 |
|
Женщины второй обороны
(Крымская баллада)
Памяти пулемётчицы Нины Ониловой
и санинструктора Жени Дерюгиной,
всем известным и неизвестным героиням
севастопольской эпопеи
Войны – дело чисто мужское,
Но когда на дом твой напали,
Женщина душой и рукою
Миру присягнёт на металле.
За густые южные ночи,
За покой окраин рабочих,
Трель скворца и танец дельфина
Истово строчит пулемётчик –
Девушка по имени Нина.
Жизнь ужалась в долю мгновенья,
Боль, как бой, багрянится люто,
К раненым в свинцовой геенне
Вряд ли доползёт санинструктор.
Но, в окопе страхи оставив,
О любимых помнить не в праве,
О гранит сдирает колени
Ангел света в ужасе яви –
Девушка по имени Женя.
Бой. Боезапас на исходе.
Зной. Напиться негде и нечем,
А любовь к стране и свободе
В граде осаждённом всё крепче.
На бинты пускают пелёнки
В сумраке пещерок на склонах
Славы черноморской потомки –
Женщины второй обороны.
Как они щедры и красивы
С верой, что заря – дело рук их!
И по-молодому смешливы,
И самозабвенны по-русски!
Нет земли за Крымом для Байды,
Ей другой не надо награды –
Лишь победа полная наша.
Тучи звонких птиц сквозь снаряды
Различает юная Маша.
По чужим оружным мужчинам
Бьёт с высотки девочка Нина,
Тянет к жизни с поля сраженья
Краснофлотца девочка Женя.
Ворога настигнет расплата,
Бури не покажется мало.
Не пройдет мужик с автоматом
Там, где со штыком баба встала.
Ясноглазой девочке Жене
Суженый кольцо не наденет,
Не родит ни дочки, ни сына
Девочка по имени Нина.
Женя Дерюгина с боевыми товарищами
Оборвался ток поколений
На могилах Нины и Жени,
Но в пространстве духа едином
С нами Жени наши и Нины,
Маши, Кати, Светы, Марины,
Бухты, степи, скалы, равнины,
Соло ветра, хор соловьиный,
Розы, Нади, Люды, Полины…
Партизан
(глава из романа «Безглазое лицо смерти»)
Посвящается Роману Фёдоровичу Болтачёву,
севастопольскому поэту, переводчику, моряку,
участнику Великой Отечественной войны,
человеку, удивительная судьба которого
легла в основу данного материала
Янош и Родя остановились на окраине города под заморосившим дождём, и Янош закурил, пряча сигарету в горсти.
– Дальше – один, – объявил он. – Своя легенда помнишь хорошо?
– На зубок! – отчеканил Родя. Он глядел, прищурившись, вдаль, на серую извилистую дорогу, поглощаемую дождём и сумраком. Дорога текла вдоль голых, изуродованных войной садов, среди воронок от снарядов, и сам вид её навевал тоску. Родя поёжился, но тут же спохватился и разулыбался Яношу.
– Встречаемся в село Долинка. – Янош хлопнул Родю по плечу.
– Не заблуждай, юнак!
– Сам не заблудись, командир! – по-молодецки ответил Родя.
И они расстались под набравшим силу дождём.
Роман Болтачёв (Родя) – курсант Суворовского
военного училища, 1943 год
Сгибаясь под порывами ветра с дождём, Родя добрёл, наконец, до крайней хаты вымершего, казалось, села. Толкнул скрипучую дверь, вошёл, и, окликнув на всякий случай «Эй! Есть кто живой?», оглядел разорённый, нежилой дом. Здесь не было не только людей, но и следов недавнего их присутствия.
Родя сбросил вещмешок на пыльный дощатый стол и, подув на окоченевшие пальцы, принялся развязывать тесёмки. Вынул верхний свёрток с салом и хлебом, и, жадно откусив от краюхи, на ходу жуя, торопливо понёс к печке свёрток с листовками. Вынул заслонку, поворошил в тайнике рукой и, запихав листовки в тайник, почувствовал себя много спокойнее. Затолкал в вещмешок немудрёный свой скарб, вываленный кучей на стол, и, устроившись на столе, стал сооружать себе бутерброд. Он успел откусить от него лишь раз, когда снаружи послышались хлюпающие шаги. Родя метнулся в простенок между окнами.
