Главная | Обратная связь

Князь Илико Орбелиани

 

Подземелье забилось зеваками. Пуще всего привлекал их распространившийся слух, будто вдова и сын князя Илико Орбелиани также доставлены в Тохальскую крепость. Это значило, что князь Илико Орбелиани некогда приобрел популярность у лезгин. В их глазах он был врагом, которых боятся, уважают и которым дивятся.

Задолго до описываемого события, сделавшись также пленником Шамиля, он был отведен в Веден и представлен имаму, который крайне обрадовался такому приобретению: в каждом знатном пленнике видел он средство возвратить сына — Джемал-Эддина. Потому Шамиль сказал князю Илико:

— Твоя свобода зависит от тебя.

— Назначь за нее цену, — отвечал князь, — и если сумма не превысит моего состояния, ты получишь ее.

— Дело не в деньгах.

— В чем же?

— В человеке.

— Не понимаю.

— Отпиши императору Николаю, чтоб он возвратил мне в обмен на тебя моего сына, и я отпущу тебя.

— Ты безумец, — отвечал князь, — разве императору пишут такое?

И он отвернулся от Шамиля.

Шамиль велел отвести князя в темницу, не сказав более ни слова.

Прошло полгода. Шамиль снова призвал его к себе и возобновил предложение. Князь дал тот же ответ.

— Хорошо, — сказал Шамиль, — посадите его в яму.

Яма в Ведене походит некоторым образом на Мамертинскую тюрьму в Риме. В нее спускаются по приставной лестнице, и когда ее убирают, из темницы выйти уже невозможно, даже если отверстие открыто. Кувшин воды и черный хлеб дополняют сходство с Мамертинской тюрьмой. Как в той, так и в другой, смерть рано или поздно неизбежна даже без всякого вмешательства палача: для этого достаточно сырости.

Время от времени Шамиль посылал людей к князю — спрашивать, согласен ли он написать императору. Князь на вопрос не отвечал, хотя слабость его достигла уже такой степени, что он едва мог говорить.

Наконец Шамилю донесли, что князь умрет, если пробудет еще неделю в страшном заточении. Шамиль приказал вывести его из ямы.

Князя привели на площадь перед гаремом. Находясь в одном из домов, окружающих площадь, Шамиль мог видеть все происходящее. Один из наибов, сопровождаемый девятью тысячами вооруженных воинов, встретил князя Илико.

— Илико Орбелиани! — сказал наиб. — Шамиль, раздраженный твоим отказом, приговорил тебя к смерти. Но он предоставляет тебе самому выбрать вид казни.

— Я выбираю ту, которая избавит меня — и как можно скорее — от скуки быть его пленником. У тебя много воинов, пусть они застрелят меня.

После этих слов князя поставили у стены напротив дома, из которого за ним наблюдал Шамиль, зарядили ружья и прицелились, готовясь дать залп. И в эту минуту показался Шамиль, подал знак. Ружья опустились.

— Илико, — сказал Шамиль, — я наслышан о твоей храбрости, теперь же я своими глазами убедился в истине этих слухов. Я не требую от тебя ничего, кроме обещания, что ты не сбежишь. При этом условии ты свободен в своих действиях.

Князь дал слово. Вскоре его выменяли на татарских пленников, и Шамиль выказал себя весьма уступчивым в этой сделке.

Князь Илико покинул Веден после девятимесячного пребывания в плену, оставив среди горцев о себе хорошую память. Поэтому было нисколько не удивительно, что лезгины, зная, что он убит в сражении с турками, хотели взглянуть на его вдову и ребенка. Помимо всего прочего, эти лишенные сентиментальности люди даже растрогались при воспоминании о неслыханном мужестве князя, старались по-своему утешать его вдову. Одни говорили, что Георгий — портрет своего отца, и что они узнали бы его даже если б им не назвали его имени. Другие утверждали, будто наверняка знают, что муж ее не убит, а только находится в плену и что когда-нибудь они увидятся с ним.

Наконец ей, женщине, в течение двух дней терпевшей усталость, голод и дурное обращение, все оказывали царские почести.

Княгиня Орбелиани воспользовалась этим, чтобы расспросить о цене, какую назначил Шамиль за выкуп её сестры и всех членов семейства, взятых вместе с ними. Один из наибов пошел к имаму осведомиться и возвратился с ответом, что Шамилю угодно, чтобы император Николай возвратил ему сына и чтобы князь Чавчавадзе прислал ему арбу, полную золота. Несчастные княгини опустили головы: они посчитали оба условия почти невыполнимыми.

Что теперь с ними станется? Им еще ничего не было известно о приказе Шамиля отправить их в Веден. Даниэль-бек, дядя Мохаммед-хана, некогда находившийся на русской службе, о чем я уже упоминал, знал отца князя Давида Чавчавадзе. Живя в Тифлисе, он познакомился с потребностями в роскоши, свойственными знатным грузинским дамам, которые делаются необходимостью. Он понимал, как должны были страдать обе княгини, имевшие среди своих диковатых хозяев недостаток во всем. Он предложил Шамилю отвести их к себе, поручившись за них головой. Имам не согласился.

— Они поживут у меня, — сказал он, — и с ними будут обходиться как с моими собственными женами.

Чего же еще могли ждать княгини? С ними будут обходиться как с женами пророка.

Ответ этот передали обеим пленницам — с приглашением написать в Тифлис об условиях выкупа. Княгиня Чавчавадзе написала два письма, из коих одно своему супругу, а другое — кавказскому наместнику. Письма были предварительно показаны Шамилю, который велел их перевести, долго взвешивая каждую фразу, и наконец отправил их с татарином в Тифлис. В ожидании ответа он все-таки приказал ехать в Веден…

<……>

Наконец, вечером, прибыли в аул в десяти или двенадцати верстах от Ведена. Жительница аула, приведенная муллой, объявила княгине, что на другой день они прибудут к Шамилю, и что тогда же он посетит их…

Княгини пытались разглядеть жилище имама, как вдруг очутились перед строением высотой в шесть или семь футов, окруженным палисадами и похожим более на кутан, нежели на человеческое жилище. Миновали трое ворот и столько же дворов.

На третьем дворе был гарем; перед тем, как войти в него, все сняли обувь. Огромный костер был разложен для пленниц, в нем они имели крайнюю нужду после того, как их сильно вымочил дождь. Стены были вымазаны желтоватой глиной…

Принесли плов — самое уважаемое татарское кушанье. Блюдо сопровождалось медом и фруктами. Был подан хлеб без соли и чистая вода. Это настоящее пиршество в сравнении с обедами, которые приготовлялись для пленниц.

Шамиль велел извинить его: глава бедной страны, который беднее, чем сама страна, не мог предложить им ничего лучшего.

Три жены Шамиля угощали их.

По окончании обеда княгиням объявили, чтобы они тщательно закутались вуалями: пророк должен скоро пожаловать. Для него поставили перед дверью нечто вроде трона, сооруженного из дерева и камыша. Три татарских переводчика разместились на пороге, не входя в комнату; один из них был Хаджи — доверенное лицо Шамиля; два других переводили на русский и на грузинский.

Появился Шамиль. На нем была длинная белая накидка, под ней еще одна — зеленоватая, на голове тюрбан белого и зеленого цветов (мы уже попытались начертать его портрет в начале книги и теперь не стоит повторяться). Он сел не на трон, а на стул. Слуга держал над его головой зонтик.

