 |
|
СОРЕВНОВАНИЕ АШУГОВ
Первый ашуг
Что это, скажи, с небес до земли висит?
Что это, скажи, отцу утешать легко?
Что это, скажи, из рук в руки дают?
Второй ашуг
Это дождик от небес до земли висит;
Это дочь свою отцу утешать легко;
Это проданный товар из рук в руки дают.
Первый ашуг
Что это, скажи, в воде остается сухим?
Что это, скажи, в земле, не ржавея, лежит?
Что это, скажи, за птица в гнезде одна?
Второй ашуг
Это солнца луч в воде остается сухим;
Это самоцвет в земле, не ржавея, лежит;
Это сердце-птица есть в гнезде одна!
Из других песен выделим две, смысл которых специфичен именно для традиционного мышления горцев, которые ценят, во-первых, мужскую семейную и героическую преемственность, а во-вторых, особые родственные отношения горца с оружием, конем и родной землей. Вторая песня представляет особый интерес потому, что ее перевод раньше был осуществлен А. Фетом (приведен в соответствующем разделе нашей книги).
Высохнет земля на могиле моей,
И меня ты забудешь, моя родная мать;
Прорастет могила кладбищенской травой,
И перестанут сестры обо мне вспоминать;
И слезы высохнут у любимой жены,
И по дальним тропам разъедутся друзья,
Только ты будешь помнить обо мне, мой сын,
Пока не ляжешь рядом мертвым, как и я...
* * *
Горяча ты, пуля, несущая смерть с собой,
Но не ты ли была моей верной рабой?
Тяжела земля, накрывшая навек меня.
Но не тебя ли я топтал копытами коня?
Холодна ты, смерть, над белым лицом моим,
Но не я ли был всю жизнь господином твоим?
Наталья Капиева продолжает: «Эффенди Капиев создал своеобразную энциклопедию удивительных горских песен и мудрых горских певцов. Но о своей собственной жизни, о себе самом и о биографии своей он мало писал. Может быть, он считал это неинтересным для других. Или, может, он рассуждал точно так же, как и его знаменитый предшественник Маяковский: «Я — поэт, этим и интересен...». Эффенди, если и писал о себе, то вовсе не для того, чтоб рассказать о себе и показать другим, мол, вот я какой, а просто для того, чтобы отметить характерные черты жизни и быта горцев, с которыми ему пришлось сталкиваться, которые имели отношение к тому, о чем он пишет, которые так или иначе повлияли на его образное мышление. Жизнь его — это школа подготовки художника, школа проверки и испытания на прочность его характера и мастерства».
Главной книгой Э. Капиева называют цикл новелл «Поэт». Центральная фигура в нем — народный поэт Сулейман Стальский. Однако автор хотел, чтобы книгу воспринимали не как повествование о Сулеймане, а как обобщение представлений о том, каким должен быть поэт, рассказ о внутреннем мире творческой личности, глубоко укорененной в своем народе. «Это книга о народном поэте, — говорил Капиев. — Многое будет в нем от Сулеймана Стальского, но многое от Гамзата Цадасы и других дагестанских поэтов». Тема книги огромна и по материалу, и по замыслу. Неграмотный крестьянин, родившийся в хлеву, рядом с буйволом, долго работавший батраком, певец маленького народа — выдающийся поэт, выражающий думы и мысли своего народа простыми и мудрыми стихами. Рассказы Капиева зачастую контрастны. От раздумчивого «запева», где Поэт — образ народного творца, отягощенного грузом славы, автор ведет к истории его жизни, к описанию скитаний юности, к становлению поэтического дара и поэтической программы. Будничные заботы, картины дружного труда, глубокие думы наедине с собой. Отдельные новеллы о простых днях Поэта содержат неожиданную мудрость. Например, «Сказка». Сулейман вместе с двумя детьми, внучкой и соседским мальчиком, везет воду для жнецов на поле. Внучка требует рассказывать сказку, и Сулейман делает это, сочиняя ее на ходу и пресыпая забавный сказочный сюжет знакомыми всем событиями. Получается одновременно и сама сказка, и то, что называется «сюжет рассказывания», сплетенные так тесно, что отличить их невозможно. Так складывались народные произведения на протяжении столетий, так рождается фольклор. Реальность и фантастика дополняют друг друга, гармонируя с настроениями героев, перемежаясь с психологически достоверными описаниями характера героя и его раздумьями. Или другая новелла «Времена года». Молодой герой Габиб пытается разгадать тайну поэта, представляя себе его всегда возвышенно настроенным. Его романтические иллюзии постоянно наталкиваются на прозу жизни, внутри которой очень глубоко прячется творческая тайна. Осенью Сулейман сидит в одиночестве под солнцем, желтая листва кружится над ним. «Вот оно, рождение песни, — думает Габиб. — Вокруг поэта осыпаются сады, и, охваченные листопадом, не напоминают ли они ему о его старости? Голубые разливы туманов скопляются в их низовьях… О чем может думать поэт в такую минуту?.. О тленности человеческой судьбы? О величии смерти?» Но оказывается, Сулейман просто сладко спит, пригретый осенней солнечной теплотой. «Что ты ищешь, Габиб? — спрашивает Сулейман. — Поэт не птица, хоть в груди он имеет птичье сердце. Да, да! Известно ведь, что птицы летают не столько силой своих крыльев, сколько силой своего сердца. Это ты запомни! Что же касается меня, — ответишь прямо: времена года, мол, не мешали поэту Сулейману жить на земле. Таковы его качества. Простой старик с птичьим сердцем, которое — запомни — тем сильней, чем больше человек остается самим собой, то есть человеком».