Гардистский* патруль, месивший грязь улицы, остановился как раз напротив явочной лачуги. Томимые скукой и непогодой, жандармы постояли под окнами, размышляя, не зайти ли под кров покурить да промочить горло, но, к огромному облегчению Роди, отказались от этого намерения в пользу железной дисциплины. Они двинулись дальше, и Родя, сунув в вещмешок недоеденный бутерброд, бросился к двери, досчитал до пяти и осторожно высунул нос наружу.
На пронизанной ветром и дождём улице вновь царило обманчивое спокойствие. Родя выбрался на середину улицы – на самый «горб» её, где было посуше – и зашагал вперёд, пряча лицо от колкого осеннего ветра. Так он и шёл, глядя себе под ноги – на рытвины, заполненные ржавой водой, и новенькие свои, тяжёлые от налипшей на них грязи, сапожки, когда в поле его зрения оказались ещё три пары сапог. Родя вскинул голову и похолодел: над ним высились словацкие фашисты, гардисты!
– Ты есть кто? – спросил один из них и навёл автомат на Родю.
– Воспитанник рыхло-дивизии, – отрапортовал Родя. – Я отстал от своих, потерял их!
– Он ищет партизан! – ухмыльнулся второй. И автоматом указал Роде на дорогу. – В штабе расскажешь, кого ты ищешь!
– Здесь должна стоять наша часть! – испугался и заартачился Родя, но автоматчик повторил нетерпеливо: «Пошёл!».
И Родя пошёл.
Он не глядел по сторонам, и всё же странным образом знал, что происходит вокруг него. Вот шевельнулась занавеска в одном из окон, и мелькнуло за ним испуганное старушечье лицо. Тявкнула собака и сразу же замолчала, взвизгнув, когда хозяин с крыльца запустил в неё комом земли. А из калитки следующего дома вышел словацкий офицер и спросил, за что задержан воспитанник.
– Русский это, – убеждённо ответил один из конвойных. – Партизан. Если нет, мы вам его вернём.
– Я родился и вырос в Крыму, – торопливо заговорил Родя, не сводя с офицера преданных глаз. – Но я словак! Мои родители погибли при бомбёжке, и меня усыновила дивизия. Меня прикомандировали к вашей части, потому что мне нельзя оставаться в Симферополе! Меня там знают, могут убить!
Офицер и гардисты с минуту смотрели друг на друга в упор, с явной враждебностью, а затем один из конвойных подтолкнул Родю в спину.
– Мы разберёмся, – пообещал он. – Если это не русский партизан, вы утром его заберёте. Надеюсь, вы не испытываете к нам недоверия, господин капитан? – с вызовом выпятил он губу и ухмыльнулся глумливо.
– Никак нет, – ответил холодно офицер и перевёл взгляд на Родю. – Ничего не бойся, парень.
– Я не боюсь, – соврал Родя, преисполнившись и надежды, и благодарности. – У меня есть предписание.
И его повели дальше, к единственному добротному строению села – бывшему клубу, возле которого мокли чёрная «эмка», пара мотоциклов с колясками и часовые у двери.
Его избивали методично, со вкусом. Целились сапогами под рёбра, в лицо, в живот, а он корчился на полу, прикрываясь коленками и локтями. В паузах между ударами немец, развалившийся в кресле за столом, спрашивал коротко: «Будешь говорить?», и Родя разжимал разбитые губы: «Я не понимаю!».
– Да всё он понимает! – процедил с ухмылкой мужик в телогрейке, с повязкой полицая на рукаве. – Сам слышал, как он по-словацки шпарил! Поднажать на него – расколется! Сопляк ещё!
Мужик пожирал глазами офицера за столом, но обращался к переводчику, молодому, очень бледному, в круглых очках.
