Главная | Обратная связь

Мы все растили бороды, 8 страница

Мои научные изыскания и образовательные стремления продолжали храпеть в летаргии, и это было главным источником моей адреналиновой накачки. Я плохо был знаком с историей нашей «нэньки», а об истории каких-то отсуществовавших держав Азии и Африки и говорить не приходилось. Эти прискорбные для моих преподавателей и привычные для моего многоэтажного наплевательства факты хоть и заставляли нервничать на экзаменах, других видимых неудобств не приносили. В какой-то мере все эти обстоятельства соответствовали той непреложной истине, которая гласит, что неспособность к наукам – это не порок, а временная необходимость. Кто-то сказал, что время нужно ценить и ни в коем случае не поворачиваться к нему спиной. И я ценил его, а потому не тратил на то, что было мне неинтересно. Я не собирался становиться историком, у которых, согласно Юнгу, ярко выражены некрофильские пристрастия, и скрипеть в будущем кандидатским пером, компилируя центнеры информации под диктовку старческого нашёптывания Клио, а в глубокой старости, став выдающимся академиком, писать мемуары и марать писсуары. Всё равно слава Ковальского мне не грозила. И если некоторых из моих сокурсников, которых мне постоянно хотелось назвать сокамерниками, отзывались «Орёл!», то я тихо хохлился невзрачной пичужкой в тени научно-исторического маразма.

Напряжённый учебный график заставлял меня иногда чувствовать себя просто раздавленным. Если кто-то хотел в такие минуты узнать у меня время, я подносил часы к глазам и со вздохом отвечал: «Тяжёлое сейчас время» и всем пытался доказать, что счёт минут, которые протекают мимо собственных интересов – дело бессмысленное.

Гаврила с Куртом в очередной раз бросили меня и ушли жить на квартиру, поселившись в большом доме на краю городского кладбища. Было странно иногда слышать наш неприличный, разносящийся над перекошенными крестами, смех, который не только распугивал тощих кладбищенских ворон, но и тревожил застоявшийся покой над мёртвым местом. Я не успевал скучать по ребятам, потому что довольно часто наведывался к ним, испытывая их терпение и забивая до смерти свою ненавязчивость. Мёртвая тишина их нового обиталища была просто незаменима для написания моей курсовой, чем я и не преминул воспользоваться. Нередко мы по-гусарски вваливались в дом подшофе, намереваясь проредить и так жиденькие продовольственные запасы, и я неизменно начинал терзать хозяйского кота, при взгляде на которого я осознавал всю глубину того остервенения, с которым собаки бросаются на кошек. А по вечерам мы сиживали на крыльце этой двухэтажной химеры и мирно пыхтели сигаретками, глядя на то, как ветер шевелит волосы-траву неухоженных могил, а вечернее солнце бросает на землю тени крестов, и думали о том, что нам вовсе не нужно выслушивать бред плешивых гуру и делать тратаку на свечу, чтобы познать тайны жизни и смерти.

Грусть была верной спутницей Гаврилы и Курта на их любовных фронтах. Нет, их порох не отсырел, рекогносцировка была верной, эскадрон либидо был в полной боевой готовности, а пороховым погребам угрожали периодические искры новых знакомств и вспышки дикой первозданной страсти. Не знаю, что случилось в действительности: то ли Наташки стали отдаляться от них, то ли они сами стали выруливать со встречной полосы. Но, глядя на них, я понял: когда амуры вытаскивают свои стрелы обратно – это довольно-таки неприятно и даже болезненно. Я был свидетелем бурных истерик, недолгих перемирий, пьяных слёз, ненужных обид и элементарного непонимания ситуации. Так уж повелось, что в моём лице люди нередко находили утешителя, способного усмирить шторма в разбушевавшемся океане их чувств. Курт как-то даже назвал меня переходящим красным знаменем, которое передавалось из рук в руки, по мере появления у моих друзей душевных расстройств различной этиологии. Я был не против того, чтобы мой здравый рассудок и трезвый подход прикладывали к больным местам, при условии, что этим больным местом не будет геморрой. Тем более, я был согласен с Камю, который считал, что куда легче поддержать друга в беде, чем суметь пережить вместе с ним его радости.

