Главная | Обратная связь

Любовная трансформация

Гг.

Существует только одна общага литературного факультета пединститута, затерянная в холодной Вселенной. Все разъехались по деревням и городам. Но в той общаге одна комната. И там двое… Двадцать четыре и девятнадцать. И все в первый раз… Но все получается! Уже любят друг друга целую неделю новогодних каникул в рябиново-коньячных парах и сигаретном дыму. Семь раз – и сутки долой! Горят тела в любовном угаре! «Слушай, миленькая, у тебя тело пахнет, как у младенца!» – «А я яблоко хочу – большое и красное!» И он отправляется среди ночи искать яблоко – большое и красное… Приносит его… и получает за это большой синий бант на нефритовый молоток, который Она привязывает лично… Вместе ведь по краю, было время, нас водила пагубная страсть. Мы хотели вместе сбросить бремя и лететь, чтобы потом упасть! Дрожат руки, и покачивает на ногах, когда выползают подкрепиться в столовку или вечером в кино. И зачем им кино? Им и так все дано! И свадьба без свидетелей, и поцелуи с земляникой в колокольчике – на устах… А когда случалась производственная необходимость, летели от него письма. Вот такое письмо написал, когда он зарабатывал пластиковые лыжи для пединститута на деревообрабатывающем комбинате. «Здравствуй, родничок мой серебряный! Я тебя очень сильно люблю и очень сильно по тебе скучаю – просто сил никаких нет! Ты у меня такая хорошая, и я так счастлив с тобой! Мы всегда будем вместе, и я всегда буду любить тебя крепко-крепко. А жить мы с тобой будем обязательно в деревне – я это вдруг сегодня как-то ясно почувствовал, когда ехал в автобусе. Люди все какие-то злые, нервные, кричат друг на друга. Воздух спертый, за окнами – серые дома… И так захотелось в поле, в лес вместе с тобой. Это ты меня научила любить лес, моя милая. Я тебя крепко-крепко прижимаю к груди и крепко-крепко целую, моя милая женушка. Работа у нас тут не очень тяжелая, но нудная: таскаем крючьями бревна. Я тебя, правда, очень сильно люблю, и жизнь моя без тебя какая-то бессмысленная, и как я раньше жил один?! Ты у меня самое главное, а все остальное потом. Я, может, смогу приехать во вторник, ты на всякий случай будь в городе. Ничего у меня не болит, пищи хватает, жилье теплое. До свидания, моя радость! Береги себя. Трусь об твой носик». А это, когда она лежала в роддоме на сохранении: «Милая, родная, я тебя очень сильно люблю, мне так без тебя плохо. Ты не тоскуй, крепись! Так будет лучше и для тебя, и для малыша или малышки. Хожу по комнате туда-сюда, не знаю, за что взяться? Что-то в груди ноет и ноет. Всплакнул немного, покурил (прости, больше не буду), послушал удмуртские песни. Я когда их слушаю, то мне все представляются маленькие удмуртские деревни, леса, поля, голубое небо… И на всем этом как-то так образ твоего лица с лучистыми задумчивыми глазами, просто плакать хочется. Я всю жизнь буду тебя любить, чтобы ни случилось. Сижу тут один, как медведь в берлоге, и ничего мне без тебя не надо. Все необыкновенно в жизни, потому что оно освещается твоим светом, а так все серо и обыденно. Ты крепись, мой родничок! Ты ведь в советской больничке лежишь, знай, что все тебе желают только добра. А что женщины кричат, то когда они не кричали. Держись! Все приходит и уходит. Диалектика! Я когда прихожу к тебе, мне очень хочется с тобой долго разговаривать, но я боюсь, что ты простынешь, и все мысли сбиваются. Просто не знаю, что делать. Крепко-крепко обнимаю тебя и целую». И все смешалось потом, и застыло, не застыв; и заморозилось, не заморозившись, – на много-много лет. Без разборок, почти без расставаний по странам и весям – в любовном полете вместе с детишками куролеся…

И теперь они накануне развода. Почему? И будто не было двадцати семи лет... Сбежав в другой город, он так ей говорил по мобильнику, но она все записывала, будто это были письма, и обдумывала: «Все… мы с тобой вместе больше жить не будем. Ты свободна. Я освобождаю тебя от всех обязанностей по отношению ко мне. Решай сама, как будешь жить дальше. В сорок пять – баба ягодка опять. Сможешь прожить еще одну новую жизнь. У тебя еще все впереди. Я тебе ничего не обещаю и сам не знаю, что будет со мной даже завтра. Куда меня заведут эти поиски постижения Творца?! Не хочу портить твою жизнь и брать на себя такую ответственность. Мы много прожили и хорошо, а теперь нам надо расстаться. Я не ухожу от тебя к другой женщине. Я просто ухожу – и все! А куда, и сам не знаю. Может, я и вернусь через много-много лет, и будем опять жить вместе, а может, и не вернусь никогда. У меня есть к тебе очень сильное чувство. И оно останется со мной навсегда. Не знаю, любовь это или не любовь?! Какое есть, такое и есть. Ты сама его чувствуешь. А сейчас мы должны расстаться – просто должны и все! Возьми ответственность за свою жизнь в свои руки. У меня больше ничего такого нет, чтобы я тебе мог дать». И она в ответ писала так: «Завалило наш домишко снегом. Разгребаю – слезы капают в сугроб. Со свободой-непогодой что мне делать? Загулять или ложиться сразу в гроб? За водой пойду – в ведро упали слезы. За дровами – на полено капнула слеза. На дворе и на сердце морозы. И звенят, как нервы, провода. Я тебе не жалуюсь, мой милый. Просто некому мне это рассказать. Жить одной – откуда взять мне силы? Как и у Творца тебя отнять. Твой Творец – он странно вороватый. Бог – он должен быть совсем другой! Буду верить в печку и лопату, в возвращение твое домой. Пусть хоть райский остров предлагают... Интернетские мужья не для меня! Буду ждать, я твердо это знаю. Только бы не выцвели глаза».

