Главная | Обратная связь

ОСТОРОЖНО, ЗЛАЯ СОБАКА

Внизу нескончаемым морем простирались волнистые облака. Сверху светилосолнце. Оно было белым, как и облака, потому что солнце никогда не бываетжелтым, когда на него смотришь, находясь высоко в небе. Он продолжал лететь на "спитфайре". Его правая рука была на штурвале, аруль направления он контролировал одной левой ногой. Это было очень просто.Машина летела хорошо. Он знал, что делает. Все идет отлично, думал он. Все в порядке. Со мной все нормально.Дорогу домой я знаю. Буду там через полчаса. Когда приземлюсь, вырулю настоянку, выключу двигатель и скажу: "Ну-ка, помогите мне выбраться".Постараюсь, чтобы голос мой звучал как обычно и естественно, никто ничего ине заметит. Потом я скажу: "Да помогите же кто-нибудь выбраться. Самому мнеэтого не сделать, я ведь ногу потерял". Они все рассмеются и подумают, что яшучу, и тогда я скажу: "Хорошо, идите и сами посмотрите, мерзавцыневерующие". Тогда Йорки заберется на крыло и заглянет внутрь кабины. Его,наверное, стошнит, столько там кровавого месива. А я рассмеюсь и скажу:"Ради бога, да помогите же мне выбраться". Он снова взглянул на свою правую ногу. От нее мало что осталось.Осколок угодил ему в бедро, чуть выше колена, и теперь там была лишькровавая мешанина. Но боли не было. Когда он смотрел на свою ногу, емуказалось, будто он смотрит на что-то чужое. То, на что он смотрел, не имелок нему отношения. Просто в кабине оказалось какое-то месиво, и это странно,необычно и довольно занятно. Это все равно что найти на диване мертвогокота. Он и вправду чувствовал себя отлично, немного, разве что, был взвинчен,но страха не испытывал. И не буду я выходить на связь, чтобы приготовили санитарную машину,думал он. К чему это? А когда приземлюсь, из кабины вылезать в этот раз самне буду, но скажу: "Эй, ребята, кто там есть. Идите сюда, помогите-ка мневылезти, я ведь ногу потерял". Вот будет смеху. Я и сам хохотну, когда скажуэто; я произнесу это спокойно и медленно, а они подумают, будто я шучу.Когда Йорки залезет на крыло и его стошнит, я скажу: "Иорки, старый ты сукинсын, ты приготовил мою машину?" Потом, когда выберусь, напишу рапорт. А ужепотом полечу в Лондон. Возьму полбутылки виски и зайду к Голубке. Сядем унее в комнате и будем пить. Воду я наберу из крана в ванной. Много яговорить не буду, но, когда придет время идти спать, я скажу: "Слушай,Голубка, а у меня для тебя сюрприз. Сегодня я потерял ногу. Но мне всеравно, если и ты не против. Мне даже не больно. В машине мы куда угодносъездим. Пешком ходить я никогда не любил, если не считать прогулок поулицам медников в Багдаде, но я могу передвигаться на рикше. Могу поехатьдомой и рубить там дрова, правда, обух то и дело соскакивает с топорища.Надо бы его в горячую воду опустить; положить в ванну, пусть разбухает. Впрошлый раз я нарубил дома много дров, а потом положил топорище в ванну..." Тут он увидел, как солнце сверкает на капоте двигателя его машины. Онвидел, как солнце сверкает на заклепках в металле, и тогда вспомнил осамолете и о том, где он находится. Он уже не чувствовал себя хорошо, еготошнило и кружилась голова. Голова то и дело падала на грудь, потому что унего уже не было сил держать ее. Но он знал, что летит на "спитфайре".Пальцами правой руки он чувствовал ручку управления. "Сейчас я потеряю сознание, подумал он. В любой момент могуотключиться". Он бросил взгляд на высотомер. Двадцать одна тысяча. Чтобы испытатьсебя, он попробовал сосредоточиться на сотнях и тысячах. Двадцать однатысяча и сколько? Показания высотомера размылись. Он и стрелки не видел. Тутдо него дошло, что надо прыгать с парашютом, нельзя терять ни секунды, иначеон потеряет сознание. Быстро, лихорадочно он попытался отодвинуть фонарьлевой рукой, но сил не было. Он на секунду убрал правую руку с ручкиуправления, и двумя руками ему удалось отодвинуть крышку. Поток воздуха,казалось, освежил его. На минуту к нему вернулось ясное сознание. Егодействия стали правильными и точными. Вот как это бывает с хорошимилетчиками. Он сделал несколько быстрых и глубоких глотков из кислородноймаски, а потом повернул голову и посмотрел вниз. Там было лишь обширноебелое море из облаков, и он понял, что не знает, где находится. "Наверное, это Ла-Манш. Точно, упаду в Ла-Манш". Он стянул шлем, расстегнул привязные ремни и рывком поставил ручкууправления в левое положение. "Спитфайр" мягко перевернулся через крыло наспину, и он резко отдал ручку от себя. Летчика выбросило из самолета. Падая, он открыл глаза, потому что знал: ему нельзя терять сознание,прежде чем он дернет за кольцо парашюта. С одной стороны он видел солнце, сдругой - белизну облаков, и, падая и переворачиваясь в воздухе, он видел,как облака бегут за солнцем, а солнце преследует облака. Так и бегали другза другом по маленькому кругу; они бежали все быстрее и быстрее, солнце заоблаками, облака - за солнцем, облака подбегали все ближе, и вдруг солнцеисчезло и осталась одна лишь обширная белизна. Весь мир стал белым, и в немничего не было. Мир был таким белым, что иногда казался черным, а потомстановился то белым, то черным, но больше белым. Он смотрел, как мир избелого становится черным, а потом опять белым, и белым он был долгое время,а черным - лишь несколько секунд. В эти белые периоды он засыпал, нопросыпался, едва мир становился черным. Однако черным он был недолго - так,сверкнет иногда черной молнией. Белый мир тянулся долго, и тогда он засыпал. Однажды, когда мир был белым, он протянул руку и дотронулся до чего-то.Он стал разминать это пальцами. Какое-то время он лежал и раскатывалпальцами то, что оказалось под рукой. Потом медленно открыл глаза, посмотрелна свою руку и увидел, что держит в руке нечто белое. Это был край простыни.Он знал, что это простыня, потому что видел фактуру ткани и строчку накромке. Он сощурил глаза и тотчас снова открыл их. На этот раз он увиделкомнату. Он увидел кровать, на которой лежал; он увидел серые стены, дверь,зеленые занавески на окнах. На столике возле кровати стояли розы. Потом он увидел миску на столике рядом с розами. Миска былэмалированная, белая, а рядом стояла мензурка. "Это госпиталь, - подумал он. - Я в госпитале". Но он ничего не помнил.Он откинулся на подушке, глядя в потолок и стараясь вспомнить, что жепроизошло. Он смотрел на ровный серый потолок, который был таким чистым исерым, и вдруг увидел, что по потолку ползет муха. При виде этой мухи, этоймаленькой черной точки, неожиданно появившейся на сером море, пелена спала сего сознания, и он тотчас, в долю секунды, все вспомнил. Он вспомнил"спитфайр", вспомнил высотомер, показывающий двадцать одну тысячу футов.Вспомнил, как отодвигает назад фонарь кабины обеими руками и выпрыгивает спарашютом. Он вспомнил про свою ногу. Теперь, кажется, с ним все в порядке. Он посмотрел на другой конецкровати, но ничего определенного сказать не смог. Тогда просунул руку пододеяло и ощупал колена. Одно из них он обнаружил сразу, но когда сталнащупывать другое, его рука коснулась чего-то мягкого, перебинтованного. В эту минуту открылась дверь и вошла сестра. - Привет, - сказала она. - Проснулся наконец. Несимпатичная, но большаяи чистая. Лет тридцати-сорока, белокурая. Больше он ничего не сумелразглядеть. - Где я? - Тебе повезло. Ты упал в лес около пляжа. Ты в Брайтоне. Тебя привезлидва дня назад, теперь с тобой все в порядке. Выглядишь ты отлично. - Я потерял ногу. - Это ничего. Мы тебе другую найдем. А теперь спи. Доктор придет черезчас. Она взяла миску и мензурку и вышла. Но он не мог уснуть. Ему хотелось лежать с открытыми глазами, потомучто он боялся, что если снова закроет их, то все кончится. Он лежал исмотрел в потолок. Муха была все там же. Она вела себя очень энергично.