Шамиль обратился к княгине Орбелиани первой, не глядя на нее, как равно и на других, и полураскрыл, по своей привычке, глаза, подобно отдыхающему льву.

— Варвара,— сказал он, не давая княгине никакого титула, — говорят, что ты жена Илико, которого я знал и любил. Он был моим пленником; он имел благородное и мужественное сердце и был неспособен лгать. Говорю так потому, что и сам питаю отвращение к лукавству. Не старайтесь обмануть меня; вы навлечете на себя беду.

Русский султан отнял у меня моего сына; я хочу, чтобы сын возвратился; говорят, что вы, Анна и Варвара, внучки султана Грузии; так напишите русскому султану, чтоб он возвратил мне Джемал-Эддина, а я возвращу вас вашим родственникам и друзьям. Кроме того, надо еще дать моему народу денег, я же для себя требую только своего сына.

Переводчик передал слова Шамиля…

 

<Далее Дюма рассказывает, как сын Шамиля был взят в плен, как воспитывался при дворе русского царя. «Молодой горец, флигель-адъютант, полковник, походил уже на настоящего русского». Однажды император позвал его во дворец и сказал: «…Не стану ни в чем принуждать вашу волю, но думаю, что вы совершили бы похвальный поступок, приняв предложение, которое сейчас услышите». Николай изложил требование Шамиля и дал юноше три дня на размышление. Ответ Джемал-Эддина содержал достойное согласие: «Горец родом, я русский сердцем. Я кончу свои дни там, где ничто не будет соответствовать полученному мной образованию, но умру с сознанием, что исполнил свой долг». Шамиль предложил условия обмена>.

 

Его сын Хаджи Магомет, в сопровождении тридцати двух чеченцев, приведет дам к дереву, находящемуся на правом, т. е. на русском берегу. Там он найдет своего брата и сорок тысяч рублей, привезенных конвоем под командой русского офицера. Русский офицер оставит Джемал-Эддина только после того, как передаст его отцу.

Итак, офицер, тридцать два солдата, сундуки с деньгами, шестнадцать горских пленников и Джемал-Эддин в сопровождении барона Николаи и князя Чавчавадзе, следовавших за ним шагах в пятидесяти, двинулись к Мичику. С ними был экипаж для княгинь.

По мере того, как они приближались, с противоположной стороны двигались сын Шамиля, Хаджи-Магомет, со своим конвоем и арбы, на которых везли дам. Хаджи-Магомет и его конвой выехали вперед и поджидали арбы, которые вскоре к ним присоединились. Потом они доехали до дерева, к которому русские прибыли в одно время с ними.

Во главе отряда неприятелей гарцевал на белом коне прекрасный молодой человек с бледным лицом; на нем была белоснежная черкеска и такая же папаха. Это был Хаджи-Магомет. За ним следовали двумя рядами тридцать два богато одетых и великолепно вооруженных чеченца.

Оба конвоя остановились в десяти шагах один от другого. Тогда Хаджи-Магомет и Джемал-Эддин соскочили с коней и бросились друг другу в объятия. Увидев обнимающихся братьев, все мюриды Хаджи-Магомета закричали: «Аллах! Иль Аллах!».

Князь Чавчавадзе и барон Николаи также присоединились к братьям. Княгини, их дети и женщины из свиты княгинь были сразу же переданы Хаджи-Магометом князю Чавчавадзе. Сундуки с сорока тысячами рублей перешли к мюридам. Джемал-Эддин был представлен княгиням, они благодарили его, как своего избавителя. Потом, простившись с князем и бароном и смахнув последнюю слезу, которую он пролил, вспоминая Россию, усыновившую его, он отправился к Шамилю в сопровождении офицеров, которые, согласно уговору, должны были вручить его отцу.

За полверсты от Шамиля они сделали привал в роще. До сих пор Джемал-Эддин был в русском военном платье. Здесь он снял свой мундир и облачился в черкеску, присланную Шамилем. Черная лошадь, покрытая красным чепраком и ведомая двумя нукерами, стояла в нескольких шагах. Джемал-Эддин вскочил на нее как истый горский всадник, и они пустились вскачь — к Шамилю.

Едва они успели сделать несколько шагов, как мальчик лет тринадцати, выбежав из свиты Шамиля, пустился во весь дух и с распростертыми объятиями бросился на шею Джемал-Эддина. Это был его младший брат Магомет-Шафи.

Наконец прибыли к самому Шамилю. Его восточное достоинство, его религиозное бесстрастие не позволяли ему — несмотря на все его желания — выйти навстречу сыну. Он ждал, неподвижно восседая между двумя старыми мюридами. Над головой Шамиля держали зонтик. Его красота была так своеобразна и величественна, что русские офицеры остановились в изумлении.

Джемал-Эддин приблизился к родителю и хотел поцеловать у него руку. Но имам был уже не в силах более притворяться — он принял его в свои объятия, прижал к сердцу, и из его груди, готовой разорваться от волнения, вырвались рыдания.

После этого первого порыва чувств Джемал-Эддин сел по правую сторону от отца; Шамиль не спускал с него глаз, все держал его руку. Пылающий его взор будто наверстывал время, в которое он не видел сына. Два офицера — свидетели этого зрелища — стояли неподвижно и безмолвно — столь сильное впечатление произвела на них эта трогательная сцена.

<……>

Оказалось, что сын имама Джемал-Эддин, страдавший болезнью, неизвестной татарским медикам, находился при смерти. Шамиль призывал на помощь европейскую науку.

Князь Мирский пригласил лучшего полкового хирурга, доктора Пиотровского, который и обратился к горцу с расспросами о болезни. По признакам, какие старался передать ему чеченец, доктор предположил, что Джемал-Эддин страдает чахоткой. Он приготовил необходимые лекарства. <……>

Болезнь молодого человека была более душевная, нежели физическая. Удаление от городской жизни, отсутствие удовольствий юности убивали его. Суровые и дикие горы не могли возвратить ему петербургских и варшавских друзей. Прелестные чеченки и кабардинки, слывущие за первых красавиц на свете, не могли заставить его забыть русских красавиц с берегов Невы и милых полек с берегов Вислы. Он угасал потому, что предпочитал смерть такой доле. Впрочем, физические силы уже оставили его: он не поднимался с постели…

В начале сентября пришло известие о его смерти. Шамиль вернул себе сына с тем, чтобы снова потерять его, теперь уже безвозвратно.

 

* * *

 

Все написанное в книге Дюма имеет двойное значение. С одной стороны, это свидетельство пристального любопытства к сказочно экзотической, легендарной земле, именуемой Кавказом, к месту, где можно испытать самые сильные впечатления и потому бесценному для путешественника, а в особенности для писателя-романтика. С другой стороны — это откровенное изложение не просто своих впечатлений, а своего удивления жизнью, открывающей смесь укоренившейся цивилизации, богатой культуры и унизительной бедности, очерствелости, жестокости, наблюдаемой не только у горцев, но и у русских. С этой точки зрения «Кавказ» Дюма — книга поучительная.

 

*****************************

 

История культуры кавказского и северокавказского регионов изобилует фактами глубокого дружественного взаимопроникновения русско-европейского и местного национального содержания. Это касается не только выражения взаимных симпатий на уровне человеческого и социального общения, не только сочувствия русских людей свободолюбивому нраву горцев, но и внедрения религиозных, этических и научных идей европейски-цивилизованного мира в жизнь региона. Естественно, что связи русской культуры с культурой Грузии, Армении, Азербайджана имели давнишнюю прочную традицию. А малые народности Северного Кавказа стали приобщаться к ним в период активной вооруженной и экономической экспансии, т. е. с 20 — 30-х годов XIX века. В этом смысле многое было сделано русскими писателями, побывавшими в ссылке и со служебными миссиями: Грибоедовым, Пушкиным, Лермонтовым, декабристами, особенно братьями Бестужевыми, и др. Дружба со многими культурными деятелями горских национальностей помогала последним в создании научных и художественных произведений.

