 |
|
Прощание с Орейджем
Нашу небольшую фирму считали самой быстро растущей среди молодых издателей. В наш небольшой офис приходили самые разнообразные люди – Дилан Томас, Трис и Гаскойн со своими поэмами, много молодых писателей. Но, как сказал Орейдж: «На этом, начальном этапе, вы не можете позволить себе быть покровителем литературы». Даже широко известные писатели присылали нам свои работы. Казалось, все идет гладко. Орейдж был нашим литературным советником, а старый друг Оливер Саймон из Кёруэн Пресс давал бесплатные советы по части типографии и макетов книг.
В сущности, со времени окончания Первой мировой войны в 1918 году все для меня складывалось хорошо. Шестнадцать лет я вел очень насыщенную жизнь; и только слабое здоровье – результат войны – и мои врожденные и приобретенные слабости препятствовали получению более значительных результатов из открывавшихся возможностей. Несмотря на то, что внешняя жизнь была полной и интересной, внутри меня все время происходила сопровождаемая страданием борьба. Тем не менее, внешне у меня было не только все необходимое, но и все, чего бы я ни пожелал. Теперь колесо фортуны начало поворачиваться своей темной стороной. В октябре 1934 года у меня появилось стойкое ощущение, что с Орейджем должно произойти что-то серьезное. Что – я не знал. Несколько раз он жаловался на здоровье и возникающие на работе трудности. Я умолял его сходить к доктору. «Уже, - ответил он. - Он определил, что это функциональное, а не органическое. Мне нужно больше отдыхать». Тогда же произошло сразу несколько странных событий. Мы с Орейджем и еще двумя людьми сидели внизу в A.B.C. на Чансери Лэйн. Орейдж разговаривал с одним из них о его литературе и довольно строго произнес: «Я говорю с вами как человек, приговоренный к смерти…» Сначала я подумал, что он говорил в общем – так как мы все приговорены к смерти. Но его тон заставил меня задуматься.
Несколько дней спустя мы снова были с ним в A.B.C. – мы разговаривали между собой за чашечкой кофе, когда зашли трое и, кивнув Орейджу, сели поодаль. Он сказал: «Мне нужно перекинуться парой слов с этими людьми. Придержите мне место». Он отошел и присел к ним. Минуту или две я пристально наблюдал за ними. От Орейджа исходило тусклое желтое свечение - нимб, и не только вокруг головы, но и вокруг всего тела. Я сильно изумился. Десять или пятнадцать секунд я наблюдал его, а затем отвернулся. Когда я взглянул на него снова, нимб исчез, но его воздействие на меня осталось; я вспомнил, что Гюрджиев говорил, что ореол - это реальная вещь, которую можно увидеть вокруг определенных людей и в определенных церквях. Когда Орейдж вернулся за мой столик, его лицо излучало какую-то молодость. Света я больше не видел. Неделей спустя, как обычно по пути домой, мы прогуливались по Чансери Лэйн и разговаривали о наших друзьях, о жизни в Приорэ и о Работе с Гюрджиевым в целом. Неожиданно он остановился и, повернувшись ко мне, сказал очень убедительным тоном: «Вы знаете, я благодарю Бога каждый день моей жизни за то, что я встретил Гюрджиева». Я ответил: «Я тоже».
Неделей спустя, 5 ноября, Орейдж говорил по радио о Социальном кредите. Он потратил много времени, готовя речь, которая в итоге хорошо получилась. Но время от времени он делал паузы, как будто из-за боли. Мы должны были позже присоединиться к Орейджу на квартире у Уилла Дайсона, но события опередили нас.
Той ночью, или ранним утром, я увидел сон. Во сне я увидел его улыбающееся лицо в облаке ярко пылающих искр. Я проснулся, и меня охватило чувство сильного горя и печали. Потом я снова заснул.
На следующее утро позвонила его жена. Она сказала: «Приходите. Орейдж. Он умер!» Я положил трубку и в первый и единственный раз в своей жизни почти упал в обморок.
Каждый может представить себе смерть человека, но, пока жив, не может ее прочувствовать. А теперь, осознание внезапного ухода Орейджа практически парализовало нас горем. Не только те, кто были в группах Орейджа, но и мужчины и женщины, которые совсем не интересовались идеями Гюрджиева, чувствовали огромное потрясение, вызванный неожиданной потерей его присутствия, его существа. Мой друг – поэт, который написал мне: «Никогда не чувствовал подобного горя» выразил мои чувства. Неизвестный человек писал: «Я никогда не знал Орейджа, и я совсем необразованный человек, но через его газету я чувствовал, что есть кто-то, кто меня понимает. А теперь я остался совсем один». Совсем простые люди, и такие люди как Г. К. Честерон, А.Е., Бернард Шоу и Т.С. Элиот отдали дань Орейджу в письмах в Нью Инглиш Викли. Только Эрик Гилл коснулся его жизни с Гюрджиевым. Он сказал: «Я не знаю, какую благодать он получил в Фонтенбло. Определенно то, что его глубокая религиозная жажда в некотором роде была там удовлетворена».
