Главная | Обратная связь

VIII. КАК Я РАБОТАЮ

Истинный артист в про­цессе творчества всегда на­половину не осознает сам себя.

Андре Жид

А.О. Как я работаю? В состоянии ли я оп­ределить мой метод? Вовсе не уверен. Чтобы объяснить это как следует, необходимо было бы иметь возможность описывать усилия, происходящие всецело под покровом

черепной коробки, проникнуть сквозь стену, позади ко­торой разыгрывается что-то особое. Сочинение музыки — самое загадочное искусство из всех остальных. Наблюдая за работающим живописцем или скульптором, можно чему-то научиться. Многие писатели диктуют свои книги, работая, таким образом, при свидетелях. Но в момент, когда композитор задумывает симфонию, и в процессе ее сочинения, он находится наедине с самим собой, и к тому же многого еще не понимает сам. Ему необхо­димо полностью закончить партитуру до того, как он смо­жет ее услышать. Как я уже упоминал, и живописец, и скульптор обладают возможностью сопоставлять свою мо­дель с тем, что получается у них согласно их трактовке. На ваших глазах они отступают на несколько шагов назад, сличают и снова берутся за кисть или резец, чтобы поправить неверно сделанную ими деталь. Мы, музы­канты, лишены возможности выверить что-либо до того, как вещь будет исполнена, а когда у нас возникает по­требность внести в нее поправки, непременно окажется, что сделать это уже слишком поздно!

Б. Г. Итак, ваш самый пламенный последователь ни­когда не смог бы почерпнуть для себя чего-либо полез­ного, следя за вами, когда вы сочиняете?

А.О. Боюсь, что ничего — за исключением тех часов, на протяжении которых я занимаюсь оркестровкой. В та­ком случае он мог бы помогать мне в буквальном смысле этого слова, подобно тому, как это делали ученики старых мастеров живописи, выписывавшие под их наблюдением отдельные фрагменты, входящие в общее целое. В музы­кальном искусстве и процесс сочинения, и создание за­мысла произведения — дело, скрытое от всех, таинствен­ное, словами не передаваемое. Даже при самом полном доверии к людям, разве можно объяснить им существо творческого процесса?

Я охотно сравнил бы симфонию или сонату с романом, в котором музыкальные темы выполняли бы роль персо­нажей. После первого знакомства с ними мы следим за их судьбой, углубляемся в их психологию. Они все время представляются нам в своем неповторимо своеобразном облике. Одни из них возбуждают у нас симпатию, другие же внушают отвращение. Они противостоят друг другу либо сближаются; испытывают взаимную любовь, объеди­няются или вступают в борьбу между собою.

Но, если это предпочтительнее, я обращусь за приме­рами к архитектуре: представьте себе здание, за пост­ройку которого вы еще только принялись; первоначально лишь смутно угадываются контуры общей планировки, но с течением времени конструкция предстает перед ва­шим мысленным взором все более определенно.

Так же, как и в области других искусств, имеются правила, которые мы изучаем и которым нас учат наши наставники. Но помимо обдуманного, преднамеренного «умения», перешедшего к нам по наследству, должен быть еще и некий импульс, за проявление которого мы не можем, так сказать, нести ответственность. Он свя­зан с нашим подсознанием, непостижимым и для нас самих.

Б. Г. Теперь вы уже стоите на распутье между Бер­лиозом, писавшим своп лучшие мелодии всецело по наи­тию, и Стравинским, у которого ни одна мельчайшая ча­стица созданного им произведения не ускользает от конт­роля его объективного рассудка.

А.О. Заверяю вас совершенно искренне: у меня в моей деятельности встречается немало такого, что со­вершается как бы само собою. Сочиняя музыку, стано­вишься подобным человеку, который пытается поставить лестницу, не надеясь прислонить ее к стене. Строитель­ные леса отсутствуют: равновесие воздвигаемого здания достигается лишь благодаря чуду — чутью к требованиям внутренней логики и врожденному чувству пропорций. Мне приходится быть одновременно и строителем, и сто­ронним наблюдателем того, как подвигается моя работа: я ее выполняю и я же ее обсуждаю. Когда какое-либо неожиданное препятствие заставляет меня вдруг остано­виться, я покидаю мой рабочий стол, усаживаюсь в кресло слушателя и вопрошаю сам себя: «Чего еще пожелать, после всего только что прослушанного, чтобы ощутить если не дуновение гения, то хотя бы удачу? Чему, со­гласно логике вещей, здесь надлежало бы быть, чтобы внушить мне чувство полного удовлетворения?» И я при­нимаюсь за поиски устраивающего меня продолжения. Я не ищу его в банальных формулах, которые дано пре­двидеть каждому, но, напротив, — в элементах новизны, в том, что способно быстро усилить интерес. Шаг за ша­гом с помощью такого метода партитура подвигается к концу.