Нет ничего необычного в облике и поведении Поэта. Он просто малая часть великого — своего народа, всей истории.
В 1942 году Э. Капиев уходит на фронт. Он находился там два года. Результатом стали двадцать записных книжек, в которых записаны отдельные эпизоды, мысли, стихотворения в прозе, думы по поводу увиденного. Капиев постоянно находился в рейдах, книжки пестрят названиями населенных пунктов Кавказа, где он побывал. Грозный, Новороссийск, Кизляр, Краснодар, станицы Савельевская, Ищерская, Стодеревская, Эльхотово… Он корреспондент «Дагестанской правды», газеты «Вперед, за Родину!», часто является участником военных походов и сражений. «Друзья мои! Мы живем в суровое, великое время. Оно настолько необычно и неповторимо, что каждая правдиво написанная строка сегодня принадлежит истории. Будем честны. Позор и презрение тому подлецу, кто сфальшивит, кто вздумает кривить душой. Будем честны перед своей совестью, ибо совесть наша отныне есть совесть свидетелей на суде, к которым будут обращаться грядущие люди». Но этот призыв не привел писателя к декларативности. Напротив, его записи показывают прежде всего человека с его настроениями, с его душой. «Удивительный вечер. Сидят на койке больные командиры в полутьме при лунном сиянии, сидят, обняв колени, окруженные белыми простынями, и поют задушевными полными голосами — все до одного — тяжелую, задумчивую песню.
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном.
И, кажется, нет и ничего не существует в мире в этот предвечерний час, кроме этой мужской, раздольной и широкой песни. Ах, когда она кончится!.. Поют раненые и больные, тихо покачиваясь в согласном, самозабвенном ритме. Их лиц не видать, да и не надо — тем плотнее и непреодолимее окутывает сердце печаль. Ах, война, война!»
Это — стихотворение в прозе. Всеволод Вишневский определил смысл таких записей Эффенди Капиева: «...Это высокая правда о войне, правда, сказанная храбрым и честным человеком».
О направлении поисков Капиева, о том, как должна была зазвучать его военная проза, может дать понятие рассказ «Эпитафия». Его можно считать в какой-то мере законченным и по завершенности замысла и по отточенности стиля.
«Давно-давно, но не очень — всего лишь около ста лет назад — в этих местах, где остановил я сейчас коня, шли также беспощадные битвы. Правда, горы тогда выглядели куда девственнее, дорог не было, скалы и камни обступали путника на каждом шагу, глохли леса, и эта тропинка едва ли тогда вела в горы. Горы были неприступными и чужими. На противоположном склоне виднеются остатки старинной крепости. Сохранилась даже почерневшая от времени зубчатая стена (в одной из трещин ее проросла целая семья березок), сохранились треугольные темные бойницы, крепостной вал, какая-то груда кирпичей. Станешь в сторонку один в тишине — пустынная темная птица парит над тобой, конь дремлет, опустив уши, уйдешь мыслью в глубь времен, и кажется, что вырисовываются в тумане русские егеря, запыленные апшеронцы, ставшие во фрунт, кажется, слышишь призрачный барабанный бой, и комендант крепости, может быть, какой-либо Максим Максимыч, в горской папахе с добродушными русыми усами... Вот он выходит покурить трубку на крепостной вал и, став к нам спиной, щурясь, долго вглядывается в даль облаков, на застывшую в вышине темную птицу.
— О Петербург! За что я прикован к камням гибельного сего Кавказа? — кажется, шепчут его губы.
В ту пору шла жестокая война. Мои предки не на жизнь, а на смерть воевали с белым царем. Слово «русский» было тогда самым ненавистным, самым проклятым, и в бой с русскими шли мои отцы, засучив рукава суровых своих черкесок выше локтей, обнажив кривые сабли и обвязав шею смертным саваном, что означало, что они шли не на шутку, на газават, на смерть, на священную кровавую битву с русскими, в которой готовы погибнуть с честью, для чего и берут заранее с собой свои саваны.
