 |
|
В.Г. Белинский. Сборник газеты: Кавказ. Издаваемый О.И. Константиновым. Первое полугодие 1846 года.
Тифлис. 1846.—Рецензия
«В последнее время Кавказ особенно обращает на себя глаза всего света, нас же, русских, в особенности. Введенная высшею властью управлению мужа, столь же знаменитого своими военными, сколько и административными талантами [Речь идет о М.С. Воронцове, состоявшем главнокомандующим кавказских войск и кавказским наместником с 1845 по 1853 год. — Т.Ч.], эта страна прочно утверждается за русским владычеством, с одной стороны силою победоносного оружия, с другой — оружием цивилизации. В том и другом отношении, в короткое время оказаны огромные успехи. С прошлого года в Тифлисе издается газета «Кавказ» [«Кавказ» — ежедневная политическая и литературная газета, выходившая одновременно на русском и армянском языках. — Т.Ч.], значение которой неоценимо важно в двух отношениях: с одной стороны, это издание, по своему содержанию столь близкое сердцу даже туземного народонаселения, распространяет между ними образованные привычки;... с другой стороны, газета «Кавказ» знакомит Россию с самым интересным и наименее знаемым ею краем, входящим в ее состав. Верная своему специальному назначению, эта газета вполне достигает своей цели: ее содержание — неистощимый магазин материалов для истории, географии, статистики и этнографии Кавказа... Ее редактор... решился перепечатать более важные статьи в отдельных книжках, по полугодиям, на первый раз только в числе 50-ти экземпляров и то не для продажи. О последнем обстоятельстве нельзя не пожалеть: такую книгу многие желали бы иметь, и она не залежалась бы в книжных лавках».
***********************
ЯКОВ ПЕТРОВИЧ ПОЛОНСКИЙ (1819—1898)
Значительный вклад в кавказскую тему внесло творчество Якова Петровича Полонского, служившего чиновником в Тифлисе в 1840-х годах в канцелярии наместника М. Воронцова. Яков Петрович Полонский, (родился 6/18 декабря 1819 г. в Рязани — умер 18 октября 1898 г. в Петербурге, похоронен в Рязани), русский поэт послепушкинской эпохи, в 1844 году окончил юридический факультет Московского государственного университета. В 1845 переехал в Одессу, в 1846 году — в Тифлис, в 1851 году — в Петербург, в 1857 — 60 гг. жил в Италии, Швейцарии, Франции (изучал живопись). Будучи родовитым дворянином по происхождению, Полонский тем не менее имел незначительный чин, жил случайными литературными заработками, был домашним учителем в богатых домах, к придворным кругам приближен не был.
Этот поэт принадлежит к той группе русских художников слова, для которых поэтическое творчество было органичным выражением души. Будучи последователем пушкинской традиции, Полонский даже написал роман «Свежее предание» размером онегинской строфы. Он развивал стилистические качества пушкинской поэзии «гармонической точности», посвящал свои стихи внутренним человеческим переживаниям самого разного плана, прежде всего интимно-индивидуальным. Любовь, дружба, природа (и особенно природа) вызывают у него множество тончайших переливов чувства. Его поэзия удивительно музыкальна, многие его стихи стали песнями и романсами. Особенно известны «Песня цыганки» («Мой костер в тумане светит…»), «Отчего я люблю тебя, светлая ночь». Стихотворение «Затворница» (любимое И. Буниным) стало популярной народной песней, которую часто пели в среде политкаторжан.
В одной знакомой улице —
Я помню старый дом,
С высокой, темной лестницей,
С завешенным окном.
Там огонек, как звездочка,
До полночи светил,
И ветер занавескою
Тихонько шевелил.
Никто не знал, какая там
Затворница жила,
Какая сила тайная
Меня туда влекла,
И что за чудо-девушка
В заветный час ночной
Меня встречала, бледная,
С распущенной косой.
Какие речи детские
Она твердила мне:
О жизни неизведанной
О дальней стороне.
Как не по-детски пламенно,
Прильнув к устам моим,
Она дрожа шептала мне:
«Послушай, убежим!
Мы будем птицы вольные —
Забудем гордый свет…
Где нет людей прощающих,
Туда возврата нет…».
И тихо слезы капали —
И поцелуй звучал —
И ветер занавескою
Тревожно колыхал.
Я.П. Полонский находился в тесном общении с выдающимися литераторами своего поколения. Самая крепкая дружба связывала его с Ф.И. Тютчевым, он был близок с А. Фетом, Н. Некрасовым, А. Григорьевым, И.С. Аксаковым, Ф.М. Достоевским, И.С. Тургеневым, А. Майковым, на протяжении своей жизни встречался с П.Я. Чаадаевым, А. Герценом, Н.В. Гоголем, А.П. Чеховым и др. Он печатался в лучших русских журналах: «Современник», «Отечественные записки», в журналах Достоевского «Эпоха» и «Время», в «Вестнике Европы» и др., редактировал «Русское слово». Его любили и ценили современники, хотя довольно часто он подвергался осуждению со стороны критики и радикально настроенных общественных деятелей за приверженность к так называемому «чистому искусству». У него, действительно, была своя жизненная позиция, далекая от желания не только что-то менять в жизни, но и от стремления вмешиваться в общие проблемы. Это «частный» поэт. Но, наверное, этим он и хорош, да и можно ли назвать чувства любви и природы только «частными»! У каждого поэта своя область лирического вдохновения, у Полонского был именно дар воспевания природы. Вместе с такими современниками, как Тютчев и Фет, Полонский был востребован поэзией «серебряного века» благодаря художественному выражению идеи бесконечной тайны и духовной красоты природы, гармонии слова и уникальной музыкальности. Его очень хорошо знал и любил А. Блок.
