 |
|
Глава четырнадцатая 21 страница
Маша поднялась с пола.
Летчик проверил подгонку парашюта и громко на ухо спросил у Маши:
– Как тебя зовут? – как будто это было самое важное в последнюю минуту.
«Вероника», – вспомнила Маша свое новое имя, но, словно прощаясь с прошлым, сказала:
– Маша.
Летчик подошел к двери, дернул защелку, дверь распахнулась, и струя холодного воздуха с силой рванулась в самолет.
Маша сделала шаг к двери, но летчик задержал ее рукой и несколько секунд стоял, держа руку на ее плече.
В самолете зазвенел звонок; штурман давал сигнал из кабины, но летчик все еще продолжал держать руку на плече Маши.
Звонок зазвонил во второй раз. Летчик отпустил руку и сказал:
– Давай!
Маша подошла к двери, едва не упала назад от напора воздуха, согнулась и шагнула в пустоту.
Последнее, что она услышала в самолете, был слабый, едва начатый и сразу же оборвавшийся в ушах третий звонок.
Глава тринадцатая
Когда Синцов подходил к райкому, на улице было холодно и пустынно; в стороне Ново-Девичьего в небо поднимался тонкий столб дыма – что-то еще догорало после ночной бомбежки.
На углу Садовой Синцов споткнулся, наступив на телефонную книгу. Она валялась на мостовой, полуобгорелая и раскрытая на букве «Ц». «Цитович А.В., Цитович Е.Ф., Цитович И.А. ...» – наклонившись, прочел он на открытой странице и, отшвырнув книгу, поднял глаза. В стоявшей рядом автоматной будке были выбиты стекла и оборвана телефонная трубка, торчал только кусок шнура.
Холодный ветер гнал через улицу обрывки обугленных бумажек. У продуктового магазина с одной треснувшей пополам и с другой напрочь выбитой витриной дежурили милиционер и двое подпоясанных ремнями штатских с винтовками. Синцову захотелось подойти к ним, но, вспомнив, что у него нет документов и его могут задержать, он быстро пошел дальше.
Через пять минут он остановился у старинного двухэтажного особняка, когда-то, в былые времена, желтого, с белыми колоннами, а сейчас сплошь покрытого серо-зелеными камуфляжными пятнами.
Синцов потянул к себе холодную медную ручку и вошел, успев заметить, что возле райкома стоит машина и двое людей грузят в нее мешки с сургучными печатями.
В вестибюле, у деревянного барьерчика, стоял милиционер с винтовкой на плече.
– Вам чего, гражданин? – спросил он.
– Мне нужно в райком.
– А к кому?
– К Голубеву, – назвал Синцов фамилию секретаря райкома, когда-то выдававшего ему здесь партийный билет, и с тревогой подумал, что секретарь мог и смениться.
– Товарища Голубева нет, – сказал милиционер. – Он в партийных организациях.
– Тогда к кому-нибудь еще. Все равно, к кому. Мне нужно поговорить...
– А у вас есть партийный документ?
– Нет... – после тяжелой паузы сказал Синцов. – Но мне необходимо поговорить, вызовите кого-нибудь.
– Не могу, гражданин. Я на посту. Объясните, по какому делу, – я позвоню по внутреннему.
В этот момент сзади Синцова хлопнула входная дверь, и по ступенькам взбежал маленький молодцеватый блондинчик, одетый в бриджи и ладную гимнастерку с широким командирским поясом. Гимнастерка у него оттопыривалась, и из-под нее торчал кончик кобуры.
– Вот, Евстигнеев, закончили погрузку архива. А ты говорил, до завтра не кончим! – весело крикнул он, пробегая мимо милиционера и не обращая внимания на Синцова.
– Вот товарищ Елкин, – медлительно сказал Синцову милиционер, когда крепыш-блондинчик пробежал мимо них, – заведующий отделом партийного учета. К нему и обратитесь.
Услышав свою фамилию, блондинчик остановился, повернулся и живо воскликнул:
– Я Елкин! В чем дело?
