 |
|
В СИСТЕМЕ ПОЛИКУЛЬТУРНОГО ПРОСТРАНСТВА
(Петербургские заметки)
Главнейшая составляющая поликультурного пространства Петербурга – наука. Достижения науки имеют длительность, выходящую за рамки локальной культуры и локального исторического периода, поэтому они должны быть поняты в своей всеобщности.
Развитие научного знания есть процесс постоянной перестройки форм существования знания, и осуществляется он, прежде всего, посредством изменения структуры того аппарата, который обеспечивает «память» науки, наследование достигнутых результатов.
Если бы в процессе развития науки ученые не могли бы воспроизводить достигнутые результаты, фиксировать, сохранять и наследовать характеристики научного знания, то все возникшие изменения, никак не фиксируясь, уничтожались бы и стирались из памяти человечества.
При самом общем взгляде развитие науки осуществляется в различных взаимодействующих формах, в зависимости от характера тенденций этого процесса: во-первых, тенденции к росту количества теорий, и, во-вторых, тенденции к формированию единой обобщенной теории. Исходя из первой тенденции – стремления к дроблению научных теорий, к созданию автономных, замкнутых теоретических образований, развитие научного знания предстает как процесс расхождения познавательных форм, обретения ими самостоятельности и обособления друг от друга. Вторая тенденция – движения к единой теории – также может быть положена в основание концепций научного развития, которое с этих позиций трактуется как движение к обобщенной теории, как преодоление обособленности познавательных форм и как синтез теорий, ранее казавшихся автономными.
Рассмотрение развития науки со стороны логики и методологии развития выявляет такие ее формы, как развитие языка и методов, смену стилей мышления, научные революции и другие.
С нашей точки зрения, ключевая проблема философии науки – проблема роста знания и метода развития науки. Таковой она является, прежде всего, потому, что, не решив ее, невозможно ответить на другие вопросы развития научного знания. Во-вторых, само научное знание с точки зрения методологии является совокупностью методов научного исследования
Так, естествознание использует систему взаимосвязанных между собой методов – аналитический и синтетический методы, аналогию, сравнительно-типологический и сравнительно-исторический методы, индукцию и дедукцию, методы и приемы обработки эмпирического материала (группировку, классификацию, обобщение), абстрагирование и другие. В истории естествознания не только вырабатываются новые способы и методы изучения объекта, но и среди уже выработанных средств познавательной деятельности на первый план выдвигаются некоторые из них. Так, в середине XIX века естествоиспытатели – приверженцы индуктивизма превратили методы индукции в единственный метод научного исследования, противопоставив ее дедукции.
В развитии научного знания, которое предстает как процесс совершенствования методологических средств познавательной деятельности, происходит смена методов исследования, их усложнение, формирование новых. На определенных этапах развития науки прежние методы оказываются тормозом научного прогресса, если, конечно, им придается неправильный статус и неверное истолкование.
История науки имеет дело с научным знанием в его историческом движении, сама являясь объектом науки. Здесь ставится задача определения объекта истории науки не только в связи с характером определенных идеализаций той или иной эпохи и применяемым стандартом рассуждений, но и в связи со степенью приближения к объективной истине, то есть к реально осваиваемым наукой природным объектам. Эталоном этого приближения является, конечно, современное состояние знаний об объектах природы, а относительным эталоном –последовательное сравнение различных исторических этапов в развитии наук. Объект истории науки поэтому дан не в виде готовых окончательных результатов, а как процесс приближения к объекту науки, превращения «вещи в себе» в «вещь для нас».
Таким образом, существенной характеристикой объекта истории науки является его становление и незавершенность. Главная задача историка науки – реконструкция и описание полученного знания, анализ его структуры, методы и способа получения.
Обратимся теперь к конкретному историку науки, английскому ученому-энциклопедисту XIX века Уильяму Уэвеллу, который наряду с другими исследованиями занимался проблемами методологии и истории науки, а именно – проблемой роста научного знания и метода индукции как метода научного прогресса.
Уэвелл предлагает свой основной закон развития научного знания, предполагающий наличие в истории науки эпох трех типов: подготовительные, индуктивные и эпохи следствий.
В подготовительные эпохи общие понятия и принципы, еще очень смутные и неясные, постепенно оформляются и приобретают более четкие контуры. Одновременно обрисовывается круг фактов, подлежащих объяснению.