Б. Г. И вот в один прекрасный день на оркестровой репетиции вам впервые удается услыхать свою симфо­нию, существовавшую до тех пор только в вашем вообра­жении. Но перед лицом реализованной таким путем мечты не приходится ли вам чему-то изумляться, как совер­шенно не предвиденному вами?

А.О. Как правило, подобные сюрпризы — плоды рук музыканта, неуверенного в себе, плохо знающего свое дело. Композитор, если только он действительно достоин этого наименования, должен уметь предвидеть все зара­нее. Настоящий мастер довольствуется тем, что выверяет ухом все созданное ранее его умом. Если бы мне даровали такие же примерно привилегии, какими обладают живо­писцы, то я заставил бы оркестр проигрывать по очереди все мои наброски один за другим. Тем самым я получил бы возможность проделывать по-своему все то, что де­лают живописцы, отступая от мольберта на несколько шагов назад. К несчастью, это неосуществимо. Волей-не­волей ждешь генеральной репетиции. К этому времени оркестр получает все нужные ему материалы. С партий уже сняты копии, почему любые сколько-нибудь круп­ные поправки могут повлечь за собой массу хлопот. При­ходится довольствоваться малым: устранением ошибок в копиях. Правда, мне известно, что после состоявшейся премьеры некоторые издатели дают свое согласие на пе­регравировку целого ряда страниц. Но сколь редки подоб­ные издатели, понять нетрудно! Впрочем, риск — благо­родное дело!

По-моему, уместнее всего уподобить композитора су­достроителю, когда тому при спуске корабля на воду гро­зит опасность увидать его перевернувшимся вверх дном. По счастью, в мире музыки такие катастрофы не броса­ются столь резко в глаза. Многие из современных пар­титур преспокойно плавают и в перевернутом виде. Но лишь немногим людям дано это подметить...

* * *

Б. Г. Начинаю наблюдать за вами в то время, когда вы сочиняете. И вдруг оказывается... Чуть ли не все, что мне особенно сильно хотелось бы уловить — зарожде­ние тем, гармоний, общего плана композиции, — усколь­зает от меня. Но как, по меньшей мере, обстоит здесь

дело с вами: в состоянии ли вы сами, окончив свою ра­боту, представить себе мысленно снова ее различные этапы, препятствия, которые вам удалось преодолеть, горь­кие для вас минуты или, напротив, счастливые? В силах ли вы описать постфактум процесс создания какого-либо из законченных вами произведений?

А.О. Это на редкость трудно. Воспоминания о своих неудачах и удачах угасают быстро. Ребенок родился, ду­маешь о зачатии следующего.

Б. Г. И без особых опасений?..

А.О. Говорят, у истых матерей их не бывает ни­когда...

Б. Г. Вот рассуждения мужчины!

А.О. Нет, просто все забывается, и в первую оче­редь — тяжелые минуты.

Б. Г. Когда вы избираете какой-нибудь вариант как окончательный, не уничтожает ли он в вашей памяти воспоминания обо всех остальных, казавшихся вам в свое время приемлемыми?

А.О. И да, и нет... После завершения работы мною может овладеть одно из двух весьма отличных друг от друга чувств. Либо я говорю себе: «Здесь ничего не по­лучилось... Если бы пришлось начать с начала, все было бы решено мною иначе...». Либо я признаюсь себе втайне: «Это неплохо... мысли развиваются естественно. Ничего иного тут не требуется...». Однако это всего лишь мои субъективные суждения.

Описать процесс сочинения музыки я могу только с сугубо личной точки зрения: по-моему, он должен про­ходить по-разному у каждого из композиторов. Так, мне трудно что-либо сказать об его особенностях у Жака Ибера...

Б. Г. Даже несмотря на то, что Ибер был вашим со­трудником, когда вы писали партитуру «Орленка»?..

А.О. Или у Дарьюса Мийо...

Б. Г. Хотя вы и учились, вместе в консерватории.

А.О. Еще в меньшей мере я имею представление о том, какими методами действовали мастера прошлого. Мой собственный процесс работы известен мне лишь с его внешней стороны либо с точки зрения результатов, которые за ним последовали. Обычно меня просят пове­дать именно о том, о чем мне особенно трудно припом­нить хоть что-нибудь.