– Товарищ Елкин, – делая шаг к блондинчику, трудным, хриплым голосом сказал Синцов, – у меня нет при себе никаких документов, но я получал здесь, в райкоме, и кандидатскую карточку и партийный билет. Мне нужно с вами поговорить, крайне необходимо, – добавил он поспешно, словно боясь, что этот быстрый, как шарик, блондинчик сейчас подпрыгнет на своих пружинящих ножках и укатится по коридору.
Но Елкин никуда не укатился, а сделал шаг навстречу Синцову. В первую секунду ему показалось, что он где-то видел этого изможденного человека, потом подумал, что нет, не видел, а в общем, это не имело значения. В эти дни в райком редко кто приходил без серьезного дела.
– Ну что ж, пройдемте со мной, товарищ. Пропусти, Евстигнеев!
Милиционер молча посторонился, и Синцов пошел за Елкиным.
Комната, куда они вошли, была небольшая, с зарешеченным окном и настенной картотекой, почти все ящики которой сейчас были выдвинуты и пусты. В комнате стояли два канцелярских стола, раскладная койка и топчан с сенником. На койке спал кто-то, накрывшись с головой черным штатским пальто, в головах у него стояла прислоненная к стене винтовка.
Елкин сел на топчан и показал Синцову на стул:
– Садитесь!
При ближайшем рассмотрении блондинчик оказался не таким уже молодым, лицо у него было живое, но утомленное. Едва сев, он быстро выхватил папиросу, примял, сунул в рот, потом, спохватясь, протянул пачку Синцову, но Синцов отрицательно мотнул головой. Ему с утра опять отчаянно хотелось есть, и он боялся, что, если закурит натощак, его стошнит.
– Слушаю вас, товарищ!
Елкин передернул плечами и несколько раз быстро закрыл и открыл глаза, как человек, которому уже давно приходится бороться с постоянным желанием спать.
– Моя фамилия – Синцов. Я учился в КИЖе, и здесь, в райкоме, меня принимали и в кандидаты и в члены партии...
– Это я понимаю, – нетерпеливо перебил Елкин. – А сейчас что пришли?
Но Синцову, чтобы объяснить, для чего он пришел сейчас, непременно нужно было объяснить все, что случилось с ним раньше.
– Я знаю, что у вас времени нет, – он взглянул в глаза Елкину, – но вы меня выслушайте десять минут. Если, конечно, можете.
– Почему не могу? Давайте говорите. Вы в райком пришли, а не на пожар...
Синцову казалось, что он сумеет рассказать все самое главное за десять минут, но проговорил вдвое больше. Приди он в райком вчера вечером или ночью, а не в этот ранний час, едва ли у Елкина при всем желании оказалась бы физическая возможность дослушать его до конца. Синцов кончил, молчал и все-таки, потянувшись к лежавшей на топчане пачке, жадно закурил.
Елкин молча смотрел на него, испытывая противоречивые чувства. Этот человек хотя, если верить его словам, и безоружный и раненый, но все-таки сдался в плен немцам, а потом хотя и бежал из плена, но, перейдя фронт, не остался там, на фронте, а пришел в Москву, домой, то есть в общем-то совершил дезертирский поступок. И в то же время Елкину хотелось помочь этому сидящему перед ним человеку.
Почему? Наверно, больше всего из-за откровенности рассказа, в котором было не только выгодное, но и невыгодное для этого человека.
– А документов у меня никаких нет, и подтвердить то, что я говорю, некому, – снова повторил Синцов то, с чего начал. – Случившееся до первого октября может подтвердить комбриг Серпилин; его отправили тогда в госпиталь в Москву. Но здесь ли он – не знаю. А после первого – некому.
Рассказывая, как он попал в Москву, Синцов упомянул о Люсине, но во второй раз называть это имя и для доказательства своей честности хвататься, как за соломинку, за этого подлеца было свыше сил Синцова.
– Некому, – твердо повторил он, встал и ткнул окурок в стоявшую на столе консервную банку.