Индуктивные эпохи – это периоды крупнейших открытий, когда осуществляется соединение четких и ясных идей с соответствующими фактами. В индуктивные эпохи происходит переход к обобщениям наивысшего порядка, которые дают объяснения особенно большому количеству фактов. Эти эпохи заслуживают наибольшего внимания историка.
Индуктивные эпохи сопровождаются периодом следствий, когда основное открытие, выступающее обычно в форме теорий, приобретает более четкие, отточенные формы, широко распространяется и развивается наиболее полно.
Такова общая схема развития каждой науки в целом. Уэвелл сравнивает эту схему с картой реки, где воды многих источников соединяются вместе и образуют один мощный поток.
Понимание Уэвеллом индукции представляет значительный интерес, поскольку оно влияет на его интерпретацию движения научного знания и, кроме того, в некоторых пунктах перекликается, как отмечалось выше, с современной постановкой проблем. Каждая индуктивная наука, по мнению английского ученого, всегда относится к некоторой группе внешних объектов. Индуктивная истина доказывается подобно угадыванию загадки, когда догадка согласуется с описываемыми фактами. Доказательство неотразимо по своему действию на веру, но оно не вызывает удивления, потому что все шаги, приведшие к заключению, показаны еще до того, как мы это заключение получили. Индуктивный вывод не демонстративен, но часто он поражает гораздо больше, чем доказательное рассуждение, так как промежуточные связи между частным положением и общим выводом не показаны. Открытие в естествознании, следовательно, состоит в высказывании, соответствие которого фактам затем проверяется.
Для творчества Уэвелла характерен синтез его логических концепций с историко-научным материалом. Сам Уэвелл писал о том, что его первый фундаментальный труд по истории индуктивных наук был задуман как база для разработки философских и логических принципов. История науки – это та среда, где формируется, оттачивается и отрабатывается Уэвеллом его концепция развития науки и метода получения нового знания.
Анализируя основные идеи философии науки Уильяма Уэвелла, становится понятным, почему они и сегодня современны и актуальны.
Его идея о том, что наука, интеллектуальный прогресс состоит в «идеализации фактов», имеющих место в пределах развития науки получила подтверждение последующим развитием науки. По своей сути его концепция роста научного знания как процесса формирования, прояснения, развертывания понятий и обобщения фактов является современным пониманием развития науки как развития ее методов и языка: пониманием развития научных понятий как процесса, который состоит в смене теорий, а следовательно, в развитии понятий, используемых учеными при анализе изучаемого объекта.
Второе положение Уэвелла, касающееся непосредственно роли индукции как метода науки также является практически тождественным положению современной методологии науки о том, что специфика науки связана с Научным Методом, под которым понимается совокупность методов, применяемых в различных науках. Эти методы используются не хаотично, а представляют собою взаимосвязанные компоненты общего логического механизма развития науки. Взаимная корреляция научных методов осуществляется посредством динамической структуры оборачивания метода, обеспечивающего получение и прогресс нового знания. Как мы видели, английский мыслитель таковым Методом выявил Индукцию.
Таким образом, изучение творчества замечательного английского ученого Уильяма Уэвелла, без сомнения, поможет более ясному пониманию сложных динамических процессов в системе современной науки и существенно расширит поле историко-философских научных исследований, а, следовательно, увеличит все поликультурное пространство человечества.
С.М. Шишков
(Санкт-Петербург)
СОВРЕМЕННОЕ ПРОЧТЕНИЕ ФИЛОСОФСКИХ ИДЕЙ
В ТВОРЧЕСТВЕ ДАНИИЛА ХАРМСА
Произведения Даниила Хармса зачастую оставляют ощущение неясности, неуловимости в сказанном чего-то наиболее важного. Герой многих рассказов и сценок Хармса часто оставляет читателя в недоумении, констатируя наличие неразрешимой проблемы для познания чего-либо[326].