Дж. С. Коллис писал: «Универсальность, глубина и чистота его ума не имели себе равных. И все же его выдающимся качеством была доброта. Он был окутан тишиной, потому что в нем не было зла. Когда он умер, те, кто знал его, потеряли… свой тайный живой идеал – быть хорошим человеком».
Мы с Уиллом Дайсоном приготовили все к похоронам. Кентерберийский Декан сам предложил провести службу в церкви Олд Хэмпстед. Служба была простой, церковь была заполнена друзьями и знакомыми. Мы предали его планетарное тело земле на церковном дворе; могилу накрыли каменной плитой, на которой его другом Эриком Гиллом высечена Энеаграмма и слова Кришны Арджуне:
Ты скорбишь о тех, о которых не следует скорбеть.
Мудрые не оплакивают ни живых, ни мертвых.
Ибо поистине не было времени, когда я, или ты,
Ни эти владыки земли не существовали.
У нереального нет бытия,
Реальное не перестает быть[1].
Я послал телеграмму Гюрджиеву, который в это время был в Нью-Йорке, а также всем друзьям в Нью-Йорк; еще одну – находившейся в Москве Мюриэль Дрэпер. В ее Нью-йоркском доме группа собиралась на протяжении семи лет. Она писала: «Когда я вернулась в отель и увидела вашу телеграмму у себя в комнате, я почувствовала, что знаю ее содержание. Я не могла на нее смотреть. Четверть часа прошло, прежде чем я смогла заставить себя ее открыть… Какое несчастье для многих из нас… Какой сильный след он оставил!»
Орейдж для очень многих молодых людей был идеалом. Человеку нужен идеал. Для Орейджа идеалом был Гюрджиев, у Гюрджиева тоже без сомнения был идеал - и т.д.
Гюрджиев в Америке, через несколько дней после смерти Орейджа, начал «Внешний и внутренний Мир Человека» для третьей серии писаний. Он говорил, что, узнав новость о смерти Орейджа, многие люди, никогда не знавшие Орейджа, приходили к нему с вытянутыми лицами и выражали свои соболезнования. Это вызывало у него тошноту. Он писал о псевдо-горе, и о том вреде, которое оно может принести людям, которые механически его проявляют только потому, что «это полагается делать». Настоящее горе – нечто совсем другое, но человек должен воздерживаться от его выражения, поскольку вред может нанести возможное отождествление с этим вызванным потерей несчастьем.
Гюрджиев говорил: «Я любил Орейджа как брата». Орейдж быт одним из тех, кого Гюрджиев называл замечательными или экстраординарными людьми; тем, кто своими собственными усилиями вышел за пределы ординарного круга человечества: «Он справедлив и снисходителен к слабостям других; и он полагается на ресурсы своего ума, которые заработал своими собственными усилиями».
В последующие недели я очень много думал о смерти. Единственным человеком, с которым я мог серьезно говорить об этом, был Дени Сора. Он сказал: «Смерть – гораздо более сложна, чем мы думаем. Что это значит – спустя три дня Иисус восстал из мертвых? Это может означать, что через три дня после смерти определенных людей какое-то новое качество сознательности приходит к ним. Они видят свое прошлое, то, что должно было быть сделано, то, что не следовало делать, и то, что было сделано только наполовину – человек становиться своим собственным судьей».
«Затем он пьет воду из Леты и забывает обо всем», - сказал я.
«Да, большинство людей. Но если мы в достаточной степени развиты, если, как говорит Гюрджиев, мы поработали над собой, мы сможем кое-что вспомнить впоследствии и, возможно, не повторим тех же самых ошибок». И он добавил: «Бедный Орейдж, почему он отдал столь много времени и энергии монетарной реформе?»
«Возможно, это нечто, что он оставил неоконченным, - сказал я. - Нечто, что он теперь проработал в предопределенности своей жизни. В следующий раз он окажется выше на спирали своей эволюции».
«Возможно».
Сора начал говорить о морталистах, тайной которых очень интересовался Милтон, чьими наследниками были христадельфиане. Согласно морталистам, когда человек умирает – он умирает на самом деле. Он спит до тех пор, пока не умрет вселенная; потом вселенная перерождается и все повторяется с начала. Человек перерождается, когда приходит его время. «Но, - сказал Сора, - в смерти идея времени просто не существует, поскольку время это мера движения (то, что Гюрджиев называл «закономерная фрагментация всего сущего»), а в смерти движения нет. Так что интервал между смертью и возрождением, каким бы долгим он не казался живым, не существует для мертвого; или, по крайней мере, похож всего лишь на ночной сон».