Не мне, не мне писать об их удали. Они дрались и гибли, как львы! Но за что? Как странны, как бессмысленны на этой земле судьбы людей, как абсурдны и жестоки законы человечества! И, думая о прошлом, я медленно трогаю коня; конь, преодолевая дремоту, тихо поднимается по тропе. Я оглядываю черные руины некогда, быть может, знаменитой русской крепости в сердце гор, среди неприступных высоких скал, заросших лишаем и можжевельником. Ничто, ничто не нарушает тишины. Сама тишина звучит забвеньем, и зной осеннего сладкого солнца, кажется, входит в мою грудь. Вдруг на небольшой поляне я вижу в траве плоский ржавый камень. «Стой, мой конь!» При моем приближении в траве зашуршала ящерица. Я слез с коня. Это была очень старая могильная плита, наполовину вросшая в землю. Обломившийся каменный крест лежал тут же. Ни души вокруг, никаких признаков близости людей, — когда, кто, кем здесь погребен? С большим трудом раздвинув бурьян и очистив с плиты коросту желто-зеленого лишая, я читаю обветрившуюся надпись. Эпитафия гласит:
«Один я на чужбине среди каменистых скал. Ни одной родной души не придет ко мне на могилу и в память мою этих слов не произнесет: «Мир праху твоему, Всеволод».
А сбоку другая, старинными буквами, строгая надпись:
«Здесь покоится прах поручика Апшеронского полка Всеволода Николаевича Грунина, умершего от ран в бою с горцами, 16 августа 1842 года. Покойному было 22 года».
Непонятное вещее дыхание как бы потрясло мою душу. Сто лет тому назад — ровно сто лет — этот русский умный юноша (ибо надпись-то, вероятно, высечена по его завету) погиб здесь в жестокой войне с моими отцами. Мои отцы считали его кровным, самым смертельным, проклятым врагом, и он тоже считал их чужими… Но что мне сказать о моих переживаниях? Странная судьба выпала на мою долю — как мне с ней быть? Сын гор, я душой и мыслями и всем моим существом русский человек, и без русского языка, без русской среды нет мне в жизни ничего родного.
Я срываю с головы свою шапку, становлюсь на колени перед могилой и шепчу: «Мир праху твоему, Всеволод. Это я, потомок твоих кровных врагов, произношу тебе, как родному: пусть твоя мысль встретится с моей мыслью — они братья. Пусть эта каменная земля, враждовавшая с тобой, не будет тебе жестка, родной мой, пусть она ляжет над тобой мягче перины, пусть будет сон твой мирным, как эта тишина... Твоя молодая кровь, пролитая на этих скалах, впиталась в почву, и ты видишь — взросло новое племя, в жилах моих течет частица и твоей крови, брат мой. Отщепенец ли я? Не знаю! Но все же спасибо, спасибо тебе! Родная душа пришла на могилу, и, как видишь, на твоем русском языке говорит она тебе: «Мир праху твоему, Всеволод». И за себя, и за своих предков... Спи спокойно!
Идет война. Снова в горах звучит эхо выстрелов, но война эта куда зловещее и грандиознее, чем та, в которой ты погиб.
Как странны, как бессмысленны судьбы людские, но зато закономерны судьбы народов».
<Вот еще некоторые записи>.
Взята станица. Все разрушено, все растерзано. Станица пуста, и на улице торчит только одна-единственная печь. И вот бойцы на ходу пристроились к ней и пекут хлеб для своей части. Прямо на улице, в снегопад и метель.
* * *
Мы входим в город и где-то на окраине, в полуразрушенном двухэтажном здании, устраиваемся на ночлег. Холодно, темно, сыро. Над нами, вероятно, ютятся жильцы и всю ночь напролет какой-то плотник, хозяин дома, что ли, строгает и строгает, мешая нам спать. В городе мы задержались несколько дней и по вечерам, возвращаясь сюда на ночлег, с изумлением снова слушали все те же звуки над головой — скрип, шуршанье фуганка и ритмичный стук. Что за неутомимый плотник? Когда он отдыхает? Днем и ночью, днем и ночью строгает и строгает, точно задался целью вперекор всему восстановить весь город, точно вступил в единоборство с войной: ты, мол, разрушай, а я буду восстанавливать — посмотрим, кто кого.
Глубокой ночью и на заре мы просыпались все от того же звука. «Богатырь – и только!..» — восхищались мы.
Наконец однажды, не выдержав, — признаться, с некоторой злобой, — мы поднялись на второй этаж с целью посмотреть на этого великана, сказать ему, чтобы он хоть с полуночи давал нам спокойно отдохнуть.
Мы постучались. Тишина. Плотник увлечен своим трудом, и шуршит и стучит фуганок. Мы рванули дверь…
Полумрак. На остывшей печи мерцала плошка. Комната была пуста. Когда глаза наши привыкли к сумрачному свету, мы вдруг увидели в углу, на тюфяке, худую, изможденную маленькую женщину, которая не замечала нас. Она спала, прикорнув с закрытыми глазами возле печки. Рука ее механически покачивала детскую люльку, а в люльке еле слышно пищал больной ребенок.