Как и другие поэты, он был очарован кавказской природой. Мотивы южной ночи, зари, звезды и песни, очеловечивание, одухотворение прекрасной природы Кавказа, пожалуй, присуще чувствам этого поэта в большей степени, чем восторг перед любовью. Это не значит, что он не писал ни о чем другом. Изображая мир Кавказа, он описывает быт, повседневные характеры жителей Грузии, касается исторических тем. Стихи «Тамара и певец ее Шота Руставели», «В Имеретии», «Имеритин», «Над развалинами в Имеретии», баллада «Акбар», восточная повесть «Караван», стихотворение, посвященное Нине Грибоедовой («Н. Грибоедова»), «Не жди», «Ночь» — своеобразная поэтическая антология национальной культуры в ее лирическом варианте. Из кавказских стихов приведем два — «Грузинская ночь» и «Не жди».
Грузинская ночь
Грузинская ночь — я твоим упиваюсь дыханьем!
Мне так хорошо здесь под этим прохладным навесом,
Под этим навесом уютной нацваловой (1) сакли.
На мягком ковре я лежу под косматою буркой,
Не слышу ни лая собак, ни ослиного крику,
Ни дикого пенья под жалобный говор чингури (2).
Заснул мой хозяин — потухла светильня в железном
Висячем ковше... Вот луна! — и я рад, что сгорело
Кунжутное (3) масло в моей деревенской лампаде...
Иные лампады зажглись, я иную гармонию слышу.
О боже! какой резонанс! Чу! какая-то птица —
Ночная, болотная птица поет в отдаленьи...
И голос ее точно флейты отрывистый, чистый,
Рыдающий звук — вечно та же и та же
В размер повторенная нота — уныло и тихо
Звучит. — Не она ли мне спать не дает! Не она ли
Напела мне на душу грусть! Я смыкаю ресницы,
А думы несутся одна за другой, беспрестанно,
Как волны потока, бегущего с гор по ущелью.
Но волны потока затем ли бегут по ущелью,
Чтоб только достигнуть предела и слиться с волнами
Безбрежного моря! — нет, прежде чем моря достигнуть,
Они на долину спешат напоить виноградные лозы
И нивы — надежду древнейшего в мире народа.
А вы, мои думы! — вы, прежде чем в вечность
Умчитесь, в полете своем захватив мириады
Миров, — вы — скажите, ужель суждено вам
Носиться бесплодно над этою чудной страною,
Так страстно любимою солнцем и — выжженной солнцем!
1. Нацвал — деревенский староста (Здесь и далее подстрочные примечания, кроме специально оговоренных, принадлежат Я.П. Полонскому. – Т.Ч.).
2. Чингури — струнный инструмент.
3. Кунжут — растение.
<1848>
Не жди
Я не приду к тебе... Не жди меня! Недаром,
Едва потухло зарево зари,
Всю ночь зурна звучит за Авлабаром, (1)
Всю ночь за банями поют сазандари. (2)
Здесь теплый свет луны позолотил балконы,
Там углубились тени в виноградный сад,
Здесь тополи стоят, как темные колонны,
А там, вдали, костры веселые горят —
Пойду бродить! Послушаю, как льется
Нагорный ключ во мгле заснувших Саллалак,
Где звонкий голос твой так часто раздается,
Где часто, вижу я, мелькает твой личак. (3)
...Не ты ли там стоишь на кровле под чадрою,
В сияньи месячном?! — Не жди меня, не жди!
Ночь слишком хороша, чтоб я провел с тобою
Часы, когда душе простора нет в груди;
Когда сама душа — сама душа не знает,
Какой любви, каких еще чудес
Просить или желать — но просит, но желает —
Но молится пред образом небес,
И чувствует, что уголок твой душен,
Что не тебе моим моленьям отвечать, —
Не жди! — я в эту ночь к соблазнам равнодушен —
Я в эту ночь к тебе не буду ревновать.
1. Авлабар — часть города Тифлиса.
2. Сазандари — грузинский народный певец.
3. Личак — головной убор грузинки.
В 1858 году Полонский встретился в Париже с Александром Дюма: «Русский поэт, — отозвался о нем знаменитый француз, — оказался мечтателен, как Байрон, и рассеян, как Лафонтен». В.Г. Белинский писал: «Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли и никакая учёность не сделает человека поэтом».
(Использованы частично материалы: Мультиязыковой проект Ильи Франка www.franklang.ru.)
АЛЕКСАНДР ДЮМА—отец (1802—1870)
Знаменитый француз, писатель Александр Дюма побывал на Кавказе в 1858 — 59 годах, когда совершал путешествие по России. На Кавказе он провел три месяца, а потом написал три тома воспоминаний и впечатлений от этого пребывания. На русском языке был опубликован в 1861 году один том, представляющий собой сокращенный вариант целого произведения. Очевидно, Дюма побывал и в Ставрополе, хотя в переводном варианте об этом ничего не сказано. Но окрестные места, степи, Кизляр, станицы и аулы описаны им с подробностями. Его дорога пролегала в Тифлис через Темир-Хан-Шуру, Дербент, Баку и Шемаху и была выбрана им по причине заинтересованности в осмотре мест, где находилась резиденция Шамиля. Дюма руководствовался также присущим его характеру авантюризмом, стремясь испытать истинные трудности и опасности пребывания на Кавказе. Дюма дает очерк истории Кавказа, объясняя названия и происхождение той или иной местности, рассказывая о присоединении Кавказа к России. В его книге можно найти изложение античных мифов, горских и русских преданий. Они перемежаются с описаниями дорожных приключений, этнографическими и бытовыми зарисовками, с описанием характеров людей, с которыми ему пришлось встретиться и путешествовать вместе. С характерной для этого писателя живостью воображения, умением увидеть в человеке не только общие для национального типа черты, но и неповторимую индивидуальность, выделить в самом обыкновенном человеке возможности удивительного проявления скрытой энергии, побуждающие в экстремальных обстоятельствах совершать неожиданные поступки, Дюма обращает внимание и на командиров, на знать, аристократию, живущую на Кавказе, и на простого солдата, казака и горца. Все это делает его повествование ярким, пестрым, увлекательным. Он и в жанре документального путешествия остается самим собой. Однако следует с должной осторожностью относиться к суждениям, высказываемым писателем о русских и кавказских исторических деятелях, о событиях русско-кавказской войны. В них отчетливо проступает позиция иностранца, которому кажется, что он во всем разбирается лучше, чем сами участники событий или те, кто о них сообщает. Самые интересные страницы книги — те, на которых просто описаны разные эпизоды или картины природы и быта. В этой, повествовательной, части «Кавказ» можно считать вполне достоверным, к тому же и настолько интересным, что представляет собой замечательное чтение, от которого трудно оторваться.