– А как сейчас ваша голова? – вдруг спросил Елкин, подумав об этом из-за упоминания о госпитале и посмотрев на забинтованную голову Синцова.
– Ничего, немного зудит. Наверно, уже подживает.
Елкин вскочил с топчана и запрыгал взад и вперед по комнате на своих коротких пружинистых ножках.
– Конечно, что в райком вы пришли – это хорошо, но что с партбилетом у вас получилось?.. – Елкин сердито и удивленно приподнял плечи и еще раз пробежался по комнате. – Не восстановят, – решительно сказал он, остановясь напротив Синцова.
– Я не об этом пока думаю, товарищ Елкин, – сказал Синцов. – Что такое остаться без партбилета, я понимаю. Вы мне другое скажите: куда мне вот сейчас надо еще пойти и заявить обо всем, что со мной было, и о том, что я прошу одного: взять и послать меня на фронт бойцом? Я вам все рассказал, а теперь вы мне скажите: куда мне идти и как это сделать? Может мне в этом райком помочь или не может?
Елкин пожал плечами. Он сам еще не знал, как помочь этому человеку, который так или иначе, но потерял свой партийный билет и после этого был в плену у немцев. Но этот человек пришел не куда-нибудь, а в райком и стоял не перед кем-нибудь, а перед ним, Елкиным.
– Может, товарищ Голубев сумеет мне помочь, когда вернется? – спросил Синцов, тяготясь молчанием Елкина.
Елкин только махнул рукой.
– Голубев... Я его сам уже сутки не видел. Голубев сейчас знаете как разрывается? Я и то пять ночей спать не ложился, а Голубев... – Елкин второй раз махнул рукой и, наморщив лоб, сказал, что, пожалуй, верней всего будет пойти к райвоенкому. – Кто же еще может послать человека на фронт? Райвоенком! – продолжал говорить он, уже берясь за телефонную трубку. – Мне Юферева надо. Елкин из райкома говорит. А где он теперь? А если точнее? Ладно, я еще позвоню. Нет райвоенкома, – положил трубку. – Говорят, он сейчас на строительстве баррикад, здесь, около Крымского моста. Он по званию майор, фамилия его Юферев. Пойдите найдите его там и расскажите ему. Можете сослаться, что были в райкоме у Елкина, что Елкин вас послал. Он меня знает.
Елкин загорелся этой мыслью, разом разрешавшей все сложности.
– Ну, а если не найдете или что – придете еще раз, через милиционера меня вызовете. А я Юфереву еще раз позвоню, для крепости. Давай так! – впервые за все время заключил Елкин на «ты».
Синцов вздохнул и надел ушанку. Он почему-то не ждал для себя ничего хорошего от неизвестного ему Юферева, и ему не хотелось уходить из райкома.
– Там, около Крымского, его и ищи, – говорил тем временем Елкин. – Там и слева и справа – кругом баррикады строят, и на Метростроевской и на Садовой...
И вдруг среди всех этих объяснений ему пришла в голову не приходившая раньше мысль: «А что, если этот человек сейчас выйдет из райкома и не пойдет ни к какому Юфереву, а исчезнет?! Ведь он был в плену у немцев, и вообще мало ли что может он сделать при таком положении в Москве, как сейчас!» И, хотя мысль эта противоречила всему, что он до сих пор думал, Елкин заколебался. Теперь ему хотелось, чтобы кто-то подтвердил, что он правильно делает, веря этому человеку.
– Или, знаете чего, подождите, – вдруг снова на «вы» сказал он Синцову. – Подождите, садитесь.
Синцов сел.
– Слушай, Малинин! – крикнул Елкин.
– Что? – раздался глухой голос.
Фигура на койке зашевелилась, пальто полетело в сторон у, обнаружив человека, лежавшего с открытыми глазами и закинутыми за голову руками.
– Слушай, Малинин, тут такая история, надо посоветоваться. – Елкин сел на свой топчан. – Вы повторите вкратце ему! – повернулся он к Синцову.