Это была мать. О боги! Мы, пораженные, стояли молча у порога и потом, бесшумно закрыв за собой дверь, на цыпочках спустились к себе.
Мать… Бессмертный богатырь наш. Сколько молитв послали мы тебе в эту ночь!
* * *
Бригада морской пехоты после жестокого штурма заняла станицу Эльхота. Там в дымящихся развалинах была найдена маленькая девочка лет трех, которая не могла от ужаса выговорить ни слова. Это была единственная живая душа во всей станице.
И бойцы решили взять девочку на воспитание. Назвать ее Эльхота. Отчество дать по имени командира бригады — Анатольевна, а фамилию по названию бригады — Морская.
Эльхота Анатольевна Морская.
Это прекрасная старая традиция русского воинства. Например, Нижегородский полк имел свою воспитанницу, и солдаты взрастили и выдали замуж с приданым какую-то девочку-турчанку, найденную в развалинах Эрзрума…
* * *
Вот эпизод чисто горной войны.
Небольшая извилистая речка служит рубежом между нашей и немецкой обороной. Русло реки бугристое, во многих местах заросло кустарниками, деревцами, кое-где голо и покрыто мелкими, прозрачными озерками…
Шумит вода. Далеко за руслом сидят в окопах немцы. Это было где-то под Нальчиком.
И вот однажды, темной ночью, наш командир посылает бойца на ту сторону за «языком». Боец перешел вброд речку и исчез в темноте.
В эту ночь моросил дождь, к утру пошел настоящий ливень. Маленькая горная речушка вышла из берегов и затопила все русло. Вместо реки наутро люди увидели мутное, кипящее море, из которого кое-где торчали верхушки кустарников и небольшие косматые островки…
Бойца нет. День, другой, третий. Решили, что погиб…
Но вот на пятый день на одном из островов наша разведка заметила какое-то движение. Река к тому времени снова обмелела. Добрались ближе. И что же? Там за камнями сидело двое голодных и выбившихся из сил, еле живых людей. Один немец, другой русский.
Оба были одинаково безоружны… Они сидели, мирно поглядывая голодными глазами то на запад, то на восток. Кто первый заметит их — немцы или русские? Не понимая друг друга, объясняясь только руками, каждый думал о своем: они мучительно ожидали и боялись спасения, ибо спасение — это, как жребий, сулило одному из них гибель, другому — жизнь.
Оказалось потом, что русский был тот самый боец, который был послан за «языком» в ту памятную ночь. Он в точности выполнил задание, ночью подкараулил зазевавшегося немца и, закрыв ему рот папахой, оттащил к реке. Он с трудом поволок его вброд, когда река начала вскипать и подниматься. Дальше он вынужден был выпустить его, и они спасались порознь, а потом все эти четыре дня сидели вместе на островке, окруженные клокочущим, стремительно несущимся потоком.
* * *
Остаюсь рядовым до конца. Принципиально. Хотя, правда, это и очень трудная задача. Страшная профессия.
Эффенди очень любил лакскую пословицу: «На дне терпенья оседает золото». Эту пословицу можно отнести и к его жизни, полностью отданной своему народу.
*** *** ***
РАСУЛ ГАМЗАТОВИЧ ГАМЗАТОВ (1923—2003)
Расул Гамзатович Гамзатовродился 8 сентября 1923 года в селении Цада Хунзахского района Дагестанской АССР, в семье народного поэта Дагестана, лауреата Госпремии СССР, Гамзата Цадасы. Учился в Аранинской средней школе и в Аварском педучилище, после окончания которого работал учителем, помощником режиссера Аварского Государственного театра, заведующим отделом и собственным корреспондентом аварской газеты «Большевик гор», редактором аварских передач Дагестанского радиокомитета. В 1945 — 1950 гг. Расул Гамзатов учился в Московском литературном институте имени М. Горького. После его окончания Расула Гамзатова в 1951 году избирают председателем правления Союза писателей Дагестана, где он работал вплоть до своей кончины в ноябре 2003 года.
Расул Гамзатов писал стихи с детства. Первая книжка стихов на аварском языке вышла в 1943 году. Ему было всего двадцать лет, когда он стал членом Союза писателей СССР. С тех пор на аварском и русском языках, на многих языках Дагестана, Кавказа и всего мира вышли десятки поэтических, прозаических и публицистических книг («В горах мое сердце», «Высокие звезды», «Берегите друзей», «Журавли», «У очага», «Письмена», «Последняя цена», «Сказания», «Колесо жизни», «О бурных днях Кавказа», «В полдневный жар», «Мой Дагестан», «Две шали», «Суди меня по кодексу любви», «Сонеты» и многие другие), которые получили широкую популярность у любителей его поэзии.