Активизация творческой деятельности национальных писателей наблюдается особенно в середине XIX века. Этому способствовали стабилизация политической ситуации на Кавказе, выработавшая психологию убежденности в прочности отношений России и Кавказа, внедрение официальной идеологии как единственно верной и возможной, влияние более мощной культуры. Активизация творческой деятельности национальных писателей наблюдается особенно в середине XIX века.

Так, историк и просветитель Кабарды Ш.Б. Ногмов написал «Историю адыхейского народа» с древнейших времен до 18 века с использованием фольклорных материалов, преданий, письменных источников и в 1844 году хотел представить ее в Российскую Академию наук, но заболел и умер, не завершив начатого дела. В присоединении адыгов к России он видел глубоко положительный факт: «Народ обрадован союзом и покровительством России». Россия рассматривалась в качестве прочной защитницы от шахского Ирана и султанской Порты. Ногмов составил первую кабардинскую азбуку, алфавит на русской и на арабской основе. «История…» Ногмова несколько раз переиздавалась на русском и на немецком языках.

Аналогичные позиции и литературная деятельность характеризует писателей Хан-Гирея, Султана Адиль-Гирея, Казы-Гирея, У. Берсея.

 

ХАН-ГИРЕЙ (1808—1841)

 

Хан-Гирей (полное имя Крым-Гирей Махмет-Гиреев Хан-Гирей) (1808, Кубанская обл. — 1842, Екатеринодар, Кубанская обл., похоронен в стан. Гривенской) — это крупная фигура в истории кавказской, адыгской культуры. Историк, просветитель, писатель, ученый, он по сложившейся судьбе был профессиональным военным. Родился в семье Махмета Крым-Гирея, одного из князей хамышевского племени (подразделение бжедугов), войскового старшины Черноморского казачьего войска. Лишившись отца в подростковом возрасте, Хан-Гирей попал к главнокомандующему Кавказской армией генералу А.П. Ермолову, который определил его сначала в Екатеринодарскую гимназию, затем в Петербургский кадетский корпус. В 1825 г. был зачислен сотенным есаулом в Черноморский казачий эскадрон. Он принимал участие в важнейших военных кампаниях своего времени: в русско-персидской войне, в русско-турецкой войне, в военных действиях в Польше. В 1830 г. переведен из Черноморского войска в конвой царя — Кавказско-горский полуэскадрон, — через два года назначается его командиром. В последующие годы был произведен в ротмистры, затем в полковники, получил придворное звание флигель-адъютанта. Блестящий офицер, «очаровательный черкес», стремительно продвигавшийся по службе, снискавший особое внимание Николая I и императрицы Александры Федоровны, Хан-Гирей стал известен в Петербурге в литературных кругах [В. Бурнашев. Из воспоминаний петербургского старожила. – СПб., 1871, с. 38. Бурнашев Владимир Петрович (1810 -1888) – писатель, автор книг для детей и воспоминаний. Иногда его воспоминания вызывали упреки в недостоверности. Но П.А. Висковатов и И.Л. Андроников доверяли им. – Т.Ч.]. Он бывал постоянно в доме Н.И. Греча, известного литератора, издателя и редактора журнала «Сын Отечества» и газеты «Северная пчела», куда приходили В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, А.С. Пушкин, известные профессора Петербургского университета А.А. Плетнев и И.П. Шульгин. Хан-Гирей был близко знаком с Н.А. Полевым, известным журналистом, издателем и редактором журналов «Московский телеграф», «Русский вестник». В последнем Н.А. Полевой опубликовал в 1841 году два прижизненных произведения Хан-Гирея: «Черкесские предания» и очерк «Вера, нравы, обычаи, образ жизни черкесов». Хан-Гирей глубоко сочувствовал простому народу, его идеалы формировались под воздействием традиционных представлений о чести, достоинстве и чувстве долга, сложившихся в среде горцев и почерпнутые им из фольклорного наследия горских народов. Он собирал и тщательно изучал этот фольклор. В то же время он считал необходимым приобщение малых кавказских народов к европейской, в частности, русской культуре и государственным законам России.

Биографический метод писателя основывается на принципах и приемах, выработанных Плутархом, автором широко известных в кругах русской интеллигенции первой половины XIX в. «Сравнительных жизнеописаний». Подобно древнегреческому моралисту, искусно создававшему целостный и выпуклый образ «мозаикой мелких штрихов», «проявлений души», Хан-Гирей описывает не жизненный путь героя, а отдельные эпизоды его биографии, поступки в тех или иных жизненных ситуациях, через которые ярче всего могли проявиться черты его личности. Вместе с тем эти герои интересуют его не только как индивиды: прежде всего они служат объектом показа национальных нравов, образа жизни. Отсюда в отличие от Плутарха, в общем-то беспристрастного к истории, Xан-Гирей, раскрывая характер героя, столь же существенное внимание уделяет историческому фону, показу общественно-политического строя, своеобразия национального быта адыгов. Следуя же Плутарху, Хан-Гирей придает своему повествованию занимательный характер, достигая подлинного драматизма, пронизывает свой рассказ нравоучительными рассуждениями, четко проявляет авторское отношение к изображаемым событиям и персонажам (См. сайт «Кабардино-Балкария. Мир и мы. www.sk-news.ru»).

Произведения Хан-Гирея: «Записки о Черкесии» (рукопись), «Черкесские предания» (Русский вестник, 1841, т. 2, ч. 4, 5); «Вера, нравы, обычаи, образ жизни черкесов» (Там же, 1842, т. 5, кн. 1); «Князь Канбулат» (Там же, 1844, т. 2); «Наезд Кунчука» (Кавказ, 1846, № 37 — 38); «Мифология черкесских народов» (Кавказ, 1846, л. 35); «Бесльний Абат» (Кавказ, 1847, № 42 — 48); «Князь Пшьской Аходягоко» (Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа, 1893, вып. 17).

«Современные исследователи, обращаясь к наследию Хан-Гирея с позиций достижений современной науки, — указывает исследователь М. Мижаев, — используют его как ценное подспорье в решении ряда важнейших вопросов адыгской фольклористики» (Мижаев М.И. Хан-Гирей как фольклорист//Вопросы кавказской филологии. — Нальчик, 1994, с. 69). «Художественные традиции фольклора, — отмечает литературовед Л. Бекизова, — впервые были использованы в творчестве писателей-просветителей XIX века — Султана Адиль-Гирея, Султана Хан-Гирея, Адиль-Гирея Кешева и Кази-Бека Ахметукова. Этими литераторами, писавшими на русском языке, освоены и развиты, в соответствии с их просветительскими идеалами, многие черты стиля устного народного творчества» (Бекизова Л.А. От богатырского эпоса к роману. — Черкесск, 1974, с. 138).