– А чего повторять? – сказал человек, которого назвали Малининым. – Я все слышал, я не сплю...
– А сколько ты уже не спишь? – быстро спросил Елкин.
– Нисколько не сплю, – отозвался Малинин. – Уж пальто на голову накинул, все равно не спится.
Голос у Малинина был угрюмый, низкий, как из трубы, слова он выговаривал отрывисто, словно сердясь, что его принуждают открывать рот. У него было серое, усталое лицо, крупное, тяжелое, с грубыми, резкими чертами, лицо по-своему угрюмо-красивое. Над крутым, высоким лбом с залысинами курчавились пепельные, с проседью волосы, а большой рот был сердито сжат. Малинин неприветливо уставился на Синцова и молчал.
– Ну, а раз слышал, что посоветуешь? – спросил Елкин.
– Накорми человека, – все так же угрюмо сказал Малинин. – Хлеб на подоконнике, банка рыбы тоже там, а нож... – Он впервые за все время пошевелился, вытащил из-под головы крупную, сильную руку, достал из кармана брюк складной нож и протянул его Синцову. – Берите... – И снова сунул руку под голову.
– В самом деле, вы же голодный! – спохватился Елкин.
Он метнулся к подоконнику, взял оттуда полкраюхи хлеба, банку с рыбными консервами и поставил все это на канцелярский стол перед Синцовым. Синцов раскрыл нож, хотел вскрыть консервы, но, удержавшись, только отрезал себе большой ломоть хлеба и стал жевать его, стараясь делать это помедленнее.
Малинин с минуту смотрел на него, потом дотянулся до стола, взял нож, закрыл лезвие, открыл с другого конца консервный нож, открыл банку, отогнул крышку, поставил банку на стол, снова закрыл консервный нож, открыл большое лезвие, которым Синцов резал хлеб, и, закинув руки за голову, принял прежнее положение.
– Слушай, Елкин, – сказал он, искоса еще две или три минуты понаблюдав, как ест Синцов, – дал бы ты ему чаю.
– А где он, чай? – спросил Елкин.
– Ну кипятку. Там в кубе есть, у тети Тани. Или я встану, коли тебе лень?
– Ладно, лежи, – сказал Елкин, взял с подоконника алюминиевую кружку и вышел.
– Что, несколько немцев сам убил? – когда ушел Елкин, спросил у Синцова Малинин, доказывая этим вопросом, что он действительно слышал все, что говорилось. – Сам видел или только думаешь?
– Видел.
– Ешь, не отвлекайся, – заметив, что Синцов отложил хлеб, сказал Малинин; сказал и закрыл глаза, давая понять, что больше ни о чем не будет спрашивать.
Елкин вернулся и поставил перед Синцовым кружку с горячей водой. Синцов съел три куска хлеба, потом сделал попытку не доесть до конца консервы, но не выдержал, съел все до конца и запил обжигающим глотку кипятком.
– Спасибо, пойду, – сказал он, вставая.
– Так какой же совет, Малинин? – спросил Елкин.
– А чего ж советовать? – не открывая глаз, сказал Малинин. – Ты уже все насоветовал, теперь делать надо!
– До свидания! – сказал Синцов.
– Всего! – отозвался Малинин, на секунду приоткрыв глаза и вновь закрыв их.
Елкин вышел вместе с Синцовым.
– Если тут товарищ еще раз зайдет, – сказал он милиционеру, – то вызови меня! Значит, Юферев! – повторил Елкин еще раз, и Синцов вышел из райкома на улицу.
Теперь был уже не тот первый послерассветный час, когда пустынность города кажется естественной. Сейчас эта пустынность обращала на себя внимание. У разбитой витрины на углу Зубовской по-прежнему ходил милиционер, но двух штатских с винтовками уже не было. По Садовому кольцу ехали грузовики. Один с визгом пронесся около самого тротуара, где шел Синцов. Он был гружен рельсами и проволокой; свисая с кузова, проволока царапала асфальт. У автобусной стоянки стояла небольшая очередь людей с чемоданами, кажется уже отчаявшихся дождаться автобуса. Другие люди с чемоданами и узлами шли пешком по Садовому кольцу, но сегодня их было совсем немного. Нельзя и сравнить со вчерашним. Москва казалась сегодня менее тревожной и более готовой к отпору, чем вчера.
