Главная | Обратная связь

Воспоминания Железноводска

...неверное то было сновиденье,

Мечтанье смутное и пламенный недуг

Обманом волновал мое воображенье?

А. Пушкин

 

Я переселилась на короткое время в Железноводск, желая сколько возможно объехать его окрестности, взобраться на утесы, спуститься в долины и ознакомиться со всякой тропинкой зеленых лесов, которые так манят к себе прохладой и свежестью. Этими прогулками я хотела хоть немного утолить жажду, влекущую меня далеко в горы, в дебри, к дикой природе, где человек так же свободен, как птица поднебесная, и как она, ограничен в нуждах своих, не скован ни заботой о завтрашнем дне, ни молвой, ни самовластием общества. Там разум человека, не изощренный образованием, не смеет восстать против могучей воли ее, она одна правит всем существом горного жителя, и ей одной он повинуется. Отважный, постоянный, он не знает преград: орлом взлетает на заоблачные вершины, бурным источником низвергается в пропасти и вихрем несется сквозь непроходимые ущелья.

Гористые окрестности Железноводска обещали мне много приятных часов, но чтобы ежедневно разнообразить прогулки, мне должно было решиться ездить верхом не на вымученном дамском иноходце, а просто на казачьей лошади. Но куда не занесет женщину упрямое желание и твердая решимость! Итак, ногу в стремя, и скорей, скорей мимо толпы гуляющих: прохлада лесов освежит душу мою и свеет мимолетное впечатление, оставленное в ней любопытными взорами незнакомых мне людей.

Некоторые из добрых знакомых сопутствовали мне в моих наездах, и я несколько дней уже наслаждалась видами Кавказа. Гордо возносятся над землей кавказские громады, увенчанные гранитным венцом, у ног их волнуется лес, журчат целебные источники горячей и студеной воды, средь кустов виднеются хижины, крытые камышом, над ними белеют ванны, суетятся люди, прибывшие издалека лечить немочи души и тела... Сколько поколений, сколько веков мелькнули перед вами, гордые исполины? Стоите ли вы здесь от начала мира бессмысленными стражами, или вызваны из недр земли каким-нибудь потрясением земного шара? И долго ли быть вам? Долго ль ловить первые и последние лучи солнца и красоваться в туманных покрывалах из летучих облаков? Как часто я останавливаю коня и по целым часам любуюсь вами в благоговейном молчании! Но теснее всего сдружилась душа моя с тобой, уединенный утес! Ты стоишь один, далеко от братии, рука времени подрывает уже твое основание, окрестность усыпана твоими обломками, и вершину твою венчают терновые кусты! Цветы пестреют только в долинах; тому, кто стоит выше других, не знаться с цветами, не красоваться ими; хмель и дикий виноград, символы дружбы, еще не стелются у ног твоих, но им ли, слабым, взобраться до могучего хребта и разделять бури, которые разбиваются о твою мощную грудь? Но ты не жалуешься на свое сиротство, мрачный и великий, стоишь, вызывая времена, и если они сокрушают тебя, твой последний камень падает без шума, и ни один стон не вырвется из разгромленной груди.

Ободренная удачными прогулками, доставляющими мне столько удовольствия, я решилась пуститься далее, объехать горы, взобраться на самые вершины. Мы условились на завтра собраться пораньше и отправиться верст за десять.

День был жарок, небо чисто лазоревым цветом прельщало взоры, дремлющий зефир не заигрывал с листьями кустов, тишина царствовала во всей природе, и даже в номерах гостиницы все отдыхали после обеда, готовясь к новым трудам. Смотря в открытое окно на казачий пикет, возвышающийся над кустами, мне пришел в голову разговор, который долго занимал нас вчера во время верховой езды, о том, как легко может статься, что черкесы, подметив нашу малочисленную кавалькаду без конвоя, нападут, ограбят или возьмут в плен. Всякий из нас прибавлял свои предсказания, трагические и шутливые, пули сыпали, кровь лилась ручьями, оставшиеся в живых скакали по трупам убитых друзей... Страшно было от одних рассказов, но тем не менее мы дали себе слово продолжить наши прогулки и не жертвовать наслаждениями настоящего из опасения того, что может еще случиться.