Как-то мы сидели с Гаврилой в кабаке, и он задал мне сложный провокационный вопрос. Он поинтересовался, что такое, по моему мнению, любовь? Обычно от таких вопросов я мгновенно трезвел. В тот раз с меня тоже как ветром сдуло благодатную истому опьянения. Но эта неприятность с лихвой окупилась моим ответом. Я сказал Гавриле:

– По-моему, любовь – это когда двое близких людей могут хоть пять минут о чём-нибудь помолчать.

Курт и Гаврик быстро разобрались в своих чувствах и не стали больше мучить ни себя, ни своих отлюбленных женщин. Благо, наша натуральность позволила нам всем остаться хорошими друзьями. Хотя, что касается лично меня, то я предпочитал не оставаться другом, а просто быть им.

Третий курс оказался ожесточённым в плане предметной загрузки. Наступила нелёгкая пора, когда я был просто парализован глыбой моих студенческих обязательств, которые я опрометчиво взвалил на свои костлявые плечи. Но я продолжал упорно ползти по минному полю исторического факультета, обезвреживая по пути фугасы и растяжки экзаменов. Я не переставал давать твёрдые и многогабаритные обещания покончить со своим горемычным прошлым и взяться-таки за ум. Но, как известно, тот, кто навсегда кончает со своим преступным прошлым, часто продолжает наслаждаться своим преступным настоящим. Да, мне часто говорили, что я мог бы стать успешным деятелем научного поприща, но я не обращал на лесть никакого внимания, так как на этот счёт у меня было припасено собственное стабильное мнение. Я понимал, что в каждом, даже самом румяном яблоке скрывается свой огрызок.

Так что я предпочитал не изменять своему насыщенному образу жизни с пылью субъективности исторических фолиантов и силился оставаться яблоком как можно дольше.

 

* * * * *

 

Без особых прелюдий в нашей жизни начали появляться новые люди. Чувство новизны особенно необходимо, когда становится тошно от каждодневной повторяемости. По-моему, плохой период в жизни – это когда тебя постоянно преследует ощущение, будто каждый день крутят одну и ту же серию плохонького фильма. Такое себе беспрерывное «де жа вю». Это, как правило, приводит к стонущей аморфности, когда человек перестаёт продираться вперёд, зарастает густым мхом тупости и лени и всецело отдаётся противному зеванию скуки. Ничто не может сказать об этом так вдумчиво и справедливо, как стихи:

Бывает в жизни так тоскливо,

Что даже чай не лезет в глотку,

И помогает только пиво,

Которым запиваешь водку.

Запивать водку пивом мы умели, а потому регулярно и успешно применяли такие действенные прививки от зеленоглазой тоски. Особенно приятно этим было заниматься в компании новых знакомых и людей, уже побывавших в дружеском употреблении.

Как-то я зашёл в десятую, чтобы взглянуть на пополнение их женственных рядов. Звали её Татьяной, и это наводило на мысль о том, что Тани заполонили собой все округи и щели. В десятой их было уже три. У новой Тани была мелодичная фамилия Голубоока, и я надолго задумался о том, что бы это могло значить: то ли намёк на голубые глаза. То ли на голые бока. У не был несколько испуганный вид, и я решил немного разрядить атмосферу и смягчить её падение в новую обстановку. Распластавшись на грязном полу и раскинув во все стороны крылья, ноги и хвосты, я принялся кричать:

– Я солнышко!

После такого моего необдуманного поступка она утратила последнюю каплю уверенности в том, что это место – общежитие, а не филиал местной психиатрической лечебницы. Она ещё и не догадывалась о том, что эта комната станет для неё домом на долгие годы, а за многих из тех людей, которые её сейчас попросту пугали, она в скором времени готова будет броситься и в огонь, и в воду, и, если того потребуют обстоятельства, даже в медные трубы.

Она была доброй и отчаянно прямолинейной, может благодаря своей искренности, а может – наивности. Но вместе с тем, никогда и никому она не позволяла вытирать о себя ноги. Девочки очень быстро подпустили Таню к себе и нашли в её лице верную подругу и в какой-то степени даже младшую сестрёнку, которая на то время так нуждалась в их заботе.

В тоё же десятой частым гостем был ещё один человек, о котором не рассказать – было бы просто невежественно.

