Главная | Обратная связь

АФРИКАНСКАЯ ИСТОРИЯ

Для Англии война началась в сентябре 1939 года. Жители острова тотчас оней узнали и принялись готовиться. В более отдаленных местах о ней узналиспустя несколько минут после начала войны и тоже стали готовиться. А в Восточной Африке, в Кении, жил молодой белый человек; он былохотником и любил равнины и долины и холодные ночи на склонах Килиманджаро.Он тоже прослышал о войне и начал готовиться. Он прибыл в Найроби, для чегоему понадобилось пересечь всю страну, явился в местное управлениеКоролевских воздушных сил и попросил сделать из него летчика. Его приняли, ион приступил к тренировкам в аэропорту Найроби. Он летал на небольших"бабочках-медведицах" {"Тайгер-Мот" (Tiger Moth) - учебный биплан фирмы "ДеХэвилленд"} и хорошо справлялся с управлением ими. Спустя пять недель он едва не предстал перед военно-полевым судом зато, что, вместо того чтобы учиться вращению ласточкой и входить в повороты сзаглушкой двигателя, как ему было приказано, он полетел в сторону Накурупосмотреть сверху на животных и на равнину. По пути ему показалось, будто онувидел саблерогую антилопу, а поскольку это редкое животное, его охватилолюбопытство, и он снизился, чтобы получше ее рассмотреть. Он разглядывалантилопу с левой стороны кабины и потому не увидел жирафа с другой. Переднейкромкой правое крыло врезалось в шею жирафа чуть ниже головы животного ипрошло насквозь. Вот так низко он летел. Крыло получило повреждение, но емуудалось добраться до Найроби, и, как я уже говорил, он едва не предсталперед военно-полевым судом, ибо разве можно оправдаться, заявив, что сбилбольшую птицу, когда к крылу и к стойкам пристали куски жирафьей шкуры и егошерсть. Через шесть недель ему разрешили совершить первый самостоятельныймаршрутный полет, и он полетел из Найроби в местечко под названием Эльдорет- маленький городишко, расположившийся в горах на высоте восьми тысяч футов.Но ему опять не повезло. На этот раз случился перебой в работе двигателя,из-за того что в баки с горючим попала вода. Он сохранил самообладание и, неповредив самолет, совершил великолепную, хотя и вынужденную посадкунеподалеку от маленькой хижины, одиноко стоявшей на высокогорной равнине.Других жилищ не было видно. Местность там пустынная. Он подошел к хижине и обнаружил там жившего в одиночестве старика, укоторого всего-то и было, что небольшой клочок земли, засаженный сладкимкартофелем, а также несколько куриц и черная корова. Старик был добр к нему. Он дал ему еды и молока, уложил спать; летчикоставался у него два дня, и две ночи, пока спасательный самолет из Найробине обнаружил на земле его машину; летчик-спасатель приземлился рядом с ней,узнал, что случилось, улетел и вернулся с неразбавленным горючим, что даловозможность и молодому человеку взлететь и вернуться на базу. Однако пока он был с одиноким стариком, который месяцами никого невидел, тот радовался его обществу и выпавшему случаю поболтать. Старик безконца говорил, а летчик слушал. Старик рассказывал о своей одинокой жизни, ольвах, которые приходили по ночам, о слоне-отшельнике, который жил за холмомна западе, о знойных днях и о тишине, которая приходила в полночь вместе спрохладой. На вторую ночь он рассказал о себе. Он поведал летчику длинную страннуюисторию, и, когда он рассказывал ее, слушателю казалось, будто старик темсамым снимает с плеч огромную тяжесть. Закончив, он сказал, что никогдараньше никому не рассказывал эту историю и что никогда никому больше ее нерасскажет, но история была такая странная, что летчик записал ее на бумаге,как только возвратился в Найроби. Он записал ее не словами старика, а своимисобственными, так что старик стал персонажем рассказа, - да так, наверное, илучше было. Раньше летчик никогда не писал рассказов и, естественно, неизбежал ошибок. Ему неведомы были приемы, к которым прибегают писатели,равно как не знал он ничего и о методах, которыми пользуются художники, но,когда он закончил писать, отложил карандаш и отправился в клуб-столовую,чтобы выпить там пинту пива, ему показалось, что у него вышел рассказ редкойсилы. Мы нашли этот рассказ в его чемодане две недели спустя, когда разбиралиего вещи, после того как он погиб в ходе боевой подготовки, а поскольку унего, похоже, не было родственников и поскольку он был моим другом, я взялрукопись и позаботился о ней за него. Вот что он написал. Старик вышел из дома. Ослепительно сияло солнце, и с минуту он стоял,опираясь на свою палку, оглядываясь вокруг и щурясь от яркого света. Онстоял склонив голову набок, поглядывая наверх, прислушиваясь к шуму,который, как ему почудилось, он незадолго перед тем услышал. Он был невысок ростом, коренаст, и ему уже давно перевалило засемьдесят, хотя на вид ему можно было дать и восемьдесят пять - так егоскрутил ревматизм. Его лицо было покрыто щетиной, а когда он раскрывал рот,двигался только один его уголок. На его голове, находился ли он дома или наоткрытом воздухе, всегда был грязный белый тропический шлем. Он стоял совершенно неподвижно на ярком солнце, щурясь и прислушиваяськ шуму. И снова те же звуки. Старик резко повернул голову и посмотрел в сторонунебольшой деревянной лачуги, стоявшей на пастбище в сотне ярдов от него. Наэтот раз сомнений никаких не было: где-то взвизгивала собака; так мучительнои пронзительно она взвизгивает, когда ей грозит большая опасность.Взвизгивания раздались еще дважды, и на сей раз они были больше похожи накрики. Казалось, эти звуки вырывались из самого нутра животного. Старик повернулся и быстро заковылял по траве по направлению кдеревянной лачуге, где жил Джадсон; подойдя к ней, он распахнул дверь ивошел внутрь. На полу лежала маленькая белая собака, а над ней, расставив ноги, стоялДжадсон; темные волосы закрывали его длинное красное лицо. Этот высокийтощий человек стоял и бормотал что-то про себя; его грязная белая рубахапропиталась потом. Челюсть его отвисла, будто отяжелела, рот как-то страннораскрылся, точно онемел, а по середине подбородка медленно текла слюна. Онстоял и смотрел на маленькую белую собаку, лежавшую на полу, и медленнотеребил рукой мочку левого уха; в другой руке он держал тяжелую бамбуковуюпалку. Не обращая внимания на Джадсона, старик опустился на колени рядом ссобакой и ласково погладил ее своими костлявыми пальцами. Собака лежаланеподвижно, глядя на него водянистыми глазами. Джадсон не двигался. Онсмотрел на собаку и на старика. Старик медленно, с трудом поднялся, опираясь обеими руками на палку. Оноглядел комнату. В дальнем углу лежал грязный мятый матрас; на столе,сколоченном из упаковочных ящиков, стоял примус и кастрюля с оббитымикраями. Грязный пол был усеян куриными перьями. Старик увидел то, что ему было нужно. Это был тяжелый железный лом,стоявший у стены возле матраса. Он заковылял к нему, стуча своей палкой попрогнувшимся половым доскам. Пока он ковылял, собака не сводила с него глаз.Старик взял палку в левую руку, лом - в правую, приковылял обратно к собаке,поднял лом и не мешкая с силой опустил его на голову животного. Отшвырнувлом в сторону, он взглянул на Джадсона, который по-прежнему стоял в той жепозе; по подбородку его все еще текла слюна, а краешки глаз подергивались.Старик приблизился к Джадсону и заговорил. Он говорил очень тихо и медленно,кипя от гнева, и при этом двигался только один уголок его рта. - Ты убил ее, - сказал он. - Ты сломал ей шею. Затем, переполнившисьгневом и ощутив прилив сил, он нашел и другие слова. Он поднял голову иплюнул в лицо тощего Джадсона, который заморгал и попятился к стене. - Ты, паршивый подлый ублюдок, ты убил собаку. Это была моя собака.Какое чертово право ты имел бить мою собаку, говори! Отвечай же, ты,слюнявый псих. Отвечай! Джадсон принялся медленно вытирать ладонь и тыльную сторону руки орубашку, все лицо его при этом дергалось. Не поднимая глаз, он сказал: - Она без конца лизала себя, и так шумно, что я не мог этого вынести.Терпеть не могу, когда вот так себя лижут, лижут, лижут. Я сказал ей, чтобыона прекратила. Она посмотрела на меня и помахала хвостом, а потом сновастала себя лизать. Этого я стерпеть не мог, потому взял и побил ее. Старик ничего на это не сказал. Какое-то мгновение казалось, что онвот-вот ударит этого типа. Он даже поднял было руку, но потом опустил ее,сплюнул на пол, повернулся и проковылял за дверь, туда, где светило солнце.