– Сопляк – ты! – презрительно бросил переводчик полицаю. – А он – мужик. Маленький русский мужик. Простите, господин инструктор, но мне кажется, мы напрасно теряем время. Он или ничего не знает, или ничего не скажет.
– Нет людей, которые ничего не говорят, – зевнул немец и потянулся за сигаретами.
– Кроме русских, – рискнул возразить ему переводчик.
– Мальчик! – выдохнул немец струю дыма и зашевелил бумагами на столе. – Вот эти документы уже всё за тебя сказали. Здесь написано, кто ты, кто твои родители, названы словаки, которые вошли в вашу подпольную группу.
– Это неправда! – выкрикнул с отчаянием Родя. – Мой дед пострадал от большевиков, мои родители всё время боялись ареста… – принялся он взахлёб, торопливо излагать легенду. – Я правду говорю!
– А не учили тебя в пионерии, что врать нельзя? – сунулся с подобострастием мужик в телогрейке, но немец бросил на него такой взгляд, что он сразу съёжился и отступил в тень.
– Да, мальчик, ты врёшь! – с наигранным сожалением объявил немец.
– Докажите, что вру, и можете меня расстрелять! – собрав остаток сил, выпалил Родя.
– Мы всё уже выяснили, – с искренним сожалением сообщил переводчик. – Мы связались со штабом гардистов. Твоё предписание, – помахал он одной из бумаг, – липа! Ты партизан. Ты разведчик, диверсант? Кто ты?
– Твой сообщник – у нас, – затушив сигарету, сообщил как бы между делом немец. – Сейчас его допрашивают словацкие жандармы. Он уже сознался, что вы – лазутчики. Как ты думаешь, мальчик, откуда мне известны адреса, имена, фамилии? Твоя фамилия – Болташов, тебя зовут Родион. Кто мог сообщить мне твоё имя, мальчик?
– Янош?! – вне себя от ужаса выкрикнул Родя. – Нет! Он не мог!
Он выдал себя. Он понял это по взглядам, которыми обменялись немецкий инструктор и переводчик. И тогда он завыл, забился на полу и, получив от полицая удар ногой в голову, ухнул в черноту.
Родя пришёл в себя от холода и не сразу понял, ни где он, ни кто склонился над ним, вытирая ему лицо мокрым платком. И только узнав голос, произнёсший с радостным облегчением: «Молодец! Долго жить будешь, орёл!», узнал Яноша. Янош, тоже избитый, но улыбающийся, приподнял Родю за подмышки и усадил, прислонив спиной к стене сарая.
– Где мы? – спросил Родя, хотя и сам уже вспомнил, что предшествовало его возвращению в явь.
– В плену, – ответил Янош. – Ты попался гардистам, потом я им попался…
– Это я тебя выдал! – выдохнул Родя.
– Нет, – засмеялся Янош. Он, кажется, нигде и никогда не утрачивал способность смеяться. – Это нас проследили. Раньше. Ещё в Симферополе. Меня.
– То есть, кто-то нас…предал? – выговорил Родя страшное слово.
– Может быть, так, – ответил Янош задумчиво. И стал печально-сосредоточенным. – А может быть, мы потеряли… осторожку. Так бывает, когда долго всё хорошо.
– Янош! – затряс его Родя за руку. – Янош, они всё знают про нас! И как зовут, и всё! И про группу! Янош, вот как нам быть? Как предупредить наших?
– Тихо, тихо, – увещевающе заговорил Янош, но Родя не слушал.
– Поздно, да?! – выкрикнул он мученически. – А как тогда жить? Всех подозревать? Про каждого думать: вот он, предатель?!
– Так нельзя думать! – властно оборвал Янош. – Когда так думать, можно оклеветать! А это будет зло дважды: друг погибает, а враг остаётся делать своё чёрное дело!
– Но ведь кто-то нас выдал!
– Мы сейчас где? – заговорил Янош и твёрдо, и ласково. – Мы в тюрьме, в плену. Оттого, что ты будешь рвать своё сердце, мы разве становимся свободны, получаем возможность действовать?
