 |
|
Ангелы в белых халатах
Стихи О. Золотокрыльцевой Музыка Я. Машарского
Лето тревожное, год непростой,
В буднях нелёгких страна.
Но двадцать первого бал выпускной,
А двадцать второго – война.
Девочкам выпадет вскоре
Встретить грохочущий ад
И, плача от страха и горя,
Спасать бесстрашно солдат.
Ангелы в белых халатах,
Девушки из медсанбатов
Шли за мужчинами следом,
Лишаясь покоя и сна.
Вас, боевых медсестричек,
Как и других фронтовичек,
Мир поздравляет с Победой,
Вам дарит цветы весна.
Вальс беззаботно играет оркестр,
Танго и быстрый фокстрот,
Но сменят школьницы туфелек блеск
На тяжесть военных сапог.
Всюду черемухи запах,
Ночь и тиха и нежна.
А лучшее сбудется завтра.
Но завтра грянет война.
Ангелы в белых халатах,
Девушки из медсанбатов
Шли за мужчинами следом,
Лишаясь покоя и сна.
Вас, боевых медсестричек,
Как и других фронтовичек,
Мир поздравляет с Победой,
Вам дарит цветы весна.
Один из тех, кто запечатлён на этой уникальной фотографии – Пантелеймон Демьянович Золотокрыльцев, боец 7-й бригады морской пехоты. Вместе с товарищами по оружию он возводил оборонительные сооружения на ближних подступах к Севастополю грозной осенью 1941 года.
***
В троллейбусе, идущем чинно
Среди машин излишне резвых,
Поднялся и запел мужчина,
Седой и абсолютно трезвый.
Прицельно попадая в ноты,
Солистам знатным будто вторя,
С азартной гордостью поёт он
О самом синем Чёрном море.
И песня плавно закружилась,
Касаясь всех попеременно.
Хор удивлённых пассажиров
Вмиг подхватил слова рефрена.
Улыбок свет на лицах граждан.
Кондуктор понял обстановку.
И кто-то умудрился даже
Свою проехать остановку.
Звучала песня а капелла,
Легко, торжественно и свято…
Душа у человека пела.
Был май. Победный день – девятый!
|
Ложка
Семья Архиповых ужинала. На почётном месте под божницей с иконами сидел глава семейства Александр Павлович, плотный мужик лет шестидесяти. Место справа от него пустовало, а слева сидели четырнадцатилетние сыновья-близнецы: Дмитрий и Денис. Фигурами они пошли в отца, такие же квадратные, и отличались друг от друга только цветом волос: Димка – тёмно-русый, а Денис – светленький. Сухонькая хозяйка дома Анастасия Ивановна примостилась у края стола поближе к кухне.
Место справа от Александра Павловича осиротело в октябре, на четвёртый месяц после начала войны с немцами. Старшего сына Владимира мобилизовали в армию и направили в лагерь, где формировалась дивизия. Лагерь находился верстах в семи от родного села. По сибирским меркам это всего ничего.
Семья ела горячие щи деревянными ложками из глиняных тарелок. У каждого была своя. Ложку Александра Павловича украшала рыбка на черпачке и простенький орнамент на черенке, у Дмитрия и Дениса – разные цветочки, а на ложке Анастасии Ивановны красовалась земляничинка. Ложка Владимира с витым черенком лежала в посудном шкафу.
– В сегодняшней районке напечатано, что немцы к Москве подошли. На дворе начало декабря, а мы всё отступаем, – сказал сокрушённо Александр Павлович, беря очередной ломоть хлеба. – Думаю, Москву не сдадут, а Володю скоро на фронт отправят. Это – верняк.
– Пока не отправили, надо ему ложку отнести, он просил при последнем свидании. Морозы-то вон какие стоят. Если на улице есть придётся, то в алюминиевой ложке суп сразу остынет, пока до рта донесёт, а то и в лёд превратится, – высказала свою заботу Анастасия Ивановна.
– Завтра воскресенье, в школу не идти. Вот и пускай Димка с Дениской встанут на лыжи и отнесут ложку Владимиру, – произнёс глава семейства. – А ты, мать, пошли сыну каравай хлеба, сала, да пирожков с горохом напеки. Заверни гостинцы в овчинку, а то одни ледышки принесут.
– Да я и без тебя знаю, что мне делать, – проворчала Анастасия Ивановна.
На другой день утром ребята, одетые в полушубки, валенки и шапки-ушанки, на лыжах направились в лагерь. Ложка Владимира покоилась во внутреннем кармане Дмитрия, а за плечами Дениса – котомка с гостинцами.
Погода отличная – солнце, мороз, ни ветерка, дым из труб – столбом. По накатанной дороге деревенской улицы они скользили легко. За селом свернули на целину. Торить лыжню стал Дмитрий. Он, вожак по природе, во всех ребячьих делах верховодил.
Вот что Дмитрий прошлым летом сообразил. У карасей очередной жор пошёл, а у ребят нет лески, и в магазине нет, там её никогда и не было. Можно, конечно, к удилищу белую нитку привязать, но это не то, упругости не будет, когда подсечённую рыбу выводить придётся, да и в воде её рыба видит. Казалось бы положение патовое, но не для Димки. Он нашёл выход и предложил надёргать волос из хвоста колхозной белой кобылы, потом их связать и получится леска что надо.
Разномастных лошадей у конюха Степана десятка три, а белая одна, по кличке Ромашка. Но Степан не разрешит же им прямо в стойле волосы дёргать. Вот и придумал Димка просить у него Ромашку и ещё одну лошадь искупать в пруду.
В солнечный день ребята прибежали на конный двор. Степан не возражал, но выставил условие – пока стоит тепло, чтоб они всех коней перекупали. Братья согласились. В итоге три полезных дела сделали: обзавелись леской, выкупали лошадей и конюху угодили.
Дмитрий шёл к видневшемуся лесу, который надо было пересечь по просеке. Лыжи глубоко проваливались в ещё не улежавшийся снег. Торить лыжню было тяжело, но Димка не уступал брату место первопроходца. Через полчаса, как они пошли по целине, погода стала меняться: небо посерело, из-за леса выползла тёмная туча, подул встречный обжигающий ветер, началась вьюга. Порывы ветра вздымали с земли колкие снежинки, крутили их и горстями безжалостно швыряли в лица ребят.
Дима остановился, перевёл дух, опустил уши на шапке, завязал тесёмки под подбородком и оглянулся. Денис поотстал. Он шёл с опущенными ушами, но они были без тесёмок, и порывы ветра откидывали их назад. По тому как он выглядел, Дмитрий понял, что хотя Денис шёл по проторенной лыжне, устал больше него. Видимо, поклажа давала о себе знать.
– Дениска, иди за мной вплотную, а то уши отморозишь.
– Я что-то подустал.
– Крепись, до леса недалеко.
В просеке порывы ветра ослабели. Ребята остановились передохнуть.
– Дениска, ты же уши отморозил, белые они у тебя! – крикнул Дмитрий, поглядев на брата. – Терпи, оттирать буду.
Дима захватил рукой в варежке горсть снега и стал энергично тереть уши брата. Вначале Денис не чувствовал боли, потом взмолился:
– Потише, Дима, всю кожу сдерёшь.
– Терпи, казак, атаманом будешь, краснеть начинают.
Запасливый Дмитрий достал булавку и соединил уши ушанки под подбородком Дениса.
– А теперь давай нажмём, вдруг не успеем.
Выход ребят из леса встретила тишина, только редкие белые мухи кружил лёгкий ветерок под серым небом. Туча ушла на юг.
Перейдя по льду реку, братья поднялись на её высокий берег, увидели лагерь и обомлели. Он был засыпан снегом и пуст. Под снежными буграми угадывались землянки красноармейцев, от ветра поскрипывали открытые деревянные двери командирских домиков.
– Опоздали, – с огорчением сказал Денис.
– С ложкой бы Владимиру воевать полегче было, – грустно промолвил брат. – Как мама говорит: «Чему быть, того не миновать». Ничего не поделаешь, пошли назад. Давай котомку с гостинцами, теперь я понесу.