Он прошел по траве к тому месту, где в тени небольшой акации стояла чернаякорова, жевавшая свою жвачку; корова стояла и смотрела, как он ковыляет кней. Жевать она не переставала ни на минуту, челюстями двигала размеренно,механически - точно метроном отмеривает время. Старик подошел к ней,остановился и принялся гладить ее шею. Потом оперся о ее лопатку и сталчесать ей спину толстым концом своей палки. Он долго так стоял,прислонившись к корове, почесывая ей спину палкой; время от времени онзаговаривал с ней, тихо произнося какие-то слова, - точно так же одинчеловек делится с другим своими секретами. В тени акации было прохладно; все вокруг нее после долгих дождей былопокрыто буйной растительностью и радовало глаз, ведь на кенийскомвысокогорье растет по-настоящему зеленая трава. В это время года, последождей, она сочная и зеленая, какой и должна быть трава. Далеко на северевозвышалась сама гора Кения, со снежной шапкой наверху; с ее вершины, гделедяные ветры подняли бурю, сдувая белую пыль, тянулась белая струйка.Где-то внизу, на склонах той же горы, обитали львы и слоны, и по ночаминогда можно было слышать, как лев рычит на луну. Прошло несколько дней, и Джадсон вернулся к своей работе на ферме;молча, как бы механически, он собирал зерно, выкапывал сладкий картофель идоил черную корову, тогда как старик оставался в доме, прячась от жестокогоафриканского солнца. Только к концу дня, когда становилось прохладнее иподнимался резкий ветер, он, прихрамывая, выходил наружу и всякий раз шел кчерной корове, чтобы провести с ней часок под акацией. Однажды, выйдя издома, он застал возле коровы Джадсона. Тот как-то странно смотрел на нее, вприсущей ему манере выставив вперед ногу и теребя мочку уха правой рукой. - В чем дело? - медленно подойдя к нему, спросил старик. - Корова без конца жует, - ответил Джадсон. - Ну и пусть себе жует, - сказал старик. - Оставь ее в покое. - Этот хруст, разве ты не слышишь его? - сказал Джадсон. - Такой стоитхруст, будто она жует гальку, только это совсем другое. Она жует траву,смачивает ее в слюне. Посмотри на нее - все жует и жует, а ведь это всеголишь трава и слюна. Этот хруст не дает мне покоя. - Убирайся, - сказал старик. - Убирайся с глаз моих. По утрам старик сидел и обыкновенно глядел в окно. Вот Джадсон выходитиз хижины и идет доить корову. Он видел, как тот сонно передвигается пополю, при ходьбе разговаривая сам с собой, волочит ноги, оставляя на мокройтраве темный зеленый след. В руках у него старая канистра из-под керосина вчетыре галлона, которую он приспособил для молока. Солнце поднималось надоткосом, бросая длинные тени за Джадсоном, коровой и невысокой акацией.Старик видел, как Джадсон ставит канистру, тащит ящик из-за акации иусаживается на него, готовясь к дойке. Он видел, как тот опускается наколени, нащупывая коровье вымя. В этот раз и старик с того места, где сидел,увидел, что у коровы нет молока. Он видел, как Джадсон поднимается и быстроидет к хижине. Остановившись под окном, возле которого сидел старик, онподнял голову. - У коровы нет молока, - сказал он. Старик высунулся в открытое окно, опершись обеими руками о подоконник. - Ты, паршивый ублюдок, ты украл его. - Я его не брал, - сказал Джадсон. - Я спал. - Ты украл его. - Старик еще дальше высунулся из окна; голосом онговорил тихим, при этом двигался лишь один уголок его рта. - Кто-то украл его ночью, кто-нибудь из кикуйю, {народ группы банту вКении} - сказал Джадсон. - А может, она заболела. Старик подумал, что, может, это и правда. - Ладно, посмотрим, - ответил он, - даст ли она молока вечером. Атеперь проваливай. К вечеру у коровы было полное вымя, и старик видел, как Джадсон вынулиз-под нее две кварты хорошего густого молока. На следующее утро корова была пуста. Вечером молока было много. Натретье утро она снова была пуста. На третью ночь старик решил проследить, в чем дело. Как только началотемнеть, он уселся перед открытым окном со старым ружьем двенадцатогокалибра, положив его на колени. Он стал дожидаться вора, который доит егокорову по ночам. Тьма была кромешная, и корову он не видел, но скоро надхолмами поднялась луна в три четверти, и стало светло как днем. Было страшнохолодно - как-никак, высота семь тысяч футов над уровнем моря. Старик дрожали плотнее кутал плечи коричневым пледом. Корову он теперь хорошо видел, также хорошо, как днем; небольшая акация бросала на траву глубокую тень, потомучто луна находилась за ней. Всю ночь старик сидел и следил за коровой и только один раз оторвалвзгляд от нее, когда поднялся и, ковыляя, сходил еще за одним одеялом.Корова мирно стояла под деревцем, жуя свою жвачку и поглядывая на луну. За час до рассвета вымя было полным. Старик видел это; он все времяследил за ней, и хотя не видел того момента, когда оно начало разбухать, -невозможно ведь уследить за началом движения часовой стрелки, - однако ончувствовал, что оно все это время наполнялось молоком. До рассвета оставалсяодин час. Луна висела низко, но светила по-прежнему. Он видел корову,деревце и зелень травы вокруг коровы. Неожиданно он вскинул голову. Ончто-то услышал. Разумеется, что-то ему послышалось. Да-да, вот и опятьпослышался шелест травы под окном, у которого он сидел. Он быстро поднялсяи, перегнувшись через подоконник, посмотрел вниз. И тут он увидел ее. Большая черная змея, мамба, длиной восемь футов итолщиной в руку человека, ползла по сырой траве прямо к корове, и притомбыстро. Ее небольшая грушевидной формы головка немного приподнималась надземлей, а скольжение ее тела по мокрой траве производило отчетливый шипящийзвук, точно газ выходил из горелки. Он поднял ружье, собираясь выстрелить,но тотчас снова его опустил, почему - он и сам не знал, и продолжал сидетьне двигаясь, глядя, как мамба приближается к корове, прислушиваясь к шороху,который она при этом производит, следя за тем, как она все ближе подползаетк корове, и выжидая, когда же произойдет нападение. Но она не нападала. Она подняла голову и с минуту покачивала ею изстороны в сторону; потом подняла переднюю часть своего черного тела прямопод выменем коровы, бережно взяла один из толстых сосков и начала пить. Корова не шевелилась. Не было слышно ни звука; тело мамбы изящноизгибалось, поднимаясь от земли, и висело под коровьим выменем. Черная змеяи черная корова были отчетливо видны при лунном свете. С полчаса старик наблюдал за тем, как мамба берет у коровы молоко. Онвидел, как мягко пульсирует черное тело, высасывая жидкость из вымени. Времяот времени змея переходила от одного соска к другому, пока у коровы совсемне осталось молока. Тогда мамба осторожно опустилась на землю и поползланазад по траве в том же направлении, откуда появилась. И снова онапроизводила тот же шипящий звук, и снова проползла под окном, возле которогосидел старик, и оставляла на мокрой траве темный след. Затем она исчезла захижиной. Луна медленно опустилась за Кенийским хребтом. Почти тотчас из-заоткоса на востоке поднялось солнце, и Джадсон вышел из своей лачуги счетырехгаллонной канистрой из-под керосина в руке. Он сонно поплелся ккорове, волоча ноги по густой росе. Старик смотрел на него и ждал. Джадсоннаклонился и ощупал вымя, и едва он проделал это, как старик заговорил.Джадсон вздрогнул, услышав голос старика. - Его опять нет, - сказал старик. Джадсон ответил: - Да, корова пуста. - Думаю, - медленно произнес старик, - это проделки какого-нибудьмальчишки-кикуйю. Я задремал, а когда проснулся, он уже удрал. Выстрелить яне мог, потому что боялся попасть в корову. Но сегодня вечером я егодождусь. Уж сегодня-то он у меня не уйдет, - прибавил он. Джадсон не отвечал. Он подхватил четырехгаллонную жестянку и побрел ксвоей лачуге. В эту ночь старик опять сидел у окна и наблюдал за коровой. На этот разон предвкушал какое-то удовольствие. Он знал, что снова увидит мамбу, нохотел в этом убедиться. И когда за час до восхода солнца большая черная змеяпроползла по траве к корове, старик перегнулся через подоконник и принялсявнимательно следить за ее движением. Он видел, как она выждала какое-томгновение под животом, медленно покачав головой с полдюжины раз, прежде чемоторвала свое тело от земли, чтобы взять первый сосок. Он видел, как она сполчаса пила молоко, пока его совсем не осталось, и видел, как змея опустиласвое тело и мягко заскользила за хижину, откуда явилась. Наблюдая за всемэтим, старик едва заметно улыбался краешком рта. Потом из-за холмов поднялось солнце, и из своей лачуги вышел Джадсон счетырехгаллонной канистрой в руке, но на этот раз он направился прямо к окнухижины, возле которого, завернувшись в одеяло, сидел старик. - Ну как? - спросил Джадсон. Старик смотрел на него из окна. - Не знаю, - ответил он. - Никого не видел. Я опять задремал, а этотпаршивец явился и взял молоко, пока я спал. Послушай-ка, Джадсон, - прибавилон, - нам надо поймать этого мальчишку, иначе тебе не хватит молока, хотяэто тебе и не повредит. Но мальчишку поймать надо. Выстрелить в него немогу, очень уж он ловок, да и корова мешает. Ты должен схватить его. - Я? Но как? Старик заговорил очень медленно. - Думаю, - сказал он, - думаю, тебе лучше спрятаться недалеко откоровы. Только так его и можно схватить. Джадсон взъерошил волосы левой рукой. - Сегодня, - продолжал