«Черкесские предания» Хан-Гирея насыщены местными сказаниями и повествуют об исторических событиях, осмысленных во многом с точки зрения коллективного сознания. Это обширное произведение, написанное с увлечением и талантом, сочетающее в себе фольклорное, авантюрное и этнографически верное повествование. В традициях русской литературы здесь синтезируются элементы психологизма, формы фрагментарности, введение нескольких повествователей, стилевое разнообразие. Можно сказать, что это произведение эстетически грамотное и оригинальное, при этом вполне передающее особенности национального мышления. В «Черкесских преданиях» рассказывается об историях жизни людей знаменитых, прославленных, а также о людях обыкновенных, которые, в сущности, являются носителями нравственной нормы и отличаются поведением, в котором, при всех неожиданных сложностях и нарушениях общих представлений, существует все же оценка с точки зрения нравственной нормы. Основной сюжет сохраняется на протяжении всего цикла: рассказ о борьбе с иноземными захватчиками и о любви основного персонажа Джембулата. Но он постоянно обогащается, как в народном эпосе, историями других героев, насыщается красивыми легендами, размышлениями от лица автора и от лица персонажей, деталями мифологического плана. «Предания» становятся настолько увлекательными, что напрашивается сравнение с известными романами А. Дюма, хотя некоторый налет «литературности», неизбежный при формировании молодой культуры, иногда ощутим. Сюжет замешан на множестве интриг, тайн, на соперничестве героев, изменах, мщении, борьбе благородства и хитрости, и в то же время прочно держится на национальных чувствах и национальных преданиях.

«...Утренний туман дымился еще на долинах, и лучи солнца не озаряли вершин окрестных холмов, когда князь-старшина жанинского поколения вошел в комнату своей дочери. Раннее посещение отца не удивило княжны; она ждала его. Лицо старика было подернуто какой-то грустью и печалью.

«Сегодня, дитя мое, — начал он говорить, — ровно уже год, как ты лишилась брата, а я надежной опоры моей старости. В гостиной ждут меня старшины и певцы. Проводи меня туда; мы выслушаем вместе отзыв современников о покойнике и утешимся, если голос отчизны разделяет нашу горесть: как божий гнев, или как спасительное слово отзовется он в потомстве, и если, внимая ему, воспламенится оно любовью к родине, то будет благословенно свыше, а если нет, то печальная судьба его совершится!» Последние слова старик произнес шепотом. На его лице, покрытом глубокими морщинами, изобразилась в то мгновение высокая тревога души, озабоченной думой о судьбе родины».

Так начинается цикл преданий, сразу с судьбы личной, семейной и с судьбы родины. Князь, всеми уважаемый за заслуги, устраивает тризну по погибшему сыну. Автор рассказывает о племени князя. «Жанинское поколение было некогда в Кавказе сильным и могущественным. Отвага, гордость, непокорный дух и пламенный характер резко отличали жанинцев между воинственными племенами Адыге. Отважные набеги их часто обливали берега тихого Дона и величественной Волги кровью их обитателей. Жажда наезднической славы у жанинцев доходила до крайности и была виною непомерного притеснения и бедствий горных племен, имевших несчастье жить в соседстве с буйными жанинцами. Впрочем, не всегда и отдаленность спасала от их смелых разбоев. Кабардинцы, самое отдаленное поколение, не раз испытывали алчность, безмерную гордость и истребительные набеги жанинцев. Более всех подвергались опустошительным набегам их крымские татары и подвластные им ногайцы, что порождало часто кровопролитные войны между крымскими ханами и гордыми жанинцами, которые, с обыкновенной своей дерзостью, вызывали всех на бой. Однако же, по соседству своему с татарами, они первые из низовых племен черкесских приняли магометанское исповедание, но оно не мешало им, отважным питомцам бурной свободы, предаваться языческим обрядам, доставлявшим раздолье бешеной жажде воинственных потех. Таково было жанинское поколение в эпоху событий, которое мы намерены здесь представить».

Дальше идет речь о старшине-князе, о его погибшем сыне и о его дочери, в которую влюблен Джембулат. «Предводители жанинского поколения ждали своего князя-старшину в большой его гостиной. Старшие из них летами стояли ближе к камину, вдоль стены. Перед камином, на бархатных подушках, были разложены одежды убитого князя, покрытые черной, прозрачной шелковой тканью. Над ними были развешаны боевые доспехи покойника в беспорядке, т. е. противно тому, как обыкновенно вешают оружие живых, что составляет принадлежность церемониала тризны. Ниже предводителей толпились молодые наездники в черных одеждах; печальные выражения их лиц согласовались с траурным их нарядом; то были друзья покойника. Между предводителями и наездниками, ближе к куче одежды, под черной тканью сложенных, стояли певцы в богатых нарядах, с музыкальными инструментами, оправленными серебром под чернью и позолотой. Если вам угодно познакомиться с древними певцами черкесов, прошу со вниманием прочесть VI главу моих отрывков.

Друзья утраченного наездника, следуя тогдашним обычаям, поручили певцам сложить жизнеописательную песню ко дню тризны покойника; певцы исполнили их желание и явились на тризну для обнародования своего произведения, которое было уже подвергнуто втайне суждению знающих людей, чтобы в нем не было сказано ничего неприличного; ждали только появления князя-старшины, чтобы открыть тризну надгробной поэмой».

Влюбленный джигит рассчитывает на взаимность, и не без основания, прекрасная княжна тоже его любит. Однако судьба складывается иначе. На тризне князь произносит гордую речь. «Я уже стар; смерть давно гнездится в дряхлом моем теле — я считаю себя ненадолго гостем здешнего мира; но прославленный отечеством род не умрет: ему наследуют сама отчизна и слава... Пройдут столетия, и позднее потомство с восторгом и удивлением будет произносить имена прославленных отечеством мужей: оно оценит их труды, их дела, и станет ими гордиться! Смерть для всех одинаково неизбежна, но счастлив тот, друзья мои, кто смертью своей достойную жертву отечеству приносит!»

Предводители и наездники гордого поколения с благоговением слушали своего князя-старшину.

«Теперь, — продолжал князь, после краткого молчания, — татары угрожают нашей земле, готовят нам цепи неволи, и как хищный зверь, с жадностью смотрят на наше достояние. Сын мой пал; благословляю его смерть: он пал за родину, и сам я понесу устаревшие мои кости на рубеж родной земли и положу их за ее славу! А там... там среди вас останется одна моя дочь... одна слабая ветвь древнего дома... И её, будьте свидетелями, назначаю я в награду мужества того, кто поддержит в опасную годину славу наших предков, защитит достояния жанинского поколения, которое люблю, как свою семью...». Действительно, гордая княжна, как говорили соплеменники, была «рождена для коня и меча, а не для рукоделия». Главный герой ей под стать. «Он был высок ростом и строен; его шаги были тверды; его взоры выражали ум и какое-то увлекательное могущество, которое редко, но встречается у любимцев природы. Хотя в обхождении он был совершенно чужд презрительного достояния ничтожной знати — гордости, был ласков и учтив со всеми, однако ж каждое его движение, казалось, говорило: «Кто равен мне?». В нем таилось высокое чувство сознания собственного превосходства; его вид внушал глубокое уважение, доверчивость и приязнь. То был знаменитый князь Джембулат».

