Главная | Обратная связь

СМЕРТЬ СТАРОГО ЧЕЛОВЕКА

О Господи, как мне страшно. Но теперь я один и не буду этого скрывать. Мне вообще больше ничего ненужно скрывать. Теперь я могу дать волю чувствам, потому что меня никто невидит, потому что между мною и ними двадцать одна тысяча футов. И ещепотому, что больше я не могу притворяться, даже если бы и захотел. Мнетеперь не нужно стискивать зубы и поджимать подбородок, как я это сделал вовремя обеда, когда капрал принес приказ и отдал его Жестянщику, а Жестянщикпосмотрел на меня и сказал: "Твоя очередь, Чарли. Ты следующий". Будто яэтого не знал. Будто не знал, что следующим полечу я. Будто я не знал обэтом накануне, когда отправился спать. Да я знал об этом и в полночь, когдане мог заснуть, и помнил об этом всю ночь напролет, помнил и в час ночи, и вдва, и в три, и в четыре, и в пять, и в шесть, и в семь часов утра, когдавстал с кровати. Будто я этого не знал, когда одевался, завтракал ипросматривал журналы в столовой, играл там в орел и решку и бильярд и читалобъявления на доске. Я и тогда это знал и помнил об этом, когда мы шлиобедать и когда ели баранину на обед. А когда капрал принес приказ, то ясчел, что так и должно быть. Стоит ли удивляться, что начинается дождь послетого, как налетит туча? Когда капрал вручил приказ Жестянщику, я знал, чтоЖестянщик скажет, прежде чем тот открыл рот. Я точно знал, что он скажет. Так что чему тут удивляться. Но когда он сложил приказ, сунул его в карман и сказал: "Доедай свойпудинг. У тебя еще куча времени", - вот тогда мне сделалось не по себе,потому что я понял, что скоро все начнется сначала, через полчаса будузастегиваться на все ремни, проверять двигатель и подам знак технику убратьколодки. Все остальные доедали пудинги; мой же лежал нетронутым на тарелке;я и притронуться к нему не мог. Но мне полегчало, когда я поджал подбородоки сказал: "Ну наконец-то. Давно надоело сидеть тут и ковырять в носу". Мнеточно полегчало, когда я это сказал. Наверное, и другие говорят то же самоеперед вылетом. А когда я встал из-за стола и сказал: "Увидимся за чаем", -то и это, думаю, прозвучало нормально. Но теперь мне уже не нужно делать ничего такого. Слава Богу, ничегоподобного делать уже не нужно. Теперь можно расслабиться и вести себяспокойно. Теперь я могу делать все, что захочу. Главное - правильно вестисамолет. Раньше такого не было. Четыре года назад все было прекрасно. Мненравилось летать, потому что это увлекательно, потому что ожидание нааэродроме можно было сравнить с ожиданием начала футбольного матча иливечеринки с друзьями. Да и три года назад все было нормально. И потом, этиобязательные три месяца отдыха, затем возвращение, отдых, возвращение.Всегда возвращаешься затем, чтобы снова отлучиться, и при этом все говорят,какой ты замечательный летчик, и никто не знает, что с тобой было в тот разоколо Брюсселя, и как тебе повезло над Дьепом, {город во Франции. (Здесь идалее примечания переводчика.)} и какой кошмар творился в другой раз надДьепом, и как тебе фартило каждую неделю в этом году, и сколько страху тынатерпелся, и сколько раз удача отворачивалась от тебя - и так во времякаждого полета. Никто этого не знает. Все только и говорят: "Чарли -отличный летчик", "Чарли - прирожденный пилот", "Чарли - молодец". Был когда-то. Но не сейчас. Теперь с каждым разом ему все хуже. Начинается все с того, что сзади ктебе медленно что-то подкатывается, как бы надвигается, притом бесшумно, апотом будто на тебя что-то давит. Не повернувшись, так и не узнаешь, чтоэто. Если бы можно было обернуться, то, вероятно, это можно было бы