В ночь накануне развода она хотела уйти из жизни, он ее остановил. Она сказала: «Я хочу умереть твоей женой. Другой я жить не буду! Его поразила ее искренность… И они не развелись… И повернулись шестеренки совсем другими зубчиками! Если двое оказываются вовлечены в ситуацию, когда их эмоции достигают состояния чрезвычайного сильного физического и эмоционального возбуждения; когда все в высшей мере аффективные свойства соединяются и обретают метафизические изменения – они достигают интенсивности такого универсального «плавильного котла» страстей и инстинктов и запечатлеваются с такой силой, что им приходится повторять сложившийся образец в последующих жизнях, меняясь ролями, вне зависимости от роли, которую они играли.

Существует один деревянный домик в деревне, затерянный в холодной Вселенной. Но это там холодно, а тут – на дворе лето. Их двое – на клеверном поле… Пошли было за грибами, да упали… И все как будто в первый раз… И все получается! И откроешь глаза – бесконечное голубое небо… Кругом была трава помята, помята девичья коса.Пятьдесят и сорок шесть. Уже любят друг друга целый месяц – в деревенской работе и шастанье по лесам в изабелла-каберновом угаре. Три раза – и сутки долой! И море грибов, и охапки душицы, и березовые веники, и баня…

Стоп-кадр

И пробежал годик… И Веник потолстел, и возникли какие-то болезненные предощущения в сердце, и потихонечку зашевелился, забытый на двадцать лет, геморрой, и обрюзгло лицо… И было ли ясным сознание, когда каждый третий день пьян! И даже походка начала меняться – без сгиба в коленках, волоча правую ногу. И все это он как-то замечал и вроде и не замечал. И прошло пять лет… И двадцать пять… И лежит он в кровати в собственном дерьме… умирает. Стоп-кадр! Прокрутите пленку обратно. Шутка!

Если я заболею, к врачам обращаться не стану, обращаюсь к друзьям (не сочтите, что это в бреду). Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом. В изголовье поставьте ночную звезду…

 

И пробежал реально годик…

Г.

И посетила, слава Богу, Веника или, точнее, навела на откровение зловредно-мерзопакостная чета Эго-Сатана и Шиза-Шпана: «Хорошо-то оно хорошо, – пропели они, – но какой во всем этом смысл? И зачем вообще дана человеку мысль? Ужели только для того, чтобы блюсти супружеские прелести?» И Веник решил бросить себя в гущу жизни, на произвол судьбы, и посмотреть, постигнуть, понять, на самом ли деле он тогда в столице не прошел махсом или просто в заблуждение был введен? Просто элементарный смертный шизик и живет так… Абы как! Задницей об косяк! Но это был уже вызов Творцу! Другими словами: вот рвану куда глаза глядят…и тогда посмотрим, какой Ты добрый, как любишь меня и управляешь мной, раз не даешь того, что обещал. Но это уже значило усомнился! И как такое решение возникло в его сердце, и как он на него решился?! Пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.

«Куда ж ты опять?!» – запричитала жена. «Мне надо побыть одному, проветрить мозги». – «Дорого же нам обходятся эти проветривания. Пустая трата денег! Ты постарайся меня понять. В столицу ездил, вернулся без денег, потом еще в это, как его… забыла, то же самое. Заработали бы денег, съездили бы вдвоем в какой-нибудь санаторий. Как все нормальные люди». – «Вот это есть пустая трата денег. Мне надо одному». – «Последний раз тоже говорил – надо одному, а потом бабу нашел». – «Я же тебе уже сто раз объяснял, что это случилось за две недели до отъезда. Я с ней не спал. Это была отработка желаний. Понимаешь, в этой ситуации за две недели я отработал тысячи вариантов и прожил несколько лет. И вообще, все это был каббалистический цимцум. Понимаешь, не получение наслаждений, а сознательный отказ от них. А-а, все рано ничего не поймешь, и все равно я уеду. Потом… может, вернусь». – «Да, а я сиди тут и жди тебя! Может, вернешься, а может, нет. А жизнь проходит». – «Но я ведь тебя не держу! Ну, найди себя другого мужика, нормального, если тебя такая жизнь не устраивает. Возьми сама и измени свою жизнь». – «И кому я теперь, старуха, нужна? Попользовался и бросаешь! Венюсь, ты что… и правда что ли от меня уходишь?! Ну что, что я сделала не так? В чем я провинилась?» – «Да ни в чем! Забудь это слово – провинилась. Никто никого не может судить». – «Да не нужен мне никто другой! Я хочу быть с тобой. Ты для меня самый умный. Ты для меня как солнце!» – «А вот этого не надо!»