Стихи и поэмы Расула Гамзатова переводили на русский язык такие мастера пера, как Илья Сельвинский и Сергей Городецкий, Семен Липкин и Юлия Нейман. Особенно плодотворно работали с ним его друзья-поэты: Наум Гребнев, Яков Козловский, Яков Хелемский, Владимир Солоухин, Елена Николаевская, Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, Юнна Мориц, Марина Ахмедова и другие. Сам Расул Гамзатов перевел на аварский язык стихи и поэмы Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Шевченко, Блока, Маяковского, Есенина, стихи поэтов пушкинской плеяды, арабского поэта Абдул Азиз Ходжи и многих других. Многие стихи Расула Гамзатова стали песнями.
За выдающиеся достижения в области литературы Расул Гамзатов отмечен многими званиями и премиями Дагестана, России, Советского Союза и мира: народный поэт Дагестана, Герой Социалистического труда, лауреат Ленинской премии, Лауреат Государственных премий РСФСР и СССР, лауреат международной премии «Лучший поэт 20 века», лауреат премии писателей Азии и Африки «Лотос», лауреат премий Джавахарлала Неру, Фирдоуси, Христо Ботева, а также премий имени Шолохова, Лермонтова, Фадеева, Батырая, Махмуда, С. Стальского, Г. Цадасы и др. К 80-летнему юбилею он был награжден орденом Святого апостола Андрея Первозванного. Расул Гамзатов вел большую общественную работу в качестве депутата Верховного Совета СССР и Дагестана, был членом Комитета по Ленинской и Государственной премиям СССР, членом правления Советского Комитета защиты мира, заместителем Председателя Советского Комитета солидарности народов Азии и Африки, членом редколлегии журналов «Новый мир», «Дружба народов», газет «Литературная газета», «Литературная Россия» и других газет и журналов. Поэтические вечера Расула Гамзатова с успехом проходили в разные годы в махачкалинских и московских театрах и концертных залах, а также в культурных центрах Софии, Варшавы, Берлина, Будапешта и во многих других залах.
Поэзия Расула Гамзатова — свидетельство того факта, что интеграция национальных культур в XX веке шла бурными темпами и приносила замечательные результаты. По произведениям поэта в Ленинградском театре оперы и балета поставлен балет «Горянка», в Петербургском большом театре комедии осуществлена постановка спектакля «Мой Дагестан», на сцене аварского музыкального драматического театра им. Г. Цадасы поставлены спектакли «В горах мое сердце», «Берегите матерей», «Горянка» и др. Пьеса «Горянка» поставлена на сценах многих театров бывшего СССР. По его произведениям сняты художественные фильмы «Горянка» и «Сказание о храбром Хочбаре». Его творчество известно и за рубежом, где сам он неоднократно побывал.
3 ноября 2003 года поэт умер и был похоронен в Махачкале на кладбище у подножия горы Тарки-Тау.
Всего на аварском и русском языках вышли 25 его книг. Но наибольшую известность поэту принесло стихотворение «Журавли». Положенное на музыку Яном Френкелем, оно стало подлинным реквиемом по солдатам, павшим на полях великой войны с фашизмом. В 1999 году Расул Гамзатов рассказывал корреспонденту «Московских новостей» о своей новой книге «Конституция горца». Семь статей в ней, уточнил поэт, и перечислил все:
«Первая. Мужчина должен быть мужчиной. Кинжал должен быть острый.
Вторая. Мерилом достоинства мужчины является отношение к женщине.
Третья. Кто старших не уважает, тот старшим не будет.
Четвертая. Младший... Ну, тут почти как в брежневской: «Дети — наше будущее».
Пятая. Кто дружить не умеет, тот жить не умеет; кто дружбы не знал, тот на свет не родился.
Шестая. Тот глупец, кто соседа ругает.
Седьмая. Кто гостя не любит, тому кости сломают.
И если на карте появится страна, где эту конституцию соблюдают, я первый попрошу у нее политического убежища».
Стихи дагестанского поэта недаром получили такое грандиозное всеобщее признание. В них содержится так много мудрости, накопленной веками в народном мировосприятии, так много того, что определяется одним словом — поэзия, что это невозможно выразить ни в какой характеристике, а можно только прочувствовать эстетическим чувством. Лирическое переживание развивается всегда на уровне кульминации и в то же время сопровождается едва уловимой иронией, которая вдруг проявляется в каком-то месте, буквально ударяя по эмоциям, заставляя фиксировать внимание на выраженном чувстве и высказанной мысли. Образный мир стихов Гамзатова богат и специфичен, хотя безусловно порожден глубинной природой кавказского мышления, в нем много символики и метафоричности, часты древние параллели человека и природы. Тематика разнообразна, художественное пространство автора, его поэтическая территория равнозначна масштабам его души, способной любить, гордиться своей родиной и проникать в суть вещей. Этим качествам особенно отвечают восьмистишия и четверостишия Гамзатова, собранные в книгу «Письмена». Это название, как писала Н. Капиева, «влечет за собой мысли об изречениях, рубленных каменными буквами на стенах горских домов, на крепостях и на памятниках, о мудрости слова, о долговечности… Эти буквы — одновременно и элемент узора. Из букв складывается рисунок: плывущий корабль, голова орла или гроздь плодов… Письмена и узор едины. Так же слитны мысль и ее образный рисунок в восьмистишиях Расула Гамзатова:
— Парящие над реками и скатами,
Откуда вы, орлы? Каких кровей?