иостановить, но это всякий раз происходит внезапно. Словно что-топодбирается, становится все ближе и ближе. Точно так же кот подкрадывается кворобью, но только то, что приближается к тебе, не прыгает, как прыгнул быкот, а просто склоняется над тобой и что-то шепчет тебе в ухо. Потом мягкокасается твоего плеча и нашептывает тебе, что ты молод, что тебе нужносделать миллион дел и сказать миллион слов, что если ты не будешь осторожен,то пеняй на себя, раньше или позже тебе все равно придется пенять на себя, ичто, когда тебе крупно не повезет, ты превратишься в ничто, в обожженныйтруп. Тебе будто кто-то нашептывает, как будет выглядеть твой труп, когдасгорит, каким он будет черным, исковерканным и покоробившимся, с чернымлицом, черными пальцами и босыми ногами, потому что ботинки всегда сползаютс ног, когда вот так умираешь. Поначалу нашептывание происходит только поночам, когда тебе не спится. Потом - в самое неподходящее время днем, когдаты чистишь зубы, или пьешь пиво, или идешь по коридору. А в конце концов тыслышишь все это и днем и ночью. Вон там Имуйден {порт в Амстердаме}. Такой же, как обычно, с небольшимвыступом в море. А вон Фризские острова - Тексель, Влиланд, Тершелинг,Амеланд, Юйст и Нордерней. Я их все знаю. Они похожи на бактерии подмикроскопом. А вон там Зей-дер-Зе {Северное море (гол.)}, вон Голландия,Северное море, там Бельгия и весь мир. Там, внизу, весь этот чертов мир, совсеми его людьми, которых никто не собирается убивать, с его домами,городами и морем, полным рыбы. Рыбу тоже никто не собирается убивать.Убивать собираются только меня. Но я не хочу умирать. О Боже, да не хочу яумирать! Сегодня, во всяком случае. И дело не в том, что может быть больно.Вовсе нет. Пусть мне отдавит ногу или обгорит рука - клянусь, я этого небоюсь. Но умирать я не хочу. А ведь четыре года назад я не боялся. Точнопомню - четыре года назад мне было не страшно. Да и три года назад тоже. Всебыло замечательно и так интересно. Всегда интересно, когда кажется, чтоможно и проиграть, а мне тогда именно так и казалось. Всегда интересно вестибой, когда есть что терять, а четыре года назад так и было. Но теперь нужнообязательно выходить победителем. А это ведь совсем другое, когда нужнотолько побеждать. Если я сейчас проиграю сражение, то потеряю пятьдесят летжизни, а этого терять я не хочу. Я готов потерять все, что угодно, но тольконе это, потому что это как раз то, что я хочу сделать, что хочу увидеть,вообще все, включая нас с Джоуи. И я хочу иногда возвращаться домой. Игулять по лесу. И наливать что-нибудь из бутылки. И с нетерпением ждатьуикенда, и чувствовать каждый час, каждый день, каждый год, что я жив, ичтобы это продолжалось пятьдесят лет. Если я сейчас умру, то этого не будет,да и всего остального тоже. Не будет того, чего я не знаю. Мне кажется, чтоименно это я и боюсь потерять. Думаю, умирать я не хочу потому, что начто-то надеюсь. Да, пожалуй, так и есть. Уверен, что это так. Наставьревольвер на бродягу, на промокшего трясущегося бродягу, стоящего на обочинедороги, и скажи ему: "Я тебя сейчас убью" - и он ответит сквозь слезы: "Нестреляйте. Прошу вас, не стреляйте". Бродяга цепляется за жизнь потому, чтона что-то надеется. И я цепляюсь за нее по этой же причине. Но я уже такдавно за нее цепляюсь, что больше не могу. Скоро сдамся. Это все равно чтовисеть над обрывом, вот что это такое. А я уже давно повис, ухватившисьпальцами за выступ скалы, не в силах подтянуться, а пальцы все слабеют инемеют, так что раньше или позже я точно сдамся. Звать на помощь я не стану,это единственное, на что у меня не хватит духу, поэтому и дальше буду висетьнад обрывом и скрести ногами о скалу, отчаянно пытаясь нащупать опору.