– И что? – спросил Родя обречённо. – Что теперь будет?
– Бог не выдаст, свинья не съест, – ответил Янош уверенно.
– Мы… провалили задание? – перешёл Родя на шёпот, тут только сообразив, что рядом могут находиться чужие уши.
– Мы провалили одни только себя, – успокоил Янош. – А это не так страшно, правда? Мы мужчины, солдаты, мы всегда знаем, что один раз умрём в бою.
– Тебе хорошо, ты взрослый, ты все-таки пожил сколько-то! – неожиданно для себя расплакался Родя. – У тебя, может, и жена есть, и дети!
– Нет, – коротко сверкнул во тьме Янош и грустной, и ободряющей улыбкой, обхватил Родю за плечи и крепко прижал к себе. – Я тоже не успел много. Но война не считается с наши желания. Если ты родился мужчина, ты должен умереть как мужчина.
– А когда это, уже скоро?..
– На заре. Это обычно делают на заре.
– А сейчас?..
– Ночь.
Янош встал, пошёл к двери и, постучав по ней кулаком, крикнул наружу: «Брат! Какой час?».
– Пять минут второго, сержант, – ответили из-за двери.
– Видишь! – обрадовался чему-то Янош. – До зари далеко!
– И что? Нас кто-то спасёт? Партизаны?
– Словаки. Словаки – свои, они не убьют. Немцы убьют, а словаки – нет.
– Прикажут, и расстреляют, как миленькие! – шмыгнул носом Родя.
Дверь заскрипела, приоткрылась, и часовой окликнул Яноша: «Войтех! Возьми!».
– Спасибо, друг!
Янош принял у часового флягу, свёрток с едой, и дверь вновь закрылась, схлопнув блеснувшую в просвете между ночных серых туч звезду.
– Вот видишь, тут сало, хлеб, чеснок, а ты плачешь! Не умирай прежде смерти! Ешь!
– Зачем? – глухо всхлипнул Родя.
– Нам нужны силы.
– Зачем они нам нужны?
– Силы всегда нужны, и чтоб жить, и чтоб умирать… Умирать – это быстро, это не так страшно, как ждать. Потому ждать не надо. Больше страшно, когда бьют, пытают…
– Я не хочу! – разрыдался Родя бурно, по-детски. – Я столько всего придумал, как мы жить будем после войны! Ты, мама, я, мои друзья, все те люди, которых мы спасли! А теперь ничего этого не будет?!
– Будет, мальчик, всё будет. – Янош принялся вытирать лицо Роди своим мокрым платком. – Говорю тебе: словаки не убьют! Здесь немец один только есть, тот инструктор. Я не думаю, что он в эту ночь попросит сюда немецкие каратели. За ради нас двух! Нет!
– А гардисты?!
– Жандармы – это жандармы, их не пошлют. Пошлют стрелковую роту.
– А как же мама? – во власти жалости к себе и к оставляемому миру Родя не слышал Яноша. – Сперва отца, а теперь ещё и меня! И тебя!
– Мы вернёмся. Поэтому нужны силы. Пей. Ешь. Не плакай!
– Мне маму жалко…
Родя потянулся дрожащей рукой за флягой и, стуча зубами о её край, сделал глоток. И услышал сквозь спазмы слёз и частое, прерывистое дыхание голос, произнёсший с горькой иронией:
«Ещё всего одна война –
И некому считать потери!
Осиротевшая Луна
Уйдёт в приёмыши к Венере…»
От побоев, слёз, предсмертной тоски Родя настолько изнемог, что больше не ощущал страха. С недоумением наблюдал он, как Янош аккуратно заворачивает в тряпицу сало и хлеб, проверяет, хорошо ли завинчена фляжка…
– Ты – как древний язычник, – прокомментировал он сборы Яноша на тот свет. – Это их с едой всякой, с конями закапывали…
– Мы до сей поры немножко язычники! – рассмеялся беззаботно Янош. – Все славяне такие.
– И фрицы, – буркнул Родя. – Они верят в своих валькирий.