— Погибло много ваших сыновей,
А мы — сердца их, ставшие крылатыми!
— Мерцающие между зодиаками,
Кто вы, светила в небесах ночных?
— Немало горцев пало молодых.
Мы — очи тех, кем павшие оплаканы.
Вот подборка стихов этого поэта, очень небольшая в сравнении с общим объемом его поэтического творчества.
Тост
Друзья мои, за что мы пить решили,
За что мы первый тост провозгласим?
За солнце. Мы, ей-богу, не грешили,
Своих любимых сравнивая с ним.
Пьем за цветы и за пернатых тоже.
Мне кажется, когда мы влюблены,
То все на них немножечко похожи...
За птиц, конечно, выпить мы должны.
За журавлей, они вдогонку зною
Отсюда улетают каждый год.
Пусть все они вернутся к нам весною,
И пусть удачен будет их полет.
Я тост провозглашаю в равной мере
За всех и певчих и непевчих птиц.
Гусь — не певец, но не его ли перья
Касались звонких пушкинских страниц!
Пью за оленя с гордыми рогами,
Стоящего над каменной скалой,
За то, чтобы, расплющившись о камень,
Упала пуля, пущенная мной.
Я пью за тополь, молодой и тонкий,
В прозрачных капельках дождей и рос,
Чтоб он вперегонки с моим ребенком,
Не зная бурь и суховеев, рос.
Пью за друзей и преданных и честных,
За всех, чья дружба свята и сильна.
За всех за нас и тех, чьи имена
Ни вам, ни мне покуда неизвестны.
За девочку! Я жил с ней по соседству,
Играл, за косы дергал на бегу.
Я эту девочку не видел с детства,
А не мечтать о встрече не могу.
Я пью за молодость и за седины,
За терпеливых женщин наших гор,
Которых многие у нас мужчины
Ценить не научились до сих пор.
Я пью, друзья, за тех, кто был солдатом,
Кто наше счастье отстоял в огне,
Я пью за моего родного брата,
Пропавшего без вести на войне.
За то, чтоб не исчез из жизни след
Друзей, которых с нами больше нет.
За то, чтоб ты, живущий, не забыл
Ни их имен, ни их святых могил.
Я пью за то, чтобы на белом свете
Опять до неба пламя не взвилось.
Я пью, друзья, за то, чтоб нашим детям
Пить за друзей погибших не пришлось.
За то, чтоб в мире было вдоволь хлеба,
Чтоб жили все и в дружбе и в тепле.
Всем людям хватит места на земле,
Как волнам моря и как звездам неба.
Я пью за то, чтоб не из века в век,
За то, чтоб мир был лучше год от году,
За то, чтоб не был малым человек,
Принадлежащий к малому народу.
За то, чтоб люди с гордостью похвальной.
Каков бы ни был их язык и цвет,
Могли писать свою национальность
На бланках виз и на листках анкет.
И пусть вражда народам глаз не застит,
Пусть ложь не затуманит честных глаз.
Короче говоря, я пью за счастье,
Провозглашаю, люди, тост за вас!
* * *
У очага
Дверцы печки растворены, угли раздуты,
И кирпич закопчен, и огонь тускловат.
Но гляжу я на пламя, и кажется, будто
Это вовсе не угли, а звезды горят.
Звезды детства горят, звезды неба родного.
Я сижу у огня, и мерещится мне,
Будто сказка отца вдруг послышалась снова,
Песня матери снова звенит в тишине.
Полночь. Гаснет огонь. Затворяю я дверцу —
Нет ни дыма, ни пламени, нет ничего.
Что ж осталось? Тепло, подступившее к сердцу,
Песня матери, сказка отца моего.
* * *
Песня горянки
Был родной мой отец не похож на отца,
Я не знаю, в чем крылась причина.
Бил он маму мою, упрекал без конца,
Что меня родила, а не сына.
Не похож был на брата и брат мой родной,
Был мой брат и красивым и смелым,
Да беда, не сказал он и слова со мной,
И на слезы мои не глядел он.
Только муж у меня был на мужа похож:
Он жену не считал человеком,
Он меня не жалел и не ставил ни в грош,
Попрекал и водой и чуреком.
Был мой черствый чурек не похож на чурек,
И о лучшем не смела мечтать я.
И одно лишь я платье носила весь век,
Не похожее вовсе на платье.
Не для песен и слов дал уста мне аллах —
И дышать-то старалась я тише, —
Дал глаза, чтоб сверкала слеза на глазах,
Уши дал, чтоб проклятья мне слышать.