старик, - ты выкопаешь неглубокую яму рядом скоровой. Ты ляжешь в нее, я прикрою тебя сеном и травой. Воришка тебя незаметит, пока совсем близко не подойдет. - У него может быть нож, - сказал Джадсон. - Нет, ножа у него не будет. Возьми свою палку. Больше тебе ничего непонадобится. Джадсон сказал: - Хорошо, я возьму палку. Когда он подойдет, я выскочу и поколочу егопалкой. Тут он вдруг что-то вспомнил. - А как же насчет того, что она все время жует? - спросил он. - Я невынесу того, что она будет хрустеть всю ночь, пережевывая слюну и траву,точно гальку. Всю ночь мне этого не вынести. - И он снова принялся теребитьмочку левого уха. - Ты сделаешь так, как тебе, черт побери, говорят, - сказал старик. В тот день Джадсон выкопал канаву рядом с коровой, которую решилипривязать к акации, чтобы она не бродила по полю. Затем, когда наступилвечер и когда уже можно было улечься в канаву, старик подошел к двери еголачуги и сказал: - До утра можно ничего не делать. Пока вымя не наполнится, никто непридет. Заходи ко мне; у меня теплее, чем в твоей конуре. Джадсон никогда еще не получал приглашения зайти в хижину старика. Онпоследовал за ним, довольный тем, что ему не придется лежать всю ночь вканаве. В комнате горела свеча. Она была воткнута в горлышко бутылки, абутылка стояла на столе. - Приготовь-ка чаю, - сказал старик, указывая на примус, стоявший наполу. Джадсон зажег примус и приготовил чай. Они уселись на пару деревянныхящиков и начали пить. Старик пил чай горячим и при этом шумно прихлебывалего. Джадсон дул на свой чай, осторожно его потягивал и поглядывал поверхкружки на старика. Старик продолжал прихлебывать чай, когда Джадсон сказал: - Прекрати. Он произнес это тихо, почти жалостно, и уголки его глаз и рта тотчасзадергались. - Что? - спросил старик. Джадсон сказал: - Шумно ты очень пьешь. Старик поставил кружку и спокойно смотрел на него короткое время, потомспросил: - Сколько собак ты убил за свою жизнь, Джадсон? Ответа не последовало. - Я спрашиваю - сколько? Сколько собак? Джадсон принялся вынимать чаинки из своей кружки и приклеивать их ктыльной стороне левой руки. Старик, не вставая с места, подался вперед. - Так сколько же, Джадсон? Джадсон вдруг засуетился. Он сунул пальцы в пустую кружку, вынул оттудачаинку, быстро приклеил ее к тыльной стороне руки и тут же полез за второй.Когда чаинок осталось немного и ему никак не удавалось выудить хотя бы однуиз них, он близко поднес кружку к глазам, чтобы посмотреть, сколько их там.Тыльная сторона руки, державшей кружку, была покрыта мокрыми чернымичаинками. - Джадсон! - вскричал старик, и один уголок его рта открылся изакрылся, точно то были клещи. Свеча вспыхнула и едва не погасла, но спустя мгновение снова загореласьровным пламенем. Тихо и очень медленно, точно уговаривая маленького ребенка, старикспросил: - За всю твою жизнь сколько же было собак? - Почему я должен тебе говорить? - отозвался Джадсон. Не поднимая глаз, он отлеплял чаинки одну за другой с тыльной стороныруки и снова складывал их в кружку. - Я хочу знать, Джадсон. - Старик говорил очень ласково. - Меня этотоже интересует. Поговорим об этом, а потом о чем-нибудь другом. Джадсон поднял глаза. По его подбородку потекла капля слюны, зависла накакое-то время в воздухе, потом сорвалась и упала на пол. - Я их только потому убиваю, что они шумят. - Как часто ты это делал? Мне бы хотелось знать - как часто? - Много раз, да и давно. - Как? Расскажи мне, как ты это обычно делал? Как тебе большенравилось? Молчание. - Скажи мне, Джадсон. Я хочу знать. - Не понимаю, почему я должен об этом говорить. Это секрет. - Я никому не скажу. Клянусь, никому. - Что ж, если ты обещаешь. - Джадсон придвинул свой ящик и заговорилшепотом. - Как-то я подождал, пока она заснет, потом взял большой камень иразмозжил ей голову. Старик поднялся и налил себе еще одну кружку чая. - Мою ты не так убивал. - У меня не было времени. Столько было шуму, когда она облизывалась, япросто обязан был все сделать быстро. - Ты ведь так и не убил ее. - Зато тише стало. Старик подошел к двери и выглянул наружу. Было темно. Луна еще невзошла, но ночь была светлая и холодная, и на небе было много звезд. Навостоке небо было немного бледным, и, глядя в том направлении, старик видел,как бледность сменяется яркостью, разливавшейся по небосводу, так что светотражался в каплях росы в траве. Над холмами медленно взошла луна. Старикобернулся и сказал: - Собирайся-ка. Никогда не знаешь - сегодня, может, и раньше явится. Джадсон поднялся, и они вдвоем вышли из дома. Джадсон улегся в канавурядом с коровой, и старик прикрыл его травой, так что только голова торчаланад землей. - Я тоже буду смотреть, - сказал он. - Из окна. Когда крикну, вскакивайи хватай его. Он доковылял до хижины, поднялся наверх, завернулся в одеяло и занялсвой пост у окна. Было еще рано. Луна была почти полной и продолжалаподниматься. Она освещала снег на вершине горы Кения. Спустя час старик выкрикнул в окно: - Ты еще не уснул там, Джадсон? - Нет, - ответил тот. - Я не сплю. - И не надо, - сказал старик. - Делай что хочешь, только не спи. - Корова все время хрустит, - пожаловался Джадсон. - Пусть себе хрустит, только я тебя пристрелю, если ты поднимешься, -сказал старик. - Пристрелишь меня? - Поднимешься - сразу пристрелю. Оттуда, где лежал Джадсон, донеслось едва слышное всхлипывание -странный судорожный вздох, точно ребенок старался не расплакаться, - и тутже послышался голос Джадсона: - Я должен встать, пожалуйста, дай мне встать. Этот хруст... - Если ты поднимешься, - отвечал старик, - я выстрелю тебе в живот. Всхлипывания продолжались еще около часа, потом неожиданнопрекратились. Ближе к четырем часам утра очень сильно похолодало, и старик, плотнеезакутавшись в плед, прокричал: - Ты не замерз там, Джадсон? Холодно тебе? - Да, - послышался ответ. - Так холодно! Но зато корова больше нехрустит. Она спит. - Что ты собираешься сделать с вором, когда схватишь его? - спросилстарик. - Не знаю. - Убьешь его? Пауза. - Не знаю. Для начала брошусь на него. - Посмотрим, - сказал старик. - Будет, наверное, на что посмотреть. Он смотрел в окно, опершись руками о подоконник. И тут он услышал скользящий звук под окном и, бросив взгляд вниз,увидел черную мамбу, которая ползла по траве к корове, двигаясь быстро ичуть приподняв голову над землей. Когда мамба оказалась в пяти ярдах от коровы, старик закричал. Онсложил ладони трубочкой и крикнул: - Он идет, Джадсон, вон он идет. Давай хватай его. Джадсон быстро поднял голову и тут же увидел мамбу, а мамба увиделаего. Змея на секунду, быть может, на две замерла, подалась назад и поднялапереднюю часть тела. Потом она бросилась на свою жертву - просто метнулосьчто-то черное, и послышался легкий шлепок, когда она стукнулась ему в грудь.Джадсон закричал - протяжный высокий крик, который не усиливался и нестихал, а без конца тянулся на одной ноте, пока не превратился в ничто, инаступила тишина. Он стоял, разорвав на себе рубашку и нащупывая то самоеместо на груди, при этом он тихо скулил, постанывал и тяжело дышал раскрытымртом. И все это время старик спокойно сидел возле открытого окна,высунувшись наружу, и не отрывал глаз от того, там, внизу. Когда кусает черная мамба, все происходит очень быстро; яд и на этотраз начал тотчас оказывать свое действие. Он бросил человека на землю, и тотпринялся кататься по траве, выгнув спину. Не было слышно ни звука. Всепроисходило бесшумно, будто человек, обладающий огромной силой, борется сгигантом, которого не видно, а гигант держит его и не дает ему подняться,вытягивает ему руки, а колени прижимает к подбородку. Затем он начал выдергивать траву и спустя короткое время повалился наспину, судорожно раскидывая ноги. Но держался он не очень долго.Скорчившись, он еще раз выгнул спину, перевернулся и остался спокойно лежатьна земле лицом вниз, подогнув под себя правую ногу и вытянув руки передголовой. Старик продолжал сидеть у окна, и, даже когда все было кончено, он невставал с места и не шевелился. В тени под акацией что-то пришло в движение- это мамба медленно направилась к корове. Она приблизилась к ней,остановилась, приподнялась, выждала какое-то время, опустила голову ипроскользнула прямо под брюхо животного. Приподнявшись еще выше, она взялаодин из коричневых сосков и начала пить. Старик сидел и смотрел, как мамбаберет у коровы молоко. Он снова увидел, как мягко пульсирует ее тело, когдаона вытягивает жидкость из вымени. Змея продолжала пить, когда старик поднялся и отошел от окна. - Забирай его долю, - тихо произнес он. - Мы не против, если тывозьмешь его долю. И с этими словами он оглянулся и снова увидел черное тело мамбы,которое, изгибаясь, поднималось от земли, соединяясь с животом коровы. - Да-да, - снова произнес он, - мы не против, если тебе достанется егодоля.