Так, во время подготовки в Цюрихе первого исполне­ния моей «Симфонии для струнных» ¹⁰², устроители этой премьеры просили меня поделиться с ними некоторыми воспоминаниями, относящимися к той поре, когда я ра­ботал над нею. «Расскажите нам, в какой обстановке за­родился у вас ее замысел...» Но мне не удалось припом­нить ровно ничего, за исключением каких-то смутных обрывков. Единственный конкретный факт, не позабы­тый мною, касался температурных условий!.. В то время, когда я писал эту симфонию, стояли холода, и мне при­ходилось постоянно мерзнуть, так как в моей комнате отсутствовала печь.. . Вряд ли стоит доказывать, что между данным неприятным обстоятельством и замыслом произведения, о котором идет речь, не могло быть ни ма­лейшей связи.

Б. Г. Как важно было бы, однако, для всех наших по­томков запечатлеть основные этапы созревания замысла и воплощения его при создании вами одного из ваших музыкальных шедевров, что удалось бы, видимо, осущест­вить в чем-то, подобном кинофильму пли хронике. Правда, для того чтобы такая кинохроника могла отли­чаться безупречной точностью, потребовалось бы поме­стить кинокамеру в голове композитора, а не на его пись­менном столе...

А.О. Довольно часто я невольно спрашивал себя: «А как же сочинял музыку Вагнер?» Его литературное наследие весьма обширно ¹⁰³, и тем не менее оно нам не дает настоящего ответа на этот вопрос. Вагнер беско­нечно долго разглагольствует о том, как он работал над своими поэтическими текстами, но его сомнения, радости, приемы музыканта остаются нам, по сути дела, неизвест­ными.

Б. Г. Мне хотелось бы провести в вашем обществе целое лето. Днем я предоставлял бы вам полную свободу сочинять музыку вволю. Но зато по вечерам атаковал бы вас вопросами, вооружившись предварительно пером. Не сомневаюсь, что в подобном случае сама свежесть впе­чатления от вашего рабочего дня позволила бы нам со­ставить его хронограф.

А.О. Замечу, кстати, — мне действительно не раз слу­чалось говорить себе: «Сколько интересных соображений я мог бы высказать по поводу моей работы над этой опе­рой! Поведаю их журналистам па ближайшем интервью».

Но я скоро забываю эти мысли, ибо по своей лени не за­писываю их, почему они и улетучиваются из моей памяти еще задолго до того, как мне приходится вернуться снова к ним... К тому же разрешите обратить ваше внимание на следующее: стоило бы только вам оказаться... по счастливому стечению обстоятельств... подле меня в то время, когда я занят своим делом, и тотчас же моим пер­вым побуждением было бы отправить вас куда-нибудь подальше. Одной лишь мысли о том, что кто-либо может подслушивать и подсматривать за тем, как я работаю, уже вполне достаточно, чтобы на меня напал столбняк и моя фантазия иссякла мгновенно. Такова еще одна при­чина, почему мне нравится жить в полном одиночестве, подобно старому медведю! А если бы вы вечером при­шли расспрашивать меня: «Ну-с, дорогой маэстро, что удалось вам сделать за день? Довольны ли вы сами этим?» — я расправился бы с вами точно таким образом, как и с прелестными дамами, что вечно задают нам не­уместные вопросы: «Наш милый мэтр, чем собираетесь вы нас порадовать в будущем сезоне?» Тут мной немед­ленно овладевают припадки столь достойной сожаления грубости, что...

Б. Г. Вы, вероятно, не имеете привычки обсуждать с кем-нибудь свою работу по мере ее продвижения?

А.О. Для этого мне не хватает сил: все сделанное за день еще безраздельно властвует надо мною. Если день был неудачным, мне неприятно говорить о нем. Если удачным... Ну что же, тогда я прячу от сторонних глаз свое чувство скоропреходящего удовлетворения и поучаю сам себя: «Сегодня результаты оказались непло­хими, но, быть может, уже завтра придется переделы­вать все заново...» Тем не менее каждый вечер я поло­жил себе за правило просматривать перед сном все напи­санное мною за истекший день. По сути дела — правило отличное: отчитываешься перед собственной совестью.

Б. Г. Ну хорошо, не стану спрашивать вас ни о чем другом, кроме того, как ваш композиторский опыт реали­зуется на практике, в конкретных фактах.

А.О. Но чем смогу я поделиться с вами даже при по­добной постановке вопроса? Как сильно ни стремился бы я к этому, вряд ли мне удастся сообщить вам что-либо иное, кроме следующего: здесь потребовалось переменить бас, а там — дописать еще три такта; данный мотив ка-

зался мне сперва довольно многообещающим, как вдруг меня внезапно осенила мысль, что он ни в коей мере не подходит для произведения, над которым я работаю. Мне пришлось бы непрестанно повторять вам различные мало­интересные вещи вроде, например, таких: «Вот это было раньше чересчур растянутым, а это — слишком лаконич­ным. ..» Быть может, некоторые из моих коллег намного превосходят меня своей способностью достаточно ясно описывать все, что они намереваются создать, но я, увы, не вправе отнести себя к этой высшей породе людей.