Пробежит несколько дюймов, остановится. Еще пробежит, остановится, потомопять побежит, и при этом она то и дело взлетала и с жужжанием кружилась.Садилась она на одно и то же место на потолке, после чего опять бежала иостанавливалась. Он так долго наблюдал за ней, что спустя какое-то время емустало казаться, что это и не муха вовсе, а всего лишь черные пятнышко насером море. Он продолжал следить за мухой, когда сестра открыла дверь. Онаотступила в сторону, уступая дорогу врачу. Это был военный врач, на кителе унего были ленточки с прошлой войны. Он был лысый, небольшого роста, но унего было приветливое лицо и добрые глаза. - Так-так, - сказал он. - Значит, решили все-таки проснуться. Как высебя чувствуете? - Хорошо. - Вот и отлично. Мы вас быстренько поправим. Врач взял его запястье, чтобы послушать пульс. - Кстати, - сказал он, - звонили парни из вашей эскадрильи и спрашивалинасчет вас. Хотят навестить, но я им сказал, чтобы подождали пару дней. Ещесказал, что с вами все в порядке и они могут заглянуть чуть попозже. Так чтолежите спокойно и ни о чем не тревожьтесь. У вас есть что-нибудь почитать? Он бросил взгляд в сторону столика, на котором стояли розы. - Нет? Ничего, сестра об этом позаботится. Она в вашем полномраспоряжении. И с этими словами он махнул рукой и вышел, сопровождаемый сестрой. Когда они ушли, он вытянулся на кровати и снова стал смотреть впотолок. Муха была все еще там. Пока он рассматривал ее, где-то вдалекепослышался шум самолета. Он прислушался к гулу двигателей. Шум был оченьдалеко. "Интересно, что это за самолет, - подумал он. - Попробую определитьтип". Неожиданно он резко дернул головой. Всякий, кто подвергалсябомбардировке, может по звуку узнать "Юнкерс-88". По шуму можно вычислить идругие немецкие самолеты, но "Юнкерс-88" издает особый звук. Он обладаетнизким, басовым вибрирующим голосом, в котором слышится высокий тенор.Именно тенор и отличает "Юнкерс-88", так что ошибиться невозможно. Он прислушивался к звуку, и ему показалось, что он точно знает, какойэто самолет. Но где же сирены и орудия? Этот немецкий летчик большойсмельчак, если отважился оказаться около Брайтона средь бела дня. Самолет гудел где-то вдали, и скоро звук пропал. Потом появился другойзвук, на этот раз тоже где-то вдалеке, но опять же - глубокий вибрирующийбас смешался с высоким колеблющимся тенором, так что ошибиться невозможно.Он слышал такие звуки каждый день во время битвы за Британию. Он был озадачен. На столике рядом с кроватью стоял колокольчик. Онпротянул руку и позвонил в него. В коридоре раздались шаги. Вошла сестра. - Сестра, что это были за самолеты? - Вот уж не знаю. Я их не слышала. Наверное, истребители илибомбардировщики. Думаю, они возвращаются из Франции. А в чем дело? - Это были "ю-восемьдесят-восемь". Уверен, что это"ю-восемьдесят-восемь". Я знаю, как звучат их двигатели. Их было двое. Чтоони здесь делали? Сестра подошла к кровати, разгладила простыню и подоткнула ее подматрас. - О господи, да что ты там себе выдумываешь. Не нужно тебе ни о чемтаком думать. Хочешь, принесу что-нибудь почитать? - Нет, спасибо. Она взбила подушку и убрала волосы с его лба. - Днем они больше не прилетают. Да ты и сам это знаешь. Это, наверное,"ланкастеры" или "летающие крепости". - Сестра. - Да? - Можете дать мне сигарету? - Ну конечно же. Она вышла и почти тотчас вернулась с пачкой "плейерс" и спичками. Онадала ему сигарету и, когда он вставил ее в рот, зажгла спичку, и он закурил. - Если понадоблюсь, - сказала она, - просто позвони в колокольчик. И она вышла. Вечером он еще раз услышал звук самолета, уже другого. Тот летел где-тодалеко, но, несмотря на это, он определил, что машина одномоторная. Оналетела быстро; это было ясно. Что за тип, трудно сказать. Не "спит" и не"харрикейн". Да и на американский двигатель не похоже. Те шумнее. Он незнал, что это за самолет, и это не давало ему покоя. Наверное, я оченьболен, - подумал он. - Наверное, мне все чудится. Быть может, я в бреду.Просто не знаю, что и думать". В этот вечер сестра принесла миску с горячей водой и начала егообмывать. - Ну так как, - спросила она, - надеюсь, тебе больше не кажется, чтонас бомбят? Она сняла с него верхнюю часть пижамы и стала фланелью намыливать емуруку. Он не отвечал. Она смочила фланель в воде, еще раз намылила ее и стала мыть ему грудь. - Ты отлично выглядишь сегодня, - сказала она. - Тебе сделали операцию,как только доставили. Отличная была работа. С тобой все будет в порядке. Уменя брат в военно-воздушных войсках, - прибавила она. - Летает набомбардировщиках. - Я ходил в школу в Брайтоне, - сказал он. Она быстро взглянула на него. - Что ж, это хорошо, - сказала она. - Наверное, у тебя в городе естьзнакомые. - Да, - ответил он. - Я здесь многих знаю. Она вымыла ему грудь и руки, после чего отдернула одеяло в том месте,где была его левая нога, притом она сделала это так, что перевязанныйобрубок остался под одеялом. Развязав тесемку на пижамных брюках, сняла иих. Это было нетрудно сделать, потому что правую штанину отрезали, чтобы онане мешала перевязке. Она стала мыть его левую ногу и остальное тело. Еговпервые мыли в кровати, и ему стало неловко. Она подложила полотенце ему подступню и стала мыть ногу фланелью. - Проклятое мыло совсем не мылится. Вода здесь такая. Жесткая, какжелезо, - сказала она. - Сейчас вообще нет хорошего мыла, а если еще и вода жесткая, тогда,конечно, совсем дело плохо, - сказал он. Тут воспоминания нахлынули на него. Он вспомнил ванны в брайтонскойшколе. В длинной ванной комнате с каменным полом стояли в ряд четыре ванны.Он вспомнил - вода была такая мягкая, что потом приходилось принимать душ,чтобы смыть с тела все мыло, и еще он вспомнил, как пена плавала наповерхности воды, так что ног под водой не было видно. Еще он вспомнил, чтоиногда им давали таблетки кальция, потому что школьный врач говорил, чтомягкая вода вредна для зубов. - В Брайтоне, - заговорил он, - вода не... Но не закончил фразу. Ему кое-что пришло в голову, нечто настолькофантастическое и нелепое, что он даже задумался - а не рассказать ли об этомсестре, чтобы вместе с ней посмеяться. Она посмотрела на него. - И что там с водой? - спросила она. - Да так, ничего, - ответил он. - Просто что-то вспомнилось. Она сполоснула фланель в миске, стерла мыло с его ноги и вытерла егополотенцем. - Хорошо, когда тебя вымоют, - сказал он. - Мне стало лучше. Он провел рукой по лицу. - Побриться бы. - Оставим на завтра, - сказала она. - Это ты и сам сделаешь. В эту ночь он не мог уснуть. Он лежал и думал о "Юнкерсах-88" и ожесткой воде. Ни о чем другом он думать не мог. "Это были"ю-восемьдеся-восемь", - сказал он про себя. Точно знаю. Однако этого неможет быть, ведь не могут же они летать здесь так низко средь бела дня.Знаю, что это "юнкерсы" и знаю, что этого не может быть. Наверное, я болен.