ПУСТЯКОВОЕ ДЕЛО

Из того, что произошло, я мало что запомнил. Что было до этого, непомню. Да вообще ничего не помню, пока это не случилось. Была посадка в Фоуке, {Аэродром в Ливии во время Второй мировой войны}где парни, летавшие на "бленхаймах", {Английские бомбардировщики} помоглинам и угостили нас чаем, пока заправляли наши самолеты. Помню, какиеспокойные были парни с "бленхаймов". Они зашли в палаточную столовую выпитьчаю и пили его молча. Напившись чаю, поднялись и вышли, так и не проронив нислова. Я знал, что каждый из них старается сдерживаться, потому что дела уних тогда шли не очень-то хорошо. Им приходилось часто вылетать, а замен небыло. Мы поблагодарили их за чай и вышли, чтобы посмотреть, не заправили линаши "гладиаторы". Помню, дул такой ветер, что "колдун" {конструкция дляопределения силы и направления ветра} лежал как указатель. Песок шуршалвозле наших ног, со свистом бился о палатки, и палатки хлопали на ветру,точно сшитые из брезента люди хлопали в ладоши. - Невеселый вид у бомберов, - сказал Питер. - Чего уж тут веселиться, - отозвался я. - Рассердились на кого-то, что ли. - Да не в этом дело. Просто они сыты по горло, вот и все. Но онидержатся. Да ты и сам видел. Два наших старых "гладиатора" стояли бок о бок на песке, и ребята врубашках и шортах цвета хаки, похоже, все еще были заняты заправкой. На мнебыл тонкий белый хлопчатобумажный комбинезон, а на Питере - голубой. Летатьв чем-либо более теплом не было нужды. - Далеко это отсюда? - спросил Питер. - Двадцать одна миля за Черинг-кросс, - ответил я, - справа от дороги. Так называемый Черинг-кросс находился там, где дорога, тянувшаяся попустыне, отходила на север к Мерса-Матруху {город в Египте}. Итальянскиевойска стояли близ Мерсы и действовали довольно хорошо. Насколько я знаю,они только здесь и действовали хорошо. Их моральный дух то поднимался, топадал, как чувствительный высотомер, и в то время он находился на отметке всорок тысяч, потому что державы оси Берлин - Рим были на седьмом небе. Мыпобродили вокруг, ожидая, когда закончат заправку. - Дело-то пустяковое, - сказал Питер. - Да. Ничего сложного нет. Мы разошлись. Я забрался в свою кабину. Всегда буду помнить лицотехника, который помог мне пристегнуться. Это был немолодой уже человек, летсорока, лысый, если не считать ухоженного пучка золотистых волос на макушке.Все его лицо было в морщинах, глаза напомнили мне глаза моей бабушки, и виду него был такой, будто он всю жизнь помогал пристегнуться летчикам, которыене возвращались. Он стоял на крыле, затягивал потуже ремни и говорил: - Будь осторожнее. Об осторожности никогда нельзя забывать. - Дело-то пустяковое, - сказал я. - Мне так не кажется. - Да ну. И говорить-то не о чем. Пустяки. Что было дальше, не очень хорошо помню, но помню то, что произошло ужеспустя какое-то время. Кажется, мы взлетели с Фоука и взяли курс на Мерсу илетели, кажется, на высоте футов восьмисот. Справа, кажется, мы видели море,и, кажется, - да нет, я уверен в этом, - оно было голубое и красивое,особенно было красиво, когда волны накатывались на песок, и на запад и навосток, насколько хватало глаз, тянулась толстая белая полоса. Кажется, мыпролетели над Черинг-кросс и летели двадцать одну милю, куда нам былоприказано, но точно сказать не могу. Знаю лишь, что у нас были неприятности,куча неприятностей, и еще знаю, что мы повернули назад и, когдавозвращались, дела пошли совсем плохо. Самая большая неприятность состояла втом, что я летел слишком низко, так что выпрыгнуть с парашютом у меня небыло возможности. С этого момента память возвращается ко мне. Помню, каксамолет клюнул носом, и еще помню, как я посмотрел вниз и увидел на земленесколько кустов верблюжьей колючки, жавшихся друг к другу. Помню, что явидел несколько камней, валявшихся рядом с колючкой, и вдруг верблюжьяколючка, песок и камни оторвались от земли и полетели в меня. Это я помнюочень хорошо. Потом наступил небольшой провал. Возможно, он продолжался секунду, аможет, и полминуты, не знаю. Наверное, он был очень короткий, с секунду, и вследующее мгновение я услышал "бах!" - это загорелся бак на правом крыле,потом снова - "бах!" - то же сталось и с баком на левом крыле. Для меня этобыло неважно, и какое-то время я сидел спокойно, чувствуя себя вполненормально, хотя меня немного клонило в сон. Глаза мои ничего не видели, но иэто было не важно. Поводов для волнений никаких. Совсем никаких. Вот тольконогам горячо. Сначала я почувствовал тепло, но не обращал на это внимания,но вдруг ногам стало горячо, обе ноги охватил сильнейший жар. Я знал, жар - не к добру, но только это я и знал. Мне он не нравился,поэтому я убрал ноги под сиденье и стал ждать. Думаю, нарушилась телеграфнаясвязь между телом и мозгом. Она, кажется, не очень-то хорошо действовала. Покакой-то причине она медленно передавала мозгу сообщения и столь же медленноспрашивала, что делать. Но, полагаю, сообщение в конце концов дошло. Вотоно: "Тут внизу очень горячо. Что нам делать?" И подпись: "Левая Нога иПравая Нога". Долгое время ответа не было. Мозг обдумывал сложившеесяположение. Потом медленно, слово за словом, по проводам пришел ответ: "Самолет...горит... Выбирайся из него... повторяю... выбирайся... выбирайся". Приказбыл отдан всей системе, всем мышцам ног, рук и тела, и мышцы принялись заработу. Они делали все возможное, где-то слегка что-то подтолкнули, где-тонемного потянули и при этом сильно напряглись, но все без толку. Наверх ушлавторая телеграмма: "Не можем выбраться. Что-то нас держит". На сей раз наответ ушло еще больше времени, поэтому я просто сидел и ждал, а жар междутем все усиливался. Что-то удерживало меня, а вот что - это должен былрешить мозг. То ли меня держали за плечи руки гигантов, а может, то былибулыжники, или дома, или катки, или шкафы, или я был связан веревками...Погодите-ка. Веревки... веревки... Послание стало доходить до меня. Но оченьмедленно. "Привязные ремни... расстегни привязные ремни". Руки получилипослание и принялись за работу. Они потянули ремни, но те не поддавались.Они тянули и тянули, поначалу слабо, но в меру сил, а толку никакого. Ушлоновое послание: "Как нам отстегнуть ремни?" На этот раз я сидел в ожидании ответа минуты, наверное, три или четыре.Не было никакого смысла спешить или нервничать. Это единственное, в чем ябыл уверен. Однако как же долго приходится ждать! Я громко сказал: - Черт побери, да я же сгорю. Я... - Но меня прервали. Кажется, пришел ответ... нет, еще не пришел, идет, но очень медленно."Вытащи... предохранитель... ты... болван... да побыстрее". Я вытащил предохранитель, и ремни ослабли. Теперь надо бы выбраться. Давыбирайся же, выбирайся. Но я не мог этого сделать. Я просто высунулся изкабины. Руки и ноги старались вовсю, но безрезультатно. Наверх пулей улетелотчаянный запрос, на сей раз с пометкой "срочно". "Что-то еще нас держит внизу, - говорилось в сообщении. - Что-то еще,что-то еще, что-то тяжелое". А руки и ноги по-прежнему не боролись. Похоже, они чувствовалиинстинктивно, что им нет смысла использовать свою силу. Они вели себяспокойно, ожидая ответа, но как же долго он не приходил! Двадцать, тридцать,сорок жарких секунд. Еще не раскаленных добела, еще не шипит горящая плоть инет запаха горелого мяса, но это может начаться в любую минуту, потому чтоэти старые "гладиаторы", в отличие от "харрикейнов" и "спитфайров", сделаныне из упрочненной стали. У них полотняные, туго натянутые крылья,пропитанные абсолютно несгораемым составом, а под ними - сотни маленькихтонких реек, вроде тех, что идут на растопку, только эти суше и тоньше. Еслибы какой-то умник сказал: "А смастерю-ка я этакую большую штуковину, котораязагорится быстрее и будет полыхать лучше, чем что-либо на свете", и доведисьему прилежно