И слезы… И упреки… Она молилась на него, жизнь отдавая без остатка. Не понимая одного, что Богом быть совсем не сладко. И взаимные издевательства продолжительностью… до конца, до куриного яйца. И каждый растит, растит в другом самое уродливое, что в нем есть. И он думает: она могла бы сделать так-то и так-то, но ведь не делает. А она думает: вот ведь – мог бы сделать так-то и так-то, а не делает. А сердца сохнут и сохнут… Ссора, она потому и есть ссора, что в ней участвуют двое на равных, если бы кто-то не участвовал, то и ссоры бы не было. А ведь хорошие люди оба. И ведь прожили без ругани столько лет!И вдруг… Почему? И свела ли она его с собой или он свел ее с собой? Зачем? С какой целью? А был ли Творец?! И она говорит: «Надо жить просто, посмотри, дети-то у нас какие хорошие!» «Да, – говорит он, – хорошие, но я так жить не могу, мне нужны новые ощущения для подтверждения движения». А она говорит: «Лет-то тебе сколько? Куда еще двигаться? Жизнь-то наша короткая. Умрем скоро! Ну, ругаюсь иногда, но это так – для вида, чтобы ты на меня внимание обратил. Живи себе и радуйся, помогай детям, дожидайся внуков, делай по возможности людям добро, и они к тебе потянутся». А он говорит, что ему нужно взять столько-то внутреннего виртуального пространства своего «Я Есмь» и получить на нем интегральное ощущение «того-то» и потом еще и еще… «А по-человечески, просто ты это не можешь сказать?» – «Ну, если по-человечески – измени намерение получения: “ради себя” – на “ради Него”». – «Так ты бы лучше внимание на ближних обратил, хорошо думать там о разных высших материях. Они кушать не просят!» – «А что, я не работаю? Что, у тебя на шее сижу?» – «Работаешь. Но почему я всегда в долгах. И колготки не могу себе купить». – «Да колготки твои стоят килограмм колбасы! Это простая неорганизованность!» – «Ну вот дай, дай мне сейчас денег». – «Но я все равно уеду!» Но вечный обман повторился. Никто никого не согрел, и пьяница в доску напился, бездомный к утру околел. Бомжи – в этом мире холодном, сметет нас вселенская пыль! Давай поскорей улыбнемся! И молча друг друга простим.

Как тело чуть Веника не съело…

Г.

А вот рванул Веник до морю погулять на просторе, проветрить мозги и посредством новых ощущений раздвинуть границы своего виртуального сознания… И встрял, как последний лох: попал он после трех дней бесплодных поисков работы и окончания денежных ресурсов в рабовладельческое царство – под видом дачи большого милицейского начальства. Этакое милое гнездышко, когда зришь его из окошка джипа, летящего по блестящей трассе к морю, солнцу… и курортному счастью. И прожил там сорок дней и сорок ночей высоко в горах, поросших непроходимым лесом. Толстые, обрюзгшие тела расплылись, как помет у чаек по пляжу, а стальные, шоколадные прут в тачках навоз и месят бетон десять часов сряду. Кто из них матери-истории более ценен? И кровати в бычьих стойлах, и тумбочки в их же пойлах, и номера за пять штук в сутки, и на песчаных подстилках проститутки. И Вовка-бык с разрезанной до кости ногой – в навозе, и Колик с плоскостопными ногами пятьдесят четвертого – в варикозе, у которого ладонь равна предплечью и свисает ниже колен, и грудь во все стороны – один размер. И зубов нема: «О то я брата малого у детстве бив, он в десант попал, пришев и всэ зубы мине повыбывал…» И кинули его на восемьсот тысяч штук… «О то папа (это хозяин рабовладельческого царства из милицейского начальства) меня из ментовки вытащил, я и тут, и що я в детстве не сдох, а ведь мох… и правильно мне мама говорыла, и що я тебэ в детстве не задавыла». И Стас, у которого не тело, а наколочный иконостас, череп голый, нос проломлен, не руки и ноги, а мышечные узлы, и все – козлы, и литровая кружка чифиря, и все до фонаря! И Вовка-механик – шофер, сварщик, электромонтер, но такая паскуда! И еще несколько… «И що мне тут сразу псих показывать, нахряпал о то и сам по себе е…ся. Мы все тут несчастные – двулапые и беззубые, есть таки животины, я знаю… Я вот если от папы п…ы не получу, о то мне и х…во». А это уже тетя Маша – радость наша, царь и бог, прораб и единорог. Рог свой она каждому двулапому в зад вводит и там порядок наводит! Но это все шутки! Просто обыкновенная ферма: два склада, сто быков, водовоз, говновоз, соломовоз, полсотни кур, столь же хрюшек, пара потаскушек. И что это было? И какая сила Веника вела, дав два белых крыла?! Понятное дело! Не обошлось тут без этих двух зловредных мерзопакостников! Ты с посохом – во времени-пространстве. Я сею бархатцы у нашего крыльца. Ты задыхаешься в домашнем постоянстве. Я верю в дом и рюмочку винца. Я сотворю живое многоцветье… Такого не найдешь ты у Творца! И буду ждать, придешь ты на рассвете. И бросишь посох. Это знаю я.