Эта идея похожа на идею Успенского о возвращении – человек рождается, живет и умирает; момент смерти является одновременно моментом рождения. Она похожа на идею индусов о днях и ночах Брахмы; в конце кальпы Брахма вбирает весь мир обратно в себя. Он спит. Когда он просыпается, вселенная возрождается и все повторяется снова.
И еще кое-что. Механическая жизнь должна повторяться, может быть с небольшими вариациями. Но что касается сознательного человека, который достиг самосознания через работу над собой, то он не должен повторять все механически, он может родиться снова на том же самом уровне, на котором остановился. Нечто, что преобразовалось в нем в высшие субстанции, в чем может быть окристаллизована солнечная материя, бессмертно в нашей солнечной системе. Формируется душа, или зародыш души; и это священное нечто, наше настоящее «Я», должно снова и снова покрываться планетарным телом до тех пор, пока не станет совершенным. Затем, возможно, оно переходит на другую планету, в состояние, более близкое к Солнцу-Абсолюту с более благоприятными условиями.
Согласно Гюрджиеву – и Милтону с его морталистами – не у всех людей есть душа, но есть люди, сознательно или несознательно приобретшие зародыш души, который должен совершенствоваться.
Морталисты говорят: «То, что конечно и смертно исчезает от смерти до перерождения». И Милтон: «Если правда то, что вне движения нет времени, что Аристотель иллюстрирует мифическим примером человека, спящего в храме героев, который при пробуждении представляет, что его пробуждение произошло в тот же самый момент, когда он заснул, то для мертвых должно исчезать все больше промежуточного времени, чтобы их смерть и воссоединение с Христом происходило в один и тот же момент… Если бы не было воскрешения, праведными были бы все жалкие люди; а злые, имеющие лучшую долю в этой жизни, наиболее счастливы; что было бы несовместимым со справедливостью Господа…. Все вещи от Бога. Материя вечно исходит от Бога; и она остается вечной так долго, сколько Он желает. Если все не только от Бога, но и в Боге, то ни одна из сотворенных вещей не может быть разрушена».
Это сходится с учением Суфиев и Каббалой. Но сотворенные вещи могут трансформироваться в различные субстанции.
С этой идеей связана идея переселения душ, ее можно найти в древних религиях, она, как и многие другие, является предметом разнообразных фантазий. Гюрджиев в Вельзевуле говорит о перерождении в телах одно- и двухмозгных существ, хотя это применимо для людей главным образом для инстинктивного и инстинктивно-эмоционального типа людей. В этом случае человек может возвращаться снова и снова. В иудейской религии фарисеи верили в определенный вид жизни после смерти. У них существовала идея «души», путешествующей из одного тела в другое стараясь очистить себя от нежелательных элементов и таким образом усовершенствоваться. И в Каббале можно найти идею переселения душ в тела животных, растений, металлов и камней (так же как и в человеческое тело). Существуют представления, что за грехи одной жизни необходимо платить в следующей. Некоторые говорят, что душа переселяется не более чем в три тела; очень злая душа после трех попыток (или переселений) становиться злым духом. Существует толкования некоторых мест в Зохаре, похожие на переселение душ. «До тех пор, пока ты не вернешься в землю» (Книга Бытия) означает, что тело возвращается в землю; дух возрождается. «Нагим я вернусь туда» (Иов) – имеется в виду «в лоно» - переродиться. «Одно поколение уходит, другое приходит» (Экклезиаст). То, что уход поколения упоминается в начале фразы, доказывает, что одно должно было существовать раньше; иначе нужно было бы читать «одно поколение приходит, а другое уходит». Несмотря на то, что большая часть этих идей могла быть измышлением книжников и фарисеев, через все внутреннее учение иудеев проходит представление о переселении душ как вознаграждения за добро и наказание за зло, достижения искупления грехов.
В скандинавских историях есть ссылки на перерождение и преимуществ не рождаться в этой жизни снова.
Идея переселения душ существует у всех народов, от самых примитивных до тех, чьи цивилизации до сих пор считаются развитыми – от аборигенов Австралии до Индусов.
Ее в мельчайших подробностях можно найти в индийской и греческой литературе. Источник происхождения оригинальной идеи затерялся в тумане древности. Идея подобной жизнеспособности, существующая в чувствах и мыслях бесчисленных поколений, даже учитывая все искажения и фантазии, должна иметь под собой основание.