Наверное, я веду себя как идиот и не знаю, что говорю и что делаю. Может, ябрежу". Он долго лежал и думал обо всем этом, а раз даже приподнялся вкровати и громко произнес: - Я докажу, что не сумасшедший. Я произнесу небольшую речь о чем-нибудьважном и умном. Буду говорить о том, как поступить с Германией после войны. Но не успел он начать, как уже спал. Он проснулся, когда из-за занавешенных окон пробивался дневной свет. Вкомнате было еще темно, но он видел, как свет за окном разгоняет тьму. Онлежал и смотрел на серый свет, который пробивался сквозь щель междузанавесками, и тут вспомнил вчерашний день. Он вспомнил "Юнкерсы-88" ижесткую воду. Он вспомнил приветливую сестру и доброго врача, а потомзернышко сомнения зародилось в его мозгу и начало расти. Он оглядел палату. Розы сестра вынесла накануне вечером. На столикебыли лишь пачка сигарет, коробок спичек и пепельница. Палата была голая. Онабольше не казалась теплой и приветливой. И уж тем более удобной. Она былахолодная и пустая, и в ней было очень тихо. Зерно сомнения медленно росло, а вместе с ним пришел страх, легкийпляшущий страх; он скорее предупреждал о чем-то, нежели внушал ужас. Такойстрах появляется у человека не потому, что он боится, а потому, чточувствует: что-то не так. Сомнение и страх росли так быстро, что онзанервничал и рассердился, а когда дотронулся до лба рукой, обнаружил, чтолоб мокрый от пота. Надо что-то предпринимать, решил он, нужно как-тодоказать самому себе, что он либо прав, либо не прав. Он снова увидел передсобой окно и зеленые занавески. Окно находилось прямо перед его кроватью,однако в целых десяти ярдах от него. Надо бы каким-то образом добраться доокна и выглянуть наружу. Эта мысль полностью захватила его, и теперь он немог думать ни о чем другом, кроме как об окне. Но как же быть с ногой? Онпросунул руку под одеяло и нащупал толстый перебинтованный обрубок - все,что осталось с правой стороны. Казалось, там все в порядке. Боли нет. Но воттут-то и может возникнуть проблема. Он сел на кровати. Потом откинул в сторону одеяло и спустил левую ногуна пол. Действуя медленно и осторожно, он сполз с кровати на ковер и оперсяобеими руками о пол. Стоя в таком положении, он посмотрел на обрубок - оченькороткий и толстый, весь перевязанный. В этом месте появилась боль и сталапульсировать кровь. Ему захотелось рухнуть на пол и ничего не делать, но онзнал, что надо двигаться дальше. С помощью рук он как можно дальше передвигался вперед, потом слегкаподпрыгивал и волочил левую ногу. Каждый раз он стонал от боли, но продолжалползти по полу на руках и ноге. Приблизившись к окну, он ухватился руками заподоконник, сначала одной, потом другой, и медленно встал на одну ногу,потом быстро отдернул занавески и выглянул наружу. Он увидел маленький домик с серой черепичной крышей. Дом стоял водиночестве близ узкой аллеи, а за ним начиналось вспаханное поле. Переддомиком был неухоженный сад. От аллеи сад отделяла зеленая изгородь. Наизгороди он увидел табличку. Это была обыкновенная дощечка, прибитая ккороткой жерди, а поскольку изгородь давно не приводили в порядок, веткиобвили табличку, так что казалось, будто ее установили посреди изгороди. Надощечке что-то было написано белой краской. Он уткнулся в оконное стекло,пытаясь прочитать надпись. Первая буква была "G", это он четко видел, вторая- "a", а третья - "r". Ему удалось разобрать буквы одну за одной. Всего былотри слова, и он медленно их прочитал по буквам: "G-a-r-d-е a-u c-h-i-e-n".{"Осторожно, злая собака" (фр.)} Только это и было там написано. Он нетвердо стоял на одной ноге, крепко ухватившись руками заподоконник, и смотрел на табличку и на буквы, выведенные белой краской.Какое-то время ни о чем другом он и думать не мог. Он смотрел на табличку иповторял про себя написанные на ней слова. Неожиданно до него дошло. Он ещераз посмотрел на домик и на вспаханное поле. Потом посмотрел на фруктовыйсад слева от домика и окинул взглядом всю местность, покрытую зеленью. - Значит, я во Франции, - произнес он. - Я во Франции. Кровь сильно пульсировала в правом бедре. Было такое ощущение, словнокто-то стучит по обрубку молотком, и вдруг боль стала такой сильной, что унего в голове помутилось. Ему показалось, что он сейчас упадет. Он сновабыстро опустился на пол, подполз к кровати и взобрался на нее, после чего визнеможении откинулся на подушку и натянул на себя одеяло. Он по-прежнему немог думать ни о чем другом, кроме как о табличке на изгороди, о вспаханномполе и фруктовом саде. Слова на табличке не выходили у него из головы. Спустя какое-то время пришла сестра. Она принесла миску с горячейводой. - Доброе утро, как ты себя сегодня чувствуешь? - сказала она. Боль под перевязкой была все еще сильная, но ему не хотелось ей ничегоговорить. Он смотрел, как она возится с тем, что принесла с собой. Теперь онрассмотрел ее внимательнее. У нее были очень светлые волосы. Женщина онабыла высокая, крупная, с приятным лицом. Но в глазах ее была какая-тотревога. Глаза все время бегали, не задерживаясь ни на чем более мгновения,и быстро перебегали с одного предмета на другой. Да и в движениях былочто-то особенное. Движения ее были чересчур резкие и нервные, что никак несочеталось с тем небрежным тоном, каким она разговаривала. Она поставила миску, сняла верхнюю часть его пижамы и стала обмыватьего торс. - Ты хорошо спал? - Да. - Вот и отлично, - сказала она. Она мыла ему руки и грудь. - Кажется, после завтрака кто-то из воздушного ведомства собираетсянавестить тебя, - продолжала она. - Им нужен отчет, или как там это у васназывается. Да ты лучше знаешь. Как тебя сбили и все такое. Я не дам имзасиживаться, так что не беспокойся. Он не отвечал. Она обмыла его и дала ему зубную щетку и порошок. Онпочистил зубы, сполоснул рот и выплюнул воду в миску. Потом она принесла ему завтрак на подносе, но есть он не хотел. Онпо-прежнему ощущал слабость, его подташнивало. Ему хотелось лежать недвигаясь и думать о том, что произошло. А из головы у него не выходилафраза. Эту фразу Джонни, офицер разведки из его эскадрильи, каждый деньповторял летчикам перед вылетом. У него и сейчас Джонни стоял перед глазами.Вот он стоит с трубкой в руке, прислонившись к летному домику на запасномаэродроме, и говорит: "Если вас собьют, называйте только свое имя, звание иличный номер. Больше ничего. Ради бога, не говорите больше ничего". - Ну вот, - сказала она и поставила поднос ему на колени. - Съешь-каяйцо. Сам справишься? - Да. Она стояла возле его кровати. - Ты хорошо себя чувствуешь? - Да. - Вот и отлично. Если яйца мало, то, думаю, смогу принести еще одно. - Нет, хватит. - Ну ладно, позвони в колокольчик, если захочешь чего-нибудь еще. И она вышла из палаты. Он как раз доедал то, что сестра принесла, когда она возвратилась. - Пришел Робертс, командир авиакрыла. Я ему сказала, что он можетнаходиться здесь только несколько минут. Она сделала знак рукой, и вошел командир авиакрыла. - Извините за беспокойство, - сказал он. Это был офицер ВВС Великобритании, в видавшей виды форме. Его кительукрашали "крылья" {нагрудный знак летчиков} и крест "За летные боевыезаслуги". Он был довольно высок и худощав, с большой копной черных волос.Изо рта у него торчали неровные, неплотно примыкающие друг к другу зубы,хотя он и старался сжимать губы покрепче. Он достал бланк и карандаш и,придвинув к кровати стул, уселся. - Как вы себя чувствуете? Ответа не последовало. - Не повезло вам с ногой. Знаю, каково вам. Слышал, какой концерт вы имустроили, прежде чем они вас сбили. Человек на кровати лежал совершенно неподвижно, глядя на другогочеловека, который сидел на стуле. Человек, сидевший на стуле, сказал: - Давайте покончим с этим побыстрее. Боюсь, вам придется ответить нанесколько вопросов, а я заполню боевое донесение. Итак, для начала, из какойвы эскадрильи? Человек, лежавший на кровати, не шелохнулся. Он смотрел прямо в глазакомандиру авиакрыла. - Меня зовут Питер Уильямсон. Я ведущий эскадрильи, мой номердевять-семь-два-четыре-пять-семь.