И ведь он там был, определенно был, и, как проклятый, целый месяц за жратву и гроши робил! Был такой же раб, как и они – эти гастарбайтеровские тридцати-, сорокапятилетние мужики. Койка на нарах, вонь, мухи, духота, три раза в сутки убойная еда. Через две недели выходные – две штуки аванс и пьянка-гулянка! «Може сползати и до морю – двадцать минут ходу». И как ни странно, что-то в Венике проснулось, стало главным и не страдало: жрало, работало и… А «Я есмь Веникино» было в стороне, в полной неволе и полном дерьме! И даже было во всем этом что-то этакое! Все за тебя решают: «Ну що, что за скотыну считают, но и пастись ведь, как бычка, отпускают». Но вот поразительный факт: голова за этот месяц у Веника ни разу не болела, и кожа помолодела, и мозг стал ясным, и сон прекрасным, потому как на ночь не нажирался и с ночными кошмарами расстался. И водки не пил… И книжки вроде так же читал, хотя тем всей шобле поперек горла встал. В один момент чуть его не замочили, но потом забыли, другие жертвы пришли, на них злобу перенесли. Да и поняли, что не выше себя считает, а просто сидит себе да и читает. Пашет, не косит и поблажек не просит. Но чему более всего Веник был поражен, так это своему телу: оно вело себя так, как хотело! И независимо от него перестроилось и, как все, жило: сало, борщи и каши жрало. Еще не ночь… Еще не пали тени, не отступили в сторону огни, еще тепло исходит от растений, и в доме не убавилось родни. Еще не ночь... Еще коснуться можно любых вещей и вещи ощутить, еще уместно и еще не сложно – за свой порог бездомного впустить. Еще не ночь… Но далеко ль до ночи?! Она у стен смеется и спешит. А тело все хлопочет и хлопочет… И места не осталось для души! А то дома ему, бывало, колбаску подавай куриную, яблочки желтенькие, хлебушек докторский… И после баньки обязательно водочки! Ну и пусть, что два раза кровью в туалет сходило, так через три дня об этом уже забыло. И почему оно так поступило? В теле твоем больше разума, чем в твоей наилучшей мудрости. И кто знает, на что именно нужна твоему телу твоя мудрость?

«Да, тела великолепные у мужиков, как струночка. Микеланджело на них нет! – вспоминал Веник. – Я был просто в шоке, когда узнавал. Смотрю на одно тело и думаю: ему двадцать пять, потом из разговоров узнаю – тридцать восемь! А рецепт тут прост: сало жри, водку пей до усрачки и катай с бетоном тачки! Но есть и рецепт другой – для тех, которые этого достойны, – тела, как у черепах: морщина на морщине сидит и морщиной погоняет, а рожа вроде молоденькая, только всегда чем-то припахивает.. А рецепт тут такой: накладываешь ладони на рожу и легким движением стягиваешь узлом на заднице кожу – вот и на пять лет разница; затем кремами насыщаешь и еще пять получаешь; ну и напоследок ножичком поковыряешь.

Но фигня все это! Шутка! В данный момент я другим поражен, тем, что тело, оно может ставить и решать задачи самостоятельно, как бы без «меня», вернее будет сказать, не тело, а мой организм, хотя насколько он мой – это вопрос. Там, работая у «папы», я практически прочувствовал себя и рабом, и посидел в тюрьме. И даже несколько мгновений был «папой» – и при этом был буквально раздавлен состоянием несвободы. Страшное состояние – ты просто никто: не можешь уйти и все! И о своем будущем ты знаешь не более чем на один день вперед, и твое значение, как «Я есмь», практически равно нулю. И что ты кто-то там, где-то значишь, здесь не имеет никакого значения: ты – как все! И при этом телу это нравится независимо от тебя: оно молодеет, буквально по дням, и уже ощущает себя само лет эдак на двадцать пять – и прочь всякие изжоги, головные и поясничные боли. И кожа загорелая, бархатистая! Но что самое поразительное в этом положении – это состояние несвободы навязывается тебе именно телом или кем-то через тело! И смотришь на свои руки и не узнаешь их, и ноги, и грудь. И тело стройное, загорелое, крепкое, как струна, – у тебя никогда такого не было, ты же должен парить! Но ты чувствуешь себя раздавленным червяком! Там, на море, вернее, в рабском царстве, я вставал в шесть всегда со здоровой головой, ложился в десять всегда с пустым желудком, спал богатырским сном и никогда не видел во сне кошмаров, но днем я чувствовал себя такой вшой! И все ждал, когда же я наконец приеду домой в деревню: жена, баня, компьютер. Ешь че хочешь, спи сколько хочешь – и что же? Потом ехал в поезде, думал, тело будет отдыхать, блаженствовать – лежи себе на полке, смотри в окошко, думай о чем пожелаешь… Ан нет – оно устроило такую встряску – запоры, спазмы, изжога.

И вот я уже месяц дома: ложусь в два-три ночи с переполненным желудком и головой, одурманенной алкоголем, встаю с больной головой в десять-одиннадцать. И ночью все какие-то кошмары, и в туалет бегаешь за ночь раз пять, и беспрестанно газуешь. Но зато днем как в раю: позанимаешься по йоге-ушу, приведешь организм в порядок и делаешь что хочешь: то физически в огороде поработаешь, то умственно за компьютером мемуары попишешь, то в лес сходишь за ягодами-грибами. Ну, разок в три дня сходишь на службу в охранное предприятие.

Совместить бы эти дни, да морские ночи, да с сексом! Ан нет! Так жизнь какая-то неполноценная получится, не будет в ней какой-то образности. Жить надо той жизнью, в которую ты попал в данный момент, полностью ею жить».

 

И как он чуть было не утонул
в экзистенции…

Г.

Потому как…Именно тем важна и ценна личностная истина, что в ней есть то, что может быть открыто только мне. Там, где находится мой глаз, не находится другой; то, что в реальности видит мой глаз, не видит другой. Мы незаменимы, мы необходимы! Каждый ответственен за свою истину, за ее реализацию и сообщение.