Мигелем де Унамуно[327] высказано мнение, что сказанное слово не является более жестко связанным с его автором, но принадлежит теперь всем и каждому, кто читает произведение. Произведение живет самостоятельной жизнью, приобретает свою собственную значимость. Поэтому мы читаем текст, не столько пытаясь проникнуть в замысел автора, чтобы понять и объяснить его, сколько с целью понять, что в самом произведении заставляет нас восхищаться им, какую значимость оно имеет для нас, читающих его сегодня, в непосредственно окружающей нас реальности. Таким образом, исследование строится скорее как размышление по поводу произведений Хармса и их статуса в культуре, чем исследование источников написанного, выяснение «доподлинного» смысла на основе анализа личности и творчества автора.
Критика той достаточно прямолинейной формы материализма, которая господствовала в нашем обществе в период жизни Хармса, является постоянным мотивом его творчества. В концентрированном виде его отношение к позитивизму выразилось в строках стихотворения «Скажу тебе по совести», которые принимают форму практически афоризма: «Ученые наблюдают из года в год/ пути и влияния циклонов/ до сих пор не смея угадать будит ли к вечеру дождь/ и я полагаю, что даже Павел Николаевич Филонов/ имеет больше власти над тучами».
Критика традиционных связей между понятиями, диктуемых рассудочностью, так сказать «банальным здравым смыслом», с особой силой проявляется в знаменитых абсурдных сценках. Абсурд у Хармса зачастую призван показать не бессмысленность мира и человека в нем как таковые, но бессмысленность и тщету схематизма обыденного толкования «главных вопросов» в жизни человека. Причем критика направлена не на традицию как таковую с ее интеллектуальными и нравственными основами, а на «оскомину традиции» – догму. Здесь абсурд как бы вскрывает пустоту поверхностных конструкций, выстроенных без внутреннего понимания сути явлений, и даже без претензии на такое понимание. В этой связи наиболее близкий Хармсу по духу творчества поэт А. Введенский говорил о «поэтической критике разума». Результатом же такой критики, по мнению некоторых исследователей творчества Хармса, является трагедия обнаружения пустоты за дискурсом. К такому выводу приходят ученые, чьи исследования творчества Хармса наиболее масштабны (Ж.Ф. Жаккар и М. Ямпольский). Творчество Хармса в целом понимается как некий проект «борьбы со смыслами», поиска нового языка, глобального очищения языка от всего, что подобно слою ракушек на днище корабля нарастает с течением времени мертвым грузом, от того, что в философских построениях Я. Друскина названо немецким словом bestehende – устоявшееся, застывшее, омертвевшее. По мнению исследователей, Хармс потерпел неудачу в своем поиске и в этом состоит трагедия его творчества.
Критика Хармсом догматизма мышления и «рационалистического ума», последовательно проводимая во всех его произведениях на первом этапе его творчества выражалась через словесный материал, находила выход в форме зауми. Во втором периоде его творчества такая критика выражена в многочисленных прозаических произведениях – абсурдных миниатюрах.
Результатом такой критики является выявление некоего объема, стоящего за поверхностным, привычным восприятием происходящего. Хотелось бы сказать, выявление нового смысла, но как раз со «смыслами» Хармс и боролся, очищая мир. Результатом представления абсурдного мира в сценках Хармса является остановка на подходе к такому «нечто», которое писатель не то чтобы затрудняется объяснить, но протестует против объяснения и установления и просто указывает на него. С этим аспектом творчества Хармса связаны многие повторяющиеся в нем мотивы – мотив обнаружения пустоты, забвения, мотив исчезновения героев, вещей и предметов.
Философия творчества выражена Хармсом в понятии «чистоты порядка». В его письме К.В. Пугачевой, сказано: «Когда я пишу стихи, то самым главным, кажется мне, не идея, не содержание и не форма, и не туманное понятие «качество», а нечто еще более туманное и непонятное рационалистическому уму, но понятное мне…это – чистота порядка. Эта чистота одна и та же в солнце, траве, человеке и стихах. Истинное искусство стоит в ряду первой реальности, оно создает мир и является его первым отражением. Оно обязательно реально»[328]. Эта «чистота» возможно и есть то, что стоит за исчезновением, забыванием, пропаданием мира в его рассказах, что проявляется в невидимой но ощутимой форме результата выворачивания наизнанку обыденного видения мира. Мир не распадается, а очищается. Сама чистота как ее понимал Хармс, возможно есть нечто близкое к пустоте, которая все вмещает и существует до вещей. Как сказано в стихотворении «Хню»: «Всегда наивысшая чистота категорий пребывает в полном неведении окружающего. И это, признаться, мне страшно нравиться». Такая пустота не является черным ничто, абсолютным нулем, но все в себе содержит и все в себя вмещает. Она возникает на границе отказа от объяснения мира, но при этом отказ понимается как отказ от права судить и разделять, чем отказ от знания вообще.