БЫТЬ РЯДОМ

Та ночь выдалась очень холодной. Мороз прихватил живые изгороди ивыбелил траву в полях, так что казалось, будто выпал снег. Но ночь былаясной, спокойной, на небе светились звезды и была почти полная луна. Домик стоял на краю большого поля. От двери тропинка тянулась черезполе к мосткам, а потом шла через другое поле до ворот, которые вели кдороге милях в трех от деревни. Других домов не было видно. Местность вокругбыла открытой и ровной, и многие поля из-за войны превратились в пашни. Домик заливало лунным светом. Свет проникал в открытое окно спальни,где спала женщина. Она лежала на спине, лицом кверху, ее длинные волосы былирассыпаны по подушке, и, хотя она спала, по ее лицу нельзя было сказать, чтоженщина отдыхает. Когда-то она была красивой, теперь же лоб ее был прорезантонкими морщинами, а кожа на скулах натянулась. Но губы у нее были ещенежными, и она не сжимала их во сне. Спальня была небольшой, с низким потолком, из мебели были туалетныйстолик и кресло. Одежда женщины лежала на спинке кресла; она положила еетуда, когда ложилась спать. Ее черные туфли стояли рядом с креслом. Натуалетном столике лежали расческа, письмо и большая фотография молодогочеловека в форме с "крыльями" на левой стороне кителя. На фотографии онулыбался. Такие снимки приятно посылать матери. Фото было вставлено в тонкуючерную деревянную рамку. Луна светила в открытое окно, а женщина продолжаласпать беспокойным сном. Слышно было лишь ее мягкое размеренное дыхание ишорох постельного белья, когда она ворочалась во сне, других звуков не было. И вдруг где-то вдалеке послышался глубокий ровный гул, который всенарастал и нарастал, становился все громче и громче, пока, казалось, всенебо не наполнилось оглушительным шумом. И он все усиливался и усиливался. Женщина слышала этот шум с самого начала, еще когда он не приблизился.Она ждала его во сне, прислушивалась и боялась упустить момент, когда онвозникнет. Услышав его, она открыла глаза и какое-то время лежала неподвижнои вслушивалась. Потом приподнялась, сбросила одеяло и встала с кровати.Подойдя к окну и положив обе руки на подоконник, она стала смотреть в небо;ее длинные волосы рассыпались по плечам, по тонкой хлопчатой ночной рубашке.Она долго стояла на холоде, высовываясь в окно, и прислушивалась к шуму.Однако, осмотрев все небо, она смогла увидеть только яркую луну и звезды. - Да хранит тебя Господь, - громко произнесла она. - Храни его, оГосподи. Потом повернулась и быстро подошла к кровати. Взяв одеяло, укутала имсвои плечи, как шалью. Всунув босые ноги в черные туфли, она подошла ккреслу, придвинула его к окну и уселась. Шум и гул не прекращались. Ей казалось, что это к югу направляетсяогромная процессия бомбардировщиков. Женщина сидела закутавшись в одеяло идолго смотрела через окно в небо. Потом все кончилось. Снова наступила ночная тишина. Мороз плотно окуталполя и живые изгороди, и казалось, будто все вокруг затаило дыхание. По небупрошла армия. Вдоль пути ее следования люди слышали шум. Они знали, что онозначает. Они знали, что скоро, прежде чем они уснут, начнется сражение.Мужчины, пившие пиво в пабах, умолкли, чтобы лучше слышать. Люди в домахприкрутили радио и вышли в свои сады и, стоя там, смотрели в небо. Солдаты,спорившие в палатках, перестали кричать, а мужчины и женщины, возвращавшиесядомой с фабрик, остановились посреди дороги, прислушиваясь к шуму. Всегда так бывает. Когда бомбардировщики ночью летят через страну наюг, люди, услышав их, странным образом умолкают. Для тех женщин, чьи мужчинылетят в этих самолетах, наступает нелегкое время. И вот они улетели, и женщина откинулась в кресле и закрыла глаза. Ноона не спала. Лицо у нее было белым, и кожа крепко натянута на скулах, авокруг глаз собрались морщины. Губы приоткрыты, и кажется, будто онаприслушивается к чьему-то разговору. Когда он возвращался после работы вполе, то подходил к окну и почти вот таким же голосом окликал ее. Вот онговорит, что проголодался, и спрашивает, что у них на ужин. А потом онвсегда обнимал ее за плечи и спрашивал, чем она занималась целый день. Онаприносила ужин, он садился и начинал есть и всегда спрашивал: "А ты почемуне поешь?" - и она никогда не знала, что отвечать, и говорила только, что неголодна. Она сидела и смотрела на него и наливала ему чай, а потом брала еготарелку и шла на кухню за добавкой. Нелегко иметь только одного ребенка. Такая пустота, когда его нет, даеще это постоянное предчувствие беды. В глубине души она знала, что житьстоит только ради этого, что если что-то и случится, то и ты сама умрешь.Какой потом толк в том, чтобы подметать пол, мыть посуду и прибираться вдоме. Надо ли разжигать печь или кормить куриц? Жить будет незачем. Сидя у открытого окна, она ощущала не холод, а лишь полное одиночествои огромный страх. Страх все усиливался, так что она не могла найти себеместа. Она поднялась с кресла, снова выглянула в окно и стала глядеть внебо. Ночь более не казалась ей спокойной; ночь была холодной, светлой ибесконечно опасной. Она не видела ни поля, ни изгороди, ни морозной пленки,которая лежала на всем вокруг; она видела лишь небо и видела опасность,которая скрывалась в его глубинах. Она медленно повернулась и снова опустилась в кресло. Страх переполнялее. Она должна увидеть сына, быть с ним, и увидеть его она должна сейчас же,потому что завтра будет поздно; ни о чем другом она не могла и думать. Онаоткинула голову на спинку кресла и, когда закрыла глаза, увидела самолет;она отчетливо увидела его в лунном свете. Он двигался в ночи, как большаячерная птица. Она была рядом с ним и видела, как нос машины рвется вперед -точно птица вытягивает шею в стремительном полете. Она увидела разметку накрыльях и на фюзеляже. Она знала, что он там, внутри, и дважды окликнулаего, но ответа не последовало. Тогда страх и желание увидеть его разгорелисьс новой силой. Она больше не могла сдерживать себя и понеслась сквозь ночь илетела до тех пор, пока не оказалась рядом с ним, так близко, что могладотронуться до него, стоило лишь протянуть руку. Он сидел в кабине, глядя на приборную доску, в перчатках; на нем былмешковатый комбинезон, в котором он казался вдвое больше и совсем неуклюжим.Он сосредоточенно смотрел прямо перед собой на приборы и ни о чем другом недумал, кроме как об управлении самолетом. Она еще раз окликнула его, и на этот раз он услышал. Он оглянулся и,увидев ее, улыбнулся, вытянул руку и коснулся ее плеча, и ее тотчас покинулистрах, одиночество и тоска. Она была счастлива. Она долго стояла рядом с ним и смотрела, как он управляет машиной. Онто и дело оборачивался и улыбался ей, а раз что-то сказал, но она нерасслышала из-за шума двигателей. Неожиданно он указал на что-то впереди, иона увидела сквозь стекло кабины, как по небу рыщут прожекторы. Их былонесколько сотен; длинные белые пальцы лениво ощупывали небо, покачиваясь тов одну, то в другую сторону и работая в унисон, так что иногда несколько изних сходились вместе и встречались в одной точке, а потом расходились иснова где-нибудь встречались, беспрестанно разыскивая в ночибомбардировщики, которые направлялись к цели. За лучами прожекторов она увидела зенитный огонь. Он поднимался изгорода плотным многоцветным занавесом, и от взрывов снарядов в небе в кабинебомбардировщика становилось светло. Теперь он смотрел прямо перед собой, весь уйдя в управление самолетом.Он пробирался сквозь лучи прожекторов, держа курс прямо на эту завесузенитного огня. Она смотрела на него и ждала, не осмеливаясь ни шелохнуться,ни заговорить, чтобы не отвлечь его от задачи. Она поняла, что в них попали, когда увидела языки пламени, вырывающиесяиз ближайшего двигателя слева. Она смотрела через боковое стекло, как пламя,сдуваемое ветром, лижет поверхность крыла. Она видела, как пламя охватиловсе крыло и стало плясать по черной обшивке, пока не подобралось к самойкабине. Сначала ей не было страшно. Она видела, что он держится оченьспокойно, постоянно посматривает в сторону, следит за пламенем и ведетмашину, а раз он быстро обернулся и улыбнулся ей. И она поняла, чтоопасности нет. Она видела лучи прожекторов, разрывы зенитных и следытрассирующих снарядов, и небо было и не небом вовсе, а небольшимограниченным пространством, в котором сновали лучи прожекторов и разрывалисьснаряды, и казалось, что преодолеть это пространство невозможно. Пламя на левом крыле разгорелось ярче. Оно распространилось по всейповерхности крыла. Оно наполнилось жизнью и активизировалось, но еще ненасытилось; пламя отклонилось от ветра, который раздувал его, поддерживал,не оставляя шансов на затухание. Потом раздался взрыв. Вспыхнуло что-то ослепительно-белое, и послышалсяглухой звук, будто кто-то ударил по надутому бумажному пакету. Тотчас всестихло, и опять появилось пламя, а потом повалил густой беловато-серый дым.Пламя охватило дверь и обе стороны кабины, а дым был такой густой, что былотрудно смотреть и почти невозможно дышать. Ею овладел панический страх,потому что он по-прежнему сидел за приборной доской, пытаясь рулями удержатьсамолет от болтанки; вдруг налетел поток холодного воздуха, и ей показалось,будто перед ней торопливо замелькали чьи-то фигуры, выбрасываясь из горящегосамолета. Теперь все превратилось в сплошное пламя. Сквозь дым она видела, что онпо-прежнему борется с рулем, пока экипаж покидает машину. Одной рукой онприкрыл лицо - такая была жара. Она бросилась к нему, схватила его за плечии стала трясти, крича: "Прыгай, быстрее, да быстрее же!" И тут она увидела, что его голова безжизненно упала на грудь. Онпотерял сознание. Обезумев, она попыталась поднять его с сиденья и подтащитьк двери, но он обмяк и сделался слишком тяжелым. Дым наполнил ее легкие, унее запершило в горле, появилась тошнота, и стало трудно дышать. Она впала вистерику, борясь со смертью и со всем на свете. Ей удалось подхватить егопод мышки и чуть подтащить к двери. Но дальше ничего не получалось. Его ногизастряли в педалях, и она ничем не могла ему помочь. Она знала, что всенапрасно, что из-за дыма и огня нет никакой надежды, да и времени не было. Инеожиданно силы покинули ее. Она повалилась на него и заплакала так, какникогда не плакала. Потом самолет вошел в штопор и стремительно понесся вниз. Ее отбросилов огонь, и последнее, что она помнила, - это желтый цвет пламени и запахгорения. Ее глаза были закрыты, а голова лежала на подголовнике кресла. Онаухватилась руками за край одеяла, словно хотела закутаться поплотнее. Ееволосы разметались по плечам. Луна висела низко в небе. Мороз еще крепче схватил поля и живуюизгородь. Не было слышно ни звука. Но потом откуда-то далеко с юга донессяглубокий ровный гул, который нарастал и делался громче, пока все небо непереполнилось шумом и пением двигателей тех, кто возвращался. Однако женщина, сидевшая перед окном, так и не пошевелилась. Она быламертва.