«Аесли бороться с окружающей жизнью, то вся сила уйдет на эту борьбу, а не на развитие. Не веришь, у коммуняк спроси! А надоело, так что невмочь, – плюнь и беги! Прояви волю – смени окружающих людей и обстоятельства. А иначе врастешь в то место, в котором живешь, и сам станешь этим местом, и растворится оно в тебе, а ты – в нем. И станешь ты его частью, и вроде тебе хорошо, и все ты тут знаешь, и это Родина твоя – но Человек ли ты при этом?! Вот это дряхлеющее тело – дряхлеет, да руководит, – над совершенствованием которого я работал всю жизнь? Да, выглядит и чувствует себя оно на десяток лет моложе, а что толку, на десяток моложе... Уже пропустил через свой мозг и сердце четырнадцать эзотерически-идеологически-политически-морально-духовных систем. И все на практике, все с кровью – а воз и ныне там… Грусть-тоска меня съедает, одолела молодца – вот такие коленца! Хочется только одного: выбрать самый приятный момент наслаждения – бывают такие – и замереть в этаком живом состоянии, остановить время и ничего не делать... Бархатом меня укроет ветер, а луна оденет в серебро, и быть может не припомнит ветер, что когда-то я служил в бюро.Делая этим ничего неделаньем абсолютно все, что надо делать. Умереть бы и как бы не умереть. Но не тем холодным сном могилы, я б желал навеки так заснуть, чтоб в груди дремали жизни силы, чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь; чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, про любовь мне сладкий голос пел, надо мной чтоб, вечно зеленея, темный дуб склонялся и шумел. Итак, я то, чего очень много и совсем нет. Я все знаю и ничего не знаю… Короче, я – Ничто!Где я? Кто я? Как пришел сюда? Что это за вещь, которая называется миром? Что это слово значит? Кто заманил меня сюда, в бытие, и теперь покидает меня здесь? Почему со мной не посоветовались? Почему не познакомили с манерами и обычаями мира, но всунули в ряд, как будто я был куплен «продавцом душ»? Куда я обращусь со своей жалобой? Если нужно принять мир как есть, не было бы лучше никогда не узнавать, каков он?

А какие все-таки великолепные тела были у этих мужиков на море! А почему были? Они и сейчас там есть. Я могу точно воспроизвести, что сейчас там происходит, будто бы я одновременно и здесь и там; и везде, где ты был, – и в прошлом и в будущем; и вверху и внизу; и справа и слева; и внутри и снаружи. И будущее, настоящее, прошлое – экстазы, выходы, совершаемые человеком из сиюминутности. Эти выходы субъективны, в них нет последовательности. Во временности все времена тождественны и одновременны – моменты переживаний. Пока я жив, для меня прошлое, настоящее и будущее сливаются в факте настоящего существования. Выход из времени невозможен, потому что временность есть изначальная структура сознания. Просто надо уметь сосредоточиваться и соединять, когда надо, всё точки в одну. Но предварительно – никогда, ни при каких обстоятельствах: как бы ни было, и что бы ни было, и где бы ни было, и в чем бы ни было – не застревать в своих ощущениях – ни за что на этом свете!!! К подлинному бытию ведет «парение в ситуации и мысли». Я верен бытию (подлинному бытию), пока я нигде не укрепился, нигде не завяз. Только в парении мы остаемся хозяевами своей самости, своей экзистенции, открытыми к трансценденции. Только в этом состоянии мы схватываем все, не отдавая предпочтения одному.

Но большинство людей умудряется застрять в одном или паре ощущений на всю жизнь – и это называется стабильность, достижение положения, успех и прочее. Но потом в результате получают предсмертный пинок – какую-нибудь штучку типа рака, паралича, дабы получить все отпущенные им страдания и наслаждения…Но зачем и кому все это надо? Это человеку в его земной жизни постичь «не дадено». Это уже за пределом постигаемости!»

«Эх, Веник, Веник! О каком уж тут Творце речь?! – это говорю уже я – Ненормальный. – Как это можно не укрепляться, не увязать, не отдавать предпочтения и еще к тому же парить неизвестно где?! И это все относительно Творца? О какой вере тут может идти речь?! Что-то расклеился ты совсем! Подвел ты себя под монастырь не за хер собачий!»

 

И ко всему этому еще и Творец кинул…

Г.

Но мало того, что после этой морской прогулочки его чуть не съело собственное тело, он еще и связь с Творцом потерял. Он просто перестал верить, не хотел, а перестал. Вера, она сама приходит и уходит независимо от человека. Или все же что-то от него зависит? Человек живет не так – во что он верит, а как он живет – в это он верит. Не вера определяет жизнь, а жизнь определяет веру.Вот как приехал Веник с моря, встал утром в один из дней, а связи с Творцом нет!.. Вчера была, а сегодня нет. И все тут! Это было ужасно! Это была полнейшая катастрофа! Это был шок! В это Веник не поверил бы… Никогда! Ни за что! Скажи ему об этом раньше. Но это произошло. Факт – вещь упрямая. Но как жил там, на море, то и получил. И что такое вообще эта пресловутая вера есть?! Если она все определяет, а когда и почему приходит и уходит, никто не знает.Фактически различие между разумом и телом довольно сомнительно, и лучше говорить об организме, не разграничивая этих функций. Мой организм ударился и удивился – это и есть критерий истинности для конкретного человека – удивление. Удивился – ложно, не удивился – истинно. То есть получается, что истинно или ложно – это не просто понятие, это состояние организма. А истинность или ложность предложения определяется его значением или смыслом. Но когда мы высказываем то или иное предложение, придавая ему значение, мы выражаем определенную веру. Вот именно вера и является в конечном итоге истинной или ложной. Как бы мы ни говорили: я думал, предполагал, надеялся, просчитал и прочее – все это можно сказать проще – я верил, но… ошибся и ударился, хоть морально, хоть физически. Кто ошибся – разум или тело? То есть… вера есть состояние организма, вызывающее такое поведение, какое вызвало бы определенное событие, если бы оно было дано в ощущении. Событие это есть значение, смысл веры. Но событие – это то, что уже произошло, и поэтому вера истинна настолько, насколько мы причастны к причинам этого события. Веник чувствовал, что все эти миры, в которых он жил раньше, они не потерялись, но ушли куда-то далеко, и вход в них прочно закрыт. Но кем? За что? И насколько? А вдруг навсегда?! Отчего это произошло? Произошло – вот и все! А ведь он был уверен на все сто: эта связь навсегда, навечно. А тут – на тебе! Тело оказалось главнее разума, да не только разума, но и души. Человек является драмой. Его жизнь – чистое и универсальное событие, которое происходит с каждым, тело, душа, разум – только средства.