Скала, однако, крутая и гладкая, как борт судна, а опоры все нет и нет.Теперь я стучу по ней ногами, вот чем я занимаюсь. Я стучу ногами по гладкойскале, но опоры-то нет. Скоро придется сдаться. Чем дольше буду висеть, тембольше буду в этом уверен, поэтому с каждым часом, с каждым днем, с каждойночью, с каждой неделей страх все больше одолевает меня. Четыре года назад явот так не висел на краю обрыва. Я бегал по плоской вершине, и хотя и знал,что где-то есть обрыв, с которого можно упасть, мне это никак не мешало. Такбыло три года назад, а сейчас все по-другому. Я знаю, что я не трус. Да я уверен в этом. Я всегда буду делать своедело. Сегодня, в два часа дня, я лечу курсом сто тридцать пять со скоростьюсто шестьдесят миль в час, и полет проходит нормально. И хотя я настолькобоюсь, что с трудом шевелю мозгами, я все равно буду и дальше летать. Еще ниразу не вставал вопрос о том, чтобы не лететь или возвращаться назад. Лучшеумру, чем поверну назад. Мне никогда и в голову не приходит повернуть назад.Хотя было бы легче, если бы пришло. Я бы предпочел бороться с этимискушением, чем со страхом. Вон там Вассалт. Несколько замаскированных зданий и большойзамаскированный аэродром, на котором, наверное, полно "сто девятых" и "стодевяностых". {Немецкие самолеты "Мессершмитт-109" и "Фокке-Вульф-190".}Голландия выглядит прекрасно. Летом, наверное, это замечательное место.Думаю, сейчас там внизу заготавливают сено, а немецкие солдаты, надополагать, смотрят, как голландки заготавливают сено. Мерзавцы. Сначаласмотрят, как те заготавливают сено, потом уводят их к себе в дом. Хотел бы ясейчас заготавливать сено. Заготавливать сено и пить сидр. Летчик сидел в кабине. Его лица не было видно за очками и кислородноймаской. Его правая рука свободно лежала на ручке управления, а левая - нарычаге газа. Он то и дело осматривал небо. Его голова по привычке все времявертелась из стороны в сторону - медленно, механически, как у заводнойкуклы, так что почти каждое мгновение он осматривал какую-либо частьголубого неба: вверху, внизу и вокруг себя. Но пару раз он посмотрел и всторону солнца, как смотрел в другие стороны, ибо именно там прячется враг,там он тебя поджидает, чтобы броситься на тебя. На небе можно спрятатьсятолько в двух местах. Одно из них - это туча, а другое - солнечный свет. Он продолжал полет. И хотя мысли его были заняты совсем другим, а мозгбыл мозгом человека, испытывающего страх, им все-таки владел инстинктлетчика, который находится во вражеском небе. Не прекращая крутить головой,он бросил быстрый взгляд на приборы. На это ушло не больше секунды, но, также как фотокамера фиксирует множество предметов после открытия затвора, таки он одним взглядом отметил давление масла, количество горючего, оборотыдвигателя, высоту и скорость, и почти в то же время он снова осматривалнебо. Он посмотрел в сторону солнца, и, когда сощурил глаза и впилсявзглядом в ослепительную яркость солнца, ему показалось, будто он что-тоувидел. Ну да - маленькая черная точка медленно движется по яркойповерхности солнца, но для него это была вовсе не точка, а самый настоящийнемецкий летчик в "фокке-вульфе" с пушкой под крылом. Он понял, что его увидели. Он был уверен в том, что тот, наверху,наблюдает за ним, выжидает удобный момент, точно знает, что его не видноиз-за яркого солнца, следит за "спитфайром" и готовится к атаке. Человек в"спитфайре" не отводил глаз от маленькой черной точки. Он больше не крутилголовой. Он следил за врагом