Автор подробно описывает праздник тризны: наряды черкесских девушек и юношей, замечательные лошади, скачки, игры, шествие, великолепные блюда для угощения гостей и особенно пение специально приглашенных для этого певцов — мастеров своего дела. Этнические признаки соседствуют с авторской оценкой обычаев, сравниваются национальные и европейские качества жизни, писатель постоянно комментирует происходящее, иногда просто поясняя происходящее, иногда давая понять, что сам он уже познал больше, чем его герои. «Безмолвная тишина ночи заступила место шумного треволнения торжественной тризны. Казалось, ни одной живой души не осталось в обширном ауле князя-старшины, где за полчаса времени до заката солнца все кипело воинственными потехами, одна другую сменявшими. Так после грозы и ненастной поры наступает глубокое безветрие; но как часто молнии родятся в тиши, и гром раздробляет корабль, надеявшийся достичь спокойной пристани! Увидим, все ли дремали в ауле князя-старшины, или и там под пыльными крышами хижин рождались и созревали коварные замыслы и страсти работали, как бывает порою под сводами великолепных палат?..».

Страсти, действительно, накаляются, соперничество благородного героя и его хитрого врага приводит к трагическим событиям. Прекрасная княжна отказывается от любви во имя борьбы с врагами. Все это — на фоне преданий, легенд и кавказской мудрости, содержащейся в мышлении автора и героев.

Не будем пересказывать сюжетные события. Своеобразие произведения несомненно, как несомненен и факт взаимных влияний русского и национального слова. Приведем лишь отрывок о национальных песнях, тем более, что в русской литературе есть достаточное количество фактов стилизации поэтического творчества под эти песни: это, конечно, «Смертные песни» из повести А. Бестужева «Аммалат-бек», это некоторые стихи Полежаева, это «Песни кавказских горцев» А. Фета.

«Народ черкесский, хотя он был чужд всякой гражданской образованности, отличаясь природным умом и воинственным характером, предохранял в течение многих веков свою самобытность… Земли черкесского народа бедны остатками искусства, но как он зато богат изустными произведениями поэзии! Поэзия — жизнь, душа, память бытия древних черкесов, живая летопись событий в их земле! Она управляла их умом и воображением в домашнем быту, на съездах народных, в увеселениях, в печали, встречала их рождение, сопровождала от колыбели до могилы их жизнь и передавала потомству их дела.

Под словом поэзии разумею те высокие песни черкесов, где сохранились идеи о защите слабых, уважение ко всему высокому и прекрасному и к самому себе, мысль о том, что потомство скажет, словом, все благородные порывы души возвышенной, даже и пагубные страсти, увлекавшие черкеса к кровопролитиям, разбоям, но бывшие следствием не жажды добычи, а жажды дурно понятой славы… Поэзия часть человека. Но следствия её влияния не одинаковы, даже чрезвычайно различны, и может быть, нигде различие не является столь резко, столь могущественно, столь общественно, как оно являлось у древних черкесов. И как явны благодетельные и пагубные следствия внушений поэзии и доныне в племенах черкесских, хотя на древних теперь они не похожи, и различия между нынешними черкесами и их предками весьма резки.

<…>

Известно, что поэзией называют не одни стихотворения. Все, что стройной гармонией выражается, более или менее родня поэзии. Потому несколько распространимся мы здесь собственно о песнопении древних черкесов. Начнем с колыбельных и заключим смертными песнями, тут начало песни и жизни древних черкесов и конец жизни и песни их.

По рождении младенца мужского пола (колыбельные) аталык (воспитатель), которому вверяют новорожденного, поручает певцам сложить колыбельную песню новорожденному… Это пламенные оды!.. Он воспевает будущее, неизвестное, и беспределен простор его уму, сердцу, воображению, его вдохновенному искусству! Тут готовы материалы неистощимые, бери все, и все будет хорошо, было только бы уместно, прилично происхождению младенца и современным понятиям.

Песни, называемые тльбепшынатль (песня многих мужей), чрезвычайно любопытны и важны в историческом отношении, в них воспеваются происшествия, исключительно военные, в коих участвовали целые племена. Если бы в тех песнях означались годы событий, то они послужили бы такими историческими материалами, какими немногие народы могут гордиться в отношении так называемой предысторической эпохи. Сего рода песни, говоря вообще, по образу сложения сходны между собой, но различаются по частным названиям и напевам: одни из них известны под именем главнейших лиц, бывших виновниками событий; таковы, например, знаменитые песни Солох, Карбеч, Канболет и проч. Другие носят названия мест и времени битв, например, песни Ккурее, Кешьтейво, Бзиеккозеогор и проч. Напевы этих песен различны, как мы уже заметили, однако же все они более или менее протяжны. Несмотря на различия, все их надо причислять к одному разряду песен, которые мы назовем здесь историческими. В таких песнях нередко сначала воспевают относительное положение племен и обстоятельств. Так, например, песня Карбеч начинается тем, что молодые князья и дворяне, не слушая совета старшин, затеяли войну и проч., а из того наблюдатель видит причину войны и с помощью преданий разгадает и остальное. Потом следуют подвиги лиц, принимавших участие в событии, начиная с важнейших.

Тут нельзя не заметить, с каким уважением певец выражает подвиги гостей, иноплеменников, случайно участвовавших в сражении. А какая сила и красота выражений в сих песнях! Читая знаменитую песню о полку Игоря и зная многие отрывки лучших древних песен черкесов, я не знаю, кому более удивляться: славянину или черкесским певцам?

…Вообще сравнения в древних песнях черкесских прекрасны и сильны, и как разительно высказывается в них простая природа!»

Кроме исторических, Хан-Гирей описывает песни плачевные («Сего рода песни содержат в себе бедственные события»); песни наездничества, которые «должно причислить к разряду жизнеописательных песен, но они поются в поле, во время наездов, и в них вообще напев более протяжный»; песни религиозные («Мы не знаем, как назвать иначе песни, которые с благоговением певали во времена язычества черкесов. В дни празднеств, отправляемых в честь языческих богов, обыкновенно пели эти песни почтительно и с открытой головой. В них много заслуживающего внимания даже ученого исследователя»); песни, которые поются при раненом («Древние черкесы не могли ни плакать, ни радоваться без песнопения»); песни плясовые.

«Заключим, — продолжает писатель, — несколькими замечаниями о песнях тльзекопшьнатль (песня одного человека), которые назвали мы жизнеописательными, потому что песни сего разряда посвящены исключительно подвигам, страданиям и жизни одного лица, так что другие лица, в них упоминаемые, служат только изъяснением обстоятельств, дополнением и, так сказать, материалом певцу. Эти песни самые важные, и если вы хорошо вникнете в их содержание и силу влияния, какое они имели на ум и чувства древних черкесов, то не удивитесь, что они, почти полудикие, не имевшие ни гражданской образованности, ни литературы, думали и заботились о том, что потомство о них скажет. Из сего разряда песен весьма любопытны песни Айдемир и Бзехинеко-Бексирз. Время воспетых в них событий можно сколько-нибудь отгадать с помощью русской истории. В первой говорится о походе черкесов на Астрахань, что сначала показалось мне вымыслом поэта, хотевшего увеличить славу своего героя, но впоследствии, читая Русскую историю Карамзина, нашел я, что Астрахань действительно была разорена черкесами в царствование Василия Темного; следовательно, знаменитый Айдемир был современник Темного. Вторая песня еще любопытнее тем, что в ней упоминается о земле великого князя (в старину так называли черкесы Россию). Такого рода песни обыкновенно слагали по смерти лиц, которых жизнеописание они составляют, но, по преданиям, песню Бексирза сложили при его жизни. Он был уже в глубокой старости, когда сыновья его поручили певцам сложить жизнеописательную песню об их отце. Старец, узнавший о том, после того, когда песня уже была сложена, потребовал к себе сыновей своих и певцов, приказал певцам пропеть сложенную ими песню и, найдя в ней описание такого подвига, который унижал одного из его соперников, приказал порицание выкинуть из песни. Скромность почиталась в старину между черкесами первым украшением человека».