У КОГО ЧТО БОЛИТ

- Пива? - Да, пива. Я сделал заказ, и официант принес бутылки и два стакана. Наклонивстакан и приставив к его краю горлышко, мы налили себе пива - каждый изсвоей бутылки. - Будь здоров, - сказал я. Он кивнул. Мы подняли стаканы и выпили. Я не видел его пять лет. Все это время он воевал. Он воевал с самогоначала войны и до того времени, пока мы не встретились. Я сразу заметил,насколько он изменился. Из молодого здорового юноши он превратился встарого, мудрого и покорного человека. Он стал покорным, как наказанныйребенок. Он стал старым, как усталый семидесятилетний старик. Он сталнастолько другим и так сильно изменился, что поначалу мы оба ощущалинеловкость. Непросто было найти тему для разговора. Он летал во Франции с первых дней войны, а во время Битвы за Англиюзащищал родное небо. Он был в Западной пустыне {в Ливии}, когда нашеположение казалось безнадежным, был в Греции и на Крите. Он был в Сирии и вХаббании {британская военно-воздушная база к западу от Багдада в 1942 году}во время восстания. Он был в Аламейне {Эль-Аламейн - город в Египте, закоторый шли бои между английскими и германскими войсками в 1942 году}, леталнад Сицилией и Италией, а потом вернулся и снова улетел из Англии. Теперь онбыл стариком. Он был небольшого роста, не больше пяти футов шести дюймов, с бледнымшироким и открытым лицом, которое ничего не скрывало, и с острым выдающимсяподбородком. Глаза у него были блестящие и темные. Они все время бегали,пока его взгляд не встречался со взглядом другого человека. Волосы у негобыли черные, неопрятные. Надо лбом постоянно висел клок; он то и делоотбрасывал его рукой. Какое-то время нам было не по себе, и мы больше молчали. Он сидел застоликом напротив меня, немного подавшись вперед, и пальцем выводил линии назапотевшем стакане. Он смотрел в стакан с таким видом, будто то, что онделает, сильно его занимает, но мне казалось, что он хочет что-то сказать,но не знает, как лучше начать. Я сидел, и, таская орешки с блюдца, громко ихразжевывал, и делал вид, будто мне на все наплевать, даже на то, что я шумножую. Продолжая выводить линии на стакане и не поднимая глаз, он вдругпроговорил тихо и очень медленно: - О Господи, как бы я хотел быть официантом, или шлюхой, или не знаюкем еще. Он взял стакан и медленно выпил пиво, все сразу, двумя глотками. Язнал, что у него что-то на уме; он явно настраивался на то, чтобызаговорить. - Давай еще выпьем, - сказал я. - Да, но лучше виски. - Хорошо, пусть будет виски. Я заказал два двойных скотча с содовой. Мы плеснули содовой в скотч ивыпили. Он взял свой стакан и сделал глоток, потом поставил стакан, сноваподнял и отпил еще немного. Поставив стакан во второй раз, он наклонился комне и совершенно неожиданно начал говорить. - Знаешь, - заговорил он, - знаешь, во время налета, когда мыприближаемся к цели и вот-вот сбросим бомбы, я все время думаю, все времяпро себя думаю: а не уклониться ли мне от зениток, не свернуть ли в сторонусамую малость? Но тогда мои бомбы упадут на кого-то другого. И вот я думаю:на кого они упадут? Кого я убью сегодня? Кто эти десять, двадцать или сточеловек, которых я сегодня убью? Все зависит от меня. И теперь я думаю обэтом каждый раз, когда вылетаю. Он взял маленький орешек и расколол его ногтем большого пальца, приэтом глаз он не поднимал, так как стыдился того, что говорил. А говорил он очень медленно. - Всего-то и нужно, что нажать легонько на педаль руля направления, дая и сам не пойму, что делаю, а бомбы между тем упадут на другой дом или надругих людей. Все от меня зависит, все в моей власти, и каждый раз, когда явылетаю, я должен решить, кто будет убит. А убить я могу, легонько нажавногой на педаль. Я могу сделать это так, что и сам не замечу, чтопроисходит. Просто потянусь немного в сторону, изменив позу, и все, а убитыбудут совсем другие люди. Стакан снаружи высох, но он продолжал водить по гладкой поверхностипальцами правой руки вверх-вниз. - Да, - говорил он, - вот такие непростые мысли, с далеко идущимипоследствиями. Когда я сбрасываю бомбы, только об этом и думаю. Понимаешь,всего-то - нажать легонько ногой. Чуть нажать ногой на педаль, так чтобомбардир и не заметит ничего. Каждый раз перед вылетом я говорю себе: ктобудет на этот раз, те или эти? Кто из них хуже? Стоит мне отклонитьсянемного налево, может, попаду в дом, полный паршивых немецких солдат,воюющих с женщинами, а отклонюсь туда - попаду не в солдат, а в старика,спрятавшегося в укрытие. Откуда мне знать? Как это вообще можно знать? Он умолк и оттолкнул от себя пустой стакан к середине стола. - Поэтому я никогда не уклоняюсь от зениток, - прибавил он. - То естьпочти никогда. - А я однажды уклонился, - сказал я, - когда атаковал на бреющемполете. Рассчитывал убить тех, что находились на другой стороне дороги. - Все уклоняются, - сказал он. - Может, еще выпьем? - Да, давай выпьем еще. Я подозвал официанта и сделал заказ, и, пока он не принес выпивку, мысидели и рассматривали других посетителей. Помещение начало заполнятьсялюдьми, потому что было почти шесть часов, и мы смотрели, как они заходят.Они останавливались возле входа, высматривали свободный столик, потомсадились и со смехом заказывали выпивку. - Посмотри вон на ту женщину, - сказал я. - Вон на ту, которая сейчассадится. - И что в ней особенного? - Отличная фигура, - сказал я. - Великолепная грудь. Ты только посмотрина ее грудь. Официант принес выпивку. - Я когда-нибудь рассказывал тебе о Вонючке? - спросил он. - Это еще кто такой? - Вонючка Салливан, на Мальте. - Нет. - А о собаке Вонючки? - Нет. - Так вот, у Вонючки была собака, большая восточноевропейская овчарка,и он любил эту собаку, будто она была его отцом, матерью и всем на свете, асобака любила Вонючку. Куда бы он ни пошел, она следовала за ним, а когда онвылетал на задание, она сидела на бетоне около ангара и ждала еговозвращения. Пса звали Смит. Вонючка очень любил эту собаку. - Отвратительное виски, - сказал я. - Да, давай еще выпьем. Мы заказали еще виски. - Так вот, - продолжал он, - как-то раз эскадрилья получила заданиелететь в Египет. Вылетать нужно было немедленно. Не через два часа илипозднее, а немедленно. А Вонючка не мог найти свою собаку. Нигде не могнайти Смита. Он бегал по всему аэродрому, звал Смита и сходил с ума, кричакаждому, не видел ли кто Смита, и все звал: "Смит! Смит!" Но Смита нигде небыло. - А где он был? - спросил я. - Да нигде - а нам надо было лететь. Вонючка должен был улететь, неповидав Смита. Расстроился он страшно. Члены его экипажа говорили, что ондаже по радио спрашивал, не нашли ли пса. На всем пути до Гелиополиса онвызывал Мальту и спрашивал: "Смита нашли?" И Мальта отвечала: "Нет, ненашли". - Это виски просто ужасное, - сказал я. - Да. Надо выпить еще. Мы подозвали официанта, и тот быстро выполнил наш заказ. - Так я рассказывал тебе о Вонючке, - сказал он. - Да, рассказывай дальше. - Прилетели мы, значит, в Египет, а он только о Смите и говорит. Он иходил так, будто собака шла рядом с ним. Чертов дурак, идет и приговаривает:"За мной, Смит, иди за мной, мой мальчик" - и при этом все смотрел вниз, какбы разговаривая с собакой. Наклонялся то и дело, похлопывал воздух и гладилсобаку, которой не было. - А где она была? - Думаю, на Мальте. Должно быть, там. - Ну не мерзкое ли виски? - Ужасное. Это допьем, еще надо будет заказать. - Будь здоров. - И ты тоже. Официант. Эй, официант. Да-да, еще. - Итак, Смит был на Мальте. - Да, - сказал он. - А этот чертов дурак Вонючка Салливан продолжал таксебя вести до тех пор, пока его не убили. - Наверное, с ума сошел. - Точно. Просто свихнулся. - Знаешь, он как-то зашел в спортивный клуб в Александрии в час, когдавсе выпивают. - Это нормально. - Вошел в большой холл, а дверь за собой не закрыл и стал звать собаку.Потом, когда решил, что собака вошла, закрыл дверь и пошел дальше, то и делоостанавливаясь и говоря: "За мной, Смит, иди за мной, мой мальчик". И щелкалпальцами. Раз он залез под стол, за которым выпивали двое мужчин и двеженщины. Встал на четвереньки и произнес: "Эй, Смит, а ну-ка вылезай оттуда.