* * *

Б. Г. С того момента, когда ваше очередное произве­дение начинает обретать свою форму, вы, несомненно, уже можете ввести меня в курс ваших будущих творческих замыслов?

А.О. Пожалуй! . . Но все же не вполне уверен в этом.

Предположим, что у меня возникло намерение напи­сать симфонию. В таком случае я прежде всего сталки­ваюсь с трудностью выбора ее общего композиционного плана. Согласно моим убеждениям, план строения симфо­нии должен быть настолько логичным, чтобы ни в одну из всех ее частей не мог проскользнуть ни малейший эле­мент чего-либо случайного.

Повторяю еще раз: необходимо добиваться впечатле­ния абсолютно непрерывного повествования, в котором все взаимосвязано; иметь проект законченной постройки. Часто именуют архитектуру «застывшей музыкой», но я скорей сказал бы о другом: сама музыка — геометрия, движущаяся во времени. Для того чтобы добиться полной соразмерности пропорции в музыкальной композиции, здесь, как, впрочем, и повсюду, требуется властная рука. Что, если бы иным композиторам пришлось выступать в роли строителей их собственных домов или конструк­торов своих автомашин! . . Как долго оставались бы без­результатными их хлопоты!

Б. Г. Итак, вы настаиваете на ваших аналогиях из области различных искусств?

А.О. Да, это кажется мне вполне естественным. Разумеется, я вижу их отличия, касающиеся некоторых подробностей. Так, в живописи сюжет, как известно, не столь важен; вместе с тем сопутствующую многим круп­ным выставкам скуку можно всецело уподобить той,

которую нагоняют на нас иные сонаты... И еще раз я на­стаиваю на том, что живописцы обладают многими не­оспоримыми преимуществами по сравнению с нами. Бо­лее близко знакомым мне художникам я довольно часто замечаю с известной долей зависти: «Какие вы счаст­ливцы! У вас всегда ваша модель перед глазами! Идет ли речь о пресловутых яблоках, которыми вы беспо­щадно пичкаете нас со времен Сезанна, или об уродливейшей обнаженной даме, или об одном из очередных арлекинов, изображениями которых пестрят сотни стен (вот уже лет пятьдесят), — все это — будь то живое су­щество либо предметы — вы имеете возможность узреть воочию. Затем вы начинаете писать их, внося в увиден­ное вами отпечаток вашей индивидуальности, то более, то менее заметный, и так длится до скончания ваших дней».

Б. Г. Очевидно, они возражают вам на это, что ху­дожник, действительно достойный именоваться так, ни­когда не задается целью достичь только внешнего сход­ства с реальными формами самой действительности (чем бы тогда живопись превосходила фотографию?), а, напро­тив, ищет возможности видоизменить как-либо данные формы. В этом и проявляется его талант.

А.О. Вот вам один пример из юмористического жур­нала. Художник заявляет даме: «Мне хочется написать ваш портрет», а далее, показывая ей три треугольника, один куб и два круга, заверяет ее: «Мадам, именно та­кою я вас воспринимаю...»

Б. Г. Но можно взять другие примеры, отнюдь не шу­точного плана: сослаться на Мане, созерцающего пейзаж, или на Моне, рисующего нимф из Живернэ. Не сказыва­ется ли гениальность этих двух мастеров в искусстве превращать реальную действительность в некое праздне­ство и воссоздавать ее в аспектах, совершенно новых для неискушенного глаза?

А.О. У психиатров все это именуется «возвеличива­нием». Из самого обыкновенного букета или кипариса ху­дожник типа Ван-Гога умудряется извлечь целый фейер­верк красок. Но не будем углубляться дальше в эту сферу и упрямо отрицать необходимость подражания моде­лям, что некоторые современные живописцы считают сме­хотворным пережитком. Подобные воззрения и откры­вают путь к возникновению таких «этюдов», которые

весьма похожи на сделанные вкривь и вкось рисунки, встречающиеся в местах общественного пользования или на полях тетрадей, исчирканных малыми детьми. Я ни на грош не верю в какую бы то ни было наивность вос­приятия у прожженных пройдох шестидесятилетнего воз­раста и в их наигранное простодушие. Боюсь, не об этюдах ли подобного сорта говорится в предисловии к од­ному каталогу, недавно выпущенному в свет под следую­щим заглавием: «Оккультные самозарисовки разностных проекций моего я»? Здесь нас оповещают далее о том, что господин Икс «...не занимается живописью в том по­нимании этого дела, какое свойственно ничтожным со­временным пачкунам: он просто мыслит вслух на полотне картины...» О, пусть бы композиторам было дано «мыс­лить вслух» на партитурной бумаге; как это облегчило бы их труд!..