Не рождайте, горянки, на свет дочерей,
Не дарите их долею тяжкой!
А появится дочь, пусть умрет поскорей,
Чтобы меньше страдать ей, бедняжке.
* * *
В маленькой рамке на белой стене
Ты уже год улыбаешься мне.
И в одинокой квартире моей
Мне от улыбки твоей веселей.
Только мне мало улыбки дразнящей,
Мне не хватает тебя настоящей.
Ну-ка, скажи мне, по совести, честно:
В рамке тебе неужели не тесно?
Не надоело ль тебе, дорогая,
Видеть, как я без тебя пропадаю?
Выйди ко мне, улыбнись наяву.
Я покажу тебе нашу Москву,
Улицы, парки, театры, мосты...
Но, как всегда, улыбаешься ты.
Девушки есть, словно карточка эта:
Год не услышишь ни слова привета.
Может, и ты равнодушная тоже?..
Нет! Ты совсем на портрет не похожа!
Если б каждая дума моя о тебе
Стать могла стихотворной строкой,
Я уверен, что книги большой о любви
Ты второй не сыскала б такой.
Но пока эта книга мала и тонка,
Ведь над ней я не часто сижу,
Потому что мне жалко стихам отдавать
Те часы, что с тобой провожу.
* * *
«Скажи мне, что в мире презренней всего?»
«Дрожащий, трусливый мужчина!»
«Скажи мне, что в мире презренней его?»
«Молчащий, трусливый мужчина!»
* * *
«Бесстрастные, что вы отвергли?» — «Страсть!»
«А страстью кто отвержен?» — «Мы, бесстрастные!»
«Подвластные, кто вас рождает?» — «Власть!»
«А кто ее рождает?» — «Мы, подвластные!»
* * *
— Отчего тебя в гости друзья приглашать перестали?
— Я заносчивым был и не шел, куда звали меня.
— Отчего, как бродяга, ты смотришь на окна в печали?
— Оттого, что за ними хотел бы присесть у огня.
* * *
Мы сами оказались виноваты,
Что одичали разум и любовь,
Что не стихи, не лунные сонаты,
А пули в нас воспламеняют кровь.
* * *
Есть три заветных песни у людей,
И в них людское горе и веселье.
Одна из песен всех других светлей —
Ее слагает мать над колыбелью.
Вторая — тоже песня матерей.
Рукою гладя щеки ледяные,
Ее поют над гробом сыновей...
А третья песня — песни остальные.
* * *
Все явственнее осени приметы,
И стаи птиц, поняв, что здесь не рай,
Хоть пели родине хвалу все лето,
На теплый край меняют отчий край.
И лишь орлы, что молчаливы были,
Глядят на оголенные сады
И не спешат, свои расправив крылья,
Родимый край покинуть в час беды.
* * *
Журавли
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в эту землю полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
Сегодня предвечернею порою
Я вижу, как в тумане журавли
Летят своим определенным строем,
Как по полям людьми они брели.
Они летят, свершают путь свой длинный
И выкликают чьи-то имена.
Не потому ли с кличем журавлиным
От века речь аварская сходна?
Летит, летит по небу клин усталый —
Мои друзья былые и родня.
И в их строю есть промежуток малый —
Быть может, это место для меня!
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-за небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.
* * *
Поэт обходить не научен беду,
А радости сами проносятся мимо.
И я — Ленинград в сорок первом году,
И я — в сорок пятом году Хиросима.
Еврея — в Треблинке сжигают меня,
Я в Лидице — чех, я — француз в Орадуре.
Где б ни был пожар, не уйти от огня,
Где гром ни гремел бы, я гибну от бури.
*** *** ***
КАЙСЫН ШУВАЕВИЧ КУЛИЕВ (1917—1985)
Народный поэт Кабардино-Балкарии, лауреат Государственной премии СССР и Государственной премии РСФСР, участник Великой Отечественной войны, Кайсын Кулиев родился в селе Верхний Чегем в Балкарии. Как и многие талантливые писатели и поэты Северного Кавказа, он учился в Москве, в ГИТИСе им. А.В. Луначарского, с 1935 по 1939 год.
Сам поэт о годах, проведенных в Москве, отзывался как о накоплении интеллектуального багажа. Его общение с талантливыми деятелями искусства, посещение московских театров, музеев, выставок живописи во многом оказало воздействие на формирование личности поэта, человека высокой культуры, обладающего тонким художественным вкусом. Этот выдающийся поэт — лауреат Государственной премии РСФСР за книгу «Раненый камень» (1966); Государственной премии СССР за «Книгу земли» (1974); Ленинской премии (1990, посмертно) за книгу «Человек. Птица. Дерево» (1985), народный поэт КБР (1967). Среди друзей поэта были такие известные авторы, как Б. Пастернак, А. Твардовский, Ч. Айтматов и многие другие.