Живо иди сюда". И протянул руку и начал тащить из-под стола то, чего небыло. Потом извинился перед людьми, сидевшими за столом. "Вот чертовасобака", - сказал он им. Ты бы видел их лица. И так он ходил по всему клубу,а потом открыл дверь, пустив вперед собаку, и вышел вслед за ней. - Ненормальный какой-то. - Чокнутый. Но ты бы видел их лица. Там было полно людей, которыевыпивали и не могли понять, то ли они с ума сошли, то ли Вонючка. Онисмотрели друг на друга, чтобы убедиться, что не только они не видели собаку.Один человек даже стакан выронил. - Вот беда-то. - Ужас. Подошел официант, поставил стаканы и ушел. В помещении теперь быломного народа. Все сидели за маленькими столиками, разговаривали и выпивали.Все были в форме. Летчик бросил в стакан кусочек льда и подтолкнул егопальцем. - Он тоже уклонялся от зениток, - сказал он. - Кто? - Вонючка. Сам не раз говорил об этом. - Ну и что тут такого? - сказал я. - Это все равно что стараться ненаступать на трещины в асфальте, когда идешь по тротуару. - Вот именно. Дело личное. Кому какое дело? - Это все равно что не сразу трогаться. - А это еще что такое? - То, чем я занимаюсь. - Что это значит? - Прежде чем тронуться с места, нужно сосчитать до двадцати, а потом -в путь. - Ты тоже ненормальный. Как Вонючка. - Отличный способ избежать неприятностей на дороге. В машине со мнойеще ничего не происходило. По крайней мере, ничего серьезного. - Да ты пьян. - Да нет, я всегда так делаю. - Зачем? - Потому что если кто-то перешел улицу перед твоей машиной, то ты егоуже не собьешь, ведь тронулся-то позднее. Ты задержался, потому что считалдо двадцати, а человек, которого ты мог бы сбить, уже перешел дорогу. - Почему? - Он перешел дорогу гораздо раньше, чем ты тронулся, потому что тысчитал до двадцати. - Хорошая мысль. - Сам знаю, что хорошая. - Да просто, черт возьми, отличная. - Я многим сохранил жизнь. И через перекрестки можно смело переезжать,потому что машина, с которой ты мог бы столкнуться, уже проехала. Онапроехала чуть раньше тебя, потому что ты задержался, считая до двадцати. - Здорово. - Вот видишь. - Но это не то же самое, что уклоняться от зениток, - сказал он. - Тутникогда не знаешь, что лучше. - А я всегда уклоняюсь, - сказал я. Мы выпили еще. - Посмотри-ка вон на ту женщину, - сказал я. - На ту, с грудью? - Ну да, прекрасная грудь. - Клянусь, я убил немало женщин более красивых, чем эта, - медленнопроизнес он. - Но не с такой же грудью. - Да и с такой тоже. Может, еще выпьем? - Да, на дорожку. - Такой груди больше ни у кого нет, - сказал я. - Во всяком случае вГермании. - Да сколько хочешь. Я немало таких убил. - Ладно. Ты убил много женщин с красивой грудью. Он откинулся на стуле и повел рукой. - Видишь, сколько тут народу, - сказал он. - Да. - Представляешь, сколько будет шуму, если они вдруг все умрут. Простосвалятся мертвыми со стульев на пол. - Ну и что? - Разве не будет шуму? - Конечно будет. - Предположим, официанты сговорились, подсыпали им что-то в стаканы, ивсе умерли. - Шум будет страшный. - Ну вот, а я такое сотни раз проделывал. Я в сотни раз больше убиллюдей, чем собралось здесь сейчас. Да и ты тоже. - Гораздо больше, - сказал я. - Но это же другое. - Такие же люди. Мужчины, женщины, официанты. Все сидят в пивной ивыпивают. - Это другое. - Да то же самое. Случись здесь такое, разве не поднялся бы шум? - Еще какой. - А мы делали это. И не раз. - Сотни раз, - сказал я. - И ничего. - Паршивое заведение. - Хуже не бывает. Пойдем куда-нибудь в другое место. - Сначала допьем. Мы допили виски, а потом стали спорить, кому платить, и я выиграл. Счетсоставил шестнадцать долларов двадцать пять центов. Он дал официанту на чайдва доллара. Мы поднялись, обошли вокруг столиков и вышли на улицу. - Такси, - сказал он. - Да, надо взять такси. Швейцара в этом заведении не было. Мы стояли на краю тротуара и ждали,когда подъедет такси. - Хороший город, - сказал он. - Замечательный, - ответил я. Чувствовал я себя отлично. Было темно, но горело несколько фонарей.Мимо нас проезжали машины, а по другой стороне улицы шли люди. Неслышноморосил мелкий дождь, и желтый свет фар и уличных фонарей отражался начерной мостовой. Шины шуршали на мокрой дороге. - А давай пойдем туда, где много виски, - сказал он. - Чтоб там быломного виски и разливал его бармен с крошками в бороде. - Отлично. - И чтоб там больше никого не было, кроме нас и бармена с крошками вбороде. Или - или. - Да, - сказал я. - Или что? - Или пойдем туда, где сто тысяч человек. - Да, - сказал я. - Хорошо. Мы стояли и ждали. Из-за поворота, откуда-то слева, выезжали машины и,шурша по мокрому асфальту шинами, двигались в нашу сторону. Проехав мимонас, они направлялись к мосту, который ведет на другую сторону реки. В светефар был виден моросящий дождь, а мы все стояли и ждали такси.

У КОГО ЧТО БОЛИТ

ДЕГУСТАТОР

В тот вечер за ужином у Майка Скофилда в его лондонском доме нассобралось шестеро: Майк с женой и дочерью, я с женой и человек по имениРичард Пратт. Ричард Пратт был известный гурман. Он состоял президентом небольшогообщества под названием "Эпикурейцы" и каждый месяц рассылал его членамброшюрки о еде и винах. Он устраивал обеды, во время которых подавалисьроскошные блюда и редкие вина. Он не курил из боязни испортить вкус и, когдаобсуждали достоинства какого-нибудь вина, имел обыкновение отзываться о нем,как о живом существе, что было довольно забавно. "Характер у него весьмащепетильный, - говорил он, - довольно застенчивый и стеснительный, но,безусловно, щепетильный". Или: "Добродушное вино и бодрое, несколько, может,резковатое, но все же добродушное". До этого я уже пару раз обедал у Майка с Ричардом Праттом в компании, ивсякий раз Майк с женой лезли из кожи вон, чтобы удивить знаменитого гурманакаким-нибудь особым блюдом. Ясно, что и в этот раз они не собирались делатьисключение. Едва мы ступили в столовую, как я понял, что нас ожидаетпиршество. Высокие свечи, желтые розы, сверкающее серебро, три бокала длявина перед каждым гостем и сверх того слабый запах жареного мяса,доносившийся из кухни, - от всего этого у меня слюнки потекли. Мы расселись за столом, и я вспомнил, что когда был у Майка раньше, оноба раза держал с Праттом пари на ящик вина, предлагая тому определить сорттого же вина и год. Пратт тогда отвечал, что это нетрудно сделать, если речьидет об известном годе, - соглашался и оба раза выиграл пари. Я был уверен,что и в этот раз они заключат пари, которое Майк очень хотел проиграть,доказывая, насколько хорошее вино у него, а Пратт, со своей стороны,казалось, находит истинное удовольствие в том, что имеет возможностьобнаружить свои познания. Обед начался со снетков, поджаренных в масле до хруста, а к ним подалимозельвейн. Майк поднялся и сам разлил вино, а когда снова сел, я увидел,что он наблюдает за Ричардом Праттом. Бутылку он поставил передо мной, чтобыя мог видеть этикетку. На ней было написано: "Гайерслей Олигсберг, 1945". Оннаклонился ко мне и прошептал, что Гайерслей - крошечная деревушка в Мозеле,почти неизвестная за пределами Германии. Он сказал, что вино, которое мыпьем, не совсем обычное. В тех местах производят так мало вина, что человекпосторонний не может его достать. Он сам ездил в Германию прошлым летом,чтобы добыть те несколько дюжин бутылок, которые в конце концов емууступили. - Сомневаюсь, чтобы в Англии оно было у кого-нибудь еще, - сказал он ивзглянул на Ричарда Пратта. - Чем отличается мозельвейн, - продолжал он,повысив голос, - так это тем, что он очень хорош перед кларетом. Многие пьютперед кларетом рейнвейн, но это потому, что не знают ничего лучше. Рейнвейнубивает тонкий аромат кларета, вам это известно? Это просто варварство -пить рейнвейн перед кларетом. А вот мозельвейн именно то, что надо. Майк Скофилд был приятным человеком средних лет. Он служил биржевыммаклером. Точнее - комиссионером на фондовой бирже, и, подобно некоторымпредставителям этой профессии, его, казалось, несколько смущало, едва ли