исполнить эту задачу, то он, вероятно, смастерил бы в концеконцов что-то вроде "гладиатора". Я продолжал ждать. И вот пришел ответ, замечательный по краткости, но в то же время он всеобъяснил. "Парашют... открой... замок". Я открыл замок, освободился от привязных ремней парашюта и с некоторымусилием приподнялся и перевалился за борт. Казалось, что-то горит, поэтому япокатался немного по песку, а затем отполз от огня на четвереньках и лег. Я слышал, как в огне рвутся боеприпасы моего пулемета, и я слышал, какпули со стуком падают в песок рядом со мной. Я их не боялся, просто слышал. Начались боли. Сильнее всего болело лицо. С лицом у меня было что-то нето. Что-то с ним произошло. Я медленно поднял руку и ощупал его. Оно былолипким. Носа, казалось, не было на месте. Я попытался пощупать зубы, но непомню, пришел ли я к какому-либо заключению насчет зубов. Кажется, язадремал. Откуда ни возьмись возник Питер. Я слышал его голос и слышал, как онсуетится вокруг, кричит как сумасшедший, трясет мою руку и говорит: - О Господи, я думал, ты все еще в кабине. Я приземлился в полумилеотсюда и бежал как черт. Ты в порядке? - Питер, что с моим носом? - спросил я. Я услышал, как он чиркнул спичкой в темноте. В пустыне быстро темнеет.Наступило молчание. - Вообще-то его как бы и нет, - ответил он. - Тебе больно? - Что за дурацкий вопрос, еще как больно. Он сказал, что сходит к своему самолету и возьмет морфий в аптечке, носкоро вернулся и сообщил, что не смог найти свой самолет в темноте. - Питер, - сказал я. - Я ничего не вижу. - Сейчас ночь, - ответил он. - И я ничего не вижу. Было холодно. Было чертовски холодно, и Питер лег рядом со мной, чтобынам обоим было хоть немного теплее. Он то и дело повторял: - Никогда еще не видел человека без носа. Я без конца сплевывал кровь, и Питер всякий раз, когда я делал это,зажигал спичку. Он предложил мне сигарету, но она тотчас промокла, да мне ине хотелось курить. Не знаю, сколько мы там оставались, да и помню еще совсем немного.Помню, я несколько раз говорил Питеру, что у меня в кармане коробочка стаблетками от горла и чтоб он взял одну, а то заразится от меня и у неготоже заболит горло. Помню, я спросил у него, где мы находимся, и он ответил: - Между двумя армиями. И еще помню английские голоса - это английский патруль спрашивает, неитальянцы ли мы. Питер что-то сказал им, но не помню что. Потом помню густой горячий суп, от одной ложки которого меня стошнило.И помню замечательное ощущение того, что Питер рядом, что он ведет себяпрекрасно, делает то, что нужно, и никуда не уходит. Вот и все, что я помню. Возле самолета стояли люди с кистями и красками и жаловались на жару. - Разрисовывают самолеты, - сказал я. - Да, - сказал Питер. - Отличная идея. Не всякому придет в голову. - А зачем они это делают? - спросил я. - Расскажи. - Картинки должны быть смешными, - сказал он. - Немецкие летчики увидятих и будут смеяться. Они будут так трястись от смеха, что не смогут точнострелять. - Что за ерунда! - Да нет же! Прекрасная мысль. Чудесная. Пойдем, сам увидишь. Мы побежали к самолетам, выстроившимся в линию. - Прыг-скок, - приговаривал Питер. - Прыг-скок! Не отставай! - Прыг-скок, - повторял я. - Прыг-скок! И мы побежали вприпрыжку. Первый самолет разрисовывал человек в соломенной шляпе и с грустнымлицом. Он перерисовывал картинку из какого-то журнала, и, увидев ее, Питерсказал: - Вот это да! Ты только посмотри, - и рассмеялся. Сначала он издал какой-то непонятный звук, который быстро перешел враскатистый смех. Он хлопал себя по бедрам двумя руками одновременно ираскачивался взад-вперед, широко раскрыв рот и зажмурив глаза. Шелковыйцилиндр свалился с его головы на песок. - Не смешно, - сказал я. - Не смешно? - воскликнул он. - Что ты этим хочешь сказать - "несмешно"? Да ты на меня посмотри. Видишь, как я смеюсь? Разве могу я сейчаспопасть в цель? Да я ни в телегу с сеном не попаду, ни в дом, ни в блоху. И он запрыгал по песку, трясясь от смеха. Потом схватил меня за руку имы попрыгали к следующему самолету. - Прыг-скок, - приговаривал он. - Прыг-скок. Мужчина невысокого роста с морщинистым лицом красным карандашом писална фюзеляже что-то длинное. Его соломенная шляпа сидела у него на самоймакушке, лицо блестело от пота. - Доброе утро, - произнес он. - Доброе утро, доброе утро. И весьма элегантным жестом снял шляпу. - Ну-ка, помолчи, - сказал Питер. Он наклонился и стал читать, что написал мужчина. Питера уже разбиралсмех, а начав читать, он стал смеяться еще пуще. Он покачивался из стороны всторону, подпрыгивал на песке, хлопал себя по бедрам и сгибался в пояснице. - Ну и дела, вот так история. Посмотри-ка на меня. Видишь, как мнесмешно? И он приподнялся на цыпочки и стал трясти головой и смеяться сдавленнымсмехом как ненормальный. А тут и я понял шутку и стал смеяться вместе с ним.Я так смеялся, что у меня заболел живот. Я повалился на песок и сталкататься по нему и при этом хохотал, хохотал, потому что было так смешно,что словами не передать. - Ну, Питер, ты даешь, - кричал я. - Но как насчет немцев? Они что,умеют читать по-английски? - Вот черт, - сказал он. - Ну и ну. Прекратите, - крикнул он. -Прекратить работу. Все те, кто был занят разрисовыванием самолетов, оставили это занятиеи, медленно повернувшись, уставились на Питера. Потом приподнялись нацыпочки и, пританцовывая на месте, запели хором. - Разрисуем самолеты и отправимся в полет мы, - пели они. - Замолчите! - сказал Питер. - У нас проблема. Надо подумать. Где мойцилиндр? - А при чем тут цилиндр? - спросил я. - Ты говоришь по-немецки, - сказал он. - Вот ты и переведешь нам. Онвам переведет, - крикнул он. - Он переведет. И тут я увидел его черный цилиндр на песке. Я отвернулся, потомкрутнулся волчком и еще раз посмотрел на него. Шелковый парадный цилиндрлежал на боку на песке. - Да ты с ума сошел! - закричал я. - Совсем рехнулся! Сам не знаешь,что делаешь. Да нас убьют из-за тебя. Ты просто ненормальный! Сам-то знаешьоб этом? Свихнулся! Чокнутый какой-то. - Ну и шуму ты наделал. Нельзя так кричать. Тебе это не идет. Это был женский голос. - Зачем так кипятиться? Не нужно так себя накручивать. После этого она ушла, и я видел только небо, бледно-голубое небо.Облаков не было, но всюду были немецкие истребители - вверху, внизу, с обеихсторон, и от них некуда было деться. И сделать я ничего не мог. Ониатаковали меня по очереди, а пока один атаковал, другие делали виражи имертвые петли, беззаботно кружась и танцуя в воздухе. Но я не боялся, потомучто на крыльях у меня были смешные картинки. Я держался уверенно и думал просебя: "Да я и один с целой сотней справлюсь и всех сшибу. Как рассмеются,так и начну стрелять. Вот что я сделаю". Они подлетели ближе. Все небо кишело ими. Их было так много, что я незнал, за кем из них следить и кого атаковать. Их было так много, что ониобразовали сплошную черную завесу, и лишь в некоторых местах можно былоувидеть кусочки голубого неба. Но самолетов хватало и на то, чтобы залататьэти прорехи, а только это и имело значение. Главное - чтобы их хватало,тогда все будет в порядке. А они все приближались. Они подлетали все ближе и ближе и вот уже былипрямо у меня перед носом, так что я видел черные кресты, которые ярковыступали на "мессершмиттах" и на фоне голубого неба. Поворачивая голову изстороны в сторону, я видел все больше самолетов и все больше крестов, апотом видел только кресты и кусочки голубого неба. Кресты соединились друг сдругом, словно взялись за руки, образовали круг и стали танцевать вокругмоего "гладиатора". Моторы "мессершмиттов" радостно пели низкими голосами.Они распевали "Апельсинчики как мед". {Песенка-считалка из популярнойдетской игры (наподобие нашего "ручейка"), в которой обыгрывается звонколоколов лондонских церквей.