Буддисты учат теории вечного возвращения. Кельтские Друиды - что душа не погибает при смерти, и после определенного периода вселяется в другое тело для новой жизни. Туан Мак-Гэрилл в шестом веке н.э. вспоминал как он жил 100 лет человеком, 80 оленем, 20 боровом, 100 грифом и 20 рыбой. Рыбой он был пойман и съеден женой короля Гэрилла, от которой он потом родился ребенком. Истории подобного рода можно найти и у валлийцев.
Апполлоний Тианский писал: «Смерти чего-либо не существует, за исключением ее внешнего проявления; также как не существует рождения», - что приводит нас обратно к идее Гюрджиева, что все существует вечно, и то, что для нас представляется течением времени – только «закономерная фрагментация великого целого, имеющее свое начало на Солнце Абсолюте».
В Махабхарате говориться, что жизнь на этой планете проходит в последней и наихудшей их четырех Юг – Кали Юге, Железном Веке. Мы сейчас живем в ее последней части, и наше положение будут все хуже и хуже до тех пор, пока она не закончиться. После ужасных страданий жизнь снова станет сносной, и цивилизация достигнет Золотого Века.
Саути в Махабхарате говорит: «В конце Юг все, что существует во Вселенной, все сотворенное, будет разрушено. И в начале следующей Юги все обновится, и будет сменять друг друга как земные плоды, созревающие в свой сезон. Так продолжается бесконечно, чтобы вращать колесо мироздания, - причину разрушения всего».
Гюрджиев говорил, что жизнь людей стремительно движется по нисходящей шкале, но намекал на то, что определенные усилия определенных людей, или же события на космической шкале, могут предотвратить окончательную катастрофу.
Идея неполного разрушения и желание продолжать существование каким-либо способом взывает к чему-то очень глубокому во многих людях. Во время войны мысль, которая действительно пугала меня была не о том, что я могу умереть, а о том, что если меня убьют, - я перестану существовать, исчезну, как собака. После войны я начал очень много читать о переселении душ и реинкарнации, «загробной жизни». Я изучал теософию и посещал спиритические встречи – и даже держа медиума за руку, не получал удовлетворения; меньше всего меня удовлетворяли идеи ортодоксальной религии и рационально-атеистические идеи. Только Гюрджиев в наше время, поскольку я был в этом заинтересован, мог сказать что-то разумное о происходящем после смерти.
Несмотря на то, что все люди с детских лет до преклонного возраста чувствуют или думают почти все время, сознательно или бессознательно, о смерти (дети загипнотизированы, но еще не запуганы этой идеей), лишь немногие, кажется, интересуются своим будущим существованием. Сравнительно немного тех, в ком открылся зародыш души, и кто страдает из-за этого. Это Учение, как и все настоящие Учения, для них.
Как я уже говорил, потрясение от неожиданной и безвременной смерти Орейджа оказало на меня длительное и сильное воздействие. «Нет человека, - говорит Донн, - что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий - часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа: меньше - на каменную скалу, на поместье друзей, на твой собственный дом. Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством».[2]
Ни один человек не является островом, тем не менее, есть что-то в нашей сущности, что все время находиться и должно находиться в уединении, что совсем не означает одиночества. И все же, когда уходит кто-то близкий нам, поистине уходит часть нас самих. Но время, с помощью определенной работы, может вылечить и даже восполнить убыль.
Силезиус понимал, что смерть планетарного тела не настолько важна, насколько мы себе представляем:
Жизнь смертью завершив
Навек увял цветок.
Мой дух, свой рок свершив,
Подхватит ветерок.
Скажу я – смерти нет:
Ведь мертв я каждый час,
Но нечто лучше вслед
Ко мне вернется враз.
Орейдж излучал любовь, в конце своей жизни он был наполнен светом, его слова были более весомы и полны значимости. Соединение его знания и бытия привело к пониманию.
Как только Гюрджиев вернулся из Америки, я отправился повидать его в Кафе де ля Пэ и очень много говорил об Орейдже. Гюрджиев слушал, и иногда можно было заметить, как в его глазах проявлялось глубокое участие. Он сказал, и позднее повторил другим: «Орейдж не должен был сейчас умирать. Только англичанин мог умереть. Орейдж был овцой, англичанином. Теперь я должен работать в течение более чем трех лет, чтобы сделать то, что мог сделать только Орейдж, если бы он был жив».
Он говорил так, чтобы шокировать нас. Если бы Орейдж пришел и рассказал о своем состоянии Гюрджиеву, тот смог бы продлить его жизнь.
__________________________________________________________________________________
[1] Пер. с английского и санскрита А.Каменской и И.Манциарли
[2] Пер. с англ. А.Нестерова (окончание известного афоризма: «…а потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит по тебе…»)