и, не спуская с него глаз, убрал левую руку срычага газа и осторожно отвел ее назад. Его рука двигалась быстро иуверенно, касаясь то этого, то того, включая тумблер "огонь", снимая гашеткус предохранителя, а большой палец медленно нажимал на рычаг, с помощьюкоторого едва заметно увеличивается шаг винта. Теперь все его мысли были только о бое, больше ни о чем. Он уже неиспытывал страха и не думал о том, что ему страшно. Все это осталось вмечтах, и, так же как человек, проснувшись утром, забывает свой сон, так ион, увидев врага, забыл, что ему было страшно. Такое с ним случалось ужесотни раз, и вот теперь происходит то же самое. Неожиданно, в одномгновение, он стал спокойным и расчетливым и, в то время как готовилсявнутренне и производил необходимые действия в кабине, не спускал глаз снемца, выжидая действий с его стороны. Он был отличным летчиком. Потому что, когда было необходимо, когданаступал нужный момент, он становился спокойным, смелым и руководствовалсяинстинктом, который превосходил его спокойствие, смелость или опыт. Ондобавил газ и осторожно взял на себя ручку управления, стремясь набратьвысоту и лишить немца хотя бы немного того преимущества, которое тот имел,находясь на высоте пять тысяч футов. Но времени у него было немного."Фокке-вульф" помчался на него со стороны солнца носом вниз, и помчалсябыстро. Летчик увидел его, но продолжал свой полет, делая вид, что ничего незаметил, и все это время он смотрел на немца через плечо, выбирая момент,когда можно будет повернуть. Если повернуть слишком рано, то и немецповернет вместе с ним, и тогда ему крышка. Если повернуть слишком поздно, тонемец все равно его достанет, если сможет выстрелить прямо по курсу, азначит, и тогда ему крышка. Поэтому он смотрел и выжидал, повернув голову иглядя через плечо, и прикидывал, какое между ними расстояние. И едва немецприблизился настолько, что мог в любую секунду нажать большим пальцем нагашетку, летчик резко изменил курс. Он рванул ручку управления на себя иналево, сильно надавил левой ногой на педаль руля направления, и "спитфайр"метнулся в сторону, точно лист, подхваченный порывом ветра. Летчик намгновение потерял сознание. Когда к нему вернулось зрение, когда кровь отхлынула от головы и отглаз, он взглянул вверх и увидел, как немецкий истребитель, сильнонакренившись, разворачивается вместе с ним, пытаясь крутануться как можнокруче, чтобы снова сесть на хвост "спитфайру". Бой начался. "Поехали, -сказал он про себя. - Ну, кто кого на сей раз?" И быстро улыбнулся, потомучто был уверен в себе и еще потому, что в такой ситуации ему приходилосьбыть не раз, а также потому, что он всегда выходил победителем. Он был великолепным летчиком. Но и немец был неплох, и, когда"спитфайр" развернулся круче, "фокке-вульф", кажется, сделал то же самое, иони развернулись вместе. Когда "спитфайр" неожиданно убрал газ и всталсвечой, "фокке-вульф" перевернулся через крыло и ушел в пике, а затемзакрутил петлю, так что снова оказался сверху и сзади. "Спитфайр"перевернулся через крыло и метнулся в сторону, но "фокке-вульф" следил заним и тоже перевернулся через крыло и метнулся в сторону, сидя у него нахвосте, и тотчас выпустил по "спитфайру" короткую очередь, но промахнулся.