} То и дело в центр круга по очереди выходилидвое из них и атаковали меня, и я понимал, что они и есть "апельсинчики".Они делали виражи, резко меняли курс, приподнимались на цыпочках и опиралисьо воздух то одним крылом, то другим. Апельсинчики как мед, - В колокол Сент-Клемент бьет. Но я по-прежнему сохранял уверенность. Я умел танцевать лучше, чем они,да и партнерша у меня была лучше. Это была самая красивая девушка на свете.Я бросил взгляд вниз и увидел изгиб ее шеи, мягкий наклон плеч, изящныеруки, распростертые в страстном томлении. Неожиданно я увидел пробоины от пуль в правом крыле. Я рассердился иодновременно испугался, но больше рассердился. Потом снова обрел уверенностьи сказал про себя: "Немец, который сделал это, лишен чувства юмора. В любойкомпании всегда найдется человек, у которого нет чувства юмора. Но мне-точто тревожиться. Тут и тревожиться-то не о чем". Потом я увидел еще пробоины и опять испугался. Я отодвинул фонарькабины, приподнялся и закричал: - Идиоты, да вы бы хоть посмотрели, что за смешные картинки! Смотрите,что нарисовано на хвосте, почитайте, что написано на фюзеляже. Вы толькопосмотрите на фюзеляж! Но они продолжали делать свое дело - танцевали парами в центре крута и,приблизившись ко мне, стреляли. А двигатели "мессершмиттов" громко пели: И Олд-Бейли, ох, сердит. Возвращай должок! - гудит. Все больше пробоин было в крыльях моего самолета, в капоте двигателя ив кабине. И неожиданно пробоины появились и в моем теле. Боли, однако, я не чувствовал, даже когда вошел в штопор и крылья моегосамолета захлопали - хлоп-хлоп-хлоп, а потом они стали хлопать все быстрее ибыстрее, голубое небо и черное море погнались друг за другом по кругу инаконец исчезли, и только солнце мелькало, когда я крутился. Однако черныекресты преследовали меня, продолжая танцевать и держась друг за друга. Япо-прежнему слышал пение их моторов: Вот зажгу я пару свеч - Ты в постельку можешь лечь. Вот возьму я острый меч - И головка твоя с плеч. {Перевод считалки В. Голышева.} Хлоп-хлоп-хлоп - били крылья, и вокруг меня не было ни неба, ни моря,осталось одно лишь солнце. А потом было только море. Я видел его внизу и видел белые барашки нанем. "Белые барашки бегут по беспокойному морю", - сказал я про себя. Язнал, что соображаю хорошо, потому что белые барашки были на море - это явидел. И еще я знал, что времени оставалось немного, потому что море ибарашки приближались, белые барашки делались все больше, а море уже былопохоже на море и на воду, а не на пустую тарелку. И вот остался только одинбелый барашек. Он мчался с пеной у рта, поднимая брызги и выгибая спину. Онкак безумный скакал по морю, один-одинешенек, и остановить его былоневозможно. Вот тут я понял, что сейчас разобьюсь. Потом стало теплее. Ни черных крестов больше не было, ни неба. Былотепло, но не жарко и не холодно. Я сидел в красном бархатном кресле. Былвечер. В спину дул ветер. - Где я? - спросил я. - Ты не вернулся с боевого задания. А поскольку ты не вернулся, тебясчитают убитым. - Тогда я должен сообщить об этом матери. - Нет. Пользоваться телефоном запрещено. - Почему? - Отсюда звонят только Богу. - Так что же со мной произошло? - Не вернулся с боевого задания, считаешься убитым. - Неправда. Это ложь. Гнусная ложь, потому что вот я здесь, а выговорите - не вернулся. Просто вы хотите запугать меня, но вам это неудастся. Вам это не удастся, это я говорю, потому что я знаю, что это ложь,и я возвращаюсь в свою эскадрилью. Вы меня не остановите, потому что япросто встану и пойду. Видите, я уже иду, видите - иду. Я поднялся с кресла и побежал. - Сестра, покажите мне еще раз эти рентгеновские снимки. - Вот они, доктор. Снова тот же женский голос, на этот раз ближе. - Что-то вы сегодня ночью расшумелись. Дайте я поправлю вам подушку, ато вы ее с кровати сбросите. Голос был совсем близко. Он звучал мягко и ласково. - Я пропал без вести? - Ну что вы, конечно нет. С вами все в порядке. - А мне сказали, что пропал. - Не говорите глупости. У вас все хорошо. Глупости, глупости, глупости, но день-то до чего хороший, и бежатьникуда не хочется, и остановиться нельзя. Я продолжал бежать по траве и немог остановиться, потому что ноги сами несли меня, и я не мог ничего с этимподелать. Они будто и не моими были, хотя когда я посмотрел вниз, то увидел,что мои, и ботинки мои, да и ноги составляют с телом одно целое. Но они нехотели слушаться меня. Они бежали себе по полю, и я вынужден был бежатьвместе с ними. Я бежал, бежал, бежал, и, хотя в некоторых местах на полевстречались кочки и ухабы, я ни разу не споткнулся. Я бежал мимо деревьев иизгородей, и на каком-то поле мне встретились овцы. Они перестали щипатьтраву и бросились наутек, когда я пробегал мимо. Раз я увидел свою мать всветло-сером платье. Она собирала грибы. Когда я пробегал мимо, она поднялаголову и сказала: "Я собрала уже почти целую корзину. Скоро пойдем домой,хорошо?" Но мои ноги не пожелали останавливаться и продолжали бежать. Потом я увидел отвесную скалу. А за ней было темно - это я тоже видел.Вот стоит себе эта скала, а за ней сплошная темнота, хотя, когда я бежал пополю, светило солнце. Солнечные лучи не проникали дальше скалы, за которойбыла одна лишь темнота. "Вот, наверное, где начинается ночь", - подумал я иснова попытался остановиться, но и на этот раз не вышло. Мои ноги побежалибыстрее к скале, делая большие шаги. Я попытался остановить их, схватившисьза штанину, но и это не помогло. Тогда я попробовал упасть. Но мои ногиоказались проворнее, и, падая, я всякий раз приземлялся на обе ступни ипродолжал бежать. Теперь скала и темнота были гораздо ближе, и я видел, что если неостановлюсь, то свалюсь со скалы. Я еще раз попытался броситься на землю иснова приземлился на ступни и продолжал бежать. Оказавшись у обрыва, я по-прежнему бежал быстро, а потому полетел втемноту и стал падать. Поначалу было не очень темно. Я видел деревца, росшие на склоне скалы,и по пути я хватался за них руками. Несколько раз мне удавалось ухватитьсяза ветки, но те всякий раз тотчас ломались, потому что я был такой тяжелый,да и падал так быстро, а однажды я вцепился обеими руками в толстый сук.Дерево согнулось, и я услышал, как корни с треском вырываются из скалы, такчто я вместе с деревом полетел дальше вниз. Потом стало темнее, потому чтосолнце и день остались далеко в полях за вершиной скалы. Падая, я старалсяне закрывать глаза и видел, как темнота из серо-черной делается черной, изчерной - иссиня-черной, из иссиня-черной превращается в сплошную тьму, дотого осязаемую, что я мог коснуться ее руками, а вот видеть не мог. Япродолжал падать, но было так черно, что нигде ничего не было видно.Что-либо предпринимать было бесполезно, как бесполезно было беспокоиться илидумать о чем-то, и всему виной темнота и падение. Бесполезно, и все тут. - Сегодня вы выглядите лучше. Намного лучше. Опять женский голос. - Привет. - Привет. Мы уж решили, что вы никогда не придете в сознание. - Где я? - В Александрии. В госпитале. - И давно я здесь? - Четыре дня. - Сколько сейчас времени? - Семь утра. - Почему я ничего не вижу? Я услышал, что она подошла ближе. - Просто мы ненадолго наложили вам на глаза повязку. - Ненадолго - это насколько? - Скоро снимем. Да вы не беспокойтесь. С вами все в порядке. Знаете, авам очень повезло. Я пытался ощупать свое лицо, но у меня ничего не вышло. Под пальцамибыло что-то другое. - Что у меня с лицом? Я услышал, как она подошла к кровати и коснулась моего плеча. - Не говорите больше ничего. Вам нельзя разговаривать. От этого вамможет быть только хуже. Лежите спокойно и ни о чем не беспокойтесь. У васвсе в порядке. Я услышал, как она подошла к двери, открыла, а потом закрыла ее. - Сестра, - сказал я. - Сестра. Но она уже ушла.