Интересно, что неоднократно проведенная Хармсом критика рационализма склоняется к иронии над монополизацией «окончательного знания». В его творчестве даже выделяют миниатюры, созданные в своеобразном жанре «гносеологических пародий» – ироничные рассказы о невозможности познания. Смысл таких пародий можно объяснить как утверждение чистоты, высоты творчества, достигающего предела восприятия и замирающего в хрупком обладании истиной, в состоянии «некоторого равновесия с небольшой погрешностью».
Т.В. АРТЕМЬЕВА
(Санкт-Петербург)
ПЕТЕРБУРГСКИЙ КАНДИД[329]
Фигура И. Д. Ертова (1777-1842) не совсем характерна для научного мира, тем более для петербургской интеллектуальной элиты, представленной прежде всего дворянством. Тем более интересна судьба этого мыслителя. Выходец из купеческой старообрядческой семьи (перешел в православие только в 1796 г.), он мечтает «перевестись в ученое сословие»[330]. С ранней юности он много читает, увлекается французской просветительской литературой, осваивает труды И. Ньютона, И. Кеплера, изучает, математику, астрономию. Его наследие, включающее в себя сочинения по космологии, истории, философии, отражает попытки исследования философских оснований этих наук. Ученые занятия расстроили небольшое состояние Ертова. С 1801 г. он был вынужден оставить собственное дело и работать бухгалтером в торговом доме, а позже и вовсе перейти в мещанское сословие. Свою жизнь Ертов описал в повести «Русский Кандид, или Простодушный. Историческая повесть претекшего времени» (СПб., 1833).
Более полный вариант автобиографических записок Ертова «Житие раба божияго Ивана Давидова, сына Ертова самим им писанное» (1837) до сих пор не напечатан. Вместе с тем этот текст представляет значительный интерес, так как дает возможность познакомиться с жизнью маргинального петербургского философа, понять систему его ценностей. Записки Ертова помогают понять не мировоззрение, но нравственный и эмоциональный мир «маленького человека».
Философствование представляет для Ертова перемену образа жизни, поэтому он полностью отдается процессу творчества, отказавшись от семейных традиций. Небогатый, но успешный петербургский купец превратился в философа, занимающегося поисками космологических абсолютов. Причина интеллектуальных и эмоциональных интенций описана Ертовым в его «Житии» и пафосно озаглавлена «Перемена жизни от действия страстей». Это наивная история любви, интеллектуального подвига во имя этой любви и разочарования в ней.
Ертов пишет: «Не помню, от конца ли 1795 или в начале 1796 года на святках была у брата моего Павла вечеринка. В числе гостей была дочь сенатского обер-секретаря Железнова, Катерина Ивановна, умная, прекрасная девица, лет двадцати пяти. … Не знаю, почему раза два глаза мои встречались с глазами К.И. На вечеринке была музыка, играли в фанты, пели подблюдные песни, танцевали. В последнем занятии я не участвовал, ибо не умет танцевать и одевался тогда еще по-русски. Наконец, К.И. спросила меня: «Что вы не танцуете?» Я ответил: «Не умею». Она возразила: «Нельзя статься, чтобы вы не умели». Разговор тем и кончился. Ночью все гости разошлись и разъехались: я так же. Но остаток ночи не мог провести спокойно. Сильное волнение мыслей произвело даже боль в голове моей. Я почувствовал, что К.И., вероятно без намерения одною ласковостию, бросила первую искру любви в мое сердце. Не объясняя всех мыслей и чувств раскаянного воображения моего, скажу только, что с сего времени я стал задумчив, печален, мечтал о взаимной любви и с прискорбием видел в разности состояний непреодолимое препятствие. … Первая любовь так сильно распалила воображение мое, что я, перечитывая первые части “Естественной истории” графа Бюффона, понимал их совсем не в том виде, как бывало прежде, и заметил в умозрениях его несправедливость. Вслед затем 20 апреля 1796 года, в светлое Христово воскресенье, пришла в голову первая мысль о движении планет, посредством солнечного обращения; а на другой день, вследствие сего обращения, мысль о происхождении материалов земных. Столь важным открытием я надеялся, по незнанию света, открыть себе путь к счастию…