– Не замечал! – отозвался весело Янош. – Они верят в свой фюрер, и от это им потом будет тяжкое похмелье!.. Петух! – возвестил он. – Ты слыхал?
– Нет.
– А я – да. Пора нам.
Янош встал, потянулся, разминая суставы, и Родя тоже зашевелился, потому что снаружи и впрямь донесся хриплый крик петуха, а затем – шаги идущих в ногу людей.
– За вами, сержант. – Заскрипев дверью, часовой пустил в сарай тусклый, мутный свет раннего утра.
– Идём! – хлопнул Янош по плечу Родю. – Мы герои, Родион, а герои свой страх не кажут. Они смеются в лицо врагам!
Он вышел первым, насвистывая, и Родя последовал за ним, изо всех сил стараясь держаться так же прямо и независимо.
Прощаясь, часовой отдал им честь.
И они зашагали рядом, подросток и сержант, отделённые от пейзажа шеренгой расстрельной команды.
– Всё хорошо! – подмигнул Янош Роде. – Это словаки!
– Заладил, – прошептал под нос себе Родя. Для веры в чудо он был сейчас слишком слаб.
Янош вновь стал насвистывать, и Родя, глянув с тоской в клубящееся тучами небо – такое прекрасное! – собрался с духом и стал вторить Яношу. Так и шли они по раскисшей дороге, под серым сводом, среди шинелей цвета хаки, истерзанные побоями, но несломленные, а потому – красивые. Так вышли за село, где темнели под дождём поля неубранной кукурузы. Там расстрельная команда остановилась, перестроилась в цепь, и командир её указал приговорённым на поле: «Туда! Бегом!»
– Нам – туда! – толкнул Янош в плечо оцепеневшего Родю. Спрыгнул с обочины на склон и, оскальзываясь на мёртвой траве, протянул Роде руку. Но Родя уже вышел из ступора и разозлился на себя: «Я сам! Не девчонка!»
– Почему ты всё время улыбаешься? – спросил он, нагнав Яноша, чуть не свалившись на него с разгона.
– Потому что я немного язычник! Наши предки верили, что смерть боится тех, кто улыбается!
– Ты это сейчас придумал?
Они стояли среди пожухших кукурузных стеблей и глядели снизу вверх на дорогу, на строй людей с нацеленными на них винтовками.
– Я в это верю, – спокойно сообщил Янош. – Это так. Смерть не трогает тех, кто ей улыбается.
– Она бабка, а не женщина. У неё нет глаз – только нюх!
– Зачем спорить! Мы сейчас узнаем, кто прав!
– Бегите! – крикнул им с дороги командир расстрельной команды и резким взмахом руки указал за горизонт. – Бегите!
– Я не побегу, – стиснул кулаки Родя. – Я не хочу, чтоб в спину…
Янош схватил его за руку, поволок за собой, и почти тут же вслед им прозвучал залп. Янош рухнул, увлекая за собой Родю. Больно хлестнули по лицу сырые кукурузные стебли, и Родя припал к земле, вслушиваясь в себя. Сильно колотилось сердце, ныли кости, пекло в животе и под рёбрами, но никаких новых ощущений не возникало. И крови не было.
Родя повернулся к Яношу, пронзённый страшной мыслью «Убит!», и увидел, что Янош лежит на спине, глядя в хмурое небо сияющими, смеющимися глазами.
– Я тебе говорил, это словаки! Словаки не убьют!
– Ты знал?! – Родя приподнялся на четвереньки – Знал наверняка и молчал?!
– Как я мог знать? – Янош тоже стал подниматься. – Но я знаю своих.
Стоя в рост посреди гниющего поля, они глядели, как возвращается расстрельная команда в село.
– Я сто раз тебе говорил: не надо бояться!
– Я и не боялся уже. Я ночью на всю жизнь вперёд отбоялся.