Обратимся к тексту произведения.
Достаточно часто в книге упоминаются имена русских писателей, поэтов, исторических деятелей. Например, автор очень почтительно говорит о М.Ю. Лермонтове, указывая на тот факт, что он первым издал во Франции «Героя нашего времени», лучшее произведение Лермонтова, как он сам считает. Вполне достойный факт, учитывая, что русская литература вообще мало была знакома Европе. И тут же приводится маленькая биографическая справка о русском поэте: «Вы знаете о Лермонтове, любезные читатели? После Пушкина он первый поэт России. Его сослали на Кавказ за стихи, писанные им на смерть Пушкина, убитого на дуэли. Лермонтов и сам погиб здесь на поединке. Когда вышли первые его стихотворения, санкт-петербургский комендант Мартынов вызвал его к себе. — Говорят, вы написали стихи? — спросил он строго. Лермонтов признался в «преступлении». — Милостивый государь, — произнес комендант, — неприлично дворянину и притом гвардейскому офицеру — сочинять стихи. Для этого ремесла есть люди, называемые авторами. Вы отправитесь на год на Кавказ. Но он находился там пять или шесть лет, написал много прекрасных стихотворений, одно из них «Дары Терека».
Остается только простить Дюма за наивную путаницу фактов биографии Пушкина и Лермонтова, фамилий людей, виновных в гибели Лермонтова. Но хорошо уже понимание значения и судьбы великого русского поэта.
А вот эпизод совсем другого плана. В нем автора интересуют характеры двух враждующих сторон, а вместе с ними и характер самой войны, дикой и жестокой.
«Вдруг показались семь или восемь человек, со стороны Терека.
— Ура! — закричали казаки, атаковав их.
В то время, как все они обратились в бегство, еще один, невесть откуда взявшийся, выбрался из кустарника, откуда он стрелял в нас, и, размахивая своим ружьем, закричал:
— Абрек! Абрек!
— Абрек! — подхватили казаки и остановились.
— Что значит абрек? — обратился я к Калино.
— Это человек, давший клятву идти навстречу всем опасностям и не избегать ни одной.
— Что же ему надобно? Не хочет ли он схватиться с пятнадцатью?
— Нет. Но, вероятно, он предлагает поединок.
И действительно, к крикам: «Абрек! Абрек!» он добавил еще несколько слов.
— Слышите? — спросил меня Калино.
— Слышу, однако не понимаю.
— Он вызывает одного из наших казаков на поединок.
— Передайте им, что тот из казаков, кто согласится на поединок, получит двадцать рублей.
Калино передал мои слова нашим людям.
С минуту казаки переглядывались, как бы желая выбрать самого храброго.
А чеченец, гарцуя на своем коне шагах в двухстах от нас, продолжал выкрикивать: «Абрек! Абрек!»
— Черт подери! Калино, дайте-ка мой карабин, уж очень мне надоел этот детина!
— Нет-нет, бросьте, не лишайте нас любопытного зрелища. Казаки советуются, кого выставить на поединок. Они узнали чеченца — очень известный абрек. Да вот и один из наших людей.
Действительно, казак, лошадь которого была ранена в ногу, убедившись в невозможности поднять ее, пришел объясниться со мною: так в парламенте требуют позволения говорить по поводу какого-нибудь весьма приятного дела.
Казаки сами снабжают себя лошадьми и оружием; если у казака убита лошадь, начальство от имени правительства платит ему двадцать два рубля. Он теряет только рублей восемь или десять, ибо порядочная лошадь редко стоит менее тридцати рублей. Следовательно, двадцать рублей, предлагаемые мной, давали ему 10 рублей чистого барыша.
Его желание сразиться с человеком, который лишил его коня, мне показалось вполне естественным, и я всей душой был на его стороне.
А горец продолжал выделывать своим ружьем кренделя, он кружился, все более приближаясь к нам. Глаза казаков пылали огнем: они считали себя вызванными на поединок, но никто не выстрелил в неприятеля после сделанного вызова — кто решился бы на это, покрыл бы себя позором [Или автор выдумал от себя на досуге эту сцену, или с ним сыграли невинную шутку, имея в виду его страсть к приключениям. Как бы то ни было, эта импровизированная трагедия далека от действительности. — Прим. Н.Г. Берзенова; Н.Г. Берзенов — автор комментариев к русскому переводу «Кавказа» Дюма. —Т.Ч.].
— Теперь ступай, — сказал казаку его конвойный начальник.
— У меня нет лошади, — отвечал казак, — кто даст мне свою?
В ответ молчание — никто не хотел видеть свою лошадь убитой, да к тому же под другим. Да заплатят ли обещанные двадцать два рубля?
Я соскочил со своего иноходца, отдал его казаку, который тотчас же оказался в седле.
Другой казак, казавшийся смышленее прочих и к которому я три-четыре раза уже обращался через Калино с вопросами, подошел ко мне и что-то сказал.
— Что он говорит? — поинтересовался я.