Знаешь ли ты, кто есть человек? Я мыслю – значит, я существую… Или я существую – значит, я мыслю… Или я не мыслю – не существую.

«Неужели мир для «Я есмь» – темница, не более?! – думал Веник. – От осознания этого можно удавиться. Или дойти до маразма… Но тут все зависит от позиции разума… На чьей он стороне – души или тела? Но тогда получается, что разума… два: у тела – свой, у «у меня» – свой?!Материальный разум – способность оценивать импульсы, получаемые умом, анализировать природу и функционирование материальной энергии. И второй – истинный разум – это осознающий, каким образом все (включая и его самого) существует во взаимосвязи со Всевышним.Но где они находятся? Понятно, первый в пупе, а второй в – балде! Или наоборот? А может, оба в толстой кишке? Но тут вот еще какая хрень: когда мне плохо, телу может быть и хорошо. Но когда ему плохо, то и мне плохо. Значит, оно главнее?! Любой живой организм, несмотря на кажущееся совершенство, представляет собой обычный нейтрализат, то есть мертвый продукт (как поваренная соль), который надо по частям периодически растворять до аминокислот, как бы пропуская через желудочно-кишечный тракт. Этот не совсем романтический процесс и есть жизнь.И кто же тогда после этого «я»? Просто организм. И зачем тогда путается в ногах разумишко – этот дрянной мальчишка: шмыг-шмыг, хотя сам –просто средство, просто – пшык! «Разум сам по себе вообще не существует, это просто психическое оформление избытка (сверх жизненно необходимого) биологической энергии человека. Способность организовать и запустить максимально эффективный процесс превращения желания в удовлетворяющее его действие». Но если тело так сильно, почему же тогда оно умирает, становится трупом и сгнивает?! Почему оно так
ничтожно и сильно одновременно?! И почему так устроено, что все ощущения приходят только через него и не иначе? В этом надо лично разобраться».

И Веник, будучи верным своему основному принципу пропускать все через себя (оказывается, и у него был свой принцип), пошел работать сторожем в похоронное бюро «Ритуал» с дополнительной функцией трупотаскателя: доставлять покойников в морг из домов, квартир, больниц, в том числе и убиенных прямо на улице, или бомжиков, умерших от холода и голода, чтобы понять – почему умирает тело и умирает ли вместе с тем то, что все люди называют «человеком»? Живой труп он или трупный живчик? Посмотреть, что называется, трупикам в глаза. И все пытался как-то ощутить этих трупиков, что-то от них особое исходило, точно исходило. И вообще, если честно сказать, то эта работа нравилась Венику, наверное, больше всех работ, которые он делал когда-либо в жизни. Почему?

А на этот вопрос лучше ответит он сам, но только после того как пошухарится немного.

 

Пошли шухариться!

Г.

К вечеру жара спала. Воздух теплый и пахучий. На палубах жильцы пораскрывали двери и окна. На нижних этажах, повытаскивав шланги, поливали деревца и кустики, высаженные перед лоджиями. Повсюду бегала, пищала и гоняла на трехколесных велосипедах малышня. На скамейках сидели подвыпившие мужики в майках и резались в домино. Рядом чесали языками бабы. Стрекотали цикады. Из клумб, залитых водой, доносились переливчатые лягушечьи трели. Пацаны, собравшись всем кодляком, держали базар: че делать?

– Куда рванем? – сплюнув, спросил Сашка-граф, передавая бычок Ваське-шоферу. – Шухариться или в общагу за голыми чувами подглядывать? Вчера там в душе такая бонза была! Туши свет! У нее пипища – во! Черным треугольником побритая! И банки – во! И жопень – во! Короче – туши свет!

– Может, в «Клетку» на скачки дернем? – предложил Ринат-поп.

– В «Клетку» бабки нужны! – опять сплюнув, процедил Сашка-граф. – У кого бабки есть?

Все промолчали.

– Может, тряхнем кого-нибудь? – предложил Васька-шофер.

Веник с Петькой, как и вся пердышня, перешептываясь между собой, в базаре не участвовали:

– Хоть бы не пошли кого-нибудь трясти! Трясти пойдут – с собой не возьмут!

– Это точно!

– Подглядывать в общагу тоже не возьмут!

– Пошли бы шухариться. Вот ништякско! Шухариться всех берут!

И ура! Шухариться! Все пердыши подпрыгнули с мест и заскакали, как дикари перед охотой. Начать решили с Крысы. Зад у него большой, как у бабы! Щеки из-за спины торчат! Глаза узенькие, хитренькие, нос длиннющий! Во двор переехал недавно, пошухариться над ним положено! Сашка-граф сходил домой и принес банку полудохлой саранчи. Старшие пацаны готовили дымовушки, забивая пустые тюбики из-под зубной пасты кусочками пластмассы. Ринат-поп с кучей пердышни отловили кошака и привязали к его хвосту консервные банки. Васька-шофер и еще пара старшаков отправились на разведку. И вот все готово! Разведка доложила: Крысино семейство дома. И кодляк снялся с места. Поднялись на второй этаж – форточка в Крысину квартиру открыта.