«Да, будут драться за нее до конца, – подумал Синцов. – Для этого и строят баррикады. Дадут винтовку – и буду воевать на них, если придется, буду драться за нее и здесь, в черте города, – подумал Синцов. – Для этого и строят баррикады. Так неужели мне не дадут винтовки? Что я, такой последний человек, что мне не дадут винтовки драться на этих баррикадах?! Не может этого быть».
В райкоме отнеслись к нему попросту, без особого сочувствия, но и без недоверия, и это успокаивало. А еще больше успокаивало просто-напросто то, что был райком, что секретарем в этом райкоме был все тот же самый Голубев, что милиционер стоял у барьерчика, архив вывозился куда-то в надежное место, телефон звонил и соединялся и даже у тети Тани в кипятильнике, оказывается, был кипяток.
За той взбаламученной Москвой, которую он увидел вчера, была и другая Москва – райкомовская, по-прежнему спокойная, деловая, неиспуганная. На том управдоме, что вчера швырнул ему кольцо с ключами, свет клином не сходился, и думать иначе было глупо даже вчера!
Через двадцать минут он подошел к Крымскому мосту, возле которого действительно перегораживали баррикадами с одной стороны Метростроевскую, а с другой – Садовое кольцо. С того самого грузовика, который недавно проскрежетал по асфальту рядом с Синцовым, выгружали сейчас проволоку и рельсы. С других грузовиков бросали на землю мешки с песком. В переулке, уходившем за станцию метро, трудились несколько десятков человек, выворачивая из мостовой булыжники. Видимо, они принялись за это дело еще с ночи: булыжника была наворочена целая гора. Часть Метростроевской уже перегородили, между двумя рядами вбитых в землю бревен заложили мешки с песком, а впереди вкось, как клыки, вкопали рельсы и двутавровые балки. Балки и рельсы снимали еще с нескольких грузовиков и тут же резали на куски – поодаль слышались короткие всплески автогена.
У баррикады стоял и распоряжался немолодой, из запаса, лейтенант с саперными топориками на петлицах шинели.
– Товарищ лейтенант, – подошел к нему Синцов, – вы не видели майора Юферева?
– Был Юферев, привел мне людей и уехал. Обещал вернуться, – не глядя на Синцова, ответил лейтенант. Потом поднял голову и спросил: – А вы чего, откуда?
– Меня из райкома направили...
– А вы? – повернулся сапер от Синцова к другим людям, подошедшим к нему почти одновременно.
Тут были две женщины, тощий, длинношеий юноша в очках и двое худощавых, пожилых, очень похожих друг на друга людей в одинаковых старых шляпах с обвисшими полями.
– Тоже райком направил, – отозвалась одна из женщин, – а то кто же?
– Давайте тогда рельсы и двутавровое железо на автоген подносите, резаное обратно захватывайте. Раскладывайте по ту сторону. С интервалами. Там, где вкапывать будем.
Сапер быстрыми шагами пересек мостовую, показывая, где именно раскладывать нарезанные автогеном балки и рельсы.
– Пойдемте, – обратился к Синцову длинношеий юноша в очках, – понесем.
Синцов молча нагнулся, взялся за рельс и, приподнимая его вместе с другими, с удовольствием почувствовал, что, несмотря на усталость, сила в руках у него почти прежняя. Сначала они носили рельсы на плечах, а потом, согнув крючья из толстой проволоки, стали носить рельсы, продевая крючья в болтовые отверстия, как их обычно носят путевые рабочие.
Народу кругом становилось все больше. Пока одни носили взад и вперед нерезаные и резаные рельсы и швеллеры, другие долбили мостовую, расковыривали ее железными клиньями, а на противоположной стороне Садовой даже грохотал пневматический молоток. Рельсы и балки резал автогеном широкоплечий парень в комбинезоне и ватнике, и только на второй час работы, когда автогенщик на глазах у Синцова снял защитную маску, оказалось, что это курносая, кудрявая женщина.