— Если случится несчастье с его товарищем, он просит заменить его собою.
— Мне кажется, он несколько поторопился; все-таки скажите ему, что я согласен.
Казак начал проверять оружие, словно настала его пора. Товарищ же его, отвечая гиканьем на вызов горца, поскакал к нему что есть мочи.
На полном скаку казак выстрелил. Абрек поднял свою лошадь на дыбы, и пуля угодила ему в плечо. И тут же горец выстрелил и сшиб папаху со своего противника.
Оба закинули ружья за плечо. Казак выхватил шашку, а горец — кинжал.
Горец с удивительной ловкостью маневрировал лошадью, несмотря на то, что она была ранена и кровь ручьем стекала по ее груди. Она вовсе не казалась ослабевшей: седок поддерживал ее коленами, поощряя уздой и словом.
Вдруг горец разразился бранью. Они сошлись в схватке.
Сначала мне почудилось, будто казак заколол противника. Я видел, как шашка вонзилась в спину врага — но она только продырявила его белую черкеску.
Мы увидели, как оба они вступили в рукопашную. Один из них свалился с лошади — вернее, свалилось одно только туловище; голова же... осталась в руках соперника.
Им был горец. Дико и грозно он испустил победный клич, потряс окровавленной головой и прицепил ее к своему седлу.
Уже без всадника, лошадь еще продолжала мчаться, но, описав полукруг, возвратилась к нам.
Обезглавленный труп плавал в крови.
Но за торжественным возгласом горца последовал другой возглас: вызов на бой.
Я обернулся к казаку, собиравшемуся занять место своего товарища. Он преспокойно попыхивал трубкой. Кивнув, он сказал:
— Еду.
Он тоже гикнул в знак согласия.
Гарцевавший на коне горец остановился, смерив взглядом нового противника.
— Ну, ступай, — сказал я ему, — прибавлю десятку.
Казак подмигнул мне, продолжая посасывать трубку. Казалось, он жаждал вобрать в себя весь табачный дым. Жаждал задохнуться им.
Он пустил коня в галоп и, прежде чем абрек успел зарядить ружье, остановился шагах в сорока от него и прицелился. Дымок, застлавший его лицо, заставил всех нас подумать, что с ружьем что-то стряслось.
Абрек, сочтя себя в безопасности, бросился на врага с пистолетом и выстрелил с десяти шагов.
Казак увернулся от пули, молниеносно приложил ружье к плечу и, к нашему удивлению, выпалил из него: мы и не заметили, как он перезарядил ружье.
По неловкому движению горца мы поняли, что он ранен. Выпустив узду, он, стараясь удержаться в седле, вцепился обеими руками в гриву животного. Лошадь, почуяв свободу и разъярившись от боли, понесла горца через кустарник к Тереку.
Казак кинулся вслед. Поскакали и мы. И вдруг увидели: горец начал терять равновесие и повалился на землю. Лошадь замерла над всадником.
Не зная еще, была ли то хитрость и не притворяется ли горец мертвым, казак на всякий случай объехал его на значительном расстоянии, прежде чем приблизился.
Очевидно, он старался разглядеть лицо врага, но тот как назло упал лицом к земле.
Наконец казак решил приблизиться к нему — горец не шевелился.
Казак держал пистолет наготове. В десяти шагах от чеченца он остановился, прицелился и спустил курок. Чеченец не пошевелился — пуля попала в труп.
Казак спрыгнул с лошади, шагнул вперед; потом, выхватив кинжал, склонился над мертвецом и тотчас поднялся — в руке его была голова чеченца.
Конвой одобрительно прокричал:
— Ура! Ура!
Молодец выиграл тридцать рублей, постоял за честь полка и отомстил за товарища.
Мгновенье — и горец был гол, как ладонь. Намотав его платье на руку, казак взял за узду раненую лошадь, которая не пыталась бежать, взгромоздил на ее спину свою добычу, сел на своего скакуна и, как ни в чем не бывало, вернулся к нам. Прежде всего мы осведомились:
— Как могло твое ружье выстрелить, если пыж уже сгорел? Казак засмеялся.
— Пыж и не думал сгорать, — ответил он.
— Но мы видели дым?! — кричали товарищи.
— Это дым из моей трубки, а не из ружья, — пояснил казак.
— Тогда получай тридцать рублей, — сказал я ему, — хотя ты, по-моему, и сплутовал».
«Как тут водится, убитого оставили совсем голым, на растерзание хищным зверям и птицам. Труп же казака бережно подняли и положили поперек седла на лошадь врага. Взяв под уздцы, казак повел ее в крепость, откуда выехал час назад. Что же до казачьей лошади, ногу которой раздробило пулей, предназначенной, кстати сказать, мне, то она встала и на трех ногах проковыляла к нам. Спасти ее мы не могли, и потому казак, отведя ее ко рву, ударом кинжала вскрыл ей шейную артерию. Кровь брызнула фонтаном. Животное почувствовало себя обреченным, корчась, поднялось на задние ноги, но, обессиленное, медленно повалилось на бок, бросив на нас полный укоризны взгляд.
Я отвернулся и, подойдя к начальнику конвоя, сказал, что, по моему мнению, жестоко оставлять орлам и шакалам тело храброго абрека, побежденного скорее хитростью, нежели отвагой, и настаивал, чтобы его предали земле».
<Любопытны размышления писателя о русских солдатах, об условиях их жизни, удивительных для европейца даже того времени. Дюма попадает в гости к командиру Нижегородского драгунского полка генерала Дондукова-Корсакова.>
«Его полк квартировал в Нижнем Новгороде, от которого и получил свое название. Он стал ядром русских кавалерийских войск, создававшихся с 1809 по 1856 годы. Он уже 46 лет находится на Кавказе.