Минут пятнадцать два небольших самолета кружились друг вокруг друга, делаякрутые виражи; они следили друг за другом и держали дистанцию, как этоделают боксеры на ринге, выжидая момент, когда противник раскроется илипотеряет бдительность. То и дело, резко развернувшись, один самолет атаковалдругой, и маневры с пикированием, переворотом через крыло и набором высотыповторялись. Все это время летчик в "спитфайре" сидел в кабине с прямой спиной и велсамолет не руками, а кончиками пальцев, и "спитфайр" был не самолетом, ачастью его тела. Мышцы его рук и ног были в крыльях и в хвосте машины, и,когда он делал вираж, разворот, пикировал или набирал высоту, он двигал несвоими руками и ногами, а крыльями, хвостом и корпусом самолета, потому чтокорпус "спитфайра" был телом летчика и между тем и другим не было разницы. Бой продолжался, и все это время, пока они сражались друг с другом, онитеряли высоту и оказывались все ближе и ближе к голландским полям, так чтоскоро до земли осталось всего три тысячи футов и можно было разглядетьизгороди, и низкие деревья, и тени, которые эти деревья бросали на траву. Раз немец выстрелил наудачу длинной очередью с расстояния тысячи ярдов.Летчик "спитфайра" увидел, как перед носом его машины промелькнултрассирующий снаряд. В другой раз, когда они летели близко друг от друга, онуспел разглядеть под стеклянным фонарем кабины голову, коричневый шлем,очки, маску, белый шарф и плечи немца, причем голова была повернута в егосторону. И еще был раз, когда он потерял сознание после быстрого выхода изпикирования и временная слепота длилась больше, чем обычно. Она продолжаласьсекунд, быть может, пять, и, когда зрение вернулось к нему, он быстроогляделся в поисках "фокке-вульфа" и увидел его на расстоянии полумили. Тотлетел прямо на него - тонкая полоска длиной в дюйм, которая быстроувеличивалась, притом так быстро, что почти тотчас она была длиной уже не вдюйм, а в полтора, потом в два, потом в шесть, а потом и в фут. Времени вего распоряжении не было совсем - может, секунда, самое большее две, но иэтого было достаточно, потому что ему не нужно было думать или решать, чтопредпринять. Ему надо было лишь дать волю инстинкту, который руководит егоруками, ногами и крыльями и корпусом самолета. Нужно было сделать толькоодно, и "спитфайр" это сделал. Он круто набрал высоту и, резко развернувшисьпод прямым углом, бросился на "фокке-вульф". Он летел прямо на него, готовыйк лобовой атаке. Две машины быстро мчались навстречу друг другу. Летчик в "спитфайре"сидел с прямой спиной в своей кабине, и теперь самолет окончательно сталчастью его тела. Он смотрел на перекрестие прицела - маленькую желтую точкуэлектрического света, выступающую в верхней части козырька кабины, и теперьона приближалась к "фокке-вульфу". Он быстро и точно подправлял самолетнемного в одну сторону, немного в другую, и желтая точка, двигавшаяся вместес самолетом, плясала и дергалась из стороны в сторону, и неожиданно онаостановилась на тонкой полоске "фокке-вульфа". Большим пальцем правой руки вкожаной перчатке он нащупал гашетку, осторожно нажал на нее, как охотникнажимает на курок ружья, его пушки выстрелили, и он увидел, как в то жесамое время из носа "фокке-вульфа" вырвались маленькие язычки пламени. Отначала и до конца на все про все ушло не больше времени, чем на то, чтобызакурить сигарету. Немецкий летчик шел прямо на него, и неожиданно пилот"спитфайра" отчетливо увидел перед собой круглый бесцветный нос"фокке-вульфа" и его тонкие распростертые крылья. Когда концы крыльеввстретились, раздался треск, левое крыло "спитфайра" с хрустом оторвалось откорпуса машины. "Спитфайру" пришел конец. Он стал падать, как падает мертвая птица, и,умирая, слегка трепетал одним крылом. Падая, самолет продолжал движение потому курсу, которым летел. Руки летчика единым движением расстегнули ремни,сорвали шлем и отодвинули верх кабины, затем ухватились за ее края. Покинувсамолет, летчик потянулся за