Узнав об опустевшем лагере, Анастасия Ивановна положила ложку Владимира на её постоянное место в посудном шкафу с надеждой, что она дождётся своего хозяина, когда тот вернётся в родной дом после войны.
Вечером Александр Павлович пришёл с работы радостный, что было большой редкостью. Только перешагнул порог, как Анастасия Ивановна грустным голосом сообщила ему последнюю новость:
– Володю вместе со всеми на фронт отправили.
Александр Павлович, медленно вынимая ледышки из усов, сказал:
– Володька ещё до фронта не доехал. А то, что немцев погонят на запад – это верняк. Красная Армия под Москвой наступает, освободила Калинин, Волоколамск, Можайск. Морозы там, как у нас. Наши в полушубках и валенках, да и привычные, а немцы-то в шинелишках замерзают. Это нам на руку.
– Спаси и сохрани Господь Володеньку, – ответила Анастасия Ивановна и перекрестилась.
– Москву не сдали и наступают. Давай-ка, мать, на радостях ставь на стол самое вкусное из своих запасов!
Дмитрий и Денис переглянулись. Обычно хмурый и не разговорчивый отец сегодня будет много говорить.
Юнга
Вадим Орлов уже две недели искал работу. Он исходил весь центр Москвы, переходя от одной доски объявлений к другой. Найдёт работу – ему выдадут рабочую карточку, по которой будет ежедневно получать восемьсот граммов хлеба. Восемьсот! А не четыреста, как по теперешней иждивенческой...
Доска у здания Наркомата морского флота была блёклой, с обрывками бумажек, трепыхавшихся на ветру. Внимание Вадима привлёк свежий розовый лист с объявлением о наборе в школу юнг юношей, годных по состоянию здоровья. «Наконец-то, – воспрянул духом потерявший было надежду Орлов. – Это как раз то, что надо! Кормёжка дармовая, обмундирование бесплатное, да ещё учить будут. К тому же преимущество у меня – сирота». И замечтал: «С тёткиной шеи слезу, разные страны повидаю. Форма – морская! Это тебе не гимнастёрка ученика ремесленного училища, перетянутая брезентовым ремешком».
Он ещё раз прочёл объявление, задержался на словах «годных по состоянию здоровья». «Тут может быть закавыка. Моряки – рослые, сильные. Я же пока этим похвастаться не могу. Наверняка забракуют», – подумал Вадим. Но решил всё-таки попытать счастья.
Медицинскую комиссию Орлов проходил с большими переживаниями, но надежды не терял. «Ну не вырос под потолок к четырнадцати годам, так ведь есть было нечего. А худоба – эка невидаль. Другие кандидаты в школу юнг тоже не сильно жирные. А вогнутость носовой перегородки, – это уже ерунда какая-то», – так думал Вадим. Очередной врач, пожилая женщина с добрыми серыми глазами, заглянув в зеркальце, поднесённое под нос Орлова, сказала рядом сидящему работнику наркомата, что у этого кандидата – дефект хрящевой части перегородки носа.
– Негоден, – равнодушно изрёк представитель флота.
Орлов даже вспотел от испуга. Это что же получается – из-за какой-то вогнутости в носу могут забраковать? Врачихе жалко стало парнишку, и она спросила Вадима:
– А как ты бегаешь, мальчик?
– В своём классе всех обгонял, – не моргнув глазом, соврал кандидат в «морские волки».
– Годен, – всё тем же бесстрастным голосом сказал моряк.
Вот так и была решена эта маленькая драма.
Через месяц после медицинской комиссии московские соискатели морского звания «юнга» были уже во Владивостокском порту. С чемоданами, с сундучками и просто с вещевыми мешками они поднимались на борт самого большого в Советском Союзе грузового судна «Трансбалт»...
Этот пароход дедвейтом* в тринадцать тысяч тонн был построен в конце прошлого века в Германии и куплен советской Россией вскоре после Гражданской войны. Ему уже шёл пятый десяток, но, несмотря на солидный возраст, он регулярно совершал рейсы в Соединенные Штаты. Морской трудяга в своей объемистой утробе, разделённой на семь трюмов, привозил ленд-лизовский* груз, так необходимый фронту и тылу.
Наступил долгожданный миг – после бани юнгам стали выдавать морскую форму. Баталер** с чёрными усиками, мельком взглянув на Орлова, положил перед ним пахнущий нафталином комплект обмундирования.
– Размер обуви? – спросил он.
Вадим растерялся, посмотрел на свои яловые опорки от довоенных дядькиных сапог с загнувшимися носами (голенища тётка обменяла на буханку хлеба) и сказал размер, названный впереди получавшим форму:
– Сорок четвёртый.
Баталер смерил взглядом Орлова:
– От горшка два вершка, а лапы о-го-го. Примерь.
Ботинки были велики.
– Твой размер сороковой, – безошибочно определил баталер.
Через несколько дней организовали два класса – пятый и шестой, распределили юнг по специальностям. Вадим стал учиться на токаря. На первых уроках изучали не грамматику русского языка, а устройство судна. И те, кто после этих занятий трап называл лестницей, а комингс – порогом, становились предметом безжалостных насмешек.
«Трансбалт» продолжал доставлять грузы из Америки, юнги учились и несли вахту. Внешне всё было благопристойно. Внутри же коллектива, среди нравственно исковерканных войной мальчишек, процветало воровство. Нередко возникали драки. Наиболее отчаянные, утверждая себя в коллективе, хватались за ножи. Прав был тот, кто сильнее. Дисциплину военного времени установить не удавалось, и через год школу закрыли, а юнг расписали по судам пароходства. Орлова оставили на «Трансбалте» – лучше всех учился, не воровал и в поножовщине не был замечен.
Токарному делу Вадима учил одесский матрос по прозвищу Муха. Тот считал себя киноартистом – его до войны иногда приглашали для съемок в эпизодах, когда необходимо было снять крупным планом лицо разбойника или пирата. «Покажу морду из-за дерева – деньги на бочку! Вот это жизнь!» – часто вспоминал Муха, гордясь артистическим прошлым больше, чем мастерством токаря.
Он толково объяснял и не спеша показывал, как надо делать. Если у Вадима не получалось, повторял ещё раз. Если опять не получалось, то одессит своими черноватыми от въевшегося металла пальцами давал непонятливому ученику крепкий щелчок по лбу. Вот такая у него была система наказания. И не только за плохую успеваемость, но и за небрежное хранение инструмента, другие проявления мальчишеского разгильдяйства.
В очередном рейсе наставник Вадима неожиданно умер. Его похоронили в море, сделав запись в вахтенном журнале. И остался Вадим единственным токарем на громадном пароходе.
Война безжалостно срывала или плотно сжимала сроки проведения планово-предупредительных ремонтов. Изношенные механизмы не выдерживали нагрузки и отказывались работать в самое неподходящее время. На переходе в Сан-Франциско «Трансбалт» обесточился и замер, покачиваясь на пологой океанской волне. Вышла из строя динамо-машина, а точнее, небольшая деталь масляного насоса этого электрогенератора. Деталька оказалась настолько заковыристой по конфигурации, что механики засомневались: сможет ли Орлов выполнить такую работу?
Смог! Выточил! Шеренга силачей-кочегаров твёрдого топлива вращала вал динамо-машины по командам пятнадцатилетнего мальчишки. Деталь точно заняла своё место. Весть об этом мгновенно облетела судно. Механики ликовали. Пароход ожил и продолжил свой путь.
...«Трансбалт» с полным грузом следовал во Владивосток из американского порта Сиэтл. Поздним вечером 12 июня 1945 года он вышел из пролива Лаперуза в Японское море и лёг на зюйд-вест. Скалистые берега Сахалина и Хоккайдо скрылись в темноте. Ритмично работала паровая машина; ходовые огни и люстры, освещавшие нарисованные на бортах советские флаги, горели в полный накал; дежурили расчеты у пушек и пулемётов, задравших стволы в небо. Обычная картина. Но на душе капитана Гаврилова было тревожно. В полночь он сдал вахту второму помощнику Мариненко и предупредил:
– Особенно, Леонид Евментьевич, следите за люстрами и ходовыми.