МАДАМ РОЗЕТТ

- О Боже, до чего же хорошо, - сказал Старик. Он лежал в ванне: в одной руке - стакан виски с содовой, в другой -сигарета. Ванна наполнилась до краев, и время от времени он добавлял горячейводы, поворачивая кран пальцами ног. Он приподнял голову и отхлебнул виски, потом снова откинулся и закрылглаза. - Умоляю тебя, вылезай, - послышался голос из соседней комнаты. -Вылезай, Старик, ты уже больше часа там сидишь. Юнец сидел голый на краю кровати, медленно попивая из стакана идожидаясь своей очереди. - Ладно, - отозвался Старик. - Выпускаю воду. И он протянул ногу и вытащил пальцами пробку. Юнец поднялся и побрел в ванную со стаканом в руке. Старик полежал вванне еще немного, потом бережно поставил свой стакан на полочку для мыла,поднялся и взял полотенце. Он был невысокого роста, приземист, с сильнымитолстыми ногами и выступающими икрами. У него были грубые вьющиеся рыжиеволосы, а тонкое, несколько заостренное лицо покрыто веснушками. Рыжиеволосы росли у него и на груди. - Боже мой, - сказал он, глянув на дно ванны, - да я полпустыни сюдапринес. - А ты смой песок и пусти туда меня. Я пять месяцев не мылся в ванне. Это было в начале войны, когда мы сражались с итальянцами в Ливии.Очень были трудные денечки, потому что летчиков не хватало, а летатьприходилось много. Из Англии их, разумеется, не могли прислать, посколькушла битва за Британию. Поэтому приходилось подолгу оставаться в пустыне,ведя странную, неестественную жизнь, обитая в одной и той же грязноймаленькой палатке, моясь и бреясь каждый день из той же кружки, из которойдо этого чистил зубы, постоянно вынимая мух из чая и из тарелок с едой, приэтом песчаные бури одинаково бушевали как вне палаток, так и внутри их, идаже обычно уравновешенные мужчины ожесточались, теряли самообладание,срываясь на товарищах и злясь на самих себя. Они страдали дизентерией,"египетским поносом", у них болели уши, и их донимали все те болячки,которые неизбежны при жизни в пустыне. На них падали бомбы с итальянскихС-79, у них не было воды, женщин, они не видели, чтобы из земли росли цветы.У них почти ничего не было, а был лишь песок, песок, песок. На старых"глостер-гладиаторах" они сражались с итальянскими СР-42, а когда не летали,не знали, чем себя занять. Иногда кто-нибудь ловил скорпионов, сажал их в канистры из-под керосинаи заставлял сражаться не на жизнь, а на смерть. В эскадрилье всегда былчемпион среди скорпионов, свой Джо Луис, {Джо Луис (1914 - 1981) -американский боксер, чемпион мира в тяжелом весе в 1937 - 1949 годах}который был непобедим и выигрывал все бои. Ему давали кличку; он становилсязнаменитым, а его тренировочный рацион держался под большим секретом,известный только хозяину. Считалось, что тренировочный рацион для скорпионовочень важен. Одних кормили солониной, другим давали нечто под названием"маконачиз" - отвратительные мясные консервы, третьих потчевали живымижуками, а еще были такие, которых заставляли выпить перед боем немного пива.От пива скорпион будто бы становится счастливым и обретает уверенность. Этипоследние всегда проигрывали. Но были великие битвы и великие чемпионы, а повечерам, когда полеты заканчивались, можно было увидеть группу летчиков итехников, собравшихся на песке в кружок. Опершись руками о колени, ониследили за битвой, подбадривали скорпионов и кричали, как кричат зрители вовремя поединка боксеров или борцов. Потом приходила победа, и хозяинпобедителя ликовал. Он плясал на песке, кричал, размахивал руками и громкорасписывал достоинства победоносного питомца. Хозяином самого выдающегосяскорпиона был сержант, которого звали Мечтатель. Он кормил чемпиона однимлишь мармеладом. У скорпиона была неприличная кличка, но он выиграл подрядсорок два боя, а потом тихо скончался во время тренировки, и это случилоськак раз тогда, когда Мечтатель раздумывал над тем, не отпустить ли его длявоспроизводства себе подобных. Так что сами видите: поскольку, когда живешь в пустыне, большихрадостей нет, то большими радостями становятся маленькие радости, и детскиезабавы становились забавами взрослых мужчин. Это относилось ко всем в равноймере: к летчикам, механикам, укладчикам парашютов, капралам, которыеготовили еду, и к владельцам лавок. Это относилось и к Старику и Юнцу. Онивыпросили себе отпуск на двое суток, и их подбросили самолетом до Каира.Оказавшись в гостинице, они мечтали о ванне с не меньшим нетерпением, чеммолодожены ждут первой брачной ночи. Старик вытерся и, обмотавшись полотенцем и положив руки под голову,улегся на кровати. Юнец был в ванной. Положив голову на край ванны, онпостанывал и вздыхал от блаженства. - Послушай-ка, Юнец, - произнес Старик. - Да. - А чем мы теперь займемся? - Женщинами, - ответил Юнец. - Найдем женщин и пригласим их на ужин. - Это потом, - сказал Старик. - Это может подождать. Был еще ранний вечер. - Мне так не кажется, - сказал Юнец. - А по-моему, - возразил Старик, - с этим можно и подождать. Старик был очень старым и разумным. Действовать поспешно было не в егоправилах. Ему было двадцать семь лет, гораздо больше, чем кому-либо вэскадрилье, включая командира, и все весьма считались с его мнением. - Сначала пройдемся по магазинам, - сказал он. - А потом? - послышался голос из ванной. - Потом обдумаем сложившуюся ситуацию. Наступило молчание. - Старик? - Да. - Ты знаешь здесь каких-нибудь женщин? - Знал когда-то. Знал одну турчанку с очень белой кожей. Ее звалиВенка. Еще была одна югославка, на голову выше меня, по имени Кики, и ещебыла, кажется, сирийка. Не помню, как ее звали. - Позвони им, - сказал Юнец. - Уже позвонил, пока ты ходил за виски. Ни одну не застал. Не вышло. - Вот так всегда, - сказал Юнец. - Походим сначала по магазинам, - сказал Старик. - У нас еще кучавремени. Юнец вылез из ванны через час. Оба надели на себя чистые шорты ирубашки цвета хаки и пошли вниз. Пройдя через гостиничный вестибюль, ониоказались на улице, залитой жарким солнцем. Старик надел темные очки. - Знаю, что мне нужно, - сказал Юнец. - Очки от солнца. - Хорошо. Пойдем купим. Они остановили извозчика и велели ему ехать в Сигурел. Юнец купил очки,а Старик - покерные кости, после чего они побрели по раскаленной многолюднойулице. - Обратил внимание на девушку? - спросил Юнец. - У которой ты купил очки? - Да. Темненькая. - Наверное, турчанка, - сказал Старик. - Мне все равно, - сказал Юнец. - Но девчонка потрясающая. Тебе так непоказалось? Засунув руки в карманы, они шли вдоль Шариа-Каср-эль-Нил. Юнец наделтолько что купленные очки. Был жаркий день. Пыльная улица была переполненаегиптянами, арабами и босоногими мальчишками. Мухи кружились вокругмальчишек, жужжали возле их воспаленных глаз. Глаза у них были воспалены,потому что их матери сделали с ними что-то ужасное, когда мальчики былисовсем детьми, и все затем, чтобы их не взяли в армию, когда они вырастут.