Сочинять стихи он начал в раннем детстве, заполняя первой пробой пера толстые ученические тетради. Первая же его книга вышла в свет в Нальчике в 1940 году под названием «Салам, эрттенлик!» («Привет, утро!»). К началу Великой Отечественной войны Кулиев закончил учебу в Москве, преподавал литературу в КБГПИ, затем служил в армии, сначала в Заполярье, позже под Ленинградом. Кайсын Шуваевич на войне был десантником-парашютистом, а также по совместительству военным журналистом. Поэт принимал участие в боях за освобождение Москвы, Орла, Ростова, Украины, Крыма, Прибалтики, был неоднократно ранен.
В 1944 году поэт, разделив горькую участь своего народа, был насильственно переселен из родных земель в Киргизию. В Средней Азии выдающийся поэт обрел свой второй дом и всегда с благодарностью и признательностью отзывался о годах, проведенных в Киргизии. Там он не переставал творить и был активным членом Союза писателей Киргизии. В 1956 году Кулиев возвращается на Родину.
Творчество Кулиева — вершина балкарской поэзии. Более полувека охватывает его литературная деятельность. Творчество поэта направлено на утверждение добра, света, всех сил, помогающих человеку не только выжить в этом сложном, противоречивом мире, но и возвыситься духовно. Объектом внимания поэта служат вечные вопросы бытия — жизни и смерти, свободы и насилия, любви и ненависти. В поэзии Кулиева нашли отражение радости и горести XX в. Он стал истинным летописцем духовного состояния своей эпохи. Выработанная им и воплощенная в творчестве ценностная система превратилась в духовный и нравственный ориентир для народа, устремленного к более совершенному миропорядку. Его поэзия — символ мужества, стойкости, благородства и преданности своей земле. Поэт, живший радостями и горестями своего народа, опирался на духовный опыт балкарцев, веками аккумулировавшийся в фольклорных памятниках. Человек большой культуры, он великолепно ориентировался в поэзии, в прозе, в живописи, в музыке Запада и Востока. И в своих творческих поисках был нацелен на вершины мировой культуры. Талант Кулиева трудно переоценить. В его творческой личности нашли гармоничное сочетание философ-мыслитель, гуманист, народный просветитель, тонкий лирик, искусный прозаик, переводчик, публицист и человек большого, редкостного обаяния и душевной щедрости. Его произведения неизменно привлекают внимание читателей устремленностью к свету и добру, умением воспитывать мужество и дарить чувство свободы. Произведения Кулиева, издававшиеся на карачаево-балкарском языке, были переведены на многие языки народов СССР (русский, осетинский, казахский и др.).
* * *
Стихи Кулиева сразу привлекли внимание читателей и профессионалов свежестью восприятия природы и жизни, ярким колоритным словом, тем неповторимым синтезом переживаний, который рождается на грани совместимости разных, но родственных культур — глубокой народной и традиционно цивилизованной, кавказской и русской. Герой Кулиева — простой человек-труженик, отличающийся талантливой любовью к своему ремеслу, к делу своих предков, твердыми убеждениями, согласными со взглядами его соплеменников, обостренным чувством чести и достоинства (цикл «Мои соседи»). Многие произведения К. Кулиева посвящены изображению горькой доли горских народов, их истории (цикл «Песни ущелий»). Стихи о Великой Отечественной войне наполнены чувством гордости за мужество и героизм бойцов против фашизма («В час беды», «О тех, кто не вернутся», «Перекоп» и др.). Сборник стихов «Раненый камень» проникнут драматическими переживаниями, рожденными глубокой любовью к родной стороне, страданиями и волей к жизни у народа, разлученного со своей родиной («Гроздь винограда», «Стоустое слово» и др.). Кайсын Кулиев — сын своего народа, о чем говорили все, кому так или иначе пришлось встречаться с этим человеком.
Вот несколько таких воспоминаний, одновременно характеризующих особенности авторской художественной индивидуальности.
«Вы из тех немногих, которых природа создает, чтобы они были счастливыми в любом положении, даже в горе… Прирожденный талант есть детская модель вселенной, заложенная с малых лет в Ваше сердце, школьное пособие для постижения мира изнутри с его лучшей и наиболее ошеломляющей стороны. Дарование учит чести и бесстрашию, потому что оно открывает, как сказочно много вносит честь в общедраматический замысел существования. Одаренный человек знает, как много выигрывает жизнь при полном и правильном освещении и как проигрывает в полутьме. Личная заинтересованность побуждает его быть гордым и стремиться к правде. Эта выгодная и счастливая позиция в жизни может быть и трагедией, это второстепенно. В Вас есть эта породистость струны или натянутой тетивы, и это счастье».
Борис Пастернак (из письма Кайсыну Кулиеву)
«Кайсын Кулиев — поэт небольшого народа, вышедший на общечеловеческое поприще поэзии. Кайсын Кулиев говорит от лица своего народа. Он — поэт всего мира… Интересы всего человечества, очень широкие слои всего человечества нашли уста в этом поэте».