– Зачем, Иван Гаврилович? Мы же с японцами не воюем, они знают, что американских кораблей здесь нет, так что опасаться нападения, по-моему, не следует, – ответил Мариненко.
– На западе война закончилась, а здесь продолжается, – сказал Гаврилов. – А на войне всякое бывает. Как говорится, бережёного Бог бережёт! – И, строго взглянув из-под лохматых бровей на помощника, капитан спустился с мостика.
В три часа судно вошло в липкий туман, стал накрапывать дождь, видимость уменьшилась до пяти кабельтовых*. Мариненко выставил ещё одного вперёдсмотрящего, приказал подавать туманные гудки и послал рассыльного к капитану с просьбой подняться наверх. В три часа тридцать минут вахтенный матрос отбил склянки, а через шесть минут с коротким интервалом два мощных взрыва потрясли судно. «Дуплетом торпедировали, гады!» – мелькнула мысль у Гаврилова, взбегавшего на мостик.
Взрывы разворотили корму «Трасбалта» в районе пятого и шестого трюмов. Вода хлынула в машинное отделение, залила динамо-машину. Погас свет, но тут же включилось аварийное освещение. Сыграли тревогу, в эфир пошёл сигнал бедствия. Капитан понял, что жить пароходу осталось несколько минут, и скомандовал: «Спустить шлюпки! Команде покинуть судно!».
Орлов проснулся от взрывов. Открывшаяся дверь каюты жалобно скрипела. Внизу на палубе тускло блестели осколки стекла от лопнувших плафонов. Они захрустели под ногами выбежавшего соседа по каюте. Сунув ноги в ботинки, Вадим с одеждой под мышкой по привычке помчался на свой боевой пост, к зенитной пушке на баке правого борта. Открыл кранцы первых выстрелов, оделся и тут только заметил, что у «Эрликона» он один. Посмотрел за борт, а рядом – вода. Взглянул на правый ходовой огонь, а он наклонён. Побежал на шкафут**. В тумане увидел шлюпки, отошедшие от судна, прыгнул в воду и поплыл. Четыре сильные руки выдернули Вадима из воды в шлюпку. В это время темноту рассёк луч прожектора неизвестной подводной лодки. Он осветил дымящийся пароход и четыре шлюпки, заполненные людьми. Моряки оцепенели. Кто-то сказал: «Всплыла. Сейчас расстреливать будет», – и, перевалившись через планширь, плюхнулся в воду. За ним второй, третий... Луч погас, но выстрелов не было. Все смотрели на тёмный громадный пароход. Он переламывался – кормовая часть погружалась в воду, а носовая встала на ровный киль. Вскоре и она с рёвом, как бы прощаясь с командой, ушла в морскую пучину. Шлюпки закачались на волнах. Среди тишины раздался голос капитана: «Осмотреть место гибели судна!» Моряки взялись за вёсла.
Третий помощник капитана, уходя с парохода, не забыл взять бинокль и мореходные книжки членов команды. Сделали перекличку. Из девяноста девяти не откликнулись пятеро...
С рассветом ещё раз обошли район гибели парохода. Тщетно. На поверхности плавали только доски, деревянные ящики и обломки от разбитой пятой шлюпки. Подул западный ветерок, развеял туман. Моряки поставили паруса и пошли во Владивосток, до которого был многосуточный путь длиною в триста миль. Ветер крепчал, волна росла, и перегруженные шлюпки при смене галса черпали бортами воду. Идти дальше в этом направлении стало опасно. Гаврилову предлагали повернуть обратно к проливу Лаперуза. До него было в пять раз ближе, чем до берегов Приморья, а надежда встретить советское судно значительно больше. Капитан и первый помощник не соглашались. И только когда нижние шкаторины* парусов при смене галса стали касаться волны, капитан приказал лечь на обратный курс. Стихия разбросала шлюпки по парам, и они потеряли друг друга из виду.
Днём 13 июня на подходе к проливу третий помощник увидел в бинокль советский пароход «Войков», который шёл на запад противолодочным зигзагом. Моряки пускали ракеты, кричали, свистели и махали руками, но всё напрасно: пароход не остановился. Вечером трансбалтовцев заметило японское рыболовное судно и подошло к ним. Японцы, обнажая жёлтые зубы, смеялись над белыми от высохшей соли русскими моряками. Смех Вадиму был неприятен, в нём слышалось превосходство. Судно взяло шлюпки на буксир и притянуло в порт на южной оконечности острова Сахалин.
Другая пара шлюпок на следующий день подошла к рифу Камень Опасности и легла в дрейф. Её обнаружили японские сторожевые катера и отбуксировали к противоположному берегу пролива. Через двое суток моряков присоединили к первой группе. Команду поместили в бараке – пустом фехтовальном зале с окнами, занавешенными циновками из морской травы. По такой же плотной плетёнке выдали каждому моряку. Покидать своё место одновременно разрешалось только двоим. Кормили плохо – пресными лепёшками. У наших моряков были две основные темы разговоров: возвращение и еда. Вадим вспоминал Москву, тётку и вкусный гороховый суп, который давали на большой перемене в школе.
Япония и Советский Союз ещё не воевали тогда, но моряков стали допрашивать, как пленных. Вызвали на допрос и Орлова.
– Где проживал до поступления на флот? – спросил улыбающийся японец в европейском костюме.
– В Москве.
– Адрес?
– Новая Басманная, тридцать восемь, квартира семь.
– Сколько раз надо нажать на кнопку звонка коммунальной квартиры, чтобы кто-нибудь из ваших родственников открыл дверь?..
На допросы вызывали по одному. И от малозначащих вопросов перешли к более существенным: сколько боевых кораблей и какие во Владивостоке? Где находятся береговые укрепления и что они собой представляют? Какими механизмами оборудован Владивостокский порт и какова вместимость его складов? И требовали показать на карте маршруты судов, перевозящих грузы из Америки. Трансбалтовцы ходить на допросы отказались.
30 июня 1945 года в порт прибыл пароход «Хабаровск» с полномочным представителем Советского Союза. После семнадцатидневного пребывания под японским присмотром команда «Трансбалта» возвращалась на Родину. Среди провожающих мелькали уборщики мусора в бараке, они свободно говорили по-русски и мило улыбались.
P.S. Закончилась Вторая мировая война... Шли годы, а тайна – от чьих же торпед погиб «Трансбалт», для советских моряков торгового флота оставалась нераскрытой. И только в 1958 году, после выхода в Советском Союзе перевода книги «Морские дьяволы» (авторы её – бывший командующий подводными силами ВМС США вице-адмирал Ч. Локвуд и бывший начальник управления личного состава ВВС США полковник Г. Адамсон) стало ясно, что пароход был торпедирован американской подводной лодкой «Спейдфиш». Командир ошибочно принял «Трансбалт» за японское судно.
|
|
Мы – севастопольцы
Стихи К.Кириллова Музыка Б. Миронова
Закипела волна штормовая,
Взвился пламенем флаг над волной.
Это Родина наша пути открывает
На простор морской.
По ветру ленточки полощутся,
И в море штормы будут нас встречать.
Мы – севастопольцы,
Мы – севастопольцы,
Нам путь героев продолжать!
Там, где в битвах с гранатой сквозь пламя
Шёл на танк черноморец-герой,
Мы в атаках «Зарницы» несём наше знамя
Над Сапун-горой.
По ветру ленточки полощутся,
И в море штормы будут нас встречать.
Мы – севастопольцы,
Мы – севастопольцы,
Нам путь героев продолжать!
Мы клянёмся беречь милый берег,
Ну, а если к нам сунется враг, –
Все за Родину встанем, как Волков Валерий,
Как Вилор Чекмак!
По ветру ленточки полощутся,
И в море штормы будут нас встречать.