Между тем, Катерина Ивановна, прожив лето в своей деревне, на осень и зиму приехала опять в Петербург. Я с нетерпением ожидал святок, чтобы с ней увидеться, и нередко хаживал по вечерам мимо ея дому на Сенной, в надежде увидеть ее хоть мельком в окно. … Чрез несколько дней зашли ко мне в гости двоюродные братья ея, с которыми я был в знакомстве, и между прочим, из разговоров их узнал, что сестрица их помолвлена за полковника гвардии г. Певцова. Я скрыл пред ними смущение мое, но проводя их, бросился в постелю и пролежал до утра в совершенном отчаянии. …
Вставши поутру, я так был слаб и бледен, как будто после тяжелой болезни, и целую неделю прожил в совершенном бесчувствии так, что ни жизнь, ни смерть, и ни что на свете не могло рассеять глубокой горести моей… На другой неделе стал поправляться понемногу. Слезы и печальные размышления были единственным моим занятием. Я нисколько не был сердит на Катерину Ивановну и, обдумавши, даже хвалил ее поступок. Мне хотелось только знать, думала ли она обо мне когда-нибудь, и могла ли предвидеть, что два или три слова ее, может быть и без намерения сказанные, сделали во мне перемену на всю жизнь мою. … В том же годе с 15 на 16 декабря она скончалась на третий день после родов и погребена на Смоленском кладбище, идучи от ворот на правой руке не доходя церкви. Могилу ея можно найти по подписи на мраморном памятнике[331].
В 1799 годе я посвятил любезному праху ея книжку мою “Картина просвещения россиян. Отрывки и смесь”.
Обманувшись в первых чувствах любовной страсти, я занялся сочинением книги моей “Начертания естественных законов происхождения Вселенной”»[332].
В фундаментальных космологических сочинениях «Начертание естественных законов происхождения вселенной» (Т. 1–2. СПб., 1798–1800) и «Мысли о происхождении и образовании миров» (СПб., 1805), написанных «под действием страстей», Ертов предлагает собственную модель божественного творения мира. Его натурфилософский «Шестоднев» основан на описании процесса возникновения «Космоса» из «Хаоса», путем придания «первовеществу» качества притяжения. Первоначально Вселенная состояла «из тончайшего эфира и прочих, почти ничтожной малости, в оном рассеянных элементов»[333]. Введением тяготения Бог заставил эти элементы сгруппироваться в «шары земные», причем упругость эфира послужила причиной того, что все частицы рассредоточились в пространстве, а не «слились» в одном месте. Например, Солнце обладает «великим количеством» «находящейся в оном притягательной силы, которою оно, сквозь эфиром наполненное пространство, действует»[334]. Эта сила подчиняется закону обратных квадратов и пропорциональна содержащемуся в теле количеству вещества.
Первый этап соответствует первому дню творения, когда «сотворил Бог небо и землю» (Быт 1, 1). Сначала земля «была безвидна и пуста, и тьма над бездною» (Быт 1, 2). Для Ертова это вполне естественно, ибо свет «родится от движения», а движение – «от обращения Солнцев». Солнце своим вращением препятствует падению планет на него, «отражает собою же произведенное в телах тяготение»[335]. Это же вращение было единственной причиной начального движения планет: когда Солнце впервые обернулось вокруг себя, оно понудило этим все тела в его окрестности обращаться в противную сторону. Такое объяснение времен обращения планет вокруг Солнца Ертов считает одной из важнейших своих заслуг. Звезды «первым обращением своим, разогнав бесцветный мрак эфирных полостей, произвели понятие о вещественном свете»[336]. Таким образом, свет мог появиться лишь тогда, когда космические тела пришли в движение под воздействием силы тяготения.