– Давай, давай подноси, старички, а то у меня через вас вся работа стоит! – озорно закричала она Синцову и несшим с ним вместе балку близнецам в обвисших шляпах, которые, как они уже успели рассказать, оба были библиографами из Книжной палаты. Старинное здание Палаты недалеко отсюда, на Садовой, было разрушено бомбой, и они во время работы несколько раз заговаривали об этом и никак не могли успокоиться.
– Мне неудобно, – тихим, застенчивым голосом сказал Синцову длинношеий юноша в очках. – Я бы, конечно, был на фронте, и я буду, но я только неделю, как вышел из больницы, у меня гнойный аппендицит резали; глупость просто – в такое время аппендицит, а? Как вы считаете? – И он на ходу, неся балку, уставился на Синцова близорукими стесняющимися глазами.
Синцов успокоил его: аппендицит – такая вещь, которой не прикажешь, когда ему быть и когда нет.
– Вам вообще лучше бы не таскать, а то шов разойдется...
– Нет, это уж дудки! – сердито сказал юноша в очках, словно его шов не имел права на это.
Еще час или полтора они продолжали таскать балки и рельсы, а потом присоединились к тем, кто долбил ямы в мостовой.
– Ах, тверда московская земелька! – сказал кто-то.
– Жаль, немец не знает, сколько мы ему тут всего нарыли, а то бы узнал – враз отступил...
Шутку не осудили, но и не поддержали. Люди относились к своему делу серьезно. Хоть никто не говорил об этом вслух, но все понимали: на всякий или не на всякий случай, а все же они ставят надолбы против немецких танков не где-нибудь, а на Садовом кольце, напротив Крымского моста.
Потом колонна грузовиков привезла обмотанные колючей проволокой рогатки и железные ежи, наспех сваренные из двутавровых балок.
– На «Серпе и молоте» их варят, – сказала одна из работавших с Синцовым женщин. – Мне муж вчера говорил: день и ночь они там варят тысячи и тысячи этих ежей...
Синцов работал с увлечением, топя в этом увлечении мысли о том, что же будет с ним дальше. «Что будет, то и будет», – говорил он себе, с удовольствием поднимая очередную балку. Ему уже не хотелось бросать эту работу, уходить и где-то искать неизвестного ему Юферева, тем более, что, по словам лейтенанта, райвоенком сам обещал еще вернуться сюда.
В полдень к работавшим подошла женщина в ватнике и пуховом сером платке и стала выкрикивать:
– Первая партия, кто с ночи работает, идите в детдом обедать! Только тот, кто с ночи! Кто поздней начал, пусть терпение имеет, подождет! Первая партия, идите в детдом, за мной идите!
С первой партией Синцов не пошел, а со второй оказался в одноэтажном особнячке, спрятавшемся во внутреннем дворе большого дома. Детдом давно эвакуировали, а в особнячке был устроен питательный и обогревательный пункт для тех, кто работает на строительстве укреплений.
В детдоме была только детская мебель; столы были такие низкие, что приходилось или подсаживаться на корточки к этим столам, или садиться на них, или хлебать суп из миски, прислонясь к стене. Кроме супа, ничего не давали; кто не захватил из дому хлеба, с тем делились более запасливые; но суп был хороший, жирный, из мясных консервов, с перловой крупой.
Синцов вспомнил остановку там, в плену, на дороге, в родильном доме, и подумал о немцах и о том, что им нельзя, невозможно отдать Москву.
– Кому долить? Кому долить? – постукивая половником по клеенке раздаточного стола, покрикивала женщина в ватнике и платке. Она как выходила на улицу, так и оставалась во всем этом и сейчас, только повязала поверх ватника большой грязный фартук. – Кому долить, работнички, а то третья очередь придет – все съест!