Целая стена комнаты в доме князя украшена почетными знаками, пожалованными полку. Знамя его, или, правильнее сказать, знамена — все Георгиевские. Они пожалованы ему за турецкую кампанию в 1827, 1828 и 1829 годах.
За знаменами следуют каски. Каждый солдат носит на каске надпись: «За отличие». Потом за 1853 год ему пожалованы серебряные почетные трубы, украшенные крестом св. Георгия.
Наконец, в 1854 году император Николай, не зная уже, чем еще вознаградить полк, повелел, чтобы каждый солдат имел особое шитье на воротнике мундира.
Князь Дондуков-Корсаков и граф Ностиц показали нам все эти знаки отличия с истинно отеческой нежностью. Один был опечален более высоким назначением, заставлявшим его оставить начальство над такими храбрецами; другой гордился тем, что его признали достойным преемником.
Пока мы осматривали музей, дом графа наполнился офицерами. Вечером, в восемь часов князь Дондуков-Корсаков имел привычку ужинать. Он всегда приглашал и всех офицеров: приходил кто хотел. Граф Ностиц продолжил эту традицию.
Доложили, что ужин готов, и мы отправились в столовую, где был накрыт стол на двадцать пять — тридцать персон. На протяжении всего ужина гремела полковая музыка.
После того, как музыканты поужинали, начались танцы. Собственно, это сделано было только для нас. Были приглашены лучшие плясуны полка и исполнены все национальные пляски: кабардинка, лезгинка и русский танец.
В этот же вечер граф Ностиц показал Муане фотоальбом видов Кавказа, сделанный им самим. Из Тифлиса, в котором граф Ностиц жил до прибытия в Чир-Юрт, он привез коллекцию живописных видов и портретов прекрасных женщин. Не было ни одной красавицы грузинки, с которой мы не познакомились бы за три недели до нашего приезда в столицу Грузии.
Именно здесь я заметил разницу между русским солдатом в России и тем же солдатом на Кавказе. Солдат в России имеет печальный вид; звание это его тяготит, расстояние, отделяющее от начальников, унижает его. Русский солдат на Кавказе — веселый, живой, шутник, даже проказник и имеет много сходства с нашим солдатом; мундир для него предмет гордости; у него есть шансы к повышению, отличию. Опасность облагораживает, сближает его с начальниками, образуя некоторую фамильярность между ним и офицерами; наконец, опасность веселит его, заставляя чувствовать цену жизни.
Если бы наши французские читатели знали подробности горской войны, они удивились бы тем лишениям, которые может переносить русский солдат. Он ест черный и сырой хлеб, спит на снегу, переходит с артиллерией, багажом и пушками по дорогам, где никогда не ступала нога человека, куда не доходил ни один охотник и где только орел парит над снежными и гранитными утесами.
И все это для какой войны? Для войны беспощадной, войны, не признающей плена, где каждый раненый считается уже мертвым, где самый жестокий из врагов отрубает голову, а самый кроткий довольствуется рукой.
У нас в Африке на протяжении двух-трех лет тоже было нечто похожее, кроме, естественно, природных условий, но наши солдаты получали достойную пищу и одежду. Помимо этого, у них была практически неограниченная возможность продвижения по службе, хотя для некоторых это оставалось пустым звуком. Повторяю, что у нас такое положение отмечалось два-три года — у русских же оно продолжается сорок лет.
У нас тоже невозможно обокрасть солдата — так он беден. Но в России солдата рассматривают как самое несчастное существо.
Военное ведомство отпускает каждый месяц на одного солдата всего тридцать два фунта муки и семь фунтов крупы. Начальник (обычно капитан) получает эти продукты как с воинского склада, так и добывает их у местных крестьян. Потом эти продукты или деньги за них возвращаются этим крестьянам.
Каждый месяц в момент расчета с деревенскими жителями капитан приглашает к себе так называемый мир, т. е. наиболее уважаемых представителей общины, их, что ли, высший совет. Гостям приносят кувшины знаменитой русской водки, так горячо любимой крестьянами.
Пьют.
Капитан предпочитает не пить (особенно если он непьющий), а подливать водку. Когда народ уже охмелел, капитан берет с них расписку, нужную ему. Таким образом крупа и мука превращены в несколько кувшинов скверной водки. Вот и вся выгода для крестьянина».
<Вполне в духе авантюрного романа рассказана история возлюбленной Бестужева Ольги Нестерцовой, погибшей от пули из его пистолета.>
«Немного в стороне от небольшого кладбища, возвышающегося над морем, красуется надгробный камень самой простой формы. С одной стороны его надпись: «Здесь покоится прах девицы Ольги Нестерцовой, родившейся в 1814 году, умершей в 1833 году». С обратной стороны вырезана роза; но роза увядшая, без листьев, уничтоженная молнией. Сверху начертано «Судьба».
Вот история бедной девушки, или, по крайней мере, вот что рассказывают.
Она была возлюбленной Бестужева. Около года они жили счастливо и ничто не нарушало их союза. Но однажды на пирушке, продлившейся за полночь, на которой веселились Бестужев и трое его друзей, речь зашла о бедной Ольге Нестерцовой. Уверенный в ней Бестужев донельзя восхвалял ее верность. Один из собутыльников предложил пари. Ольга, как говорят, была покорена; Бестужеву представили доказательства.
На следующий день Ольга вошла в комнату поэта; что там произошло, не знает никто. Вдруг раздался выстрел, потом крик, наконец, увидели Бестужева выбежавшим из комнаты, бледного и расстроенного. Ольга лежала на полу, вся в крови и при последнем издыхании — пуля пронзила грудь насквозь. Рядом валялся разряженный пистолет. Умирающая могла еще говорить; послали за священником.
Через два часа она умерла.
Священник подтвердил под присягой, что Ольга Нестерцова объявила ему, будто пистолет выстрелил случайно в тот момент, когда она попыталась вырвать его из рук Бестужева. Умирая, она простила Бестужеву невольное убийство. Бестужева предали суду; но он был освобожден благодаря свидетельству священника.