Колокол прозвучал, два часа: как рано! Еще столько же остается до нашей прогулки; я села на диван и взяла один из присланных мне романов новой французской школы, где великие чувства, неистовые страсти встречаются в Париже на всяком переулке, и где дамы пьют яд, словно лимонад для прохлаждения разгоряченной крови. Перелистывая книгу, я услышала топот коня, и минуту спустя один из моих спутников остановился перед окном в полном черкесском одеянии. Синий кафтан был надет сверх желтого архалука из шелковой материи, ременной кушак перетягивал стройную талию, за пояс были замкнуты пистолет и кинжал в серебряной оправе, ружье висело за спиной, и белая косматая шапка на черных волосах дополняла одежду моего спутника и так согласовывалась с его выразительным грузинским лицом, что трудно было узнать в нем русского офицера.

— Как, вы еще не готовы? — сказал он мне, гарцуя на вороном коне. — Наш путь далек, пора.

Я выскочила, торопливо надела на себя верховое платье, мне подвели мою лошадь, и я понеслась вслед за моим вожатым. Вскоре другой путник догнал нас. Солнце палило, мы спешили укрыться в тени лесной. Беспрестанно взбираясь на горы, то опускаясь в глубокие долины, мы не раз переезжали через болота; быстрые ручьи перерезали нам путь, ветви деревьев царапали лицо и часто так заграждали узкую тропинку, что мы были принуждены ложиться на седла, боясь запутаться в сетях диких виноградников, которые, расстилаясь между корнями дерев, составляли непроницаемую стену. Когда после нескольких часов трудного, но приятного пути мы выбрались на лощину посреди двух гор, зной был уже не столь томителен. Мы остановили лошадей на возвышении, с которого могли обнять взором окрестность по обеим сторонам гор.

Все было тихо, слышалось только храпение лошадей да журчанье вод, и порой дикий голубь, испуганный нашим присутствием, выпархивал и с жалобным воркотаньем кружился в воздухе над головами. Мы умолкли, и всякий из нас предался своей думе.

Есть в сердце самого разгульного светского человека тайное сочувствие с природой, и если, убитый печалью или истомленный тревогами, он случайно возвращается к ней, она, как добрая мать, всегда принимает его в объятия, покоит, убаюкивает, и все, что люди, жизнь и свет возбудили в нем горького и неприятного, все, все усыпает от сладкого напева нашей матери...

Под горкой раздался топот, всадник мелькнул на белом коне и скрылся в ущелье.

— Черкесы, — сказала я, смеясь, моему вооруженному спутнику, — готовьтесь к защите.

— Уже конечно, не отдам даром, — отвечал он, поглаживая рукоятку кинжала.

Тот же белый конь со всадником промчался вдали.

— Это в самом деле черкес! — сказал Александр и поворотил лошадь в ту сторону.

— Оставьте его, это просто сторожевой казак, — возразил Владимир, но Александр был уже далеко, въехал на пригорок и наблюдательным оком смотрел вокруг себя.

— Что, как силен неприятель? — спросила я, подскакивая к нему.

В это мгновение раздался выстрел, конь зашатался подо мной; мои товарищи бросились ко мне, но за первым выстрелом посыпались десять других, и несколько черкесов с гиком и проклятиями окружили нас... Моя лошадь грянулась об землю и увлекла меня в свое падение, голова закружилась, в сердце разлился холод, и что далее происходило, я ничего не помню, не знаю даже, сколько времени я была в беспамятстве. Когда же раскрыла глаза, надо мною чернело небо, горели звезды, и я так быстро неслась в воздухе, что у меня занималось дыхание. Я ничего не могла различить вокруг себя, чувствовала только, что я была привязана к седлу в самом невыгодном положении и слышала топот многих лошадей. Никто не произносил ни слова, хищники спешили умчать нас в свои вертепы. От скорого движения у меня потемнело в глазах, я снова потеряла чувство жизни, и когда вторично опамятовалась, я увидела себя на траве со связанными руками. Ужасная истина мелькнула в уме... Итак, сбылось мечтание, судьба бросает меня в давно желанный край, в ущелья, в приюты диких сынов природы, я увижу Кавказ со всеми прелестями и ужасами его... Но как? В каком положении!!!