Синцов попросил долить, и чем он больше ел, тем больше чувствовал голод и вообще, кажется, окончательно приходил в себя.
После обеда работали до самой темноты. Темнота совпала с воздушной тревогой; метро было рядом, и Синцов вместе со всеми спустился туда.
Женщины с детьми забрались в метро заранее и устраивались по-домашнему: с тюфяками, одеялами, подушками, бутылочками с молоком. Дети, уже привычные к этой обстановке, как ни в чем не бывало засыпали на своих тюфячках и одеялах.
Синцов нашел свободное место, притулился к стене, обхватил длинными руками длинные ноги и уткнулся лицом в колени. От тепла и сытости его клонило в сон, да он и не старался противиться. Сегодня день снова был прожит так, как он привык жить: за общим делом, вместе с другими людьми.
«А теперь, когда кончится тревога, выйду и все-таки найду этого Юферева...» – думал он сквозь уже навалившийся на него сон.
– Подвиньтесь немножко, – услышал он женский голос, – я ребенка положу!
Он подвинулся, не открывая глаз, и услышал, как рядом с ним положили сладко посапывавшего ребенка.
– Вчера девятый таран был над Москвой, – сказал мужской голос.
– Это же надо, чтобы самому с самолетом – в самолет!
– Вот уж именно, смертию смерть поправ, – ответил третий голос.
А женский, молодой, восторженный, перебил:
– Все бы отдала таким людям!..
– Отдать можно, брать им недосуг, – отозвался кто-то.
Кругом заговорили о таранах, этот разговор волновал всех.
– Немцы не так теперь нахально летать стали, – сказал громкий бас, и все согласились с этим замечанием.
– Верно, верно, не так...
– Это после таранов.
– Боятся таранов...
Мысли Синцова, уже и так полусонные, запутались окончательно; ему показалось, что он летит куда-то. С этим ощущением полета он и заснул, последним усилием подняв голову с колен и откинув ее к стене.
Проснулся он оттого, что кто-то мягко толкал его в плечо:
– Товарищ, а товарищ...
Он открыл глаза. Метро было почти пусто, только кое-где виднелись одинокие фигуры. Молодая женщина, скатав матрасик, увязывала его бечевкой. Рядом с ней стоял пятилетний паренек в ушанке.
– Это я вас толкала, вы извините, – сказала женщина, – но вы так долго спали со вчерашнего дня, и я подумала, может, вы работу проспите...
– Да, да, – вскинулся Синцов. – А что... а сколько времени?
– Да уже семь.
– Семь?!
Он удивленно посмотрел на нее и только теперь понял, что проспал ночь напролет.
Прошли ровно сутки, и Синцов стоял снова перед тем же самым зданием райкома. В половине окон вылетели стекла, их забили фанерой, выкрашенной под цвет стен. Наискосок от райкома четырехэтажное здание было срезано как ножом.
Синцов пришел сюда прямо из метро и потому, что его потянуло сюда, и потому, что у него были основания: Елкин сам велел ему зайти еще раз, если он не найдет Юферева. Он не нашел вчера Юферева и вот пришел сюда еще раз. Он открыл дверь в вестибюль. Милиционер сидел на прежнем месте, только щека и глаз были у него забинтованы. «Наверное, поранило стеклами», – догадался Синцов.
– Как бы вызвать товарища Елкина? – спросил он, подходя к милиционеру. – Он сказал, что его можно вызвать.
– Нет его. Раненый. В госпитале, на перевязке...
– А когда он будет?
Милиционер пожал плечами.
Синцов стоял перед ним, не зная, что делать. Он пришел, почему-то уверенный в успехе. Он увидит Елкина; тот, как и обещал, уже звонил Юфереву; сейчас он прямо отсюда попадет к райвоенкому, и так или иначе его судьба решится. И вдруг все снова выходило не так.
Что же делать? Ждать здесь Елкина, идти искать Юферева или возвратиться на Крымскую площадь?