Мы – севастопольцы,
Мы – севастопольцы,
Нам путь героев продолжать!
|
«Здесь опять будет школа»
(отрывки из повести «Свет подземных школ»)
22 июня 1941 года – начало Великой Отечественной войны...
Сентябрь. Враг уже на подступах к Севастополю. 1 сентября 1941 года начали работать школы Севастополя, но бомбёжки усилились, фашистское кольцо сужалось вокруг Севастополя, участились артиллерийские залпы, город превращался в руины.
Ни зверские бомбёжки, ни падающие снаряды не запугали севастопольцев, вся жизнь населения ушла в подземелье. Не были в стороне и севастопольские учителя. Хотя враг стоял у стен города, в подземелье (подвалах, расщелинах) шли уроки. Ребята слушали стихи А.С. Пушкина, путешествовали по родной стране, выводили на доске формулу воды, которую тогда выдавали по норме.
...Инкерманские штольни – это большой подземный город с потолком толщиной метров семьдесят. В древности здесь добывали камень, из которого строили дворцы и жилые кварталы в Риме, Афинах, Константинополе. Из него строился и Севастополь. В мирное время штольни служили хранилищем продукции завода инкерманских вин. Во время войны в штольнях работали спецкомбинаты по изготовлению оружия, здесь шили, лечили раненых, работала школа №32 под руководством Кузьмы Ивановича Ленько.
Подземная школа создавалась всеми подручными средствами. Классы отгородили фанерой, принесли всё, что могло быть партой и стулом. Трудились, не жалея сил, и молодые, и пожилые учителя. Проходы между классами называли: Большая Морская, Севастопольская, Нахимова. Занимались при свечах и керосиновых лампах.
Это были очень трудные дни. Разбомблена водокачка. Вентиляционные люки постоянно забивались землёй, щебнем, песком. Дышать было трудно.
Невероятны факты из жизни людей, заключённых в «каменный мешок».
... В старой штольне, например, жила корова по имени Звёздочка. Как она попала в подземелье, никто не знал. Зато всем обитателям убежищ было известно: Звёздочка ежедневно давала несколько литров молока. Его распределяли строго, как последние боеприпасы, – по полстакана на каждого тяжелораненого бойца. Остатки передавали детям...
Воспоминания учительницы подземной школы № 32 П.И. Семёновой:
«Посещаемость школы и успеваемость учащихся была выше всякой похвалы. Однажды во время урока ко мне подходит ученик и говорит: «Разрешите сегодня мне отсутствовать на занятиях. Моя мама пошла за водой. Попал снаряд. Маме оторвало обе ноги. Маму увезли в госпиталь. У мамы грудной ребёнок. Я должен быть с ним». Так мужали детские сердца. Дети становились не по годам взрослыми, стойкими и ответственными.
Воды в штольнях не было. Мечта каждого – хоть раз напиться вдоволь. За водой ходили к Чёрной речке. Однажды вместе с двумя женщинами за водой пошли две сестрички. Одна вернулась, а другая наклонилась набрать воду... Прямое попадание вражеского снаряда – девочка пошла ко дну.
«В штольнях не хватало воздуха. Так хотелось подышать свежим воздухом! Из глубин штолен люди шли к выходу – вдохнуть. Видно, фашисты имели точные сведения: по штольням били из тяжёлых орудий прямой наводкой».
И ещё один факт.
...Когда были отрезаны почти все пути обеспечения штолен водой, пришлось идти даже на такой рискованный шаг: детей стали поить... разбавленным шампанским. Особенно тяжко было тогда выживать новорождённым, ведь каши им варили тоже на шампанском и мыли их этим же напитком...
...На последнем, если можно так сказать, совещании, прозвучал отчёт о работе девяти подземных школ в условиях осады.
«Жизнь любит тех, кто любит её, – тихо начала Наталья Николаевна Донец, заведующая гороно подземных школ в период обороны Севастополя. – Вот мы и живы. И нашим детям, пусть даже по минимуму, мы дали знания, табеля. А их-то ни много, ни мало 2442 ученика! А уроки мужества, которому не научат никакие учебники, они получили сами».
Триста учителей работали под землей. Большинство там же и ночевали, рядом с детьми, которым уже негде было жить. Бомбили Севастополь беспрерывно. Неуязвимых мест практически не существовало. Снаряды не падали, не попадали, а хлестали по городу. Но, ни один, слышите, ни один из нескольких тысяч школьников не погиб в школе!
Спасибо директорам подземных школ: №13 (находилась в подвале здания по улице Ленина, напротив сквера) – Влайкову; № 3 (находилась частично по Базарному спуску, теперь «Черноморочка», и частично в подвалах картинной галереи) – Новак; директору 102-й железнодорожной школы Моисееву (напротив паровозного депо); директору инкерманской школы №32 Ленько (что в штольнях); Черемисиновой – директору школы №19; Добровольской – директору начальных классов (в Бартеньевке, Северная сторона); Чапленко – директору двухклассной школы в Балаклаве; Томилиной, Матковой – школа № 11 в Татарской слободке (рядом с нынешней школой № 16); директору школы № 18 Зотник (что на улице Костомаровской, ныне Генерала Петрова, в подвале трикотажной фабрики); спасибо директорам школы № 15 Кулиш, Ивановой.
Вечная память учителям Гоголевой, Альбиной, Орловой.
Никогда не забудутся слова, произнесённые в классе Клавдией Ивановной Оглобиной за несколько минут до гибели: «Дети, запомните этот день. Мы сейчас не только учим историю, но и пишем её. Вы – живые свидетели истории и не забывайте: вы – севастопольцы, жители города, который никогда не сдастся врагу».
После изгнания фашистов с севастопольской земли на территории Петровской слободки уцелело школьное здание. В нём размещался лагерь для советских военнопленных. На стенах сохранилась надпись «Здесь опять будет школа». Кому принадлежат эти слова? Бывшему учителю? Или бывшему ученику, которому передал учитель свою любовь к Родине, свою несокрушимую веру в Победу? Поколение, которое выстояло и разгромило фашизм, было воспитано прекрасными учителями!
На одной из площадей нашего прекрасного города мне видится памятник народному учителю на фоне школы, которую учителя не оставили в самое страшное время. Память об их подвиге мы должны сохранить и передать новым поколениям.
|
Шепелявая Фемида
Нет, не зря севастопольский мальчик Васька Перекатов носил бескозырку с надписью на ленте «Червона Україна». Конечно, такая лента ко многому обязывала, и, понимая это, Васька держался с достоинством и всегда, насколько я знаю, поступал по справедливости. Кто, например, согласится быть в роли отъявленного подлеца и душегуба? Конечно, никто. Поэтому, он, ребячий командир, предложил бросить жребий.
Васька достал из кармана газету за 23 февраля 1945 года, пробежал глазами сводку «От Советского информбюро», сообщил своим друзьям, сколько немецких танков и самолётов уничтожили наши войска в честь праздника, и принялся за дело. Он аккуратно, лентой, оторвал нижние поля газеты, разделил эту полоску на шесть равных частей и, деловито сплюнув на огрызок химического карандаша, вывел на одном клочке бумаги строчную букву «г».
– Полностью пиши, – потребовала голубоглазая Надя. Она всё время вертелась возле командира.
– Не-е, – солидно возразил Васька, – не заслуживает. – И показал букву ребятам. Те понимающе заулыбались.
– Кто вытащит «г», тот будет Гитлером. Ясно?
– Ясно, – коротко ответили мальчишки. Их было пятеро. Васька шестой. А белобрысая Надя жребия не тянула: она девочка, какой же из неё Гитлер? И Надя на этот раз не спорила, но почему-то насупилась и молчала.
– Будешь разведчицей, – бросил ей догадливый Васька.
– Есть! – обрадовалась Надя и снова завертелась юлой.
Роковой жребий вытащил из бескозырки Генка Розважаев, норовистый сынок нашей поварихи. Долговязый, с выпученными глазами, он и впрямь походил на Гитлера, не хватало только роста и куцых усов.
