборы должен утвердить губернатор, то в губернское правление летят
доносы и жалобы со стороны отвергнутых кандидатов. И если выборы
кассируются, то вся история начинается сначала: новые кандидаты, новые
выборы, а затем снова доносы и снова кассации.
Среди лиц, выставивших свои кандидатуры в раввины в городе Лубны, был и
прежний раввин -- сын учителя Мойше-Довида--Шимон Рудерман, тот самый,
который, если вы помните, когда-то в Переяславе чуть не крестился и которого
евреи вызволили из монастыря и определили в житомирскую школу казенных
раввинов. Этот раввин, видимо, пришелся не по вкусу в Лубнах. Община ждала
выборов как избавления. Лубенские евреи не хотят знать никакой политики, им
чужды фокусы. Если человек им нравится, они ему говорят: "Ты нам нравишься".
Когда человек не нравится, они ему говорят напрямик: "Иди с богом! Ты нам не
нравишься..." Раввину Рудерману они уже давно сказали, и без обиняков, что
он может искать себе другой город. А чтобы он не подумал, будто с ним шутки
шутят, они уступили другому его место в синагоге, и когда он пришел в
субботу молиться, ему негде было присесть, и он вынужден был всю службу
простоять на ногах. В следующую субботу он явился с полицией и силой занял
свое место у "восточной стены. Можно себе представить, какой это произвело
эффект. Событие это стало достоянием гласности. Помимо того что вся история
была описаны в газете "Гамейлиц", редактор Цедербаум прибавил еще от себя
петитом "Примечание редактора", которое заняло втрое больше места, чем сама
корреспонденция. В нем он воздавал должное как самому раввину, так и
публике, распекал их за оскорбление святыни, за то, что они допустили в
божью обитель полицию. Закончил он свое примечание поучением,--так, мол,
поступать нельзя. Поучение он сдобрил несколькими притчами, стихами из
библии и выдержкой из сказания об Эсфири: "Хватит нам терпеть позор и
поношения..." Цедербаум, упокой господи его душу, на это был мастер!
Однако Рудерман не снял своей кандидатуры на должность казенного
раввина в Лубнах. И другие кандидаты действовали вкупе со своими
сторонниками, каждая сторона на свой манер, и борьба началась. Почти уже к
самому концу, за несколько дней до выборов, точно с неба свалился герой
настоящей биографии с письмецом от дяди Пини к его родственнику, одному из
самых уважаемых обитателей города Лубны Нахману Кагану. Это был почтенный
старец и большой богач. Такой человек занимает в синагоге самое почетное
место, кантор не смеет продолжать богослужение, пока реб Нахман не выстоит
"Восемнадцать благословений" -- пусть это длится хоть целую вечность. А если
реб Нахману случалось опоздать в синагогу, что бывало почти каждую субботу,
он посылал кого-нибудь сказать, чтобы его не ждали. Народ, однако, знает
приличия и понимает, что богач, должно быть, хотел этим сказать, чтобы его
ждали. Словом, реб Нахман был таким сокровищем, которому вполне подходили
слова: "Ученость и величие собраны здесь воедино..."
Молодой кандидат застал его за чтением Мишны. Прочитав письмо дяди
Пини, старый Каган поправил очки и оглядел юношу с головы до ног. Похоже
было, что малый, в своем коротком пиджачке, произвел не слишком
благоприятное впечатление на старика. Но, видно, заслуги дяди Пини получили
перевес, и старик предложил гостю сесть. Разговорившись с ним и убедившись,
что парень далеко не невежда в писании, знает толк в талмуде и в разговоре
может ввернуть древнееврейское словцо, старик заулыбался и велел подать
чего-нибудь закусить. Был принесен поднос, и на подносе стояло блюдечко, на
блюдечке лежал один-одинешенек, как сирота, сладкий пряник, а в прянике
торчала одна изюминка.
-- Совершите благословение и закусите! -- предложил старый богач и стал
расспрашивать юного кандидата про город Переяслав, который он посетил
как-то, лет шестьдесят с лишним тому назад. Тогда это был еврейский город.
Как там теперь обстоит с благочестием?
-- Все обстоит хорошо, -- ответил гость и отказался от угощения,
собственно не из-за благословения, которое нужно произнести перед едой, а из
боязни, что старик заставит потом совершить заключительное благословение,
которого Шолом никогда не мог запомнить наизусть. На прощание хозяин пожелал
ему успеха. А успех, с божьей помощью, обеспечен, заверял его старик, ибо
его пожелания всегда исполняются, потому что он коген...
В тот же день по городу распространился слух, что появился новый
кандидат в раввины, совсем еще юноша, но полный достоинств. Во-первых, он из
хорошей семьи, родственник Нахмана Кагана; кроме того, он знаток писания,
обладает прекрасным почерком и знает назубок весь талмуд со всеми
комментариями. А так как фантазия у людей разыгралась, то некоторые
добавляли, что он имеет также звание духовного раввина, может давать советы
по вопросам религии и заткнет за пояс не только местного духовного раввина,
но и еще трех таких, как он. Одним словом, птица редкостная, чудо из чудес.
Когда Шолом появился на улице, между рядами лавок, на него показывали
пальцами, и он слышал, как говорили за его спиной:
-- Это он и есть?
-- Кто?
-- Новый казенный раввин.
-- Такой щенок?
-- Молоко на губах не обсохло...
-- Какие у него длинные волосы!
-- Волос долог, да ум короток...
Однако у героя хватило ума за один день нанести с полдюжины визитов
местным заправилам, сливкам города -- Бахмутским, Каневским, Рогачевским и
прочим представителям лубенской буржуазии. В субботу перед выборами он был в
синагоге. Его посадили на видное место, чтобы хорошенько наглядеться на
него; ему пришлось выдержать несколько сот рукопожатий. Наконец нового
кандидата вызвали к чтению торы.
Это было нечто вроде экзамена. Парень прочел текст с блеском. Однако
все это ничто в сравнении с тем, что творилось во время выборов. А творилось
вот что. Зал управы был полон народу, и уже собрались приступить к выборам,
как вдруг самый молодой из кандидатов выступил с речью, и к тому же
по-русски, которую ни к селу ни к городу пересыпал цитатами из писания,
притчами и аллегориями. Тем не менее речь его так понравилась, что он был
избран в раввины всей общиной единогласно, не получив ни одного черного
шара. Сейчас же домой полетела телеграмма: "Поздравьте, избран единогласно!&quo