С Борей Гринбергом мы были знакомы давно. Вернее, достаточно давно для того, чтобы смело доверять друг другу и проявлять взаимное издевательство над своими немногочисленными, но яркими недостатками. Борис был титаном неординарности и принадлежал к тому сорту людей, которые быстро поспевают и достаточно долго сохраняют свой вкус. Два года знакомства с ним приравнивались к десятилетке, проведённой в одной камере с футуристами мысли и гениями придумок. Я привык, что от таких, как он, несёт свежестью. Это был человек, с которым мы могли битый час ковыряться в навозе в поисках червей для рыбалки, а потом, плюнув и на червей , и на рыбалку, слагать под увядшими от нашего перегара кустами об этом стихи. Если я и верил в любовь с первого взгляда, то в существовании внезапно вспыхивающей дружбы я сомневался. Но с Борей я нашёл общий язык так же быстро, как и незаметно. Как мы не старались разворошить захламленные чердаки нашей памяти, но ни он, ни я так и не смогли вспомнить, как же мы, всё-таки, познакомились. Все наши вспоминательные усилия пропали даром, а обстоятельства нашей первой встречи до сих пор покоятся на дне полноводной реки забвения.

Я легко сходился с людьми. Свою гордость по этому поводу считаю повсеместно уместной. Иногда для возникновения симпатии мне хватало лишь того, что человек ничего не имеет против меня, а потоки его мыслительной деятельности не подпитываются грязными ручейками глупости. Борис ничего не имел против меня, к тому же, в его рассудке было столько лёгкой сладости развесёлой сократовщины и устойчивой добродетели, что его просто нельзя было не зачислить новобранцем в армию друзей. Ему были близки наши забавы, что давало ему безоговорочное право называться человеком разумным, не лишённым доброй доли самоиронии.

Меня всегда интересовала этимология наших фамилий, а потому я не преминул проявить свой необычный интерес и по отношению к Борису. Его фамилия никак не вязалась с его добротой и искренностью, сверкая стальным блеском немецкой жёсткости и поскрипывая восточно-прусским хромовым сапогом Фатерлянда. В переводе с немецкого Гринберг означает «зелёная гора». Исходя из этого, я делал «логические» выводы, что предки Бориса были какими-нибудь штрейкбрехерами из золотых копей затерянного в снегах таёжного Зеленогорска. Предшественники Гаврилы, славные Куницкие, следуя ходу моих мыслей, были, вероятнее всего, охотниками, которые обменивали шкурки убиенных белок, соболей и особенно недолюбливаемых ими куниц на воск, сало и гашиш. Вот только я никак не мог разобраться с фамилией Стаса. Скрытый смысл короткого хлёсткого слова «Шлапак» остался для меня загадкой.

Понятно, что всё это были идиотские версии, но, памятуя о созвучности собственной фамилии с именами китайских мандаринов, которые засоряли свою поднебесную генеалогию сношениями с непотребными гейшами из Маньчжурии, я находил такой идиотизм довольно забавным и безобидным.

Наверное, лишним будет говорить о том, сколько мы с Борисом хлебнули горькой, сколько странных звуков извлекли из веслоподобных гитар. Чего только стоил его «Мёртвый пингвин», которого мне было до истерики жаль каждый раз, когда я слышал эту песнищу.

А пока в наших песня кошки курили, пингвины сосали химикаты, а слонов вдруг охватывала внезапная страсть, мы обзаводились новыми знакомствами, которые обещали уплотниться в дружеские отношения. Касаемо многих из нас и, в частности, меня, это было довольно-таки странно.

Невзирая на то, что я легко находил общий язык с людьми, мой сложный во всех отношениях нрав мешал мне иногда расширять круг моих друзей-побратимов, исполняя роль страшного цепного пса со злобным прикусом недоверчивости, который охранял моё установившееся от веяний сквозняка новизны. Да я и теперь, дожив до первых душевных седин, остаюсь при своём непоколебимом мнении, что настоящий друг – это не тот, кто умеет легко заводить себе новых друзей, а тот, кто с небрежной лёгкостью способен завести старого друга. Но, тем не менее, среди нас замелькали и новые лица, пока ещё перепуганные от постигшей их самостоятельности. А разве можно было не заметить ураган, находясь в его эпицентре?

Знаете, есть у некоторых людей не совсем здоровая привычка приводить в дом кого-попало: то случайных нечаянных собутыльников, то бездомных собак, то дольних родственников своих близких соседей. Курта угораздило привести к нам Чако.