Б. Г. Вы обмолвились опасным словом...

А.О. Каким же?

Б. Г. Легкость. Не вздумайте назвать свою работу легкой. Этим вы тотчас же разуверите публику в нали­чии у вас каких-либо заслуг. А если вы еще признаетесь в некоторых своих слабостях, она сочтет вас за бездар­ность.

А.О. Отвечу вам согласно моей чисто личной точке зрения: восторг и зависть вызывают у меня композиторы, подобные Мийо и Хиндемиту, пишущие настолько легко, что их сочинения выходят из печати нескончаемым пото­ком. Правда, Жорж Орик заметил как-то раз в связи с та­ким вопросом довольно метко и язвительно: «Бывают композиторы, легко сочиняющие трудную для восприятия музыку, а наряду с ними другие, которые с трудом пишут легкую». Мне лично тяжелей всего даются произведения симфонических жанров, так как они требуют всесторон­него обдумывания. Но, в противоположность этому, как только передо мною открывается возможность исходить из литературных или зрительно-наглядных посылок, мой труд становится намного легче. Я мечтал бы не писать ничего другого, кроме опер. Но теперь, когда музыкаль­ный театр находится на грани гибели, это значило бы тратить силы попусту.

Б. Г. Остается киномузыка.

А.О. Я сочинял ее, руководствуясь различными со­ображениями. Она являлась для меня довольно приятной

работой ¹⁰⁴, так как у меня имеется достаточная техника, для того чтобы быстро писать оркестровые партитуры. С другой стороны, кинокартины давали мне сюжет и сами непосредственно подсказывали мне характер музы­кальных образов.

Б. Г. Причисляете ли вы себя к композиторам такого рода, про которых говорят иной раз фамильярно: у них на протяжении всего дня голова забита музыкой столь сильно, что их мозг перерабатывает в звуки любую пищу, в том числе впечатления, получаемые при помощи зре­ния, осязания и даже — обоняния. Так, Мессиан расска­зывает об особом музыкальном отзвуке, который возни­кает у него мгновенно, стоит только ему посмотреть на сталактиты в какой-либо пещере.

А.О. Это попросту вопрос привычки. Едва лишь мне вручают киносценарий или сценарий балета, как я начи­наю уже представлять себе музыку, подходящую к той или иной ситуации, причем даже в том случае, если у меня появляется дурное предчувствие, что данные сце­нарии не будут никогда реализованы. А упомянутые Мессианом сталактиты предстают передо мной в таком об­лике: чистые и увеличенные кварты чередуются между собой и то обрушиваются вниз каскадами, то громоздятся вверх пирамидами, простираясь от басов до высших точек звукоряда.

Б. Г. Но вот в вашем мозгу стихают созданные вооб­ражением импульсы; не начинает ли тогда звучать в нем некая нескончаемая симфония?

А.О. О нет, избави боже! По правде говоря, я посту­паю следующим образом. Сперва стараюсь представить себе общую схему и характер всего симфонического про­изведения в целом. Это выглядит примерно так, словно среди необычайно плотного тумана передо мною посте­пенно начинают вырисовываться очертания какого-то подобия дворца. Порой луч солнца внезапно освещает одно крыло, и, окруженное еще лесами, оно становится тогда моей моделью. Затем подходит время обобщить все на­блюдения такого рода, и я устремляюсь на поиски своих средств для постройки. В моих черновиках появляются заметки.. .

Б. Г. Неужели вы их делаете?

А.О. К этому меня приучил Жедальж. Как только мне приходит в голову какой-либо мотив или ритмиче-

ская формула, либо целая фраза, я их сейчас же записы­ваю. Вы, верно, слышали о черновых нотных тетрадях Бетховена. Отнюдь не претендуя на сравнение с ним — это было бы чрезмерно смело, — я тем не менее не утаю от вас, что поступаю точно таким образом и рекомендую данный метод своим ученикам.

Обычно я просматриваю свои тетради для заметок в надежде обнаружить в них какой-нибудь мелодический или ритмический рисунок или пригодные к употребле­нию сочетания аккордов. Подчас мне мнится, что все искомое уже найдено, и я принимаюсь за работу. Но не­редко меня запутывает ложный след. Поняв это, я начи­наю вновь перебирать свою корзину наподобие тряпич­ника, охотясь за более подходящими средствами. И снова подвергаю их проверке. Затем, дав время созреть какой-либо мелодии, прикидываю мысленно все то, что из нее можно извлечь. И сколько тут бывает разочарований! Требуется немало мужества, чтобы начинать все сызнова по три, четыре, по пять раз...

Как-то, отвечая на одну анкету, я определил талант таким образом: «Мужество начинать все сызнова».