неввергало в стыд то, что он "сделал" такие деньги, имея столь ничтожныеспособности. В глубине души он сознавал, что был простым брокером - тихим,втайне неразборчивым в средствах, - и подозревал, что об этом знали егодрузья. Поэтому теперь он стремился стать человеком культурным, развитьлитературный и эстетический вкусы, приобщиться к собиранию картин, нот, книги всякого такого. Его небольшая проповедь насчет рейнвейна и мозельвейнабыла составной частью той культуры, к которой он стремился. - Прелестное вино, вам так не кажется? - спросил он. Майк по-прежнему следил за Ричардом Праттом. Я видел, как всякий раз,склоняясь над столом, чтобы отправить в рот рыбку, он тайком бросал взгляд вдругой конец стола. Я прямо-таки физически ощущал, что он ждет того момента,когда Пратт сделает первый глоток и поднимет глаза, выражая удовлетворение,удивление, быть может, даже изумление, а потом развернется дискуссия, и Майкрасскажет ему о деревушке Гайерслей. Однако Ричард Пратт и не думал пробовать вино. Он был полностьюпоглощен беседой с Луизой, восемнадцатилетней дочерью Майка. Он сидел,повернувшись к ней вполоборота, улыбался и рассказывал, насколько я могуловить, о шеф-поваре одного парижского ресторана. По ходу своего рассказаон придвигался к ней все ближе и ближе и в своем воодушевлении едва ли ненаваливался на нее. Бедная девушка отодвинулась от него как можно дальше,кивая вежливо, но с каким-то отчаянием, и смотрела на верхнюю пуговицу егосмокинга, а не в лицо. Мы покончили с рыбой, и тотчас же явилась служанка, чтобы убратьтарелки. Когда она подошла к Пратту, то увидела, что тот еще непритрагивался к своему блюду, поэтому застыла в нерешительности, и тут Праттзаметил ее. Взмахом руки он велел ей удалиться, прервал свой рассказ и началесть, проворно накалывая маленькие хрустящие рыбки на вилку и быстроотправляя их в рот. Затем, покончив с рыбой, он взял бокал, пригубил вино исразу повернулся к Луизе Скофилд, чтобы продолжить свой рассказ. Майк все это видел. Я чувствовал, не глядя на него, что он хотя исохраняет спокойствие, но сдерживается с трудом и не сводит глаз с гостя.Его добродушное лицо вытянулось, щеки обвисли, но он делал над собойкакие-то усилия, не шевелился и не произносил ни слова. Скоро служанка принесла второе блюдо. Это был большой кусок жаренойговядины. Она поставила кушанье на стол перед Майком, тот поднялся ипринялся разрезать мясо на очень тонкие кусочки и осторожно раскладывать ихпо тарелкам, которые разносила служанка. Нарезав мяса всем, включая самогосебя, он положил нож и оперся обеими руками о край стола. - А теперь, - сказал он, обращаясь ко всем, но глядя на Ричарда Пратта,- теперь перейдем к кларету. Прошу прощения, но я должен сходить за ним. - Сходить за ним, Майк? - удивился я. - Где же оно? - В моем кабинете. Я откупорил бутылку, и теперь вино дышит. - А почему в кабинете? - Чтобы оно приобрело комнатную температуру, разумеется. Оно там ужесутки. - Но почему именно в кабинете? - Это лучшее место в доме. В прошлый раз Ричард помог мне выбрать его. Услышав свое имя, Пратт повернулся. - Так ведь? - спросил Майк. - Да, - ответил Пратт, с серьезным видом кивнув головой. - Так. - Оно стоит в моем кабинете на зеленом бюро, - сказал Майк. - Мывыбрали именно это место. Хорошее место, сквозняка нет и температура ровная.Простите, но мне нужно сходить за ним. При мысли о том, что у него есть еще вино, достойное пари, к немувернулось веселое расположение духа, и он торопливо вышел из комнаты ипоявился спустя минуту, бережно неся в руках корзинку для вина, в которойлежала темная бутылка, которая была повернута этикеткой вниз. - Ну-ка! - воскликнул он, подходя к столу. - Как насчет этого вина,Ричард? Ни за что не отгадаете, что это такое! Ричард Пратт медленно повернулся и взглянул на Майка, потом перевелвзгляд на бутылку, покоившуюся в маленькой плетеной корзинке. С поднятымибровями и оттопыренной влажной нижней губой вид у него был надменный и неочень-то симпатичный. - Ни за что не догадаетесь, - сказал Майк. - Хоть сто лет думайте. - Кларет? - снисходительно поинтересовался Ричард Пратт. - Разумеется. - Надо полагать, из какого-нибудь небольшого виноградника. - Может, и так, Ричард. А может, и не так. - Но речь идет об одном из самых известных урожайных годов? - Да, за это я ручаюсь. - Тогда ответить будет несложно, - сказал Ричард Пратт, растягиваяслова, и вид у него при этом был скучающий. Мне, впрочем, это растягивание слов и тоскливый вид, который оннапустил на себя, показались несколько странными; зловещая тень мелькнула вего глазах, а во всем его облике появилась какая-то сосредоточенность,отчего мне сделалось не по себе. - Задача на сей раз действительно трудная, - сказал Майк. - Я даже небуду настаивать на пари. - Ну вот еще. Это почему же? - И снова медленно поднялись брови, авзгляд его стал холодным и настороженным. - Потому что это трудно. - Это не очень-то любезно по отношению ко мне. - Мой дорогой, - сказал Майк, - я с удовольствием с вами поспорю, есливы этого хотите. - Назвать это вино не слишком трудно. - Значит, вы хотите поспорить? - Я вполне к этому готов, - сказал Ричард Пратт. - Хорошо, тогда спорим как обычно. На ящик этого вина. - Вы, наверно, думаете, что я не смогу его назвать? - По правде говоря, да, при всем моем к вам уважении, - сказал Майк. Он делал над собой некоторое усилие, стараясь соблюдать вежливость, авот Пратт даже и не пытался скрыть свое презрительное отношение ко всемупроисходящему. И вместе с тем, как это ни странно, следующий вопрос, похоже,обнаружил некоторую его заинтересованность: - А вы не хотели бы увеличить ставку? - Нет, Ричард. Ящик вина - этого достаточно. - Может, поспорим на пятьдесят ящиков? - Это было бы просто глупо. Майк стоял за своим стулом во главе стола, бережно держа эту нелепуюкорзинку с бутылкой. Ноздри его, казалось, слегка побелели, и он крепкостиснул губы. Пратт сидел развалясь на стуле - глаза полузакрыты, а в уголках ртаскрывалась усмешка. И снова я увидел, а может, мне показалось, что увидел,будто тень озабоченности скользнула по его лицу, а во взоре появиласькакая-то сосредоточенность, в самих же глазах, прямо в зрачках, мелькнули изатаились искорки. - Так, значит, вы не хотите увеличивать ставку? - Что до меня, то мне, старина, ровным счетом все равно, - сказал Майк.- Готов поспорить на что угодно. Мы с тремя женщинами молча наблюдали за ними. Жену Майка все это началораздражать. Она сидела с мрачным видом, и я чувствовал, что она вот-вотвмешается. Ростбиф остывал на наших тарелках. - Значит, вы готовы поспорить со мной на все что угодно? - Я уже сказал. Я готов поспорить на все, что вам будет угодно, еслидля вас это так важно. - Даже на десять тысяч фунтов? - Разумеется, если захотите. Теперь Майк был спокоен. Он отлично знал, что может согласиться налюбую сумму, которую вздумается назвать Пратту. - Так вы говорите, я могу назначить ставку? - Именно это я и сказал. Наступило молчание, во время которого Пратт медленно обвел глазами всехсидящих за столом, посмотрев по очереди сначала на меня, потом на женщин.Казалось, он напоминал нам, что мы являемся свидетелями этого соглашения. - Майк! - сказала миссис Скофилд. - Майк, давайте прекратим этиглупости и продолжим ужин. Мясо остывает. - Но это вовсе не глупости, - ровным голосом произнес Пратт. - Простомы решили немного поспорить. Я обратил внимание на то, что служанка, стоявшая поодаль с блюдомовощей, не решается подойти к столу. - Что ж, хорошо, - сказал Пратт. - Я скажу, на что я хотел бы с вамипоспорить. - Тогда говорите, - довольно бесстрашно произнес Майк. - Я согласен навсе, что придет вам в голову. Пратт кивнул, и снова улыбочка раздвинула уголки его рта, а затеммедленно, очень медленно, не спуская с Майка глаз, он сказал: - Я хочу, чтобы вы отдали за меня вашу дочь. Луиза Скофилд вскочила на ноги. - Стойте! - вскричала она. - Ну уж нет! Это уже не смешно. Слушай,папа, это совсем не смешно. - Успокойся, дорогая, - сказала ее мать. - Они всего лишь шутят. - Нет, я не шучу, - уточнил Ричард Пратт. - Глупо все это как-то, - сказал Майк. Казалось, он снова был выбит из колеи. - Вы же сказали, что готовы спорить на что угодно. - Я имел в виду деньги. - Но вы не сказали - деньги. - Но именно это я имел в виду. - Тогда жаль, что вы этого прямо не сказали. Однако, если хотите взятьсвое предложение назад... - Вопрос, старина, не в том, брать назад свое предложение или нет. Да ипари не выходит, поскольку вы не можете выставить ничего равноценного. Ведьв случае проигрыша не выдадите же вы за меня свою дочь - у вас ее нет. Аесли бы и была, я вряд ли захотел бы жениться на ней. - Рада слышать это, дорогой, - сказала его жена. - Я готов поставить все, что хотите, - заявил Пратт. - Дом например.