Это был невысокий хорошо выкормленный делопут, которого я смутно помнил по седьмой школе. Он неплохо играл на гитаре, иногда раздувал меха баяна и помимо слуха имел утончённый музыкальный вкус. А так как идея «Эйфории» была достаточно живучей для того, чтобы продолжать непрестанно и тревожно терзать наше воображение и пробуждать в нас хлипкие надежды, то мы покровительственно возжелали видеть Чако в роли нашего бас-гитариста. Молниеносность его согласия была понятна – он искренне любил музыку. Таким образом, доукомплектация «Эйфории» состоялась. И несмотря даже на то, что группой мы были пока только гипотетической, вследствие нехватки как технического оснащения, так и творческого материала, мы были, всё-таки, уже на полдороги по пути к нашей заветной мечте. А в случае с Чако мы ещё раз доказали, что навязать свою мечту кому-то ещё – проще пареной репы.

Чако был разноплановой личностью, человеком, которому можно было доверить тайное и которого элементарно можно было развести. Он смешно оттопыривал пальцы рук, ставя их в неудобное положение, когда его что-то смешило, и театрально хватался за голову, если его что-то пугало. Меня умиляла та забота, которую он проявлял о нас, и та тревога, которую он высказывал по поводу неупитанности моих ног. Чако стал посещать хор и очень скоро занял достойное место среди писклявых теноров, которые в наших глазах – глазах убедительных басовых ключей – выглядели презренными назойливыми комарами.

Каждый вечер после репетиции мы включали механизм нашей настырности, заходили в кабинет ректора и, возглавляемые настойчивостью Кибиты, а иногда и авторитетностью Стаса, доказывали ему необходимость создания в Академии своего собственного ВИА. С этим он был всецело согласен и не оспаривал нашей правоты, так как был прогрессивистом. Но первым делом его интересовала финансовая сторона этого вопроса. Мы знали, что Академия не так бедна, как скупа, а потому решили ограничиться выклянчиванием только барабанной установки. Ректор, узнав, что стоит она немалых денег, во время каждой нашей аудиенции разбрасывался заверениями, что у ВУЗа нет свободных средств, и подбивал нас создать акустический ансамбль, искушая предложением покупки хороших акустических гитар. Но мы были непреклонны. В такой же степени был неумолим и господин ректор. На все наши уверения в том, что акустика – это на данный момент неактуально, он утверждал, что барабаны, в свою очередь, – это не только слишком дорого, но и слишком громко, несмотря на их очевидную актуальность.

Мы целый год ломали хребет упрямства ректора, и наша настойчивость оказалась куда сильнее его терпения. Одной холодной зимой оно лопнуло, как мыльный пузырь.

Уже по привычке, почти по-павловски рефлекторно, мы наведались к ректору после окончания репетиции. В тот вечер этот великий человек показался мне каким-то маленьким и внезапно постаревшим. Видимо, забот у него и так хватало, а мы были очередной трудностью, преодолеть которую, может, и хотелось, но сил уже не было. Усевшись за его длинный, лоснившийся официозом, стол, мы в очередной раз завели свою заезженную пластинку: наперебой говорили ему о необходимости решительного шага и о тех выгодах, которые с нас, как с рок-бэнда, можно было выдавить. Он смотрел на нас в упор своей усталостью, поддерживая умную голову работящими руками, и послушно вникал в наши, ставшие уже почти шаблонными, просьбы. Вдруг он жестом оборвал наш галдёж и устало произнёс:

– Ладно, ребята. Будут вам барабаны. Надеюсь, я не пожалею завтра о том, что делаю сегодня.

Это было как снег на голову среди жаркого лета. Я считаю, что мы просто надоели ректору, который, к тому же, в тот момент дал слабину. Сказать, что мы были несказанно рады – это не сказать ничего. На цыпочках подкрались эмоции, и без приглашения пришло решение отправиться в кабак, чтобы привести в порядок растревоженный муравейник своих чувств добрым глотком шнапса, маслины к которому подавали в «Рандеву». Как бы там ни было, а выпивка – это отличное вспомогательное средство от растерянности чувств. В этот раз она только помогла нам поверить в наше нежданное счастье, которое было таким реальным, что его без труда можно было облапить. И пускай покупка барабанов была сопряжена с денежной волокитой и соблюдением сотни обязательных формальностей, пускай нам только предстояло разыскать гитары, пусть ещё не был решён вопрос о помещении и аппаратуре, но мы уже твёрдо были убеждены, что всё это лишь вопрос времени. Главное, что мы, продолжая оставаться сами собой, начинали-таки быть «Эйфорией».