На следующий день Бог велел воде собраться в одно место и явиться суше (Быт 1, 9), ибо «планетам для произведения материков, довольно было повернуться вокруг себя только по одному разу». Для уничтожения созданного Богу достаточно лишь изменить направление космологического процесса, изъяв из него тяготение: «Когда свершится целая жизнь природы человека, и нужно будет новое Преображение, чтобы избранные чада Земли, смертию своею переселились в область вечного бессмертия, тогда Всевышнему промыслу не больше надо будет сделать, как только всесильным изречением Своим отнять у естества силу притяжения, чем и возвестить бывший покой природе»[337]. Как только Бог лишит материю Вселенной свойства притяжения, она вновь рассредоточится по всему пространству и воспроизведется ситуация, предшествовавшая «первотолчку».
Весь мир однороден в своих законах, установленных единым Господом, и в том «материале», из которого сделан <…> все Планеты составлены из одной материи, только оная производит на них свет и теплоту, соответственные своему количеству»[338]. Теплота и свет также подчиняются следствиям из закона тяготения. Мы окружены звездами, подобными Солнцу, вокруг которых вращаются планеты – миры, подобные нашему. Небо представляется Ертову «шарообразной плоскостью», в которой, по его оценкам, «соберется сих блестящих светил до 1.650120»[339], это неизмеримое пространство не имеющего основания везде круглого небесного свода, наполненного миллионами звезд. Так же, как люди на земле, миры подобны, сходны в «общем основании» – и разнообразны[340]. Солнце кажется нам огненным, но это заблуждение людей, привыкших все одевать в чужое платье. Солнце неподвижно и лишь вращается вокруг своей оси. Оно покрыто огненным океаном с небольшими пятнами твердого вещества. Там живет «солнечный человек». Огненное вещество служит тамошним жителям вместо воды. Солнечные пятна же подобны земным облакам.
Ертов принял участие и в корпускулярно-волновой полемике, подвергнув критике как объяснение Эйлера, так и Ньютона. Ньютон и Эйлер по-разному объясняли освещение планет. Ньютон думал, что Солнце испускает лучи, а Эйлер представлял, что солнечный огонь производит трясение эфира, и колебания исходят от Солнца, как от вращающегося в жидкости шарика. Ни Ньютон, ни Эйлер не имели, по Ертову, «точных понятий». «Для избежания же на пути столь огромных камней претыкания, выдумали закон, говорят, будто бы с Механикою согласный, по которому всякое покоящееся тело, единожды выпехнутое из своего места, не перестает двигаться по прямой линии, доколе в пути не получит себе препятствия»[341]. Ньютон придумал и совершенную пустоту. Он, конечно, сорвал «с разума непроницаемую завесу заблуждения», но он же и нагнал мрачнейшие тучи. «Отдавая справедливость во множестве явлений, изъясненных сими законами, особливо совершенству астрономических наблюдений; но должно признаться в том, что они довольно сильны для уверения человека, но слабы и почти совсем негодны для изображения природы, которая в изъяснении произведений своих не терпит никаких умоположений, кроме видимой причины»[342]. Ньютон считает, что «влияние» света и тепла Солнца обратно пропорционально квадрату расстояния до него. Тогда выходит, что на Уране и на отдаленных кометах ужасно темно и холодно. «Вот изображение умозрительной картины Разумнейшего из философов! одни только величайшие Мужи могут взойти до такой степени заблуждения; и по чему знать – не одно ли пасмурное небо Англии в состоянии производить людей, к тому способных»[343]? Более того, «безсмертный Невтон» выдумал, что некоторые кометы «вместе с невинностию жителей» попадают на Солнце. «Должно признаться, что предлагать столь невероятные догадки совсем противно благопристойности»[344].
По Ертову, волновая концепция Эйлера не объясняет причин колебаний источника света, ньютоновская же противоречит сформулированным им же законам механики, ибо частица света в его объяснении не увеличивает скорости под влиянием тел, обладающих большой массой.
Типичная оценка, которой удостоились труды Ертова, представлена мнением академиков, высказанном 20 июля 1797 г. На чрезвычайном заседании Императорской АН в этот день среди других вопросов было прочитано письмо Ертова от 13 июня и посвященная императору рукопись «Начертание истории Вселенной от небытия до происхождения животных». Автор просил указать ему ошибки. Рукопись просмотрели Румовский и Гурьев. Они нашли «несообразности» и «неточности», но не стали «вдаваться в детали». Конференция решила рекомендовать молодому автору изучить лучшие труды в избранной им области[345]. Грубо говоря, его обвинили в невежестве. Отвечая на журнальную критику, также упрекавшую его в неосведомленности, Ертов признал, что почти не знает иностранных языков (лишь с трудом читая по-французски) и поэтому не смог прочитать многие труды современных ему авторов. Однако он упоминает с уважением и комментирует таких мыслителей и ученых, как Галилей, Ньютон, Кеплер, Ф. Бэкон, Декарт, Эйлер, Гершель, Галлей, Ламберт, Мопертюи, Вольтер. Он знаком и с европейской модной тогда литературой, ссылаясь, например, на «умного Иорика». Сам он был чрезвычайно высокого мнения о своих идеях.