Поэт поставил над могилой Ольги памятник, о котором мы говорили выше. Но с той минуты он совершенно переменился: впал в мрачную меланхолию, искал опасностей и смерти».
<Несколько глав книги посвящены истории пленения княгини Анны Чавчавадзе, принадлежащей к роду, знаменитому в Грузии и тесно связанному с судьбой Грибоедова. Вот как описывает этот случай Н.А. Стародымов в статье «За чей счет доброта» (сайт (с) ArtOfWar, 1998 — 2005).>
«Летом 1839 года русский отряд, которым командовали генералы Е. Головин и П. Граббе, после долгого и кровопролитного штурма взяли дагестанский аул Ахульго, в котором защищался со своим войском сам Шамиль. Значение сражения было признано столь важным, что для его участников была отчеканена медаль «За взятие штурмом Ахульго». Сам Имам спасся, прорвавшись в горы, однако в руках русских в качестве заложника (аманата) оказался сын Шамиля, восьмилетний Джамалуддин. Прорвавшийся в Чечню Шамиль поднял новое восстание. А его юного сына принял лично Николай Первый, милостиво поговорил с мальчиком и определил в Александровский кадетский корпус, разрешив при этом не менять религии и носить кавказский костюм. Джамалуддин получил вполне современное по тем временам образование, говорил на нескольких европейских языках... По окончании военного училища получил чин поручика, лично император просватал его за Елизавету Оленину...
Между тем Шамиль не оставлял надежды вернуть сына домой. С этой целью он во всемирно известном Цинандали захватил в плен грузинских княгинь Анну Чавчавадзе и Веру Орбелиани, которые были дочерьми грузинского царевича, и потребовал от русских властей вернуть ему Джамалуддина. Пока шли переговоры, Имам велел обращаться с пленницами как можно лучше. Узнав, что их плохо кормят, строго наказал виновных.
Обмен состоялся, причем, Джамалуддин проявил подлинное благородство, добровольно согласившись бросить намечающуюся карьеру и отказавшись от светского брака... Правда, счастье Имама было недолгим. Джамалуддин вскоре умер, не смог перенести столь резкий перепад условий жизни».
<Отрывок, посвященный этому событию, из книги Дюма (в сокращении)>:
Глава ХLII
Княгиня Чавчавадзе
Фино обещал проводить меня к княгине Чавчавадзе, которую мы не застали дома при первом посещении. Он явился за нами на другой день после нашего посещения персидской бани, в два часа пополудни. В этот раз княгиня была дома и приняла нас.
Княгиня Чавчавадзе слывет за женщину, имеющую самые чудные глаза во всей Грузии, вообще славящейся прекрасными глазами; но что поражает прежде всего при первом взгляде на нее, так это профиль греческой чистоты, или, лучше сказать, грузинской чистоты, т. е. греческой чистоты, но сдобренной жизнью.
Греция — это Галатея, но мраморная; Грузия — это Галатея одушевленная, сделавшаяся женщиной.
И несмотря на этот восхитительный профиль, лицо княгини имеет отпечаток глубокой меланхолии. Отчего эта меланхолия? Ведь она счастливая супруга, плодовитая мать. Не потому ли, что природе угодно было наделить ее слишком большой красотой, подобно тому, как она снабжает благовонием некоторые цветы, достаточно красивые для того, чтобы обойтись без благовония? Или это продолжение, воспоминание, результат страшного приключения, разлучившего ее почти на целый год с ее семейством?
И что примечательно, знаменитая пленница сохранила действительное уважение к Шамилю.
— Это человек высоких качеств,— говорила она мне,— и репутация его скорее преуменьшена, чем преувеличена. Расскажем со всеми подробностями об этом похищении, задуманном с давних пор Шамилем, чтобы возвратить своего сына Джемал-Эддина — пленника, как мы уже сказали в начале этой книги, при русском дворе. Но он считал за счастье быть пленником; бедный молодой человек умер от печали, когда снова сделался свободным.
В сорока — сорока пяти верстах от Тифлиса княгиня Чавчавадзе имеет великолепное поместье, называемое Цинандал. Это княжеское имение расположено на правом берегу Алазани, той самой реки, вдоль берегов которой мы проехали от Нухи до Царских Колодцев, в одной из превосходнейших местностей Кахетии, в нескольких верстах от Телава. Каждый год княгиня имела привычку переселяться в мае из Тифлиса в Цинандалы и возвращаться оттуда только в октябре.
В 1854 году слухи о спуске лезгин с гор удержали княгиню долее обыкновенного в Тифлисе. Князь просил повременить, пока будут собраны точные сведения; полученные данные, которые он считал достоверными, успокоили его, и поэтому было решено ехать 18 июня (30 июня по французскому календарю)…
Днем отправления выбрали воскресенье, но на станции не было лошадей. На почтовых станциях в России никогда не бывает лошадей. На протяжении четырехмесячного путешествия я убедился, что мы в общей сложности потеряли месяц в ожидании лошадей.
Итак, в воскресенье лошадей не достали. Можно было бы ехать в понедельник, но русский понедельник то же, что французская пятница: несчастливый день. Поэтому выехали только во вторник.
В первый день сломались две арбы; во второй день такая же участь постигла тарантас. Тогда телегу набили сеном, покрыли коврами, и княгиня поместилась на ней с тремя маленькими детьми: Тамарой — четырех лет, Александром — четырнадцати лет и Лидией — трех месяцев. Двое старших детей, Саломе и Мария, ехали на второй телеге с французской гувернанткой г-жой Дрансей. Князь на коне наблюдал за караваном…
Цинандал в июне месяце — волшебное место: цветы, виноград, гранаты, лимоны, апельсины, жимолость, розы растут, распускаются и созревают там в беспорядке; воздух превращается в безмерное благовоние, составленное из двадцати соединенных благовоний.