 

* * * * *

 

Всё продолжало идти своим чередом. Солнышко вставало и заходило, устав, наверное, бороться с плотным слоем зимних облаков. Одуревшие от холода и голода костлявые воробьи не находили ничего лучшего, как будить нас по утрам своим надрывом, а город, казалось, жил какой-то своей, обособленной от населения, жизнью. Становилось грустно: серый просроченный снег, и грязь, которая никак не хотела превращаться в цветы.

Наша доверчивость, получив от ректора обещание приобрести барабаны, была в некоторой степени обманута, так как с покупкой Академия не торопилась. Мы упрямо продолжали ждать, засовывая в тесные дни наших ожиданий все радости жизни.

Как-то мы с Жекой решили вкусить пива. Как правило, такие решения были абсолютно спонтанны и не имели под собой практически никаких финансовых оснований не то, чтобы попить пива, а даже попробовать его на вкус. Но не смотря на отсутствие денег, которое воспринималось нами быстрее, как суеверие, закончилось всё покупкой десяти с половиной литров разливного нектара. Хотя, правильнее всего было бы сказать, что с этого всё начиналось.

Врятли вы сможете отыскать много людей, которые будут плохо отзываться о пиве и хаять его с ненаигранной искренностью. Пиво можно просто не любить, но невозможно ненавидеть. Человеку, который возводит хулу на пиво, не хватит всех существующих индульгенций этого мира, чтобы ему было прощено это откровенное святотатство. Но красота тоже может быть уродливой, и нам никуда не деться от извращений в области современного пивоварения: вместе с умными дураками (от катахрез* нам тоже никуда не деться, ими просто переполнено наше сознательное и бессознательное), так вот, вместе с умными дураками пришло и безалкогольное пиво, появилось пиво вишнёвое и даже арахисовое, существуют пивные, в которых подают кипячёное пиво с сельдереем и пиво густое, как кисель, которое проще жевать, чем пить. Где времена, где нравы? Выдумки больных воображений. Что может заменить свежую пенную горечь запотевшей холодной бутылки пива? Разве что, свежая пенная горечь запотевшей пивной кружки. Как это у Высоцкого: «Лучше гор могут быть только горы»? Что до количества выпиваемого вами пива, то оно может варьироваться. Но ни в коем случае не меньше двух бутылок. Истинный ценитель этого напитка знает: первая бутылка – для бурного утоления жажды, другая – для наслаждения. И каким будет это наслаждение, зависит не столько от пива, сколько от вас. Впрочем, пиво должно быть пивом, а не фруктово-солодовой настойкой. Нередко неправильное пиво может быть источником душевных расстройств. Например, если вас преследует непонятное ощущение того, что как будто, всё есть, но чего-то, определённо, не хватает, то знайте – это безалкогольное пиво!

Для нас никогда не было достаточно просто утолить жажду и насладиться игристым хмелем. Даже пиво мы пили по-своему, и заключалась эта своеобразность в том, что после первых двух бутылок мы начинали его смаковать, и продолжаться это могло до бесконечности, основным признаком которой было беспамятство. Я называл это BEERotica, потому что мы не столько расширяли своё сознание, сколько оголяли инстинкты и брызгали семенем необдуманной правды. Так что покупка десяти литров пива не могла показаться нам чересчур нескромной. Признаюсь, мы даже сомневались в его достаточности. В любом случае, мы не были застрахованы ни от недостатка ощущений, ни от нападок нещадности плохого настроения, и наши пивные умопомрачения были прекрасным средством для восполнения пробелов наших впечатлений и для прикрытия ущербности наших настроений.

Мы незаметно-жадно доставили наше контрабандное в одиннадцатую комнату, где жила жекина Наташа. Благо, разлито оно было по пластиковым бутылкам, и мы ни стуком, ни звуком не выдали нашей конспиративной затеи. По-хозяйски расположившись за столом, стали усердно потреблять наш жидкий ужин, как будто стараясь потушить вспыхнувшую вдруг всеиссушающую горячку. Когда пивопитие перешло в более спокойную и размеренную фазу смакования, когда опьянение уже наступило, а мочеиспускание ещё не подступило, мы принялись живо обсуждать наши планы на вечер, пускать дрожжевые отрыжки и абсолютно не обращать внимания на хозяек комнаты, вызывая их недовольство и параллельно с этим усугубляя свой восторг.