– Ну че, чуваки, понеслась! – воскликнул Сашка-граф. – Запаливай!

И когда из дымовушек, как из реактивных двигателей, повалил густой дым, туда их в форточку – одну за другой. Вслед полетела банка с саранчой. Послышались истошные крики: «А-а-а! У-у-у!» А кодляк, разделившись на две половины, рванул к разным концам палубы. И тут выскакивает из квартиры в одних трусах с диким криком Крысин папаня и несется по палубе, воинственно размахивая черпаком. А ему навстречу запустили кошака с банками. Кошаку деваться некуда: сзади – дико орущая толпа, только что всадившая ему в зад толстую иглу от акации. И несутся они оба друг другу навстречу, как два экспресса! Весь кодляк замер… Грохот консервных банок остановил на мгновение Крысиного папаню. Он дико блеснул глазами, схватил кошака и запустил его со второго этажа! Пацаны, переглянувшись, поняли: зверь-зверем, догонит – убьет! Пора делать ноги! Шарами скатились вниз – и врассыпную. Веник с Петькой пулями влетели на второй этаж своего дома, легли на палубу, замерли. Обоих сильно трясло, пот градом! Снизу донеслись крики. Веник с Петькой выглянули из-за перил. Крысин папаня мчался за Сашкой-графом вокруг сушилки.

– Надо домой сматываться! – прошетал Петька. – А не то застукают.

Веник согласно закивал головой. Друзья на карачках доползли до Петькиной двери. Петька постучал, и они мигом вскочили на ноги. Дверь открыла Петькина мама.

– Мам, а можно мы с Веником у нас поиграем?

– Можно, можно. Заходите. У меня как раз пирожки горячие поспели.

Налопавшись пирожков, Веник с Петькой начали рисовать войнушку. Петька рисовал морской бой, Веник – танковую битву. Только слышно было, как ломаются карандаши: хрум-хрум! «Ур-ур!» – урчал Веник себе под нос. «Ба-бах!» – и горел фашистский танк с паучьим крестом. «С-ю! С-ю!» – свистели Петькины бомбы, и фашистский линкор шел ко дну. В конце концов немцы были разбиты, а русские, как всегда, праздновали победу.

– Че, может, выйдем? – предложил Веник. – Теперь на нас уже никто не подумает.

– Пошли, че очковать!

Пацанов во дворе не было.

– Смотались уже куда-то! – с досадой выпалил Петька. – Че делать будем? Пойдем за парочками следить.

Когда выходили со двора, встретили Фирку. Крепкая, стройная, глаза раскосые – так и сверкают.

– Куда двинули? – пристала она.

– За парочками следить, – пробурчал Петька.

– Я с вами. Не фиг тут делать!

Друзья согласились – товарищ надежный. Да и интересно с ней: раз в магазине прямо на глазах булку стащила, потом ее в кустах вместе захавали.

– Че, куда рулим? – спросил Веник. – Может, к «Клетке»? Там сегодня скачки, парочек завал будет.

– Там и по ляжкам постреляем! – добавила Фирка.

Вскоре троица была у «Клетки» – ярко освещенной деревянной площадки, окруженной высокой ажурной решеткой из железных прутьев. На сцене, как змеи, извивались патлатые гитаристы, и бешено колотил в барабаны ударник. Музыка слышалась далеко кругом. Скачки только начинались. Несколько девчонок дергалось на площадке. Большими кодляками – человек по двадцать – стекались пацаны. У всех брюки-клеш – так и метут асфальт! Волосы до плеч, рубахи узлами завязаны на пупах, на шеях черные эбонитовые кресты. Чуть в стороне от «Клетки» – дежурный милицейский воронок, рядом – комсомольцы-оперативники со служебной овчаркой. Когда к кодляку подходил кто-нибудь из знакомых, все здоровались с ним по очереди за руку. Пацаны тянули по кругу бычки, зырили на чувих, громко ржали и незаметно потягивали бормотуху из больших темных бутылок.

Троица прошвырнулась вокруг «Клетки». Постояли, поглазели, поприкалывались и исчезли среди кустов и деревьев. Заняли боевую позицию. Перед ними как на ладони выхваченная светом фонаря маленькая асфальтированная площадка со скамейкой и раскидистыми ивами вдоль арычка.

– Ну че, как бить будем? – спросила Фирка, заряжая пистолет. – По одной или врассыпную?

– Тс-с! – перебил ее Веник. – Чувы валят!

Послышались голоса, и на дорожке показались три девушки: две в мини-юбках, одна в брюках.

– Ну че? По которой? Не то сейчас слиняют!

– Давай залпом по той, что в голубой юбке – ответил Веник. – Считай, Фирка. На счет «три» – бьем! По ляжкам!

И – фью-фью-фью! – запели шпонки! Девушка как-то сразу осела. Из ноги тонкой струйкой потекла кровь.

– Суки! Твари! – заорали ее озверевшие подружки и бросились рыскать по кустам.

– Чуваки! Ноги надо делать! – озабоченно прошептала Фирка. Найдут нас эти шмары – на месте разорвут!

– Че, по домам что ли? – спросил Петька. – Собирались же за парочками последить.