– Значит, так, – сказал Васька, надевая отцовскую бескозырку. – Пока мы считаем до тридцати, ты должен спрятаться в своё логово. Найдём – будем казнить. Понял?
– А может, я не хочу... – начал было куражиться Генка, но вместо ответа Васька принялся считать.
Досчитав до тридцати, все мальчишки и нетерпеливая Надя бросились искать Генку.
Я остался на тротуаре один. Сюда, на улицу Марата, где располагалась какая-то войсковая часть, я сопровождал майора Власова с секретными документами. «Можете посидеть в коридоре или, если хотите, покурите на улице. Я скоро», – сказал мне майор и скрылся за дверью. Я не курил, но остался на улице. И наблюдал всю сцену, как Генка Розважаев стал Гитлером.
Сообразительная Надька несколько раз подбегала ко мне исмущённо спрашивала, не видел ли я мальчика Гену.
– А может, он прошмыгнул в «Красный луч»? (так назывался в те годы единственный в городе кинотеатр, помещавшийся в старом подвале), – спросила девочка. – Там у него билетёрша знакомая.
– Нет, – серьёзно ответил я, поправляя ремень карабина. – Я бы его заметил.
Вскоре послышались ребячьи голоса, а затем появились и сами мальчишки. Они волоком тащили пойманного в «развалинах Берлина» «проклятого фюрера».
Поставив «палача» к стенке, мальчики дружно вскинули палки – «автоматы».
– Стойте! – поднял руку неугомонный Васька. – Мы будем судить его по справедливости... Кто за то, чтобы приговорить к расстрелу лютого врага человечества, пусть поднимет руку!
– Нет, не так, – вышел вперед смуглый мальчик лет десяти. – Преступников судят по разным статьям.
– А ты почём знаешь? – недоверчиво спросила его Надька.
– Знаю. У меня мать – народный заседатель.
– Ну, что ты все врёшь, Толик? Твоя мать на заводе работает.
– Да, она формовщица, но в суде тоже заседает. Её туда выбрали.
– Надька! – строго сказал командир. – Перестань! Я назначаю Толика главным судьёй. Суди его, Толя, по всем законам!
– Хорошо, – согласился чернявый мальчик, – только на суде должен быть адвокат.
– Кто-кто? – насторожился Васька.
– Адвокат. Его ещё защитником называют.
– Ты что, спятил? – возмутился командир. – Какой же дурак согласится защищать Гитлера? Ты хоть думай, что говоришь... Тише! – успокоил он зашумевших ребят. – Давай, Толик, приступай. И никаких защитников!
– Ладно, согласен, – махнул рукой «главный судья». – Значит, так, – подражая Ваське, решительно начал он. – В сорок втором гитлеровцы расстреляли под Симферополем моего отца, когда батя был ранен. Статья первая: за убийство безоружного и раненого сержанта Дударева Сергея Ивановича – расстрел!.. А теперь ты скажи, Надя, какое зло причинил тебе этот бандюга?
– Он забрал у нас корову.
– Сама ты корова, – рассердился командир. – У тебя же отца убили!
– Так его фашисты убили. А корову, как говорила бабушка, Гитлер забрал.
Мальчишки рассмеялись.
– Прошу тишины! – призвал всех к порядку «главный судья».
– При каких обстоятельствах забрали вашу корову?
– Пришли, наставили автоматы и увели, – снова насупилась Надька.
– Ясно! Статья вторая. За групповой грабёж с применением огнестрельного оружия – двадцать лет строгого режима. Статья третья: за убийство Надькиного отца – расстрел! Чтобы другим неповадно было... А лично вы, товарищ Васька, что можете сказать народному суду? – слегка повернувшись, Толик участливо посмотрел на командира.
– Этот гад замучил моего отца – артиллериста крейсера «Червона Україна», в концлагере возле Симферополя. А мою сестру Светлану увёз в Германию. И ещё. По его волчьему приказу фашисты провели специальную железнодорожную ветку от станции Мекензиевы горы до Сухарной балки и сбрасывали с обрыва эшелоны с нашими военнопленными...
– Статья четвёртая: за зверское убийство сотен и тысяч ни в чём не повинных людей приговорить Адольфа Гитлера к высшей мере наказания через повешение!
Слушая приговор, Генка-Гитлер боязливо поёжился.
– Статья пятая, – продолжал «судья», – за издевательство над Васькиным отцом – расстрел! Статья шестая: за массовый угон в рабство наших сестёр и братьев – пожизненное заключение!
Подойдя ближе, я внимательно слушал ребят, и мне казалось, что сам участвую в этой суровой и какой-то не детской игре.
– А теперь твоя очередь, Серёжа, – Толя Дударев посмотрел на самого маленького из ребят. – Расскажи нам, какое зло причинил тебе этот мерзавец?
Серёжа подошел ближе к «главному судье» и вытянулся по стойке смирно.
– Шначала фашисты ижбили маму и папу, потом жаперли их в хате, облили керошином и подпалили, – серьёзно начал малыш. – А меня и бабушку держали шолдаты и жаштавляли шмотре... – в этом месте его шепелявый голос сорвался, и он расплакался. Надька тоже зашмыгала носом. Затаив дыхание, замерли в оцепенении остальные ребята.
– ...А ещё... они убили мою шобаку Каштанку.
– Ах, Каштанку, – ворвался в разговор до сих пор молчавший Генка, разводя театрально руками. – Сейчас я вам покажу Каштанку, и кое-что другое, – добавил он, выкатывая по-звериному карие глаза. – Гав! Гав!.. Сейчас я вас всех... до единого...
«Гитлер» принялся налаживать стоявший на воображаемом столе ручной пулемет: проверил треногу, установил прицел и резко дернул ручку затвора.
– Та-та-та-та! – застрочил, целясь в ребят, осатанелый Генка, исказив лицо и оскалив зубы.
Кровь хлынула к моим вискам. Точно так скалил зубы фашистский палач, расстреливая евреев нашего района.
– Назад! – крикнул я наседающему на ребят Генке, срывая с плеча карабин. – А ну, становись к стенке, сволочь!
– Брось, – осклабился обнаглевший «Гитлер». – Нашёл чем пугать.
Не помня себя от ярости, я передёрнул ручку затвора и зарядил короткоствольный винт...
– Отставить! – услышал я за спиной твёрдый голос майора. – К но-ге! Кру-гом! За мной шагом м-марш!
Я чётко выполнил все команды офицера, и мы отправились в обратный путь.
– Товарищ матрос, когда вернёмся, доложите капитану, чтобы он вас наказал за неправильное обращение с оружием, – строго сказал майор.
– Есть доложить капитану! – громко ответил я.
– Ну что, доигрался з-зануда? – услышал я за спиной сиплый голос Генки Розважаева. – Тоже мне, вояка нашёлся. Пошли домой, ребята.
– Штойте, подождите! – закричал маленький Серёжка. – Теперь я должен его шудить. Штатья шедьмая: жа папу и маму, жа мой дом и шобаку Каштанку...
– В кого же они играют? – неожиданно поинтересовался майор.
– Гитлера судят, – ответил я сквозь зубы.
– Стало быть, вы в Гитлера целились, верно?
– Так точно, товарищ майор!
– А этот мальчуган – шепелявая Фемида?
– С-само собой, – неуверенно ответил я, так как не знал, что такое Фемида.
– В таком случае... капитану ничего докладывать не надо.
– Есть ничего не докладывать! – заорал я от радости...
– Правильно, Серёжа, давай! – поддержал шепелявого командир. – За нашу школу, за Приморский бульвар и разрушенный Севастополь, за...
Мы вышли на улицу Ленина и, направляясь к Минной пристани, свернули за угол. Звонкие ребячьи голоса резко оборвались...
Спасательный круг
До чего же он хитрый, этот Сашка Борченко! Свой пробковый нагрудник посеял где-то во время тревоги, а теперь к моему примеряется. Нашел дурака. Небось, возле боцмана не трётся. К такому, как сам, пришёл. Но я уже второй месяц работал матросом и кое в чём разбирался. Так что постоять за себя умел.