Случается иной раз, что ключ к решению проблемы дает некая деталь. Такой-то ритм, такая-то мелодия, ко­торые казались мне сперва банальными, внезапно пред­стают передо мной в их истинном значении, захватывают меня полностью, и я уже не отступаю от них ни на еди­ную пядь...

Б. Г. Ваша деталь подобна даме, следуя за которой по улице, вы вдруг обнаруживаете, что она отнюдь не сухопара...

Играет ли для вас важную роль тональный план в процессе воплощения ваших замыслов? Для Венсана д'Энди его значение было решающим ¹⁰⁵.

А.О. Для меня «тональный план» — понятие слиш­ком отвлеченное. Что в точности подразумевается под ним, мне далеко не ясно. Я даже вступал в дружеские споры по этому поводу с самим д'Энди, отваживаясь за­являть ему, что каноны соотношения тональностей, по-моему, совершенно устарели. Ведь никто не заставляет нынче наших драматургов соблюдать единство места клас­сицистической трагедии: без него прекрасно обходятся во множестве шедевров. А то, что придает единство музыкальной пьесе, — это сочетание согласованных между

собою родственных мелодий и ритмов — средств, значи­тельно сильней влияющих на восприятие музыки, чем со­отношения тональностей. Далеко не всем дано «слушать абсолютным слухом».

Б. Г. Говорят, будто в рукописи своей Симфонии Франк выписал рядом с названием ее тональный план ¹⁰⁶. Он установил его, по слухам, еще до того, как написал хотя бы первую ноту Симфонии или ее отдельных тем.

А.О. Это абсолютно чуждая мне техника. Но если она идет на пользу произведению, мне трудно не признать ее вполне закономерной.

Б. Г. Вообразим себе художника, который, стоя перед нетронутым еще полотном, рассуждал бы так: «Я хочу создать картину, где будут красный, желтый и зеленый цвета», причем не знал бы в это время сам, какой пред­мет он станет рисовать и действительно ли избранная им модель обяжет его применить такие краски.

А.О. Выражаясь грубо, ему, конечно, следовало бы заметить самому себе: «То будет не настоящая картина, а всего лишь этюд, решенный в красном, зеленом и жел­том тонах». Точно таков же, как мне кажется, один из принципов абстрактной живописи. Когда его распростра­няют на музыкальное искусство, это повергает меня в крайнее смущение: постичь музыку, сфабрикованную на основе заранее придуманных правил, какими бы они ни были, я решительно не в состоянии. Никоим образом не отношу себя ни к политоналистам, ни к атоналистам, ни к додекафонистам. Разумеется, мы извлекаем весь наш современный музыкальный материал из двенадцати полу­тонов хроматического звукоряда, которым распоряжаемся не менее свободно, чем поэт — буквами алфавита или ху­дожник — всеми цветами солнечного спектра.

Б. Г. В общем, то, к чему другие стремятся предна­меренно, получается у вас интуитивно?

А.О. Восхищаясь безгранично Франком и д'Энди и относясь с почтением к их композиционным принци­пам, я тем не менее считаю эти принципы теперь уже нежизненными. Нет, дело здесь еще не в том, что то­нальная система музыки отжила свой век: мы просто, как мне кажется, не имеем больше права мириться с догма­тическим обожествлением данной системы, которое да­вило своей тяжестью целые поколения музыкантов. Не­измеримо более, чем в области тонального плана, согла-

сованность соотношений важна в мелодике и, особенно, в области ритмики. Будем же неукоснительно заботиться об архитектонических пропорциях или, привлекая для примера литературу, — учитывать меру значения какого-либо одного персонажа при сопоставлении его с каким-либо другим. Переведем это на язык музыки: вот перед нами тема А с присущим ей характером, а дальше тема Б, только сопутствующая первой, дополняющая ее либо про­тивопоставляемая ей. Очевидно, что если развитие первой займет шестьдесят тактов, то у второй оно сведется к два­дцати четырем.

* * *

Б. Г. Скажите, вам приходится много трудиться?

А.О. Еще бы! И с какими муками, поверьте мне!

Б. Г. Не опишете ли вы ваш рабочий день? Напри­мер, проведенный вами за сочинением симфонии...

А.О. Для того чтобы рабочий день был плодотвор­ным, его следует освободить от всего, что способно по­будить или настроить автора прервать свой труд. Я обычно запираюсь в кабинете и стараюсь не прислуши­ваться к звонкам посетителей или к вызовам по теле­фону... Но если кто-нибудь сумел бы подсматривать за мною потихоньку, он, несомненно, принял бы меня за человека, находящегося в отпуске: я не спеша расхажи­ваю взад и вперед, занимаюсь поисками книг на полках, перечитываю в них любимые страницы, листаю парти­туры... Безусловно, я произвожу впечатление завзятого бездельника!