Как насчет моего дома? - Какого? - спросил Майк, снова обращая все в шутку. - Загородного. - А почему бы и другой не прибавить? - Хорошо. Если угодно, ставлю оба своих дома. Тут я увидел, что Майк задумался. Он подошел к столу и осторожнопоставил на него корзинку с бутылкой. Потом отодвинул солонку в однусторону, перечницу - в другую, взял нож, с минуту задумчиво рассматриваллезвие, затем положил нож на место. Его дочь тоже заметила, что им овладеланерешительность. - Папа! - воскликнула она. - Да это же нелепо! Это так глупо, что исловами не передать. Не хочу, чтобы на меня спорили. - Ты совершенно права, дорогая, - сказала ее мать. - Немедленнопрекрати, Майк, сядь и поешь. Майк не обращал на нее внимания. Он посмотрел на свою дочь и улыбнулся- улыбнулся медленно, по-отечески, покровительственно. Однако в глазах еговдруг загорелись торжествующие искорки. - Видишь ли, - улыбаясь, сказал он, - видишь ли, Луиза, тут есть о чемподумать. - Все, папа, хватит! В жизни не слышала ничего более глупого! - Да нет же, серьезно, моя дорогая. Ты только послушай, что я скажу. - Но я не хочу тебя слушать. - Луиза! Прошу тебя! Выслушай меня. Ричард предложил нам серьезноепари. На этом настаивает он, а не я. И если он проиграет, то ему придетсярасстаться с солидной недвижимостью. Погоди, моя дорогая, не перебивай меня.Дело тут вот в чем. Он никак не может выиграть. - Похоже, он думает иначе. - Да выслушай же меня, я ведь знаю, что говорю. Специалист, пробуякларет, если только это не какое-нибудь знаменитое вино вроде лафита илилатура, может лишь весьма приблизительно определить виноградник. Он,конечно, назовет тот район Бордо, откуда происходит вино, будь тоСент-Эмийон, Помроль, Грав или Медок. Но ведь в каждом районе есть общины,маленькие графства, а в каждом графстве много небольших виноградников.Отличить их друг от друга только по вкусу и аромату вина невозможно. Могулишь сказать, что это вино из небольшого виноградника, окруженного другимивиноградниками, и он ни за что не угадает, что это за вино. Это невозможно. - Да разве можно в этом быть уверенным? - спросила его дочь. - Говорю тебе - можно. Не буду хвастаться, но я кое-что смыслю в винах.И потом, девочка моя, я твой отец, да видит Бог, а уж не думаешь ли ты, чтоя позволю вовлечь тебя... во что-то такое, чего ты не хочешь, а? Просто яхочу сделать так, чтобы у тебя прибавилось немного денег. - Майк! - резко проговорила его жена. - Немедленно прекрати, прошутебя! И снова он не обратил на нее внимания. - Если ты согласишься на эту ставку, - сказал он своей дочери, - точерез десять минут будешь владелицей двух больших домов. - Но мне не нужны два больших дома, папа. - Тогда ты их продашь. Тут же ему и продашь. Я это устрою. И потом,подумай только, дорогая, ты будешь богатой! Всю жизнь ты будешь независимой! - Папа, мне все это не нравится. Мне кажется, это глупо. - Мне тоже, - сказала ее мать. Она резко дернула головой и нахохлилась,точно курица. - Стыдно даже предлагать такое, Майк! Это ведь твоя дочь! Майк даже не взглянул на нее. - Соглашайся! - горячо проговорил он, в упор глядя на девушку. -Быстрее соглашайся! Гарантирую, что ты не проиграешь. - Но мне это не нравится, папа. - Давай же, девочка моя. Соглашайся! Майк подошел вплотную к Луизе. Он вперился в нее суровым взглядом, иего дочери было нелегко возражать ему. - А что, если я проиграю? - Еще раз говорю тебе - не проиграешь. Я это гарантирую. - Папа, а может, не надо? - Я сделаю тебе состояние. Давай же. Соглашайся, Луиза. Ну? Она в последний раз поколебалась. Потом безнадежно пожала плечами исказала: - Ладно. Если только ты готов поклясться, что проиграть мы не можем. - Отлично! - воскликнул Майк. - Замечательно! Значит, спорим! Майк схватил бутылку, плеснул немного вина сначала в свой бокал, затемвозбужденно запрыгал вокруг стола, наливая вино в другие бокалы. Теперь всесмотрели на Ричарда Пратта. Это был человек лет пятидесяти с не очень-топриятным лицом. Прежде всего обращал на себя внимание его рот; у него былиполные мокрые губы гурмана; нижняя губа отвисла и была готова в любой моменткоснуться края бокала или захватить кусочек пищи. "Точно замочная скважина,- подумал я, разглядывая его рот, - точно большая влажная замочнаяскважина". Он медленно поднес бокал к носу. Кончик носа оказался в бокале изадвигался над поверхностью вина, деликатно сопя. Чтобы получитьпредставление о букете, он осторожно покрутил бокалом. Он был предельнососредоточен. Глаза закрыты, и вся верхняя половина его тела - голова, шея игрудь будто превратились в нечто вроде огромной обоняющей машины,воспринимающей, отфильтровывающей и анализирующей данные, посылаемыефыркающим носом. Майк сидел развалясь на стуле, всем своим видом выражая безразличие,однако он следил за каждым движением Пратта. Миссис Скофилд, не шевелясь,сидела за другим концом стола и глядела прямо перед собой. На ее лицезастыло выражение недовольства. Луиза чуть отодвинула стул, чтобы удобнеебыло следить за дегустатором, и, как и ее отец, не сводила с него глаз. Процесс нюханья продолжался по меньшей мере минуту; затем, не открываяглаз и не поворачивая головы, Пратт выпил едва ли не половину содержимого.Задержав вино во рту, он помедлил, составляя первое впечатление о нем, и явидел, как шевельнулось его адамово яблоко, пропуская глоток. Но большуючасть вина он оставил во рту. Теперь, не глотая оставшееся вино, он втянулчерез губы немного воздуха, который смешался с парами вина во рту и прошел влегкие. Он задержал дыхание, выдохнул через нос и, наконец, принялсяперекатывать вино под языком и жевать его, прямо жевать зубами, будто этобыл хлеб. Это было грандиозное, впечатляющее представление, и, должен сказать,исполнил он его замечательно. - Хм, - произнес Пратт, поставив стакан и облизывая губы розовымязыком. - Хм... да. Очень любопытное винцо - мягкое и благородное, я бысказал - почти женственное. Во рту у него набралось слишком много слюны, и, когда он говорил, онакапельками вылетала прямо на стол. - Теперь пойдем методом исключения, - сказал он. - Простите, что я будудвигаться медленно, но слишком многое поставлено на карту. Обычно явысказываю какое-то предположение, потом быстро продвигаюсь вперед иприземляюсь прямо в середине названного мной виноградника. Однако на сейраз, на сей раз я должен двигаться медленно, не правда ли? Он взглянул на Майка и улыбнулся, раздвинув свои толстые влажные губы. Майк не улыбался ему в ответ. - Итак, прежде всего, из какого района Бордо это вино? Это нетрудноугадать. Оно слишком легкое, чтобы быть из Сент-Эмийона или из Грава. Этоявно Медок. Здесь сомнения нет. Теперь - из какой общины в Медоке оно происходит? И это нетрудноопределить методом исключения. Марго? Вряд ли это Марго. У него нет сильногобукета Марго. Пойяк? Вряд ли и Пойяк. Оно слишком нежное, чересчурблагородное и своеобразное для Пойяка. Вино из Пойяка имеет почти навязчивыйвкус. И потом: по мне, Пойяк обладает какой-то энергией, неким суховатымэнергетическим привкусом, которые виноград берет из почвы этого района. Нет,нет. Это... это вино очень нежное, на первый вкус сдержанное и скромное,поначалу кажется застенчивым, но потом становится весьма грациозным. Бытьможет, несколько еще и игривое и чуть-чуть капризное, дразнящее лишьмалость,