Родные, муж, друзья, простите! Простите! Простите... не видать мне вас больше в этом свете, не играть мне кудрями моих малюток! А вы, вы взрастете без меня, птички мои, вас взлелеет чужая рука, и слеза ваша не капнет на прах матери! Умру сиротой в чужой стране, и родной крест не осенит моей могилы! Из груди моей вырвалось глухое рыданье, оно отозвалось близ меня, я повернула голову в ту сторону и увидела моих несчастных спутников, лежащих на траве и опутанных веревками. На лицах их не видно было признака жизни, и глубокая рана перерезывала лоб Владимира, кровь запеклась на черных волосах, посинелые губы крепко сжались... я с ужасом отворотилась.

Надо мной наклонилась страшная рожа черкеса и диким языком бормотала мне что-то, я поняла слово «су» и кивнула головой; жажда палила грудь мою, он подал мне ковш с водою и, освежив себя, я привстала. Расседланные лошади понеслись по лугу, разбойники сидели в кружок, и, куря трубки, толковали, верно, о нашем выкупе, о прибыли грабежа! Я повернула голову к товарищам, тихо позвала их — Владимир не отзывался, не сделал никакого движения; Александр раскрыл глаза, медленно обвел их вокруг себя и остановил на мне.

— Я привела вас сюда, — сказала я вполголоса, — из угождения моей прихоти вы лишились свободы, а может быть, и жизни, простите ли вы мне?

Казалось, он с трудом понимал слова мои, но минуты две спустя отвечал отрывисто: — Одно осталось нам... искать средств к побегу... и кто первый вырвется на волю... тот должен избавить остальных.

— Вам легко вырваться, вы знаете их язык, обычаи... Александр, возвратясь в Россию, вспомните о моих родных, отыщите их или хоть письменно скажите, что я молю простить меня, что в самой могиле я почую их прощенье, и чужая земля покажется мне легче... детям отдайте мое благословение! А моя душка, моя черноглазая Верочка, она не будет и помнить бедной матери.

Добрый Александр, пересиливая свои страданья, пытался утешить меня, подать надежду. Хищники окружили нас, один из них взвалил меня на спину лошади и привязал к своему кушаку, товарищей моих перебросили также через седла, и мы помчались по горам и долам. В полдень остановились в долине у быстрого ручья, но через полчаса снова пустились в путь, и солнце уже скрывалось за горами, когда мы начали подыматься по узкой каменистой тропе на крутую скалу. Над нами нависли утесы, одни грознее других, они высовывались, как бы заглядывая в пропасть, черневшую у наших ног, края бездны поросли кустами терна и можжевельника, из глубины слышался рев источника, и волны клокотали, будто сопровождая нас адским хохотом.

— Смерть, смерть скорей! — повторила я громко и ринулась в бездну... Но крепкий кушак удержал меня, только мой черкес оглянулся и притянул меня еще крепче к своему поясу. Мы подымались все выше и выше, наконец сакли черкесов зачернели, как будто орлиные гнезда высоко на утесе. Мы приехали в аул. Толпа окружила нас, молодые и старые, женщины и дети, все толпились — бросая любопытные взоры на пленных. Собаки лаяли, овцы блеяли, возвращаясь с пастбищ, ребятишки ссорились и бросали друг в друга грязью. Нас отвязали от седел и посадили у стены длинной сакли, несколько человек уселись против нас с неугасимыми трубками, другие, собравшись в кружок, толковали между собою с большим жаром.