Дети и женщины рассеялись с жадностью по этому прекрасному огромному саду, подобно городским цветам и фруктам, смешавшимся с цветами и фруктами деревни. В Цинандале предполагалось свидание княгини Анны Чавчавадзе с ее сестрой княгиней Варварой Орбелиани. Два дня спустя она прибыла со своим семилетним сыном князем Георгием и своей племянницей княжной Баратовой. Княгиня Варвара Орбелиани привезла с собой двух кормилиц и двух служанок. Она была в глубоком трауре: ее муж, князь Илико Орбелиани, недавно только был убит в сражении с турками. Старая тетка княгини Чавчавадзе, княгиня Тина, сопровождала их.
Через три дня княгиня получила письмо от супруга: пять-шесть тысяч лезгинов напали на крепость, которую он защищал; он советовал ей быть совершенно спокойной: крепость была надежная, гарнизон храбрый, опасаться было нечего. Если бы он был уверен, что ей необходимо оставить Цинандалы, он дал бы знать об этом.
Вечером показалось огромное зарево по направлению к Телаву. Осмотрев местность, убедились, что этот большой пожар был делом рук лезгин. Все думали, что, несмотря на предусмотрительность князя, они переправились через Алазань.
Около одиннадцати часов крестьяне пришли в замок. Они были в полном вооружении и хотели убедить княгиню удалиться вместе с ними в лес. Княгиня отказалась на том основании, что ее муж приказал, чтобы она оставила Цинандалы, только посоветовавшись с ним.
Утром крестьяне скрылись.
Около двух часов пришли и соседние деревенские жители, умоляя княгиню покинуть поместье и следовать за ними в лес...
Г-жа Дрансей вошла к княгине Варваре и нашла ее молящейся. Бедная вдова ничего более не могла предпринять.
— Что делать, моя милая?— произнесла она.— Надо ожидать лошадей, и как только они прибудут, мы поедем.
В пять часов служанки княгини стали готовить чай. Это — важное занятие для всякого русского, пламя самовара первое блистает во всех домах; самовар — это то первое слово, которое произносит слуга, просыпаясь. На пути из Санкт-Петербурга до Тифлиса можно обойтись без завтрака, лишь бы только утром было два стакана чая; обойтись без обеда, лишь бы было столько же стаканов чая вечером.
В пятом часу прибыл телавский медик (он же домашний врач княгини). Доктор примчался, чтобы посоветовать княгине бежать и бежать как можно скорее; если на лошади, то он отдавал ей свою лошадь; если пешком, он предлагал ей свою руку, но бежать непременно.
Но как бежать верхом или пешком с шестью или семью детьми, из коих трое грудных, и старухой теткой, княгиней Тиной, которая при всем своем желании не могла со страха пройти пешком и версты!
Тем не менее погрузка экипажей подходила к концу, уже отнесли туда алмазы княгини, как вдруг послышался страшный крик: «Лезгины!»
Эту минуту страха и отчаяния невозможно описать. Доктор взял ружье и бросился с несколькими слугами, оставшимися при княгине, навстречу неприятелю. Женщины заперлись на чердаке в надежде, что лезгины ограничатся лишь грабежом в нижних этажах и не подумают подняться наверх. Все собрались в кучу в самом темном углу, только слышен был голос княгини:
— Помолимся, смерть приближается.
Действительно, лезгины уже вошли в поместье…
Одни молились, другие плакали, третьи рыдали. Дети, уже довольно взрослые для того, чтобы понимать, — подобно той девочке из «Страшного суда» Микеланджело, которая от ужаса хочет войти в чрево своей матери — прижимались к княгиням, а другие с детской наивностью и неведением смотрели своими большими удивленными глазами. Послышались крики лезгин, треск разбитых стекол и зеркал, звон серебряной посуды, катившейся по паркету, грохот ломаемой мебели. Два рояля застонали под руками дикарей, словно испуганные их антиартистическими нежностями.
Через слуховое окно можно было видеть сад. Он наполнился свирепыми лицами в тюрбанах, папахах и башлыках; видно было, как по склону пропасти, считавшейся до тех пор неприступной, поднимались люди, таща за собой коней. Лошади, как и люди, казались демонами.
Все стояли на коленях: княгиня Чавчавадзе держала на руках и прижимала к сердцу младшую дочь Лидию, трехмесячного ребенка, самого любимого, так как он был всех слабее. Некоторые женщины, услышав шаги шедших наверх лезгин, подбежали к двери чердака и приперли её собой. Тогда княгиня Орбелиани поднялась, благословила своего сына князя Георгия и с удивительной торжественностью стала перед самой дверью: будучи ближе всех к выходу, она должна была быть убитой первой. Подобно древним мученицам, она хотела показать своей сестре и другим женщинам, как умирают, призывая имя божье. Ей было легче пойти на это, чем кому-нибудь другому: за три месяца перед тем она разлучилась с мужем, который ее обожал, и последний час для неё был не смертью, а соединением с ним.
Шаги лезгин приближались — все более и более. Вскоре под их ногами затрещали деревянные лестницы, которые вели на чердак. Вот удары их кулаков сотрясают дверь; она сопротивляется; те удивляются этому, догадываются, в чем причина, два-три раза стреляют из пистолета в это укрытие из досок, одна из женщин падает окровавленная, другие бросаются в противоположную сторону, — дверь растворяется.
Все они очутились перед лицом смерти, — нет, еще хуже: перед перспективой рабства. Тогда каждый лезгин выбирает себе наудачу пленницу, хватает ее как попало — за руки, за волосы, за горло — и тащит за собой; лестница, по которой ведут княгинь, трещит под их тяжестью, проваливается; множество лезгин, женщин и детей падают вниз со второго этажа на первый.