Родя оторвал взгляд от дороги с серыми фигурками в отдалении, поднял к небу с набухающими в нём новыми тучами и заговорил вдруг, словно считывал с неба:
«Я хочу умереть достойно,
Я хочу умереть спокойно,
Так, как положено мужчине –
Поэту и в офицерском чине,
И пусть над могилою будет берёзка,
Простая берёзка без блеска и лоска…»
Тучи делались всё толще, всё ниже опускались к земле, а по пустынной, разорённой земле в сторону незримого горизонта шли двое – сержант и подросток в форме воспитанника словацкой дивизии.
|
Урок на память
Колька спустился ниже на ступеньку и посветил фонариком вглубь пещеры. Надо посмотреть, что там… Ещё пару шагов, и мальчик остановился, поражённый увиденным: из ржавого металлического шкафа торчало дуло пулемёта. «Ничего себе!» – подумал Колька и решительно полез дальше, поборов в себе страх.
А страшно ему стало ещё при подходе к пещере. В свои двенадцать лет храбрецом он себя не считал, но пошёл в горы один, чтобы доказать маме и папе, что он уже не маленький. Последнее время ему казалось, что одноклассники осуждают его за то, что он везде ходит с родителями, и потому с ним не дружат. Больше всего на свете Колька боялся, что его обзовут «маменькиным сынком». Вовсе нет! Он и сам вполне может гулять, где ему вздумается.
Вот и сегодня он пошёл один, прослышав, что где-то здесь неподалёку есть «клёвая» пещерка, в которой можно поискать патроны.
Через полтора часа ходу по горной дороге пещерку он и правда нашёл, только не слишком был уверен, что это «та самая», о которой рассказывали мальчишки. «Его пещера» как-то появилась перед ним внезапно, в стороне от тропки, с которой он сошёл, чтобы поближе рассмотреть шмеля.
Надо признаться, Колька пошёл в горы впервые. С родителями он ездил на машине на места, обозначенные для отдыха. Бывало, что и в горы. Но обычно это были открытые полянки в ближнем редком лесу и уж никак не высоко в горах. Теперь Колька боролся сам с собой, чтобы не убежать назад. А чтоб не передумать, полез к пулемёту быстрее.
То, что придётся лезть, стало сразу понятно. Пещера только у входа была свободна от завалов камней и всякой рухляди. Но уже через метр можно было спокойно кувыркнуться, зацепившись о железный прут или острый штырь. Но Колька с упорством ослика продолжал ломиться внутрь пещеры. Его рыжие вихры уже порядком нацепляли паутины, которая теперь повисла над глазами, ещё больше добавляя кошмару в его и без того разгорячённое воображение. А когда с него чуть не слетели джинсы, зацепившиеся за железяку, то и вовсе душа его ушла в пятки. «Мамочка!» – пискнул фальцетом Колька и в отчаянии сделал решительный марш-бросок, перескочив через пару камней прямо к долгожданной цели.
Пулемёт чуть ли не уперся ему дулом в грудь. Неприятно, но больше он никуда не мог ступить. Поэтому Колька принялся рассматривать трофей, пялясь на него в упор. На удивление, пулемёт не был уж таким ржавым, каким казался издалека. Его вполне можно было вытащить из пещеры. А там… Пацаны умрут от зависти! Колька осторожно коснулся дула и ощутил ледяной холод металла. Он уже понял, что такие пулемёты видел в музее, на 35-й береговой батарее на Херсонесском мысу. Туда его возили родители на экскурсию в паттерны. Там, на экскурсии, он и обратил внимание на такой же пулемёт, стоящий на треноге, а потом ещё представлял, как краснофлотцы косят из него пулемётными очередями фашистов…
Наконец он решился взяться за дуло пулемёта и попробовать его выдернуть из шкафа. Ростом Колька не вышел, но телом был крепкий. До того, как он стал стесняться своих родителей, часто играл с папой в футбол, боролся с ним, тягал его тяжеленные гири. Но в последнее время он всё больше играл в футбол за компьютером, просиживая часы напролёт у монитора. Поэтому мышцы его уже были не такими, как прежде.