Александр сидел, опершись на стену, и, закинув голову, с затворенными глазами вдыхал в себя прохладный воздух. Владимир возвратился к жизни, но, казалось, был в совершенном беспамятстве, он лежал на земле, и только глухой стон, выходящий порою из груди его, свидетельствовал о жизни и мучениях несчастного. Из толпы вышел молодой черкес, его одежда была опрятнее прочих, оружие богаче, и, судя по знакам уважения, которые оказывали ему его одноземцы, должно было принять его за князя или старейшину того аула. Он подошел к нам, осмотрел нас с головы до ног, но долее всего говорил с одним из наших хищников, указывая на меня, вероятно, он расспрашивал его о редкой добыче. Вдруг, подходя к Александру, князь спросил его довольно чисто по-русски: «Это твоя жена?» — «Нет», — отвечал он, отворачиваясь. — «Так его?» — повторил князь, указывая на Владимира. — «Нет», — произнес снова Александр. — «Лжешь, лжешь гяур!» — закричал князь, замахиваясь на него... Александр вздрогнул, бросил яростный взгляд на врага, грозно стоящего перед ним, и, чувствуя свое бессилие, заскрежетал зубами. Князь отдал приказание, и варвары, развязав руки моих израненных товарищей, надели на них железные цепи; меня оставили на свободе. «Гайда!» — закричало несколько человек, показывая нам знаком идти вперед, Владимира потащили, и цепь его загремела, влачась по каменной земле... Меня потащили, втолкнули в темную нору и, заперев дверь, оставили одну с моими черными думами. Часа через два после моего заключения я услышала топот многих лошадей, бряцанье оружий, говор и крики толпы, потом все слилось в один гул и замолкло в отдалении: казалось, аул опустел и тишина воцарилась. С той поры я не видела вокруг себя живого существа. Один раз в день какое-то безобразное животное, окутанное в лоскутья, входило ко мне, ставило пищу и воду и исчезало, оставляя во мне чувство омерзения. Была ль то колдунья гор или олицетворение разрушенья? Ее черные глаза странно сверкали из-под седых бровей и, мигая, казалось хотели перепрыгнуть через гордый, недосягаемый хребет носа, а следуя кавказской природе, нос сей, достигнув до возможного величия, обрывался и висел над бездной, которая чернела у подножия его и, разверзаясь, выказывала горестные останки прежде бывших зубов.

Странное создание человек, смесь божественной искры с грязью земною: беспредельных замыслов с непобедимою слабостию! До сей поры все умствования метафизиков не определили нам, что сильнее в нем, душа или тело. Немочь души разрушает тело, болезнь телесная убивает дух, и нередко воля и крепость разума упадают перед мелочною нуждою нашей телесной оболочки. В первые дни моей неволи я хотела лишить себя жизни — все орудия к тому были у меня отняты. Я решила уморить себя голодом, и когда мне принесли пищу, я вылила воду и втоптала пищу в грязь размокшего глиняного пола. На другой, на третий день — то же, но внутри меня загорелся огонь, он жег меня, разливался по всем жилам и снова возвращался в грудь: язык высох, мне больно было дышать воздухом, и когда в четвертый день уродливая старуха по обыкновению наполнила мой ковш водою и принесла скудную пишу, я поползла к ней, не имея сил стать на ноги и, не переводя дух, выпила всю воду. Час спустя я проклинала свою слабость, но уже не в силах была повторить неудачную попытку.

Дни и ночи следовали унылой чередой; моя тюрьма была тесна, низка, без окон, и только вверху стены была пробита дыра, и ту перекрещивали две железные перекладины, в жилище моем всегда царствовал таинственный полусвет, в углу лежала солома, на ней покоилась голова моя в минуты тревожного сна. В отверстие, которое служило мне окном, я только могла различить снежную гору и часть неба, на нем по вечерам загоралась звездочка, и свет ее так отрадно играл в небесах, а может то была игра воображения — но мне казалось, что порою она с состраданием смотрит в глаза бедной пленницы, манит ее надеждою, и даже несколько раз мне почудилось, что я вижу в ней глаза моих усопших друзей, вижу тихий привет их и обеты скорого освобождения.