Там завязывается драка: люди, оставшиеся грабить внизу, понимают, что лучшую долю получат те, которые взяли пленников: живая добыча самая драгоценная, ведь лезгины знают, что ее составят княгини, стоящие пятьдесят, сто, двести тысяч рублей. Кинжалы блестят, пистолеты воспламеняются, хищники грабят, убийцы убивают друг друга…
<Все взяты в плен>.
…С тех пор, как случилась тревога и началось это стремительное бегство, княгиня Анна с трудом поддерживала затекшей рукой дочь. Собрав все свои силы, напрягши всю волю, издавая невнятные звуки, не зная более, что говорить и что делать, она пыталась приблизить ребенка ко рту, чтобы поддержать его хоть зубами, и наконец пришла в полное изнеможение.
Вдруг от сильного толчка ребенок выпал из ее рук. Спрыгнуть с лошади ей не позволили. От резкого удара плетью лошадь шарахнулась в сторону, и мать очутилась в нескольких шагах от своего ребенка. Она в отчаянии вырывала его. Но тщетно — было поздно: лошади мчались одна за другой, ребёнок метался под их ногами и кричал. Чеченец пронзил ему грудь кинжалом. Ребенок замолк.
— Только спустя некоторое время княгиня узнала страшную правду. Тело малютки было найдено, узнано и принесено к отцу.
Не одна только Лидия сделалась жертвою. Предпочтя сопротивление бегству, лезгины решили избавиться от всего, что мешало им. Из сотни захваченных пленных шестьдесят, которых они считали менее ценными, были убиты. Трупы их нашли на дороге, по которой горцы возвращались. Только трое убитых принадлежали к дому Чавчавадзе: дочь княгини, жена управляющего домом князя и жена священника.
По пути лезгины сжигали грузинские деревни, захватывали новых пленных, но и те были зарезаны для облегчения бегства.
<……>
Пределы Грузии кончились, сменившись неприятельской землей, населенной горцами.
Наконец показалась крепость, но на такой высоте, что нельзя было понять, как можно до нее добраться; со всех сторон, чтобы поглазеть на пленных, сбегались лезгинские пастухи, перескакивая с одной скалы на другую, несмотря на ущелья, от которых закружится голова даже у диких коз.
Достигли того пункта горы, где склоны покрыты зеленью, словно роскошным ковром; казалось, эта зелень столь же вечна, как вечен снег, простирающийся над ней. Только дорога становилась все тяжелее и тяжелее: каждую минуту приходилось останавливаться, пленные беспрестанно падали, не в силах подняться, даже вынуждаемые ударами. Со всех сторон стекались лезгины, они окружили пленных, с любопытством разглядывая их. Один протянул руку к француженке и, ни слова не говоря, потащил за собой. Г-жа Дрансей закричала, опасаясь, что сделается вещью, которой всякий будет считать себя вправе располагать; но тот, кто первый схватил ее в поместье, вмешался и оттолкнул лезгина.
— Умеет ли она шить и кроить рубахи?— спросил похититель.
— Да,— отвечала какая-то русская женщина, знавшая, что окажет ей своим ответом дурную услугу и не желавшая ей добра потому только, что она француженка.
— В таком случае я дам за нее три рубля,— сказал лезгин.
Княгиня Орбелиани вступилась, сказав, что мадемуазель Дрансей жена французского генерала и может уплатить за себя хороший выкуп.
— Если так,— сказал первый лезгин, — то лучше отдам ее имаму Шамилю.
При упоминании этого имени всякие споры прекратились.
Крепость была уже недалеко; на платформе, перед лестницей, туда ведущей, находилось около десяти тысяч местных жителей, выстроившихся в две шеренги. Люди были почти голые. Пленницы должны были пройти сквозь эти ряды. Горцы бросали на пленниц взгляды, в которых не было ничего утешительного; они впервые видели женщин с открытыми лицами, и каких женщин! Грузинок!
Они испускали хриплые крики, походившие на крики разгоряченных любовным желанием волков; женщины прикрывались руками, чтобы никого не видеть и не быть видимыми. Среди этих людей выделялись своими орденами (в виде звезды) наибы Шамиля. Они удерживали горцев… Наконец Хаджи, интендант Шамиля, прибыл, чтобы по приказанию имама забрать княгинь, детей и их свиту. Княгиня Орбелиани первой поднялась по лестнице, ведущей в крепость. Войдя туда, пленницы должны были спуститься на несколько ступенек ниже. Они очутились в каком-то едва освещенном подземелье. Среди полумрака они скоро начали различать друг друга. Здесь было четверо детей: Георгий Орбелиани, Саломе и маленькие Тамара и Александр. Через полчаса спустилась полуживая княгиня Чавчавадзе. Первыми ее словами было:
— Где Лидия? Кто видел Лидию?
Ей никто не отвечал, и она рухнула без чувств. В эту минуту чей-то ребенок одного возраста с Лидией заплакал.
— Моя дочь! — вскричала княгиня. — Это моя дочь!
— Нет, — послышался голос, — это не ваша дочь, княгиня, это моя сестренка, которой также четыре месяца: она со вчерашнего утра голодна и вот-вот умрет.
— Дайте ее мне, — сказала княгиня.
Взяв маленькую Еву, она, рыдая, стала кормить ее грудью. Тут вошел Хаджи Керат.
— Шамиль спрашивает княгиню Чавчавадзе, — произнес он.
— Что ему угодно? — спросила княгиня.
— Он хочет говорить с ней.
— Так пусть он придет сам. Я не пойду.
— Но ведь он имам, — сказал Хаджи Керат.
— А я княгиня.
Хаджи Керат доложил об этом имаму. Поразмыслив, имам сказал:
— Хорошо, отведите их в Веден: там я их увижу.
Из главы ХLIV