– А твой где? – спросил я как можно грубее. Дескать, не надейся, ничего не выйдет.
Щупленький матрос Александр Борченко недоумённо пожал угловатыми плечами и уставился на меня чистыми, как у младенца, голубыми глазами. Ну, просто ангел. Хоть картину рисуй!
– Ла-адно, – сказал я, – в случае чего держись за меня.
– Спасибо, – почему-то недовольно буркнул Сашка и куда-то ушёл, оставив меня одного на шлюпочной палубе.
А началась эта катавасия ещё утром.
Я проснулся от сильного удара волны, треска ломающихся досок и беспокойного шума людей.
Вскочив с рундука (свою койку я уступил женщине с двумя детьми), начал натягивать ботинки. В потолке переполненного кубрика-общежития зияла огромная дыра, сквозь которую виднелось пляшущее небо, и тянул, завывая, холодный ветер. Тотчас над головой ударили колокола громкого боя.
– Аварийная тревога! Пробоина на баке метр на полтора в палубе левого борта. Аварийной партии надеть спасательные нагрудники, заделать пробоину! Пассажирам оставаться на местах! – громко прокричал прибежавший старший помощник и первым кинулся наверх.
Пассажиры настолько рвались в освобождённый Севастополь, что держали себя тише воды, ниже травы. Иначе бы их не взяли. Не положено.
Быстро одевшись, я подбежал к своей койке и, выхватив из-под головы перепуганной женщины спасательный нагрудник, стремительно кинулся на палубу.
Оказалось, что во время буксировки (наш буксирный пароход «Черноморец» тащили в Севастополь на ремонт) получился при качке сильный рывок и стальной трос вырвал вместе с участком палубы парную тумбу-кнехты*, за которую был закреплён. В зияющую дыру захлёстывала вода.
Чтобы коварная волна никого не смыла за борт, суровый боцман обвязал себя и каждого из нас вокруг груди надёжной верёвкой, а поводки закинул на мостик. Там старший помощник закрепил их за металлическую стойку. Следуя примеру боцмана, мы легли на мокрую палубу и поползли за ним к месту аварии.
Пробоину заделывал боцман Семёныч, а мы, три пятнадцатилетних подростка – Саша Борченко, Вася Колобко и я, помогали, подавая ему аварийный «лес» и гвозди. Промокли до нитки, но справились быстро, заколотив отверстие досками и обтянув сверху брезентом. Однако беда была в том, что тащивший нас пароход намотал на винт буксирный трос и тоже остался без движения.
– Подавай SOS! – приказал капитан молодому радисту. – Да поторапливайся. Нас дрейфует на минное поле... И зачем я их брал? – упрекнул он себя, имея в виду пассажиров – человек двадцать женщин с детьми да старухами. Они возвращались в родной город из эвакуации.
– Молодец, Семёныч! Отбой! – снова скомандовал старший помощник. – Поблагодари свой детский сад, пошли переодеться и держи под рукой, а сам, когда сменишь одежду, поднимись на мостик.
Детский сад – это мы, трое салаг, откомандированных на «Черноморец» с трёх разных пароходов на один рейс. Видимо, каждый капитан старался отправить согласно приказу «самого опытного моряка».
Переодевшись, Семёныч зачадил махрой и ушёл на мостик, а мы, поднявшись на шлюпочную палубу, уселись на левой приступке дымовой трубы и терпеливо ждали, когда «убьётся» западный ветер, но он почему-то не «убивался». Потом единоличник Вася Колобко перешёл на правый борт. Не сумев выманить у меня спасательный нагрудник, Саша Борченко тоже куда-то исчез...
Оставшись один, я почувствовал неловкость перед той женщиной, которой уступил свою койку, перед её детьми. В других условиях я бы растолковал им, что происходит, и не вырывал из-под головы спасательный нагрудник. Но в тот момент я действовал по тревоге. Тут не до объяснений. Да и она не маленькая, не должна обижаться. Ведь, спасая судно, я же её спасал вместе с детишками...
Пока я мысленно оправдывался перед матерью двух детей, а может, и перед самим собой, ко мне подошёл заметно оживлённый Саша Борченко.
– Слышь, Борис, а у Васьки два нагрудника! – заявил он с таким восторгом, будто нашёл коробку халвы.
– Вот и хорошо. Один можешь забрать себе, – обрадовался я за матроса-растяпу.
– Ага, попробуй возьми. Я только заикнулся, а он как закричит и ногой меня, ногой!
– Пошли вместе, – предложил я.
– Пошли! – с готовностью согласился Сашка.
Увидев нас, Вася Колобко сжался, как пружина, и был готов защищаться до последнего дыхания, пожирая нас узенькими ненавидящими глазами.
– Так нечестно, – сказал я Ваське решительным тоном. – Лучше отдай один по-хорошему, а то заберём оба.
Надувшись, как сыч, Василь долго смотрел на Сашку затравленным взглядом, затем, швырнув ему нагрудник прямо в лицо, сердито выкрикнул:
– Н-на, подавись, з-за-раза!
– Спасибо! – непомерно обрадовался Сашка и, схватив нагрудник обеими руками, куда-то убежал.
Минут через двадцать Сашка появился снова и опять без нагрудника. Очевидно, спрятал...
– Команде обедать! – увидев меня, весело прокричал он и доверительно добавил: – Я уже покушал. Иди быстрее, пока места есть. На второе – котлеты!
Отправляясь обедать, я, естественно, оставил свой спасательный нагрудник матросу Борченко. А когда вернулся – ни матроса, ни нагрудника не было.
Погода к тому времени ухудшилась ещё больше. Море покрылось пеной, и свирепые волны неистово набрасывались на наш повреждённый «Черноморец», стараясь завалить его на бок. А он упирался, как Ванька-встанька.
– Где мой нагрудник? – строго спросил я Сашку, когда он поднялся на шлюпочную палубу.
Сашка как-то странно пожал плечами и, как прежде, выкатил на меня абсолютно невинные глаза!
– Ах ты, змея подколодная! Ходишь тут, понимаешь... То выпрашиваешь спасательные нагрудники, то воруешь, а сам прячешь куда-то. Шкуру свою хочешь спасти, да? Так вот, знай. Я сейчас пойду и расскажу всё старшему помощнику.
– Не ходи! – взмолился Сашка. – Хочешь, я тебе перочинный нож подарю? – и полез в глубокий карман.
– Да иди ты со своим ножом! – гаркнул я и поднялся, чтобы идти к старпому.
Остановил меня торжествующий Сашкин крик, в котором также слышались нотки упрёка.
– Во-о, смотри! – громко заорал он и показал пальцем в открытое море. Я повернулся. На мутном горизонте бушевавшего моря показался буксир спасатель...
Из-за штормовой погоды он не мог подойти вплотную и пустил по воде верёвку-проводник на спасательном круге. Мы поймали его металлической кошкой, отвязали и начали выбирать буксирный трос. А Сашка Борченко вцепился в спасательный круг обеими руками и ... тотчас куда-то смылся.
Ну, это уже ни в какие ворота не лезло! Промокшие до ниточки, мы возимся со стальным тросом, а он, подлец, только о себе думает. Струсил, что ли?
Через несколько минут Сашка вновь появился на палубе и без промедления включился в работу. Не дав нам и рта раскрыть, он жалобно заныл: «Братцы, не ругайте, пожалуйста. Я за вас вахту буду стоять... за всех»... Ну, что тут скажешь? Мерзавец чистой воды, а весь рейс прикидывался невинным ягнёнком.
К вечеру нас притащили в Севастополь и ошвартовали у Вокзальной пристани. Матроса Борченко поставили на вахту у трапа.
Он попросил подменить его на ужин, но я отказал.
...Уходя на берег, все пассажиры прощались с нами, как с близкими родственниками, но больше всех благодарили Сашу Борченко, складывая возле его ног спасательное имущество. Я насчитал пять нагрудников и один спасательный круг.