Все это важный этнографический и фольклорный материал. Недаром Хан-Гирей считается одним из родоначальников адыгской фольклористики.

Далее автор рассказывает о творцах песен, и рассказ этот не менее интересен в научном и в художественном отношении. «Да, — заключает он, — вымыслы могут доставлять нам драгоценнейшие минуты! Таково одно из странных свойств непостижимой души человеческой, доказывающее независимость ее от вещественного мира».

В «Черкесских преданиях» четко обозначены социальные позиции писателя, его отношение к правящей феодальной верхушке, простому народу. Причину участившихся нашествий крымских полчищ Хан-Гирей видит в отсутствии единства и согласия между князьями, которые в соперничестве и в борьбе друг с другом предают интересы своего отечества.

«Черкесские предания» по структуре повествования — типично романтическое произведение, стилистически сближающиеся с романтическими поэмами А.С. Пушкина и повестями А.А. Бестужева-Марлинского о горцах и черкесах. Здесь налицо запутанная сложная композиция, сочетающаяся с напряженной интригой, полной неожиданных и таинственных событий, эмоционально окрашенные обстоятельства и характеры, контрастное изображение и противопоставление героев, превращение положительных героев в идеальные (князь-старшина, княжна, Джембулат) и, наоборот, усиление отталкивающих свойств отрицательных героев до уровня злодеев (Канлы, Тембулат, дворяне). Эти элементы романтического стиля связаны с идейно-этической стороной повести.

К своеобразию повествовательной манеры Хан-Гирея следует отнести и многочисленные авторские отступления от сюжетной линии, цель которых — ознакомить читателя с различными обычаями, религией, духовной культурой, нравственно-этическими устоями народа. Среди описываемых традиционных обычаев значительный интерес представляют свадебные и похоронные ритуалы, воспроизведенные поэтапно и в деталях.

Очерк «Вера, нравы, обычаи, образ жизни черкесов» (1842) издатель «Русского вестника» Н.А. Полевой опубликовал со следующим предисловием: «Если в описаниях Руси нашей находим мы беспрерывные ошибки господ писателей, чего ожидать, хотя с самым добрым намерением говорить правду, описывать быт чужого народа? Статья сия не сбор заметок, часто непонятных и обезображенных: она принадлежит тому автору, который одарил в прошедшем году «Русский вестник» повестью «Черкесские предания» и где в живой картине изображены были также предания, быт и поверья черкесов. Черкессия — родина автора, обогатившего себя европейским просвещением, но не оставляющего ни веры, ни быта отцов своих, знаменитых между первейшими черкесскими князьями, хотя почтенный автор ознакомился с жизнью европейцев среди высшего петербургского общества. Нам остается просить его продолжить драгоценные заметки, которые, конечно, обратят на себя внимание не только русских, но и даже иностранных ученых. А какой материал для поэтов!» (Русский вестник. № 5. Кн. 1). В очерке Хан-Гирей сосредоточил огромный историко-этнографический материал, который он тщательно собирал и не только великолепно знал, но и глубоко и убедительно прокомментировал.

В основе повести «Князь Канбулат» (1844; опубликована спустя 2 года после смерти автора) — литературная обработка широко известного у адыгов предания о вражде двух братьев-князей хегатского племени Атвонуко и Канбулата. В этой небольшой по объему повести Хан-Гирей приводит ценные историко-этнографические сведения об адыгах, в частности, об обычае покровительства. И в этом произведении писатель следует романтической поэтике. Используя фольклорный сюжет, он создает напряженную интригу и драматические ситуации, наделяет персонажей сильными характерами, заставляет их переживать бурную страсть. И здесь стремление к монументальности образа, которое является характерной приметой романтического письма, но в отличие от «Черкесских преданий» от этой повести веет архаикой ее фольклорной первоосновы: автор стремится сохранить повествовательный стиль предания и не прибегает к развернутым диалогам и монологам, портретным характеристикам и картинам природы.

В повести «Наезд Кунчука» (появилась в печати в 1846 г.) использовано предание, связанное с военной экспансией Турции против адыгов. В ней Хан-Гирей свободно обращается с народной легендой, используя лишь ее фабулу. Он драматизирует повествование, вводит диалоги, усложняет композицию, оживляет схематически обрисованные в легенде образы. В художественную ткань повести вплетены картины природы, подчеркивающие трагизм происходящих событий, изобразительные средства устного народного творчества — сравнения, пословицы, поговорки.

Мы приводим небольшую повесть Хан-Гирея «Князь Канбулат».

 

Князь Канбулат

(Черкесское предание)

 

Между черкесскими племенами хегатское занимало некогда важное место. Князья этого племени, Атвонук и Канбулат, родные братья, славились мужеством и щедростью. Старший, Атвонук, был собой очень дурен, а младшего, напротив, природа одарила необычайной красотой телесною. Канбулат был еще очень молод, Атвонук уже средних лет. Самому Атвонуку не приходила мысль о женитьбе, несмотря на советы и убеждения его друзей, но настойчивость последних расшевелила это равнодушие, и он решился, наконец, взять себе жену, с условием, однако же, чтобы и брат его последовал его примеру. Канбулат исполнил его волю; но с первого же дня своей женитьбы, как бы предчувствуя свои несчастья, повел себя в отношении жены своего брата совершенно вопреки обычаям родины — он никогда не показывался ей на глаза. Известно, что женщины и теперь пользуются у черкесов свободой, с которой незнакомы обитательницы гаремов; но в старину эта свобода стеснялась ещё менее; и жены черкесские принимали гораздо более участия и в делах, и в сношениях общественных. Однажды в отсутствие Атвонука приехали к нему в гости родственники его жены. Канбулат был дома, и гости попросили его провести их к его невестке. Приличие и вежливость не позволили Канбулату отказаться и, вопреки своего желания, он нашелся в необходимости побывать у жены своего брата. После обычной беседы и угощений гости оставили княгиню, которая под предлогом поговорить будто бы о домашних делах удержала на минуту Канбулата. С бесстыдством женщины, ослепленной страстью, она объявила ему, что если он не даст ей клятвенного обещания провести наступающую ночь с нею вместе, то она поднимет тревогу и объявит народу, что он хотел ее обесчестить. Слова свои она подтвердила целованием молитвенника, который висел, по обыкновению, в серебряном футляре на её груди. Изумленный необычайной дерзостью и смелостью своей невестки, Канбулат дал ей требуемое обещание и подтвердил его также целованием её молитвенника. Настала ночь; Канбулат явился к бесстыдной женщине, но объявил ей, что пришел не для того, чтобы быть участником задуманного ею преступления, а для того, чтобы исполнить только свою клятву, к которой тут же прибавил другую, что зарежет её при первом её нескромном слове или соблазнительной ласке, и в доказательство своей решимости положил между нею и собой обнаженную саблю. Невестка онемела от страху. С наступлением утренней зари Канбулат оставил ненавистное ему ложе, но одна из трех стрел, с которыми хаживали тогда черкесы и дома, подкатилась под кровать. В душевной тревоге Канбулат не обратил на это внимания и, позабыв даже второпях, что у него было три стрелы, а не две, удалился поспешно!..