Подвергая классиков «конструктивной критике», Ертов полагал, что Коперник, Кеплер и Ньютон построили динамическую модель Вселенной, но не объяснили «первую причину движения планет». Если бы они или ученые, более близкие по времени, – Гердер, Кювье и др. познакомились с его предположениями, их системы могли только выиграть. Ертов не согласен с тем, что планеты, как считал Бюффон, представляют собой части застывшей лавы, отколовшейся от Солнца, в результате попадания в него кометы. «Несколько тысяч лет», которые Бюффон отводит на «творение мира» не согласовываются со Священным писанием, в котором этот процесс завершается за шесть дней. По мнению Ертова, нельзя заподозрить Бога в том, что тот «не находил средства, вместо столь продолжительного и бесполезного пути, гораздо кратчайшим достигнуть цели своих Высочайших намерений»[346]. Кроме того, утверждение, что небольшая комета, отколов от Солнца кусок, может пролететь мимо него, противоречит закону всемирного тяготения, ибо Солнце, обладающее гораздо большей массой, должно притянуть как ее самое, так и отколовшуюся часть. Поэтому, сочинения Бюффона и другие «мысли о происхождении планет гораздо приличнее будет назвать философским, превосходно написанным романом, нежели справедливой повестью первобытного происшествия»[347].
Ертов не считает, что нарисованная им картина в точности соответствует происшедшим событиям. Его построения заведомо гипотетичны и умозрительны. В статье «О необходимости предположений в естественных науках и способе правильно мыслить» Ертов пишет о том, что предположение, гипотеза является необходимым условием развития научного познания и предшествует ему. «Если выкинуть из наук предположения, то что останется для опытов и наблюдений? Самые опыты могут ли производиться без предварительных предположений? Можно сказать, что весь образ жизни человеческой основан на предположениях, образующихся беспрестанно в мыслительной способности»[348]. Для него важен сам принцип соотнесения научного и богооткровенного знания, ибо только в их соединении ему видится тот гносеологический «идеал совершенства, без всякой примеси заблуждений»[349], которым обладал первый человек. Ертов сопротивляется разделению философской, научной и религиозной мысли, которое уже постигло западноевропейскую культуру. Знание не утратило для него своей целостности и всеобъемлемости – отсюда обращение к Священному писанию и метафизическим предположениям. Здесь имеется в виду онтологический смысл познания, характерный для подобных натурфилософских построений. Это концепция, согласно которой Бог так устроил Природу и человека, что человек обязан познавать Природу и ее законы, выполняя свое предназначение в мире и двигая мировую историю. С этой точки зрения, Ертов осуществляет одну из важнейших задач человека – построение единой конструкции познаваемого мира.
Ертов понимал, что метафизика и наука представляют собой различные типы знания, обращенного к одному и тому же объекту исследования. Функция метафизики не ограничивается умозрительными предположениями, а заключается в постоянном теоретизировании по поводу «первоначал». Роль аксиом, на которых должно покоиться научное знание, он отводил Откровению. Таким образом, «откровенное», незыблемое, «базисное» знание лежит в основании метафизических представлений о мире, уточняющихся по мере совершения интеллектуальных усилий. Этот сплав откровения, умозрения и опытного знания и являлся, по мнению Ертова, Всеобщей Историей Происхождений. Ертовская попытка «соединить» умозрение и откровение с научными выводами была анахронизмом в XVIII – начале XIX вв., но она наглядно демонстрировала своеобразный «синкретизм» русской философской мысли, создавший благоприятную почву для восприятия научного знания в обязательном сочетании с какой-либо «мировоззренческой» установкой: нравственной, политической, социально-утопической или даже религиозной.
Л.М.МОСОЛОВА
(Санкт-Петербург)