…О-ёй! Колька от напряжения чуть не лопнул, но пулемёт не поддался и на миллиметр. Попытался потянуть с другого боку, но безуспешно. Фонарик он ещё раньше прицепил на рельсе, торчащем неподалёку, и сейчас чуть было не свалил его. Сделав паузу, Колька решил лучше рассмотреть, где пулемёт зацепился. Ему показалось странным, что пулемёт торчит из шкафа, а его за такое большое время, что прошло после войны, до сих пор не нашли и не сдали на металлолом…
Внезапно зазвонил мобильный телефон. Колька подскочил от неожиданности, засуетился, полез за трубкой, но никак не мог нащупать её в кармане, и когда это ему, наконец, удалось, телефон вдруг выскользнул из вспотевшей ладошки и куда-то улетел, продолжая звонить где-то в камнях. Колька запаниковал совсем. Скорее всего, звонила мама, а он никак не мог обнаружить, откуда идёт звонок, чтобы поднять телефон. Он резко наклонился и больно стукнулся головой о выступ шкафа. И тут же – вот ведь ерунда какая! – сбил в махе рукой фонарик, который тут же потух. Колька дёрнулся вслед за лучом фонарика, оступился и встрял с размаху ногой в какую-то щель. Как оказалось, это был небольшой пролом в бетонной плите.
Если сказать, что у него сердце упало в пятки, – значит, ничего не сказать. Ни телефон, ни фонарик он теперь достать не мог. От страха Колька только дрожал и причитал: «Ой, мамочки, ой, мамочки…».
Телефон продолжал трезвонить, и Колька окончательно потерял присутствие духа. Тем более нога застряла прочно. Он заревел и, вдосталь наплакавшись, решил что-то делать, чтобы выбраться из пещеры.
Для начала сел. Затем стал ощупывать щель, в которой застряла нога. Дыра была узкой и неровной – любое движение вызывало боль. Битый час он пытался выдернуть ногу – ничего не получалось. Телефонные звонки, наконец, прекратились. Колька вздохнул с облегчением. Совсем выбившись из сил, затих. Глаза уже привыкли к темноте. Очень слабый свет снаружи всё-таки чуть доставал до середины пещеры. Пулемётное дуло теперь торчало у него над головой как напоминание о его глупом поведении. Все мысли, которые одолевали Кольку прежде, до этого злополучного похода, казались сейчас совершенно никчёмными. В результате раздумий он сделал неожиданный вывод: его папа и мама самые лучшие на свете родители, любимые и дорогие!
Чтобы не сидеть без дела, Колька принялся разгребать хлам вокруг себя. Он брал куски бетона, камни, провод, прутья и со злостью швырял их в разные стороны. Вдруг его рука нащупала какую-то коробку. Колька выковырял её и, отряхнув от пыли и покрутив в руках, решил, что там, наверное, лежат патроны. С азартом попытался открыть её. Пока возился с петелькой крышки, накинутой на штырёк с боку коробки, почувствовал во рту привкус алюминия. Понял, что из него и сделана коробка. Ещё немного повозившись, Колька коробку открыл. Внутри нащупал небольшую тоненькую книжечку, гильзу от патрона и… книгу с оборванной обложкой. Нельзя сказать, что находка разочаровала Кольку, но радости особой не вызвала. Однако принадлежность вещей ко времени войны не вызывала сомнений.
Колька осторожно положил коробку в сторону и продолжил раскопки. Но больше ему ничего путёвого не попадалось. Посидев немного в раздумье, Колька решил действовать иначе. Встал, попробовал дотянуться до ствола пулемёта. Кое-как достал до него. Обхватил ствол за самый конец руками и попытался повиснуть на нём всей тяжестью тела. И надо ж было такому случиться: пулемёт, который до этого он не мог и с места сдвинуть, теперь легко вылетел из шкафа и рухнул вниз позади Кольки, подняв тучу пыли! Колька, сжавшись в комочек, минут пять сидел не шевелясь. Всё, что происходило с ним, было настолько невероятно, что ему стало казаться, будто он попал в другой мир, а вернее, стал участником какого-то фильма ужасов, которые он так любил смотреть.
Но одно дело наблюдать за приключениями героев фильма, сидя на диване дома у телевизора, другое – самому попасть в переделку, у которой не видно ни конца, ни края.