Думаете, я ждал от этого вечера чего-то нового и необычного? Вовсе нет. Но судьба распорядилась по-иному и познакомила меня с Завирюхой. Наше с ней знакомство до этого , как бы сказал один мой знакомый электропаяльник, стояло на основе голой визуализации. Этот вечер поспешил исправить ошибку.

Её звали Олей, и была она в такой же степени здорово безумна, как и все мы. К моему величайшему сожалению, не могу сказать, что нас с ней в будущем связывало уж слишком многое, но этого вполне хватило для того, чтобы между нами возникло естественное взаимопонимание, и мы стали друзьями. Одно я могу утверждать с полной уверенностью: таких, как Завирюха, просто невозможно предать или обмануть по той простой причине, что она сама не позволит вам сделать этого. Она припасла для таких случаев свою обезоруживающую улыбку, легко переходящую в смеющуюся мелодию, доброту и нежность, которые она привыкла, не задумываясь, раздавать направо и налево, и, конечно же, свою весёлую душевную разноцветность.. Разве к человеку который сходит с ума по божьим коровкам и который готов дарить своё тепло не совсем знакомым и даже совсем незнакомым людям, можно было отнестись с грубым равнодушием? Я лично не мог пройти мимо этого чуда и с радостью поставил ещё один шрам влюблённости на своём сердце.

Целый вечер, пока мы сосали пиво, Завирюха рассказывала нам о своей жизни в Америке. Даже я, человек, у которого аббревиатура США способна была перекосить лицо, слушал её с придыханием. Одно жаль: я был уже к тому моменту слишком пьян, чтобы продолжить наше с ней знакомство. Но, хвала Всевышнему, она не лишила меня этой, не побоюсь сказать, чести в будущем и прошлась бурной вьюгой по моей судьбе.

Как правило, наша окрылённая пивом сущность рвалась из тесного общежития под потолок звёздного неба в поисках приключений. В тот раз, не придумав ничего развлекательнее, мы единогласно сошлись на том, что нужно посетить чудо провинциального аттракциона Острожскую дискотеку. Честно говоря, даже оттрубив четыре года в ансамбле бального танца «Этикет» (вот они – тайный страницы биографии), вникая в тонкости правых и левых вальсовых квадратов и впитывая резвость латиноамериканских плясок, я не считал себя искушённым танцором. Нет, каждый из нас мог заставить себя подёргаться под ритмичность рева или поизвиваться в кислотном завывании. Стас мог даже исполнить цыганочку пусть с неумелым, но экспрессивным выходом. Но всё это мы делали, если нам этого ну очень хотелось, или когда мы были непростительно пьяны. Всё же это не значило, что у нас не появлялось иногда желания зацедить разухабистого гопака. И должен признаться, что наши дискотечные вылазки прошли недаром не только для нас самих, но и для всех Острожских любителей танцплощадок. Именно мы научили местных ди-джеев разбавлять однообразность танцевальной попсы адреналиновым концентратом альтернативной музыки. Когда затихал очередной «поповый шедевр», и все останавливались, чтобы перевести дух и перегар, в ожидании продолжения бешеной тряски, неожиданно начинала вопить «Nirvana» или «System of a down». Вот тогда наступало время настоящих па деде. Вот это действительно была тряска телесами, в основе которой лежали такие трудновообразимые па, каких вы можете не увидеть даже в выступлениях гуттаперчевых акробатов цирка. Это стало особенностью Острожских дискотек. Одни приходили взглянуть на такую яркую достопримечательность культурной жизни городка, другие проявляли возмущение, когда их начинал разрывать скрипящий драйв, в то время как по залу катался шар из представителей неформальной тусовки, пришибленных экстазом. Вот такие танцы я мог плясать. Не покладая ног. И хоть многие смотрели на это с предосудительным неодобрением, более того – презрительно свысока, мы воспринимали такое презрение, как взгляд с высоты птичьего помёта. Да, именно помёта. Каждый имеет право на свои пунктики, и если кому-то не нравились наши танцевальные безобразия, то это были их проблемы. И проблемы довольно большие, если учесть всё то, что они теряли, ведя праведно-правильный образ жизни по расписанию, в которой условностей было больше, чем блох у июльской собаки. Я всегда жалел таких людей, которые даже не пробовали добавить ярких красок к своему монохромному существованию, из боязни лишиться своей никому блеклой ненужной напыщенности.