В один день вместо привычного посещения старухи вошла ко мне молодая женщина; она сбросила с себя покрывало, которым была окутана с головы до ног, и остановилась против меня с таинственным видом. Я сидела в углу на соломе и не смогла отвести глаз от прекрасного видения. В чудесных глазах красавицы горела жизнь и любовь, — жизнь и любовь они обещали тому, кто первый обратит на себя внимание; продолговатое личико, как спелый персик, играло румянцем и книзу покрывалось нежным пушком; коралловые губки шевелились без звуков, будто произносили речи сердца, невыразимые ни на каком языке... Несколько минут мы в молчании смотрели одна на другую, наконец, осторожно приближаясь ко мне, она сказала: «Александр...» Больше я ничего не могла понять ни из слов, ни из знаков ее: видно, она вытвердила одно только имя. Но как приятно отозвалось во мне это знакомое имя; я поблагодарила прекрасную за минуту утешения, и мы расстались, не удовлетворив взаимного любопытства.

На другой день она снова явилась в мою душную темницу и с таинственным видом подала кусок холста. Я взглянула... и затрепетала от радости, холст был исписан углем, я прочла следующее: «Я живу и не забываю вас, Владимира не вижу, но знаю, что он оправился, минута свободы близка, через три дня с наступлением ночи вы услышите у окна имя нашей спасительницы Мисюэ, выходите смело, дверь ваша будет отворена, и за оградой аула мы найдем товарищей с лошадьми, готовьтесь, драгоценный случай не повторится». Как смотрит антикварий на предпотопную летопись, страстный юноша на первое послание от своей красавицы, корыстолюбец на внезапно открытый клад... о нет, все мало, все слабо для выражения того, как смотрела я на грубый холст долго по прочтении нежданных строк! Три дня — и я свободна! Я ступлю на русскую землю, прижмусь к груди матери, сестры, услышу лепет деток моих!

Как провела я два дня и две ночи, — они показались мне длиннее рассказа старой титулярной советницы о бескорыстной службе ее супруга, скучнее мазурки подле не любезного, и, однако ж, имеющего претензии на любезность кавалера, томительнее страстного изъяснения неразделенной любви. Наконец настал последний день, полуденные лучи озарили вершины гор, стада возвратились к водопою.

Вечерняя тень подымалась выше и выше, лучи солнца золотили самую вершину горы... Несносно! Они, кажется, остановились на одной точке, я проклинала неповоротливое солнце, которое так точно собиралось в другой мир, как помещичья семья в город на выборы... Я то бегала по своей клетке, то останавливалась против окна; я слышала, как быстро струилась кровь в моих жилах, как металось сердце в измученной груди, будто хотело пробить ее и лететь радостным вестником к моим друзьям...

Скрылось, скрылось солнце! Ночная тень легла над аулом, говор послышался на улице, толпы возвращались на ночь в жилища, — еще часа два...

Дверь пошатнулась, я вздрогнула — черная фигура вошла в мою комнату, но то не красавица Мисюэ, не уродливая старуха, нет... незнакомец упирается головой в потолок моего низкого жилища... Молния блеснула — я увидела князя, и страшнее всех молний небесных сверкнули мне глаза его. Едва дыша, я жалась в уголок; князь с трудом различал меня в темноте: «Здравствуй», — сказал он, садясь подле меня. Я молчала.

— Здравствуй, — повторил он. — Что, свыклась ли ты с нашим житьем?

— Разве русская может свыкнуться с неволей?

— Ну, так скоро ты выйдешь на волю, будешь жить с нами, будешь гулять...

— Гулять? С вами... — повторила я, и у меня замерло дыхание, мне представился близкий час моего освобождения.

— Да, с нами, ведь ты наша! Разве ты думаешь, что мы живем хуже ваших гяуров? Увидишь, поверишь!

Нетерпенье придало мне смелости: — Откуда ты? Что тебе здесь надобно?.. — спросила я его.

— Откуда? — отвечал он равнодушно, — Из вашей земли будет славный урожай, я полил русскую землю кровью. Что мне здесь надобно... — Он продолжал говорить, но сердце мое встрепенулось от другого призыва, у окна раздался знакомый голос черкешенки: «Мисюэ», послышалось мне...

Грубая рука схватила мою руку.

— Что ж ты дрожишь? — сказал докучный гость. — Не бойся меня!

— Уйди отсель! — произнесла я умоляющим голосом, забывая, кого и об чем прошу. — Уйди!