Вместе с тем предаться всей душою чтению либо дру­гим каким-то приятным занятиям я решительно не в со­стоянии. Меня все время беспокоит растущее во мне стремление к созиданию, ищущее выхода вовне *.

* «... то обстоятельство, что тема пли замысел возникают в голове музыканта даже в то время, когда он спит или совер­шает прогулку, вовсе не столь уж удивительно... Он спит. Но природная сила, действующая совершенно скрытно в подсоз­нании спящего, печется об его обогащении новыми ресурсами. При этом именно тогда, когда сознание композитора кажется отсутствующим, в нем зарождаются разнообразнейшие виды форм, замыслов, проектов. Их вызывают к жизни предыдущие искания композитора и дремлющие в нем стремления; присущая ему потребность изобретать, тяга к созиданию, которая, являясь его особым личным свойством, вынуждает его ум к внешне не­приметному, но непрестанному бодрствованию» (Самсон Ж. Му­зыка и наша внутренняя жизнь). — Примеч. автора.

Порою я просиживал сутки, так и не написав хотя бы одну ноту. Нередко также требуется еще раз отыскивать с карандашом в руках то начало, которое, как мне каза­лось, было уже найдено мною однажды, но внезапно уле­тучилось куда-то.. . Как паровую машину, меня следует разогревать заранее: мне необходима длительная подго­товка к производительной работе. После месячного от­дыха приходится затрачивать многие дни или даже не­дели для того, чтобы привести мою машину в действие. Год от году все подобные пертурбации делаются для меня все более мучительными. Но все-таки машина двигается не иначе, как в должном направлении...

Источник всех моих терзаний — присущая мне совест­ливость. Конечно, все, о чем я здесь упоминаю, имеет отношение только к процессу сочинения вещей серьез­ных, как, например, симфоний. Но если речь идет о ки­номузыке, то там я принимаюсь за работу сразу же после просмотра монтажа кинокартины, с тем чтобы она как можно более рельефно представлялась моему мыслен­ному взору. Чем более свежи мои воспоминания о ней, тем легче делается для меня мой труд. Здесь важнее всего — незамедлительное воплощение в музыке впечат­лений, еще не утративших свою живую непосредствен­ность.

Б. Г. Точно такая же разница существует между на­писанием рецензий и созданием романа.

Но разрешите мне вернуть вас к проблеме симфони­ческого творчества, попросив удовлетворить мое любопыт­ство по поводу двух следующих вопросов. Первый: не со­чиняете ли вы сначала за роялем?

А.О. Я играю на рояле весьма плохо, вследствие чего лишен возможности призывать к себе музу при помощи виртуозных пассажей либо путем наигрывания лириче­ски звучащих арпеджио, к которым она, видимо, должна питать особую склонность! Обычно я довольствуюсь тем, что пользуюсь этим инструментом, чтобы проверить все ранее написанное мною. Затем я «разогреваюсь» за кла­виатурой, которая, кроме того, еще и помогает запомина­нию. Музыкальный «шум» полезен мне до наступления того момента, когда внезапно — словно закипающая

вдруг вода — нечто скрытое во мне начинает глухо вол­новаться.

Б. Г. Какого вы мнения о композиторах, сочиняющих не иначе, как только за роялем?

А.О. Это несущественно; в нашем деле важно лишь одно: умение достичь своей цели. Так, Стравинский, всегда испытывающий острую потребность непрерывного контакта с реально звучащей музыкой, неизменно сочи­няет сидя за роялем. Но в определенных случаях тем, кто предоставляет своим пальцам полную свободу блуж­дать по фортепианным клавишам, грозит опасность впасть в бездумное импровизирование...

Б. Г. Второй вопрос: играет ли для вас существенную роль сама обстановка, в которой вы сочиняете?

А.О. О, нет! Мне требуется лишь одно — полное уединение: никто не должен видеть или слышать, как я работаю. Моя стыдливость достигает поистине чудовищ­ных размеров. Стоит мне только заподозрить, что кому-нибудь удастся проникнуть в комнату, в которой я ра­ботаю, и для меня все кончено! Вот вам и объяснение того, почему я крайне редко отвечаю на вызовы по теле­фону и отчего мои двери продолжают оставаться запер­тыми даже в момент серенад из звонков, которые устраи­вают визитеры...

Вечно тебе не дают покоя, зачастую — понапрасну! Вот каков типичный визитер: «Надеюсь, я не помешал вам? Но я не пробуду у вас и минуты». А двумя часами позднее: «Не стану задерживать вас. Позвоню вам по те­лефону и тогда попрошу назначить мне новую встречу с вами».