– Большое вам спасибо, дядя матрос, – подняла на Сашу большие чёрные глаза худенькая девочка лет девяти – дочка той женщины, которой я уступил свою койку. – Наташка ещё маленькая, а мы с мамой без вашего круга очень боялись.
Сашка Борченко слегка улыбнулся ей в ответ и как-то смущённо пожал плечами.
Мамина тайна
Как всегда, в день моего приезда в родительском доме собрались односельчане. Рассказывали о своём житье-бытье, интересовались моими впечатлениями о дальних странах. Всех заинтересовал мой рассказ о гамбургском паноптикуме, где выставлены восковые фигуры многих великих политиков, среди которых особняком стоит Гитлер в окружении правящей верхушки «третьего рейха».
Выслушав меня, гости заговорили, перебивая друг друга, о бесчинствах фашистов в годы Отечественной войны, а мать открыла тем временем дубовый сундук, достала оттуда старенькую тряпичную куклу и подала её моей сестре Леониде.
– Ой! Это же моя первая кукла! – по-детски обрадовалась замужняя сестра. – Спасибо, что сохранила.
– А кто тебе сделал эту куклу, помнишь?
– Н-нет, – растерялась Леонида и вопросительно посмотрела на маму.
А я вспомнил. Вспомнил всё до мельчайших подробностей.
...Насупившееся небо плакало весь день мелкими слезами, умывая ледяные сосульки, висевшие вдоль соломенной крыши, медленно убивая остатки рыхлого снега, притаившегося у забора, тихо поливая набухшие деревья и отдохнувшую от трудов нашу кормилицу-землю.
Укачав трёхлетнюю сестру Лёньку, я сел у окна и принялся читать оккупационную газету. Её никто не любил, но мать хотела вырастить меня грамотным человеком и строго сказала: «Я училась читать по старым книгам». И я читал.
Но вскоре приторное восхваление «Великой Германии» и «нового порядка» мне надоело. Я швырнул газету на комод и, чтобы убить время, решил сделать сестре куклу.
Воспользовавшись тем, что главная швея нашего семейства – тётя Анюта ушла в соседнюю деревню на заработки, достал её торбу, отобрал несколько мелких лоскутков и энергично принялся за дело. Голова получилась легко: намотал в клубок несколько прядей конопляного волокна, обтянул его белой тряпочкой, разрисовал химическим карандашом и – готово! Туловище тоже не доставило особых хлопот, а руки и ноги смастерил из толстого сукна. Не мог лишь сладить с ситцевым платьем: пока надевал на куклу, оно порвалось. Потом сообразил: вырезал новое платье и пришил его намертво по частям.
Но кукла без волос никуда не годилась. Поразмыслив немного, вспомнил, что когда-то видел на чердаке остатки рваного овчинного тулупа и, забыв строгий наказ матери не лазить туда, потому что прогнила старая балка и может обвалиться, поднялся на чердак.
Под соломенной крышей сильно пахло мышами, дымоходом, прелой соломой и старым тряпьём. Едва успел сделать пару шагов, как в дальнем углу что-то зашевелилось. Сначала думал – почудилось, но нет, осторожные шорохи повторились. Я схватил тяжёлые стальные вилы и закричал с перепугу не своим голосом:
– Кто тут?!
– Я-я, – высунулась из соломы чёрная девичья головка.
– Ты что здесь делаешь? – несколько успокоившись, продолжал я на правах хозяина.
– Прячусь от немцев.
– Чего? Нужна ты им, маленькая.
– Тише! Я – еврейка, – застенчиво прошептала она, глядя на меня большими перепуганными глазами.
– Понятно, – уже шёпотом сказал я, чувствуя неловкость от того, что напугал беззащитную девочку приблизительно своего же возраста. Бросив на солому тупые вилы, подошёл ближе и тихонечко спросил:
– А как ты сюда попала?
– Тётя Паша привела, твоя мама. Они с моей мамой подруги.
– Когда же она тебя привела? – удивился я.
– Ночью. Недели две назад. Тётя Паша сказала, чтоб я не боялась тебя, но лучше, чтоб ты об этом не знал.
– Так вот почему она запретила мне сюда лазить.
– Угу. Только не сердись на неё. Она добрая. А если фашисты меня найдут – скажу, что сама залезла.
– Ага, так они тебе и поверят.
– А как же быть? – растерялась девочка.
– Сиди, что-нибудь придумаем, – солидно ответил я и, чтобы успокоить её, добавил:
– Немцы по чердакам не рыщут.
– Угу, – иронично усмехнулась девочка и попросила, – Принеси мне кружку воды, а то я уже всю выпила.
– Это я мигом, только маме ни слова, поняла? И не шевелись в соломе, когда сюда лезут. А то мало ли что.
– Я больше не буду, – поспешно заверила девочка и виновато опустила ресницы. Две крупные слезы упали на мятую солому.
Эти невинные слёзы камнем ударили меня по сердцу, огнём обожгли мою душу. Я представил себя на её месте, и колючие мурашки выступили по всему телу. Бедная девочка, она даже плакать громко боится.
– Как тебя зовут? – пытаясь сгладить свой промах, обратился я к девочке.
– Нелли.
– Ладно, не бойся, Нелли. Это я так, на всякий случай. Сюда действительно никто не придёт. Что им здесь делать?.. А пока жди – сейчас принесу воды.
Напоив Нелли, я разыскал нужную мне овчину и, вернувшись в хату, снова принялся за куколку.
Однако работа пошла намного медленней. Сначала боялся, чтобы не сломать последнюю в доме иголку, потом стало страшно за маму, за сестру и за старенькую бабушку...
На станции загудел паровоз. Сестра вздрогнула, сбросила одеяло, заволновалась.
– Ты чего? – кинулся я к ней.
– Стреляют, – с испугом просопела сестрёнка.
– Спи. Это паровоз гудел.
– Нет, стреляют, – упрямо повторила Лёня и захныкала. Видя, что спать она больше не будет, я подал ей новую куколку.
– Смотри, какую я тебе Катю сделал.
Сестрёнка обрадовалась игрушке, обняла её худенькой ручкой, но всё-таки возразила:
– Это не Катя, а Люда.
– Ладно, пусть будет Люда, мне всё равно. Только не сопи. Она этого не любит.
Сестра помолчала немного, успокоилась и тихо попросила:
– Расскажи кукле сказку, а то она кушать хочет.
Я одел сестру и начал рассказывать сказки, но только такие, в которых ничего не было про еду.
Наконец пришла мать. Она в тот день грузила вагоны и принесла в узелке немного картофеля. Спешно растопив плиту, мама перемыла каждую картофелину, пересчитала их несколько раз и, высыпав в кастрюлю, поставила варить.
Мы сидели с сестрёнкой за столом и молча ждали, прислушиваясь, не закипает ли вода с картошкой.
Тем временем вернулась с работы бабушка. Она сняла с головы мокрый мешок, сложенный капюшоном и, отдав его маме вместе с каким-то пакетиком, принялась снимать глубокие калоши, зашитые в нескольких местах суровыми нитками.
– За целый день – стакан соли, – сердито пробурчала она, но ей никто не ответил.
Швырнув мокрые портянки к плите, бабушка ушла в комнату, оставляя на полу отпечатки босых ног. Вернулась она переодетая, в больших отцовских сапогах.
...Долгожданный картофель сварился наконец, наполняя кухню аппетитным запахом. Поставив кастрюлю на край стола и насыпав на газету немного соли, мама принялась делить ужин. Нам с Лёней вышло по три картофелинки, а маме и бабушке – по две. А ещё три мама разломила пополам каждую, посыпала солью и, заворачивая их в старое полотенце, сказала:
– Это мне на завтра... на работу.
Я, конечно, догадался: пятую порцию она понесёт вечером на чердак, но делал вид, что ничего не знаю.
До чего же был вкусен этот картофель «в мундирах»!