С минуту он простоял в нерешительности, глядя на пол, засыпанный мелким стеклом, а когда поднял голову, то увидел елкинского соседа по комнате. Малинин шел мимо, по коридору, большой, угрюмый, глядя в одну точку перед собой, и, обернув носовым платком ручку, нес алюминиевую кружку. Он шел, ни на кого не глядя, но, проходя мимо Синцова, вдруг повернулся так, словно еще издалека смотрел в его сторону.
– Чего опять пришел? – спросил он своим ворчливым голосом. – Не нашел Юферева?
Синцов молча покачал головой.
– К Елкину пришел? Нет Елкина, – продолжал Малинин с таким выражением лица, словно ему было приятно сообщить это Синцову.
– А вы не знаете, – спросил Синцов, – он не говорил насчет меня с военкомом?
– Ничего он не говорил, забыл... – как нечто само собой разумеющееся, сказал Малинин. И совершенно неожиданно для Синцова буркнул милиционеру: – Пропусти ко мне. Пойдем!
Так они и вошли во вчерашнюю комнату, – впереди Малинин с кружкой кипятка в руках, а сзади Синцов, недоумевающий, зачем его позвал этот угрюмый человек.
– Садись! – кивнул Малинин на топчан и, поставив кружку на подоконник, прислонился к стене.
Его собственная койка была уже по-солдатски, без единой морщинки, заправлена, поэтому он и не сел на нее.
– А что, сильно ранило его? – кивнув на пустой топчан и имея в виду Елкина, спросил Синцов.
– По шее полоснули... До свадьбы заживет!
– Осколком или стеклом?
– Финкой, – отозвался Малинин и, увидев глаза Синцова, добавил недовольно: – Чего удивился? Думаешь, в Москве сейчас финки в ход не идут? Шпана московская тоже не спит, свое дело делает... А Елкину, конечно, нос нужно сунуть... – не то с похвалой, не то с осуждением сказал Малинин. – Проезжал ночью, увидел: магазин потрошат – ну и наган в пятерню: руки вверх!.. Вот и резанули финкой. Хорошо, не один был – положили шпану на месте!
Теперь можно было понять, что Малинин одобряет действия Елкина, а говорит все это недовольным тоном просто по привычке.
– А ты чего удивился? – снова спросил он Синцова. – В такое время, по закону природы, все дерьмо на поверхность лезет. Глядишь иногда и думаешь: неужто все ведро с дерьмом? Нет, неправда, шалишь!
Он, видимо, вспомнил что-то крайне разволновавшее его и не мог остановиться:
– И клопы старого режима тоже поближе к щелям держатся, чтоб выползти в случае чего! Одному в морду дал вчера своей рукой... – Он поднял тяжелый кулак и посмотрел на него, как бы удивляясь сам себе. – Гд е же моя выдержка, спрашивается? Была выдержка, а пришел день – и ее не хватило... Значит, не нашел военкома? – прервал он себя.
– Нет, – сказал Синцов и объяснил, что вчера работал на строительстве баррикад у Крымского моста, а ночь провел в метро.
– А Елкин вчера сомневался, что придешь... – усмехнулся Малинин. – Боялся, сбежишь!
– Куда и зачем? – спросил Синцов.
– Вот именно, куда и зачем? А я тебя помню, – вдруг снова сам себя прервал Малинин: это была вообще его манера разговаривать. – Я тогда на месте Елкина работал и документы твои готовил, когда тебя принимали. У меня память такая: вновь принятых тысячи три прошло, ну и исключенных тоже перевидал, а если пригляжусь, каждого второго вспомню.
Синцов был рад, что этот угрюмый человек, оказывается, помнил, как он вступал в партию, и, в свою очередь, попробовал вспомнить Малинина, но вспомнить не смог.
– А ты не пробуй, – угадал его мысли Малинин. – Меня запомнить – это роли не играет, вот что я тебя помню – это роль играет. Как же с тобой такая беда вышла, товарищ дорогой? – Малинин покачал головой. Он не склонен был преуменьшать беды, случившейся с Синцовым. – Вчера ни буквы не соврал, от аза до ятя – все правда?