В противоположность всему этому шум улицы, по счастью, безлик и до известного предела даже способен подбодрить. Погруженный в его гущу, я кажусь себе кро­шечным листиком, который тонет в лесной чаще, укры­тый ею от всех взоров. К тому же шум, производимый транспортом, заглушает звуки людской ругани, радиол, роялей, собачьего лая, болтовни кумушек и т. п.

Любое время года способно в равной мере быть для меня благоприятным или неблагоприятным... Если вам желательно выведать буквально все подробности, то я признаюсь в следующем: мне работается лучше не в просторном помещении, а в тесном закутке. Иной раз я готов поверить — доставив этим удовольствие

Берлиозу — в то, что будто бы некие токи, исходящие от данного субъекта, могут особенно стремительно заполнить собою небольшое помещение, что помогает испытать весьма приятное ощущение собранности и сосредоточен­ности ¹⁰⁷. Право, несмотря на быстрый рост числа маниа­кальных заблуждений, некоторые из них все же бывают искренними.

Б. Г. Вот идеал отшельнической жизни!

А.О. Занимаясь целый день своей работой, я почти совсем не позволяю себе отвлечься от нее чем бы то ни было. И только вечерами посещаю кинотеатры или дру­зей. Зато, когда произведение уже закончено вчерне и остается лишь оркестровать его, от меня уже не требу­ется ничего другого, кроме применения на практике своих профессиональных навыков, что ничуть не менее приятно, чем заниматься живописью.

Подлинная трудность моей профессии — рождение концепции.

Б. Г. В то время, когда вам приходится блуждать на ощупь в потемках, не выручают ли вас иногда благотвор­ные минуты счастливых озарений?

А.О. Любой способный мыслить композитор всегда сумеет найти для себя нужную меру соотношения между прозой и поэзией, между кропотливым трудом и тем, что вам угодно именовать вдохновением. Слишком доверять последнему не стоит, но нужно научиться принимать его дары.

Б. Г. В состоянии ли вы описать нам эти счастливые мгновения?

А.О. О да! . . Ничто не может быть обманчивее их. Стоит мне — человеку с беспокойным нравом — прибли­зиться с нескрываемой радостью к этому источнику бла­женства, и тотчас же некий ангел-хранитель начинает остерегать меня, нашептывая: «Это нечто маловероят­ное... Скорее всего — реминисценция либо светлая греза... Все непременно рухнет и рассеется в прах... Вспомни, с каким трудом дались тебе восемь страниц, откуда же такое чудо, что их вдруг стало шестнад­цать!»

Прошу вас, вообразите, что перед вами стоит некий золотоискатель, который все стучит по камням своей кир­кой, начиная еще с предутренних часов. Этот человек весь в поту, изнеможен. О нет, никогда ему не улыбнется

счастье найти хоть какие-то крупицы золота. И вдруг, внезапно — самородок! Счастливец в замешательстве не доверяет собственным глазам! . .

В дополнение к этому сошлемся на наших прослав­ленных предшественников. Так, в свое время Вагнер пи­сал Матильде Везендонк: «Дитя мое, первый акт „Три­стана" — это нечто такое, во что невозможно поверить». Это явно означало: неправдоподобное — в силу своей не­бывалой красоты. И здесь Вагнер был всецело прав! Столкнувшись с таким восторженным порывом, поста­раемся не осудить его. Поступим так же и по отношению к артисту, еще не успевшему создать что-либо, равное «Тристану», но от того не менее страстно любящему дело своих рук. Вспомним, что оно — единственное оправда­ние его жизни.

Иной раз вашему воображению представляется ка­кая-то мелодия в столь уже законченном и совершенном виде, что в силу этого ее необычайно трудно записать. В результате у вас невольно возникает недоверчивое от­ношение к ней: «Действительно ли она — доподлинное откровение?..» И в подобных случаях требуется про­явить истинное мужество, чтобы устоять от соблазна и не вносить в эту мелодию по ходу записи ненужные по­правки.

Б. Г. Итак, при всей изнурительности вашего труда, он все-таки приносит вам отдельные мгновения чистой радости.

А.О. Поверьте мне — слишком мало нашлось бы охот­ников выполнять работу, не сулящую ни малейшей от­рады. Так не будем же мешать существованию некоторых иллюзий!

Б. Г. Значит, Берлиоз не заблуждался?

А.О. Да, если не считать того, что он принимал ис­ключение за правило. Только ценой упорного труда да­ется право на счастливые находки. Особая окрыленность, в силу которой окружающее как бы перестает существо­вать для вас, умение быть необычайно терпеливым и вы­жидать, застыв на месте, — вот что требуется для про­никновения хотя бы ненадолго в царство вечно живой музыки!