Выйдя из оцепенения, Колька понял, что его фонарь сам вновь зажёгся. Видимо, от сотрясения снова заработали батарейки. Луч света бил в потолок пещеры слабым кружком. Колька вздохнул: никакого толку от этого света ему не было.
Но кое-что спасительное намечалось. Теперь он мог разглядеть свой телефон, который лежал примерно в полутора метрах от него, на плоском камне. Нужно было придумать, как до него дотянуться. Колька стал искать проволоку, подходящую по длине. Как на грех, ничего не мог найти и уже три раза пожалел, что так бездумно расшвырял всё вокруг. Но ему повезло: нашёлся подходящий металлический прут, вернее проволока. Однако просто так ею телефон не подцепить: не за что! Колька согнул конец прута и потянулся к телефону.
Почти достал его, но опомнился, побоялся, что спихнёт трубку с камня. Тогда Колька решил поступить по-другому. Он согнул в кольцо конец прута. Потом снял носок со свободной ноги и надел его на проволочное кольцо за резинку, которая обычно держит носок на щиколотке. Получился маленький сачок. Колька торопливо изогнулся, вытянул как можно дальше руку с прутом и принялся поддевать телефон, стараясь вогнать его в мешочек. Свет от фонаря стал блекнуть, Колька взмок от усердия, пока не сообразил, что телефон сначала надо подтолкнуть к какой-нибудь опоре и уже тогда цеплять. Как раз на камне лежала подходящая, по мнению Кольки, железка. С горем пополам идея осуществилась – телефон попал в мешочек. Только рано было радоваться – резинка носка стала сползать с кольца под тяжестью телефона. Колька, затаив дыхание, медленно подтягивал прут к себе, перехватывая его руками. И уже почти приблизил, как телефон вместе с носком упал. Но – уже на счастье – на расстоянии вытянутой руки. Ухватившись за носок, он легко выудил телефон из камней.
О, Колька ликовал, как никогда в жизни! Он заревел снова, но теперь от радости. И тут же дал себе слово раз и навсегда, что будет любить своих родителей. Никогда больше их не станет обижать, не будет отталкивать их от себя, и не будет убегать из дому без спросу. Колька за короткое время, пока собирался с духом, чтобы позвонить, столько надавал себе клятв, что их хватило бы на целый класс мальчишек.
… Колька минут десять описывал папе по телефону дорогу к пещере. Тот не ругал сына, не кричал – его папа был военным моряком и умел терпеливо слушать людей, – а только заставлял Кольку подробно вспомнить весь путь к пещере. Он всё говорил сыну, что гор в Севастополе много. И та, на которую полез Колька, была далековато от дома.
…Кольку разбудил гул голосов. Он дёрнулся, ойкнул и заорал во всю глотку:
– Па-аа-па-аа!
В ту минуту Колька любил своего папу больше всех на свете. Он звал его и звал, пока тот, наконец, не отозвался и не ввалился с шумом со своими друзьями-сослуживцами в пещеру.
Теперь освобождение Кольки было делом техники. В прямом и переносном смысле. Сначала застучали молотки по бетону, потом папа аккуратно вытащил ногу Кольки на волю…
Когда уже уходили, от радости он чуть было не забыл коробку в пещере, но вовремя вспомнил о ней и забрал с собой. Пулемёт его спасатели тоже захватили, как потом все вместе решили – для школьного музея. Забегая вперёд, можно сказать, что сама коробка тоже оказалась в музее. В ней были очень ценные предметы: личная книжка краснофлотца-пулемётчика Сени Звонарёва, семнадцатилетнего паренька из Бахчисарая. Записочка от него, которую нашли в гильзе (её потом передали в школу, где учился Сеня), и… книга. А вот книгу, которая называлась «Овод», Колька оставил себе.
На память. На долгую память о своём приключении, о той войне, которая так необычно напомнила ему о себе, о Сене, который погиб в той пещере в дни обороны Севастополя. И если бы не Колька, о нём бы никто и никогда не узнал.
|