В первую же ночь, по возвращении своем, Атвонук случайно заметил стрелу и по необыкновенной ее длине узнал, что она принадлежит Канбулату, оружие которого вообще отличалось и величиною и тяжестью. Оскорбленный муж и брат безмолвно вышел. «Чего я опасался, то и случилось...», — сказал он одному из своих друзей и вместе с ним выехал к крымским татарам, как оказалось после, но слух разнесся, что будто бы он погиб в одном из набегов в горах. К юго-востоку от хегатского племени обитали жанинцы — поколение сильное, воинственное и страшное в то время. Смотря теперь на десяток или два бедных хижин на Каракубанском острове, кто поверит, что их владельцы составляют единственный остаток этого могущественного поколения, некогда выставлявшего тысяч десять отважных всадников, отличавшихся мужеством и отважностью? Эти жанинцы были тогда кровными врагами Канбулата за то, что в одном из набегов он собственной рукой убил сына их князя Хакушмука, владельца уважаемого и могущественного.

В одно утро у ворот ограды маленькой кунацкой или гостиной князя жанинского остановился всадник на вороном коне. Князь куда-то выехал и потому ограда и домик были совершенно пусты. Слуги разбрелись по аулу, радуясь случаю погулять на свободе. Приезжий поставил лошадь внутри ограды и вошел в домик. Одна из прислужниц княгини, собираясь привести в порядок комнаты, вошла туда же и, увидев там человека, лежащего на скамейке, была поражена необыкновенной его стройностью и красотой. Побежав тотчас же к госпоже своей, она объявила ей о незнакомце, говоря, что его плечи были столь широки, а талия так тонка, что кошка, проходя под боком, не задевала его пояса. Княгиня пошла в гостиный домик, полагая, что приезжий должен быть один из самых близких друзей ее мужа: в противном случае он остановился бы в большей гостиной, назначенной для обыкновенных гостей. Но предположение ее не оправдалось, только что успела она переступить за порог комнаты, как незнакомец вскочил с лавки, бросился к ней, и, прижавшись к ее груди, сказал: «Будь моей восприемной матерью!» Тут только княгиня разглядела гостя и узнала в назвавшемся сыне Канбулата, убийцу ее родного и единственного. Княгиня вначале испугалась, потом прогневалась, но, уступив законам гостеприимства, согласилась взять его под свою защиту, и позвав одного из верных слуг своих, приказала поместить Канбулата в безопасном месте. Хегатское племя занимало в это время все равнины близ устья Кубани. Следовательно, оно было близко к владениям крымских татар; но черкесы вообще имели мало тогда сообщения с крымскими ханами, и потому неудивительно, что Атвонук, удалившись в Крым и забытый всеми, оставался несколько лет безвестным при Бахчисарайском дворе. Но Атвонук, однако же, жил там не даром: он склонял хана дать ему многочисленное войско для наказания Канбулата и наконец успел склонить. С жаждой мести в сердце он повел отряды татар во владения брата; но, чтобы врасплох захватить врага, он скрыл себя и научил татарского начальника объявить хегатцам, что идет против отдаленных племен. Хегатцы поддались было обману, но приближенные Канбулата узнали в стане татар пегую лошадь Атвонука и поспешили уведомить о том своего господина. Канбулат успел спастись, но семейство его и жена были захвачены татарами.

Ожесточенный Атвонук приказал поместить пленницу в особенной палатке и с наступлением ночи пошел к ней с целью насытиться чувством мести и самым гнусным образом... Жена Канбулата, женщина с твердым характером и пылким умом, была в это время беременна, тогда как бывшая жена Атвонука, виновница всех этих несчастий, не имела никогда детей. Это обстоятельство спасло честь невестки Атвонука и сохранило чистоту его собственной совести. Пленница с гордостью сказала вошедшему мстителю: «Наш повелитель (так величают черкешенки вообще старших братьев своих мужей), ты торгуешь не совсем чисто; меняешь бесплодную корову на стельную...». Атвонук устыдился и тотчас же оставил свою невестку, сказав ей, что отныне он будет считать ее родной сестрой, и обратил весь свой гнев на подвластные аулы Канбулата.

Сам же Канбулат между тем находился под защитой жанинского племени и в особенности, как мы видели, его владетельницы. Чтобы расположить к тому же чувству покровительства своего мужа, княгиня поступила следующим образом: в одну из отлучек мужа она приготовила пир и, собрав самых почетнейших старшин из всего племени, поручила им просить князя, чтобы он дал ей слово исполнить одну из самых кровных и заветных просьб её, скрыв, однако же, и от старшин, в чем она состояла. Князь по возвращении своем, не зная ничего о происходящем у себя дома, сидел вечером в своей кунацкой, как вдруг явились к нему старшины в сопровождении нескольких служителей, с посудами, полными разных кушаний и напитков. Князь принял старшин с некоторым удивлением, но скоро разговоры оживились, полные чаши стал ходить по рукам и общество развеселилось. Тогда старшины с твердостью объявили князю свое поручение. «Согласен, — сказал развеселившийся хозяин, — но с тем условием, чтобы она сама лично при всех открыла свою тайную просьбу».

«Конечно, она согласится на это условие, в её и твоих летах, князь, тут нет ничего неприличного», — отвечали старшины, и двое из них отправились к княгине с ответом князя. При этом надобно заметить, что в старину у черкесов, в высшем классе, жена никогда не являлась к мужу в присутствии посторонних лиц, и потому согласие княгини на условие мужа и вслед за тем ее появление в его кунацкой составляют самое замечательное исключение. Княгиня вошла за старшинами, но не одна; за нею следовал Канбулат. «Я прошу тебя оказать гостеприимство этому человеку», — сказала она князю, показав на Канбулата, и тотчас же объяснила, каким образом она была принуждена принять его под свою защиту. Старшины, свидетели этой необычайной сцены, испугались, но князь, хотя и взволновался внутренне такой неожиданностью, но отвечал, однако же, с наружной важностью и спокойствием: «Конечно, я не могу мстить человеку, который в моем доме и ищет моего покровительства (на душе старшин стало легче), однако же ты напрасно вздумала поить нас перед открытием твоей тайны, столь для нас приятной, мы могли бы забыться, и наш стыд пал бы тогда на тебя».

Княгиня не говорила ни слова, но дворяне, у которых, по выражению черкесов, языки длинны, т. е. мастера льстить и охотники позлословить, почти в один голос воскликнули: «Острие стрелы прошло, так перья не сделают вреда». А вследствие того они посоветовали княгине прислать еще бузы и браги. «Дельно! — прибавил князь. — Только послаще той, которую ты мне поднесла теперь...».

На другой день жанинский князь через своих старшин объявил Канбулату, что отныне считает его своим гостем, но, следуя обычаям предков, хочет получить от него установленную плату за кровь, прибавив, что так как всё богатство Канбулата теперь заключается в его оружии и лошади, то удовольствуется и этим.

Канбулат исполнил требование князя и тотчас же прислал оружие, оборонительное и наступательное, за исключением одной только сабли. Жанинский князь потребовал и саблю, вследствие чего принесли и её. «Что сказал Канбулат, отдавая саблю?» — спросил князь. «Сказал только, что саблю он не считает драгоценностью, а оставил было ее для обороны от собак; тут у него в глазах, кажется, навернулись слезы»,.. — прибавил отвечавший старшина с грустью. «Он достоин и оружия и уважения! — воскликнул жанинский князь. — Отнесите все обратно и скажите, что я хотел только испытать его...». «Хотел узнать, — продолжал князь, — принадлежит ли он к числу людей, которые служат основой умной поговорки наших предков: храброго трудно полонить, но в плену он покорен судьбе, а труса легко взять в плен, но тут-то, когда уже нечего бояться, он и делается упрямым. Скажите ему, что я раскаиваюсь в моем желании испытать его, и пока он мой гость, мое оружие, моя рука, все принадлежит ему». Старшины исполнили волю князя.