— Уйти? Пожалуй, но ты пойдешь со мною!

— С тобою!.. Я... нет, нет!.. Я останусь! Ради спасения души твоей, уйди...

— «Мисюэ», — повторил тот же голос за стеной!

— О! Боже, Боже! — закричала я в отчаянии и, как сумасшедшая, рванулась к дверям. Князь загородил мне дорогу.

— «Мисюэ!» — раздалось еще раз, но уже в отдалении, сильный удар грома заглушил призыв.

— Пусти, пусти меня! — завопила я, в безумии обнимая его колени. — Если ты не дьявол в человеческом образе, пусти...

Я упала на пол... топот скачущих лошадей послышался за стеной, он быстро отдалялся и вскоре совершенно утих.

— Кончено! — вскричала я в порыве отчаяния, — они уехали... без меня!!! Тигр...

Две сильные руки обхватили мой стан, он оттолкнул ногою дверь и наклонился, чтобы вынести меня сквозь низкое отверстие... Отбиваясь, рука моя коснулась его кинжала, я выхватила острое железо и отчаянием навек утраченной надежды ударила себя им в горло... Раздался треск и звон, все вокруг меня закружилось... Странно, непостижимо... Меня кто-то дергает за руку, знакомый голос повторяет: «Зенеида Петровна, Зенеида Петровна...» Что это значит? Неужели и за пределами нашего мира мы сохраняем наши имена? Но как здешние жители узнали так скоро мое имя? Ведь я только что пришла и, сколько помнится, прежде никогда здесь не бывала...

Но неотвязный голос твердил: «Зенеида Петровна».

— Что, — произнесла я с усилием и мне показалось, что мой голос проходит не обыкновенными каналами, а в боковые отверстия моего насквозь проколотого горла... Я даже схватилась рукою за шею.

— Вставайте, — произнес тот же голос, — одевайтесь, вас ждут.

— А! Маша, — сказала я, с трудом открывая глаза стоявшей передо мною горничной. — Маша, разве ты уже умерла?

— Как так?

— Ну да, или ... неужели... ничего не понимаю!

В это мгновение мой взор, еще отягченный страшным видением, упал на одного из моих спутников: они гарцевали на коне.

— Зачем вы уехали без меня? — спросила я сердито.

— Помилуйте-с, — отвечал он вежливо, — мы ждем ваших приказаний, куда вам будет угодно ехать?

— В Россию! — закричала я в порыве восторга. Вскочив с дивана, выронила из рук французский роман; мне послышался хохот, я обвела взор вокруг себя... И... вообразите, какой приятный сюрприз, ведь я не была в плену у черкесов, я не проколола себе горло, я просто заснула на диване в ожиданьи моих спутников и все видела во сне.

— Вот это уж вовсе не натурально, — говорите вы, — такой продолжительный сон!..

Милостивые государи и государыни, зависть есть большой порок! Ну, что вам за охота оспаривать мой сон? Если вы не видите подобных снов, это, право, не моя вина, к тому ж... Сейчас я растолкую вам все очень ясно: выстрел пушки, заряженной обыкновенным порохом, бьет, положим, на 250 сажень; но зарядите пушку двойной порцией пороха и не дивитесь, что выстрел ударит сильнее и пролетит большее пространство... Не правда ли, это очень ясно? В моей душе больше пороху, нежели в вашей, в ней премножество горючих веществ, так что ж мудреного, что, заряженная воображением, она ударила сильнее, и воображение, настроенное нашими вчерашними разговорами и этим ужасным романом, понеслось с невероятной быстротой через дни и недели... Право, оставьте ваше сомнение, не то, в доказательство силы моей души и быстроты моего воображения, я, назло вам, всякую ночь буду видеть подобные сны и стану описывать их еще с большею подробностью!..

(Елена Ган. Воспоминания Железноводска. «Ставропольский хронограф», 2004. Печатается с: Ган Е.А. Воспоминание Железноводска // Сочинения Зенеиды Р-вой. — 1843. — Т. 3.; То же: Кавказ. край. — 1993. — 12 — 18 июля)