вытяжным кольцом парашюта, схватил его правойрукой и дернул, так что парашют вырвался и раскрылся и ремни впились ему впромежность. Неожиданно наступила полная тишина. Ветер дул ему в лицо, трепал еговолосы. Он поднял руку и убрал волосы с глаз. Он находился на высотепримерно в тысячу футов. Взглянув вниз, он увидел плоскую зеленую местность- поля, изгороди, и никаких деревьев. На поле, внизу, он увидел несколькокоров. Потом он посмотрел наверх и тут же произнес: "О Господи", и его рукабыстро метнулась к правому бедру. Он нащупал револьвер, который захватил ссобой. Не более чем в пятистах ярдах от него одновременно с ним и с такой жевысоты спускался на парашюте еще один человек. Едва взглянув на него, онпонял, что это мог быть только немецкий летчик, и никто другой. Его самолетнаверняка тоже пострадал в столкновении со "спитфайром". Должно быть, и онбыстро выбрался. И вот они оба спускаются на парашюте так близко друг отдруга, что, возможно, и приземлятся на одном поле. Расставив ноги и держась за ремни парашюта поднятыми руками, он еще разпосмотрел на немца. Это был невысокий мужчина, коренастый, но отнюдь немолодой. Немец тоже смотрел на него, просто не сводил с него глаз, и, когдаего крутануло в воздухе, он повернул голову и принялся смотреть через плечо. Они продолжали опускаться. Оба смотрели друг на друга, думая о том, чтоже будет дальше, но немец был королем, потому что приземлялся на своейтерритории. Летчик "спитфайра" опускался на вражеской территории; еговозьмут в плен или же убьют, или он убьет немца, а если сделает это, тоубежит. В любом случае убегу, подумал он. Я уверен, что бегаю быстрее, чемэтот немец. Он, похоже, не очень-то быстро бегает. Побегу от него по полю искроюсь где-нибудь. Земля была уже близко. До приземления оставалось лишь несколько секунд.Он видел, что немец почти наверняка приземлится на том же поле, что и он, наполе, где паслись коровы. Он посмотрел, что это за поле, широкая лиизгородь, и есть ли в изгороди проход, и тут увидел небольшой пруд и ручеек.Коровы пили воду из этого пруда, вокруг него было грязно, и вода былагрязной. Пруд оказался прямо под ним. Он уже был на высоте роста лошади надпрудом и быстро падал. Он падал в самую середину пруда. Он быстро ухватилсяза ремни над головой и попытался подтянуть парашют стропами с одной стороны,чтобы изменить направление, но было слишком поздно - его усилия неувенчались успехом. Неожиданно что-то пронеслось у него в голове и отдалосьгде-то в желудке, и страх, о котором он забыл во время боя, снова навалилсяна него. Он видел пруд и черную поверхность воды в пруду, но это был уже ине пруд вовсе, а вода - совсем не вода. Это была небольшая черная дыра вземле, которая вела на многие мили вниз, с крутыми гладкими стенами, какборт судна, и она была такая глубокая, что стоит в нее попасть, как будешьпадать, и падать, и падать, и так до конца жизни. Он видел вход в эту дыру,видел, какая она глубокая, а он был лишь маленьким коричневым камешком,который кто-то поднял, потом подбросил в воздух, да так, чтобы он полетел вэту дыру. Он был камешком, который кто-то нашел в траве в поле, вот что онтакое. И вот он падает, а внизу эта дыра. Подняв брызги, он опустился в воду. Он с головой ушел под воду, и егоноги коснулись дна пруда и увязли в грязи. Голова его была под водой, но онаснова показалась над поверхностью. Он стоял на дне. Вода была ему по плечи.