 

* * * * *

 

Мы привыкли к тому, что нам постоянно чего-то не хватало: то ли остроты испытываемых нами ощущений, то ли недостаточно устойчивой связи с высшими сферами, то ли просто царя в голове. О недостаточности ума говорил тот факт, что мы с Жекой пустили жить к себе Боркана. Об этом опрометчивом проявлении сочувствия к своему собрату по костлявости я часто впоследствии жалел.

Наша родная «седьмая» освежилась после перенесённой лихорадки ремонта, сделанного на средства мэра Кузнецовска. Это было заслугой длинноволосого мастера выдумки, а, просто говоря, некраснеющего враля, обременённого угловатым именем Валера, которого угораздило состоять в родстве со строгой кузнецовской боярыней. Валера был тем человеком, верить которому можно было лишь тогда, когда он сам говорил, что врёт. Время, пока он пытался уживаться с нами, было завалено банками польской тушёнки, вязками бананов и жестяными бочонками баварского пива. Мы оклеили стены в комнате такими обоями, на которые нам пришлось бы вкалывать года полтора без выходных при условии усиленной экономии. Даже ведро и тазик для стирки у нас были сделаны в Канаде из экологически чистых материалов. Не хватало только ананасов и рябчиков. Мы понимали, что привыкать к такой роскоши – это всё равно, что добровольно откармливать себя на заклание, а потому мы быстро заклеили настенную роскошь обоев всевозможной плакатной агитацией, разбили сначала экологически-чистое ведро, потом тазик, а остатки протухшей тушёнки скормили собакам приятной наружности. Валера, так и не отыскав грань между фантазированием и откровенным враньём, за какие-нибудь пару месяцев успел всем порядком надоесть: его остригли, разбазарили весь его дорогой гардероб и прогнали из общежития. Своё фиаско он дополнил опрометчивым поступком, надев на новогодний маскарад костюм цыплёнка. Сами понимаете, что вырастает из маленьких цыплят, и что вообще из этого выходит…

Всё это происходило под постоянным надзором вахтёров, роль которых исполняли на первый взгляд трухлявые, побитые молью и годами бабки. Может кому-то эти бабушки и пекли пироги да рассказывали добрые сказки на ночь. Мы же постоянно выслушивали от них ворчливое вечное недовольство нашим поведением и терпели затеваемые ими по любому поводу скандалы. Я всегда удивлялся, откуда только у некоторых людей берётся столько злости? У меня, например, её значительно больше.

В противовесе нашей заносчивости находилась их доносчивость. О, в нашем с ними соперничестве доходило иногда до полнейшего абсурда.

Как-то мы с Куртом сидели в туалете и делали своё грязное дело. Вдруг неприятно скрипнула дверь, и вошла баба Таня, вооружённая шваброй и ведром с хлорированным коктейлем. Это было так не похоже на всё то, что случалось с нами раньше. Не в силах сказать что-то от удивления и лёгкого смущения, мы глупо уставились на вахтёршу. Баба Таня тоже стала в замешательстве, но тут же его поборов, строго спросила:

– А что это вы тут делаете?

Баба Таня, перестав обращать на нас внимание, принялась наводить порядок. Мы с Куртом недоумённо поглядывали то на неё, то друг на друга, силясь понять причину такого странного поведения вахтёрши. Угрожающе взявшись за швабру, баба Таня дала команду нам обоим поднять ноги и принялась старательно зеркалить пол, пока мы балансировали на унитазах, потеряв точку опоры. Когда её приступ чистоплотности прошёл, она, как ни в чём ни бывало, покинула нас, попросив напоследок не задерживаться слишком долго. Мы от души посмеялись, но вместе с этим в наши головы закралось подозрение. Я видел когда-то людей, которые совершали подобные поступки, но они-то закусывали водку дурманом. Вот и думай после этого.

Помимо таких весёлых казусов случались и неприятные ситуации. У меня складывалось такое впечатление, что вахтёр рождается лишь для того, чтобы вести вечную травлю никогда не сдающейся студенческой братии. Бывало, над нами издевались в открытую, нас мордовали бесчисленными циркулярами, за нами даже охотились, но мы старались тоже не оставаться в долгу, и наша голь выливалась в такие хитрые выдумки, пахнущие вендеттой, от которых нам самим становилось не по себе.