Изгнанник был более чем доволен великодушием своего врага-покровителя во все время пребывания у него, но по местным обстоятельствам ему нельзя было там оставаться слишком долго; и потому он потребовал, чтобы жанинский князь проводил его в бжедугское поколение, славившееся тоже храбростью.

Бжедугское поколение — одно из самых древних обитателей черкесско-кавказских гор. Оно сначала жило в самых недрах горной цепи, но в эпоху рассказываемого предания выдвинулось уже к северным равнинам и занимало вершины речек Псакупс и Пшишь, впадающих в Кубань.

Бжедугские предводители были в это время в сборе, совещаясь о делах общественных, как вдруг явился жанинский князь вместе со своим гостем, вошел в собрание бжедухов и, в немногих словах объявив причину своего посещения, поручил Канбулата великодушию их поколения. Канбулат, обнажив по тогдашнему обычаю свою голову и обратившись к собранию, прибавил следующее к словам своего покровителя: «Бжедуги! Отдаюсь под защиту вашего поколения. Отныне по богу на вас моя надежда. Не мои достоинства, а ваша честь и слава порукой мне в вашем великодушии».

Совещание кончилось и совершенно в пользу Канбулата; с того же дня бжедуги объявили себя защитниками своего гостя. Началась самая ожесточенная борьба между враждующими братьями, продолжавшаяся в течение семи лет со всеми ужасами опустошения и кровопролития. Наконец защитники несправедливо гонимого Канбулата истощились; лучшие их воины пали на поле сражения; пламя мстительной войны опустошило их земли; народ упал духом; словом, дела и Канбулата и великодушных бжедугов были в ужасном положении; как вдруг одно обстоятельство переменило всё и даже кончило эту борьбу мировою. Жена Атвонука, проживавшая у своего отца, вздумала сшить полный мужской наряд и послала его к Канбулату. Посланный вместо одного брата нечаянно попался в руки другого, в одном из его набегов на бжедугские аулы. Атвонук, узнав работу рук жены своей, распросил, кому она была назначена и, желая выведать сношения Канбулата с преступной его женой, послал посылку со своим слугой, наказывая пригласить его на свидание с нею и намереваясь убить их обоих на месте преступления.

Слуга возвратился скоро и, к удивлению Атвонука, объявил, что Канбулат вместо ответа на его предложение изрубил в куски всю посылку и приказал в таком виде отвезти ее туда, откуда она прислана, прибавив, чтобы никто не смел впредь являться к нему с подобными поручениями, в противном случае он грозился первого посланного повесить на первом попавшемся дереве.

Этот случай послужил поводом к примирению знаменитых братьев; он внушил Атвонуку мысль, что Канбулат, может быть, не так ещё виноват, как казалось ему. Начались переговоры, после которых было назначено и свидание между братьями. «Я знал, что невинность моя оправдает меня, — сказал при встрече Канбулат, — но ты не хотел видеться со мной лично, а я был готов скорее погибнуть, чем открыть кому бы то ни было несчастный случай, бесславивший наш дом».

Объяснение это прекратило все неприязненные сношения между ними; наступил мир после продолжительного кровопролития, и бжедуги, оплакивая свои потери, утешались славой, приобретенной ими во времена благородной защиты гонимого.

Здесь оканчивается собственно предание. Далее следуют некоторые отдельные эпизоды, между которыми любопытнейший есть следующий: два брата из дворянской фамилии Дендар находились при враждебных князьях; старший при Атвонуко, а младший при Канбулате. В одной битве старший Дендар смертельно раненный лежал в овраге. По окончании дела младший Дендар, проезжая поле сражения, которое осталось за бжедугами, увидел истекающего кровью своего брата, на котором были белые штаны, и, обратившись к товарищу, сказал с язвительной насмешкой: «Здесь лежит дикая коза». Умирающий, услышав слова брата, отвечал с презрительной гордостью: «Нет, не коза дикая, а воин в белых штанах из такой шелковой ткани, какою твоя мать не подвязывала никогда и головы!.. Сними их скорее, пока еще они не выпачкались в крови...».

Кроме предания и частных вставочных эпизодов, есть еще и песня о том же предмете. Она носит имя Канбулата и чрезвычайно любопытна. Имена и подвиги участвовавших в битвах воспеты, даже чувства многих лиц изображены живо. Она служит основой предания, которое в свою очередь служит ей истолкованием. Вот пример: предание говорит, что один князь приехал к бжедугам за собственными делами, по окончании которых собирался отправиться домой, но в то же время он узнал о приближении татар, предводительствуемых Атвонуко. Князь остался и присоединился к Канбулату, с которым не имел прежде никаких дружеских связей, и был убит в одном из сражений. Певец влагает в уста Канбулата, оплакивающего смерть этого князя, следующие слова: «Я не оказал ему благодеяний, а он погиб за меня!»

 

*** *** ***

 

В русских журналах средины XIX века публиковался также другой интересный адыгский писатель-просветитель Султан Адиль-Гирей (1821—1876). Его произведения содержали в себе основы мировоззрения, характерного для интеллигентной прослойки горцев, которые ценили и берегли национальное наследие, прекрасно знали свою историю, свои предания и легенды и в то же время стремились включить все это в европейски цивилизованный мир. Адиль-Гирей предпочитает строить повествование на достоверных исторических фактах, владея при этом художественными литературными приемами создания характеров и ситуаций. Таковы, например, его рассказы «Сулейман-эфенди», «Жена черкеса», «Рассказ аварца» и др. Получив образование в Петербурге, он поступил на военную службу в русскую армию. Служил в Кавказско-горском полуэскадроне, возглавлял милицию в Аварии и Чахии, был адъютантом главнокомандующего Отдельным Кавказским корпусом, командовал разными воинскими подразделениями, служил в Варшаве и Петербурге. Вернулся на Кавказ уже в 70-х годах, продолжал служить в Тифлисе в чине генерала по особым поручениям. Профессия военного помогала писателю создавать правдивую фактическую базу своего творчества, рассказывать об исторических деятелях, прежде всего известных в военных кругах, передавать точное и разнообразное восприятие военных исторических событий.

Первые художественные произведения Адиль-Гирея появились в печати в 40-х годах XIX века главным образом в газете «Кавказ», сыгравшей в свое время прогрессивную роль, так как она печатала многие произведения национальных писателей, пробуждала интерес у русских читателей к жизни и людям Кавказа. Султан Адиль-Гирей умер 30 декабря 1876 года в Тифлисе. По свидетельству современников, тело его было перевезено из Тифлиса в Адыгею, в аул Тлюстенхабль, и похоронено там на родовом кладбище. (См.: Сулейман Эфенди. Из книги «Адыгские писатели-просветители XIX века». http://www.heku.ru). «Рассказ аварца», который мы здесь приводим, является образцом стиля и характерологии в творчестве Адиль-Гирея. Он интересен краткой, но целенаправленной характеристикой Шамиля, влияние которого и легендарный авторитет до сих пор привлекают внимание историков и литераторов. Автор рассказывает о детстве Шамиля, подчеркивает его демократизм, вводит показательные детали поведения, создавая живой, «будничный» образ исторической личности.

 

Рассказ аварца.