Парашют накрыл его сверху. Его голова была опутана ремнями и белым шелком,он попытался было высвободиться, сначала с одной стороны, потом с другой, новышло только хуже, да и страх усилился, потому что белый шелк накрыл его сголовой и он ничего не видел, кроме груды белой материи и спутавшихсяремней. Он сделал попытку приблизиться к берегу, но его ноги застряли вгрязи; он стоял по колено в грязи. Поэтому он продолжал бороться с парашютоми спутавшимися ремнями. Он дергал за ремни, стараясь высвободить голову, итут услышал шаги человека, который бежал по траве. Он слышал, как шагиприближаются. Немец, должно быть, прыгнул, потому что послышался всплеск ион упал под весом этого другого человека. Оказавшись под водой, он начал инстинктивно сопротивляться. Но его ногиувязли в грязи, тот, другой человек был сверху и, держа руками за шею,пытался удержать его под водой. Сильные пальцы сдавили ему горло. Он открылглаза и увидел коричневую воду, а в воде - пузырьки. Маленькие светлыепузырьки медленно поднимались вверх в коричневой воде. Не было ни шума, никриков, ничего больше не было, лишь светлые пузырьки поднимались в воде, ивдруг в голове у него тоже просветлело, как светлеет в тихий солнечный день.Да не буду я бороться, подумал он. К чему бороться, ведь если на небонабежала туча, значит, быть дождю. Он обмяк и расслабил все мышцы, потому что у него не было никакогожелания бороться. Как это хорошо - не бороться. Да и зачем это? Глупо былостолько бороться и так долго; глупо было молиться на то, чтобы вышло солнце,когда на небе туча. Надо было кричать: "Пусть идет дождь! Пусть льет как изведра! Мне все равно!" Тогда было бы легче. Тогда было бы намного легче. Ясражался пять лет, но мне больше не нужно этого делать. Так гораздо лучше,гораздо, ведь где-то есть лес, по которому мне хотелось бы пройти, а непойдешь же гулять в лес затем, чтобы сражаться. Где-то есть девушка, скоторой мне хотелось бы переспать, но ведь не станешь же спать с ней иодновременно бороться. Ничего нельзя сделать, одновременно борясь. Иособенно нельзя жить, все время борясь. Теперь я сделаю все то, что хочу, ноборьбы больше не будет. Как сразу стало спокойно и чудесно. Какой солнечный день, и какоекрасивое поле, с коровами, и маленьким прудом, и зелеными изгородями спримулами, растущими прямо в них. Ничто меня больше не будет беспокоить,ничто, ничто, ничто. Даже тот, другой человек, который плещется вон там вводе, в этом же пруду. Кажется, он совсем запыхался и дышит с трудом.Кажется, он вынимает что-то из пруда, что-то тяжелое. Вот уже вынул на береги теперь тащит по траве. Смешно. Оказывается, это тело. Тело какого-томужчины. Вообще-то, по-моему, это я. Да-да, я. Я это знаю точно, потому чтона груди моего комбинезона пятнышко желтой краски. Вот он наклонился ипроверяет мои карманы, вынимает деньги и удостоверение личности. Он нашелмою трубку и письмо, которое я получил утром от матери. Снимает часы.Встает. Уходит. Он решил оставить мое тело на траве рядом с прудом. Онбыстро идет по полю в сторону прохода в изгороди. Похоже, он насквозь промоки к тому же возбужден. Надо бы ему немного отдохнуть. Надо бы отдохнуть, какэто делаю я. Если не отдохнет, то ему и самому это не понравится. Надо емусказать об этом. - Почему бы тебе немного не отдохнуть? Боже мой, как он вздрогнул, когда я заговорил. А его лицо; вы толькопосмотрите на его лицо. Никогда не видел такого испуганного человека. Онпобежал прочь. То и дело оглядывается через плечо, а сам бежит. Но вы толькопосмотрите на его лицо; видите, какой у него несчастный вид и как оннапуган. Нет, мне с ним не по пути. Думаю, лучше его оставить. Пожалуй,побуду здесь еще немного. Потом пойду вдоль изгороди, поищу примулы, аповезет, так и фиалки найду. А потом усну. Прямо на солнце.