Мы настолько увлеклись едой, что не заметили, когда он вошёл. Дверь была не заперта, и он вошёл без стука, что-то насвистывая. Подняв головы, мы увидели немца. Он был молодой, стройный, с зачёсанными на бок волосами и короткими усиками. На нём ладно сидела новая зелёная форма с погонами унтер-офицера, подпоясанная широким ремнём, на ремне висела чёрная кобура с пистолетом. На улице потеплело, выглянуло солнышко, поэтому он пришёл без фуражки. Очевидно, он квартировал у соседей. В хате запахло новой кожей и духами.
Не переставая насвистывать, унтер медленно прошёлся по кухне, что-то высматривая, затем вошёл в комнату. Свободно так вошёл, будто прожил в ней всю свою жизнь.
Мы как будто оцепенели. «Неужели дознался», – мелькнула у меня страшная мысль.
Пробыв в комнате несколько минут, гитлеровец вернулся в кухню. Он оглядел каждого из нас и подошёл к бабушке. Продолжая свистеть, показал маленькими глазками, чтобы она сняла сапоги, ни разу при этом не сбившись с ритма.
– Кого он спрашивает? – ничего не поняла глухая бабушка. Мать показала на сапоги.
– Что-о?
Глядя на бабушку в упор, поклонник Штрауса выразительно забарабанил пальцами правой руки по чёрной кобуре пистолета, при этом мелодия, которую он насвистывал, стала резче, обрывистей.
Перепуганная Лёнька уронила куколку, и она покатилась к ногам унтер-офицера. Мама, торопя бабушку, сердито дёрнула её за рукав, а сестра громко заплакала.
Бабушка торопливо начала снимать тяжёлую обувь. Её узловатые руки заметно дрожали. А свистун, одобрительно кивая головой, терпеливо ждал, искусно подражая соловьиной трели. Разувшись, бабушка поставила вездеходную обувь перед оккупантом, но немец опять сделал знак, и бабушка протянула сапоги прямо ему в руки. Унтер-офицер принимал их медленно, как бы играючи, под такт вальса. Затем он неторопливо повернулся к выходу и, нарочно наступив на Лёнькину куколку, ушёл, не проронив ни слова, бойко насвистывая «Сказки венского леса».
– Господи, слава тебе! – набожно перекрестившись, тяжело выдохнула бабушка. – А я думала... Мама снова дёрнула её за рукав.
– Отстань! Думала, что погибель наша пришла. Пойди лучше сарай запри!
Мама укоризненно покачала головой, незаметно взяла со стола завёрнутый в старое полотенце картофель и прошмыгнула в сени.
Вернулась она удивительно быстро и снова села за стол.
Едва мы закончили ужин, как в хату вбежала запыхавшаяся соседка.
– Ой, Прасковья, что делается! Немцы всех евреев перебили. И малых, и старых, никого не оставили. Почти полтыщи в один день порешили, изверги проклятые. А тех, кто сопротивлялся, живыми в яму бросали. Теперь, говорят, над ними земля колышется. Некоторых, правда, недосчитались, и этой ночью, наверное, облава будет. Господи, спаси и помилуй!
Когда соседка ушла, бабушка встала на колени перед иконой Богородицы, что раньше делала очень редко, и принялась молиться. И в это время во дворе послышалась немецкая речь. Я выглянул в окно. К нашему дому шли вооружённые солдаты. Побледнев, как стенка, мама подняла бабушку и настежь открыла дверь. Я тоже сильно испугался.
Громко разговаривая, в хату вошли оккупанты, человек семь или восемь, с оружием и походными ранцами. Осмотрев комнату, трое из них остались ночевать, а остальные ушли искать себе другое место.
Мы немного успокоились, но не спали всю ночь и приближение облавы услышали заранее.
Первым ворвался в хату Стёпка-полицай. Опережая карателей, он наставил на маму немецкий карабин и сердито закричал:
– Признавайся честно: коммунисты, партизаны, жиды есть?
«Ишь, как выслуживается перед фашистами», – подумал я.
– Какой же дурак будет прятаться в доме, где полно немцев? – спокойно ответила мама.
– Ну, смотри у меня, чёртова баба! – пригрозил полицейский и рванул на чердак. Мы перепугались до смерти!
Нещадно ругаясь, немцы принялись обыскивать дом. Спавшие в комнате солдаты недовольно ворчали.
– Ну, что там? – выйдя в сени, крикнул старший из карателей, поглядывая на чердак.
Спускаясь, полицай обсыпал его половой. Фашист брезгливо поморщился и отошёл в сторону.
– Ни-ко-го! – развёл руками грязный от пыли и копоти разочарованный Степан.
– Осмотреть сарай и нужник!
– Яволь! – услужливо ответил полицай и вышел, сердито ударив сапогом подвернувшуюся под ноги кошку.
– Спасибо тебе, Степан, – снова укладываясь спать, тихо прошептала мама. – И откуда он всё знает? – тяжело вздохнула она и до рассвета ворочалась с боку на бок.
Ещё долгих две недели мы вздрагивали по ночам, пока мама не отвела осиротевшую Нелли в другую деревню к надёжным людям, где смуглая девочка дождалась прихода Советской Армии. Хорошо, что отвела: вскоре оккупанты провели несколько облав подряд и перерыли весь наш дом...
Я смотрел на неказистую куколку, которую сделал много лет назад, вспоминал тяжёлые годы и думал о нашей мудрой и доброй маме.
– А где теперь та чернявая девочка Нелли, которая пряталась у нас на чердаке? – спросил я.
– Уехала, – ответила мама. – После войны вышла замуж за геолога и уехала в Новосибирск. Пишет иногда, фотографию прислала. Потом покажу...
– Вспомнила! – вдруг радостно воскликнула сестра, поглаживая куколку. – Я её на деревянном паровозике катала. А ещё помню, что мама всегда приносила с работы что-то очень вкусное.
|
***
Полночь, июнь с 21-го на 22-е…
Разбужены бомбы
в прохладных германских складах.
Страх!
Страх!
Страх!
Бомбы не выспались.
Бомбы в злобе.
Кто усомнился
в их пробе?
Кто им не дал спать –
Всех разорвать!
Всех разорвать!
В шлемах стальных –
стальные лица.
Бесшумно шевелится заграница.
Танки, обутые в траки,
готовы к драке.
Час до войны…
Час до войны!
ЧАС ДО ВОЙНЫ!!!
Проснулся вдруг Севастополь
от учебной тревоги.
Доблесть России –
он никогда в бегах
не разминал ноги.
Войны ему – по силе!
Сирене привычно орать:
– Только не спать!
– Только не спать!
– Только не спать!
Воздух пока
не стонет от боли.
Скалы наелись
горькой соли.
Бухта запахом трав полна.
Первая бомба
Убила улыбку утра.
Так
началась
ВОЙНА…
Окопам уже
не хватает людей –
хоть убей.
Гильзам – меди.
День поражений
Стал первым шагом
К ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЕ.
|
Икары
Памяти моей бабушки,
Нины Викторовны Виноградовой
Вы когда-нибудь лежали в стоге сена? И чтобы над головой – звёзды? Огромные, непонятные. Иногда, как перезревшие сливы, они срываются и, прочертив недлинную линию, гаснут у самой земли.
– Саша, а правду говорят, что когда звезда падает, если успеешь желание загадать, оно обязательно сбудется?
– Сеструха, ты в седьмой перешла и такие глупости спрашиваешь!
– Ой, подумаешь, восьмиклассник выискался! Саш, а всё-таки… Ну, если бы про звёзды – правда? Ты что бы загадал?
Саша, обычно быстрый на ответ, молчит.
– Сань?
– Чего?
– Ты спишь?
– Думаю. О желании.
– А-а… А я вот загадала бы, чтобы мама снова поехала к тёте Люсе в Ленинград и привезла мне оттуда синее шерстяное платье с бантом и ботики с пуговкой.
– Девчачье желание.
– Ну и что!
– А то! Мама без всяких звёзд в Ленинград поедет. Желание, Нинка, должно быть такое… Настоящее! Вот послушай, нам на уроке литературы Марья Григорьевна про одного греческого парня рассказывала – Икара.
– Знаю, мы его тоже проходили.
– Именно что проходили. Вот