Мальчишки шли следом за Стариком и Юнцом и громко кричали без устали:"Бакшиш! Бакшиш!" - и мухи преследовали попрошаек. В Каире пахнет не так,как в каком-нибудь другом городе. Пахнет тут не чем-то одним, и запах неисходит из какого-то определенного места. Им пропитано все вокруг: сточныеканавы, тротуары, дома, магазины, товары, продающиеся в магазинах, еда,которая готовится тут же, лошади и лошадиный навоз на улицах. Им пропахлилюди и солнце, заливающее своими лучами людей, а также сточные канавы,лошадей, еду и отбросы, валяющиеся на улицах. Это особый острый запах, вкотором одновременно чувствуется и что-то сладкое, и гниющее, и жаркое, исоленое, и горькое, и он никогда не исчезает, даже прохладным ранним утром. Два летчика медленно брели в толпе. - Разве тебе она не показалась потрясающей? - спросил Юнец. Ему хотелось услышать мнение Старика. - Хороша. - Еще как хороша. Знаешь что, Старик? - Что? - Я бы хотел провести вечер с этой девушкой. Они перешли на другую сторону улицы и двинулись дальше. - Да ради Бога, - сказал Старик. - Но почему бы тебе не позвонить мадамРозетт? - Что еще за Розетт? - Мадам Розетт, - поправил его Старик. - Великая женщина. Они проходили мимо заведения, которое называлось "Бар Тима". Его держалангличанин, которого звали Тим Гилфиллан. Во время минувшей войны он былсержантом-квартирмейстером, и каким-то образом ему удалось остаться в Каире,после того как оттуда ушли военные. - А вот и Тим, - сказал Старик. - Давай-ка заглянем к нему. Внутри, кроме Тима, никого не было. Он был занят тем, что расставлялбутылки на полках за баром. - Так-так-так, - сказал он, обернувшись. - Где это вы, ребята,пропадали все это время? - Привет, Тим. Он не помнил их, но, глядя на них, было ясно, что они явились изпустыни. - Как там мой старый друг Грациани? - спросил он, облокотившись остойку бара. - Он недалеко от нас, - сказал Старик. - Около Мерсы. - На чем вы сейчас летаете? - На "гладиаторах". - Вот черт, да на них же еще лет восемь назад летали. - Это все те же, - сказал Старик. - Совсем износились. Они взяли стаканы с виски и направились к столику в углу. - А кто она, эта Розетт? - спросил Юнец. Старик сделал большой глоток и поставил стакан. - Великая женщина, - ответил он. - Кто она такая? - Старая грязная сирийская еврейка. - Это ладно, - сказал Юнец, - но почему ты о ней вспомнил? - Что ж, - ответил Старик. - Я скажу тебе. Мадам Розетт держит самыйбольшой бордель на свете. Говорят, что она может доставить тебе любуюдевушку во всем Каире. - Чушь собачья. - Нет, так и есть. А ты возьми позвони ей и скажи, где ты виделженщину, где она работает, в каком магазине, в каком отделе, опиши еепоточнее, а все остальное она сделает сама. - Да не будь же ты таким наивным, - сказал Юнец. - Это правда. Чистая правда. Мне о ней в тридцать третьей эскадрильерассказывали. - Тебя разыграли. - Хорошо. Давай возьмем телефонный справочник и найдем номер еетелефона. - Под этой фамилией ее вряд ли найдешь в телефонном справочнике. - А я тебе говорю - найдешь, - сказал Старик. - Пойди и поищи мадамРозетт. Сам увидишь, что я прав. Юнец не верил ему, однако пошел к Тиму и попросил у него телефонныйсправочник. Вернувшись, он положил книгу на стол, раскрыл ее и принялсялистать страницы, пока не дошел до "Роз...". Его палец двинулся по колонке.Розеппи... Розери... Розетт. Вот она, Розетт, мадам, адрес и номер телефона,все есть. Старик внимательно наблюдал за ним. - Нашел? - Да, вот здесь. Мадам Розетт. - Ну так почему бы тебе не позвонить ей? - А что я ей скажу? Старик посмотрел на дно своего стакана и перемешал пальцами кусочкильда. - Скажи, что ты полковник, - ответил он. - Полковник Хиггинс. Летчикамона не очень-то доверяет. И скажи, что ты видел красивую смуглую девушку,которая продает солнцезащитные очки в Сигуреле, и ты хотел бы, как тывыразился, поужинать с ней. - Здесь нет телефона. - Еще как есть. Вон он. Юнец огляделся и увидел телефон, который висел на стене в конце стойкибара. - У меня нет пиастра. - У меня есть, - сказал Старик. Он порылся в кармане и положил на столик монету. - Тим услышит все, что я буду говорить. - А какое, черт возьми, это имеет значение? Может, он и сам ей иногдазвонит. - И прибавил: - Трус ты. - А ты говнюк, - сказал Юнец. Юнец был еще совсем ребенком. Недавно ему исполнилось девятнадцать - навосемь лет меньше, чем Старику. Он был довольно высок ростом, худой, сбольшой копной черных волос и красивым лицом с широким ртом; лицо его сталоцвета кофе от пребывания на солнце в пустыне. Несомненно, он был лучшимлетчиком в эскадрилье. Уже в начале войны он сбил четырнадцать итальянцев,что было документально подтверждено. По земле он передвигался медленно илениво, как это делает усталый человек, и думал он медленно и лениво, каксонный ребенок, но, поднявшись в воздух, соображал быстро, и движения егостановились быстрыми, настолько быстрыми, что казалось, он действуетрефлекторно. Когда он ходил по земле, было такое впечатление, что онотдыхает, дремлет, чтобы накопить силы, перед тем как сесть в кабину, нозато потом он становился свежим и быстрым и готовым для двухчасовойпредельной концентрации. Но сейчас Юнец находился далеко от аэродрома, и вмыслях у него было нечто такое, что заставляло его бодрствовать как во времяполета. Может, это состояние и не продлится долго, но по крайней мере в туминуту он действовал сосредоточенно. Он еще раз взглянул на номер телефона в справочнике, потом поднялся имедленно направился к телефонному аппарату. Опустив монету в один пиастр, оннабрал номер и услышал гудок на другом конце. Старик сидел за столиком исмотрел на него, тогда как Тим по-прежнему расставлял за стойкой барабутылки. Тим находился всего-то ярдах в пяти от Юнца и явно расположилсяслушать, о чем пойдет разговор. Юнец чувствовал себя довольно глупо. Оноблокотился о стойку бара и стал ждать, надеясь, что никто не ответит. Но тут раздался щелчок. Трубку на том конце подняли, и он услышалженский голос: - Алло. - Здравствуйте, - ответил он. - Могу я поговорить с мадам Розетт? Он не сводил глаз с Тима. Тим продолжал расставлять бутылки, делая вид,что разговор его не касается, но Юнец понял, что тот прислушивается. - А я и есть мадам Розетт. А вы кто? В ее голосе слышались нотки нетерпения и недовольства. Казалось, ейменьше всего хотелось, чтобы ее тревожили именно в эту минуту. Юнец постарался сделать так, чтобы в его голосе звучаланепринужденность. - Это полковник Хиггинс. - Полковник... как вы сказали? - Полковник Хиггинс. Он назвал фамилию по буквам. - Да-да, полковник. Что вам угодно? В ее голосе по-прежнему слышалось нетерпение. Эта женщина явно не изтех, кто станет церемониться. Он постарался держаться как можно болееестественно. - Видите ли, мадам Розетт, я тут подумал... Не могли бы вы мне помочь водном дельце? Юнец не отводил глаз от Тима. То, что он подслушивал, было ясно. Того,кто подслушивает, можно запросто вычислить, даже если тот и притворяется,будто ничего не слышит. В таких случаях человек старается не шуметь и делаетвид, будто очень занят своей работой. Тим именно так себя и вел, переставляябутылки с одной полки на другую, вертел их в руках, но не шумел и неоглядывался. В другом углу Старик курил сигарету, положив локти на столик.Он внимательно наблюдал за Юнцом. Ему нравилось следить за тем, чтопроисходит, и он чувствовал, что Юнец стесняется Тима. Однако Юнцу надо былопродолжать разговор. - Я тут подумал, может, вы могли бы мне помочь, - сказал он. - Ясегодня был в Сигуреле, купил там темные очки и увидел девушку, с которойочень хотел бы сегодня поужинать. - Как ее зовут? Резкий скрипучий голос зазвучал по-деловому. - Не знаю, - застенчиво ответил он. - Как она выглядит? - У нее... темные волосы, она... высокая и... очень красивая. - Какое платье на ней было? - Э-э... дайте подумать. Кажется, белое, с красными цветами. И тут, будто его осенило, он прибавил: - И красный пояс. Он вспомнил, что на ней был блестящий красный пояс. Наступила пауза. Юнец смотрел на Тима, который старался не греметьбутылками. Он осторожно брал в руки бутылку и так же осторожно ставил ее наместо. И тут вновь послышался скрипучий голос: - Это может обойтись вам недешево. - Я понимаю. Юнцу вдруг надоел весь этот разговор. Ему захотелось закончить его. - Может, это будет стоить шесть фунтов, а то и восемь или десять. Немогу ничего сказать, пока не увижу ее. Вас это устраивает? - Да-да, устраивает. - Где вы остановились, полковник? - В отеле "Метрополитен", - не задумываясь, ответил он. - Хорошо, я вам перезвоню. И она бросила трубку. Юнец повесил трубку, медленно вернулся к столику и опустился на стул. - Ну как, - спросил Старик, - удачно? - Да вроде да. - Что она сказала? - Сказала, что перезвонит мне в гостиницу. - То есть перезвонит полковнику Хиггинсу в гостиницу? - О Господи, - пробормотал Юнец. - Да все в порядке. Мы скажем в гостинице, что полковник находится унас в номере и чтобы соединяли с ним. Что она еще сказала? - Что это будет дорого стоить, от шести до десяти фунтов. - Розетт возьмет себе девяносто процентов, - сказал Старик. - Этогрязная старая сирийская еврейка. - Что она теперь собирается пре