– Уходим в разные стороны, – прошептал Веник. – Встречаемся у летнего кинотеатра.

Петька на карачках попятился назад и – ба-бах! Напоролся на какую-то железяку.

– Ой-ой! – заорал он, вскочив на ноги. За ним Веник с
Фиркой.

– Вон они! Держи сук! – истошно заорали шмары.

Веник несся, как ураган. Перемахнул через канаву, залетел в залитый водой газон, напоролся на кусты роз – тысячи иголок впились в ноги. «Стройка налево!» – промелькнуло в голове, и понесся дальше. Сиганул в котлован – там экскаватор. Мигом под гусеницы и замер… Прислушался – погони нет. Слава аллаху! Если бы поймали, точно бы до полусмерти избили. Какие у них были рожи! Отлежавшись, Веник вылез из укрытия. Уселся на гусеницу и начал вытаскивать занозы. Было нестерпимо больно. Почему-то вспомнилась струйка крови на ноге у девушки… «Такая красивая шла!» – подумал он. И вдруг откуда-то сверху знакомый голос:

– А зачем ты крысе на вокзале зад расплющил? А сколько воробьев, горляшек, сусликов и ящериц ты из своей поганой рогатки перестрелял! Зачем ты их убил? Что они тебе сделали? Вот дошел до того, что по живым людям стреляешь!

Веник вздрогнул, вскинул голову: Инмар сидел на стреле экскаватора и невозмутимо заряжал шпонку в Веникин пистолет.

– Молчишь? Нечего тебе сказать! – продолжал бормотать Инмар и, резко вскинув пистолет, нацелился Венику прямо в лоб. – Сейчас как стрельну! Все поймешь.

– Ты что! Ты что! Он же может выстрелить! А если в глаз?

– Ну и что! – продолжал издеваться Инмар. – Ты и так Ненормальный. Будешь еще и Одноглазый. Ха-ха-ха! – и вновь прицелился.

– Я больше не буду! – запищал Веник. – Честное пионерское!

– Какое… эрское? – переспросил Инмар. – Не знаю я такого. Клянись Великой тайной жизни и смерти!

– Клянусь Великой тайной жизни и смерти, что больше никогда, никого не буду убивать! – протараторил Веник, с опаской поглядывая на пистолет.

– Вот так-то оно лучше! – подобрел Инмар и, сломав пистолет об колено, бросил его в сторону. – Не хотел я сюда прилетать! Но да ладно. Я – добрый. А теперь давай поговорим о Великой Тайне жизни и смерти, и зачем ты – Ненормальный – на этот свет явился?

Но тут из вагончика вышел сторож, и луч света резко полоснул по Инмару. От неожиданности он начал падать вниз, но, очухавшись, перед самой землей резко взлетел вверх и исчез в ночи.

Через полчаса троица встретилась у летнего кинотеатра.

– Вот вставили чуве! – восторженно пропела Фирка.

– Ей шпонка в ногу воткнулась, – тихо сказал Петька. – Я видел. А вдруг у нее заражение крови будет? Нас тогда всех в тюрьму посадят.

– Ничего с ней не будет. У нее вон какие ляжки жирные!

Веник молчал.

– Газировки хотите? – предложила Фирка. – У меня бабки есть.

Выпили по стакану холодной апельсиновой газировки. Со стороны пахнуло жареными пирожками.

– Сейчас бы похавать чего-нибудь, – произнес Петька, поглядывая на Фирку.

Она сделала вид, что не слышит.

– Давай, Фирка, купи пирожков. В другой раз мы с Веником тебе что-нибудь купим.

Усевшись на скамейку и жуя пирожки, стали высматривать подходящую парочку. Вот и она. Кореец-амбал и беловолосая девочка-русачка. Парочка двинулась в парк, троица – за ней! Чем дальше от кинотеатра уходила парочка, тем становилось тише и темнее. И тем чаще приходилось ползти за ними на карачках от кустика к кустику. Наконец, парочка уселась на скамейке.

– Ну че, рискнем? – предложила Фирка. – Подползаем, а то самый кайф пропустим.

– А если амбал нас засечет? – прошептал Петька. – Хана нам будет.

– Не писай в туман – дождя не будет! – ответила Фирка. – Удерем!

Подползли так близко, что стал слышен разговор.

– Да мне сейчас нельзя, – шептала девчонка, – нельзя! Понимаешь, нельзя!

– Почему нельзя-то? – не отставал амбал.

– Ну ты и дурак, Сашка! Понимаешь, у меня сейчас это…

– Менстра что ли? – выдавил амбал. – Ну и что?

И тут как шибанет Венику по мозгам: «Нам же домашнее сочинение дали писать!» Он повернулся к Петьке и прошептал:

– Ты сочинение написал?

– Написал.

– А я нет, мне домой надо.

– Я тоже пойду, поздно уже! – ответил Петька.

– А я остаюсь, – сказала Фирка. – Самый кайф только начинается. Интересно позырить: уломает он ее или нет?

Домой Веник заявился в пол-одиннадцатого ночи.

– Ты где шатался? – прикрикнула Надя. – Давай под душ и ужинать. Куда торопишься? – осадила она его за столом.

– Да мне это… того, надо еще сочинение писать.

– О чем ты, дурья башка, раньше-то думал. Сколько раз говорила: сначала уроки, потом – улица.

– Да я сейчас быстро, тема легкая: «Моя встреча с Лениным».

– Интересно, мы про такое никогда не писали, – удивилась Надя. – Это ведь придумывать все надо. Ненормально как-то это, он же мертвый лежит. Как это с трупом можно разговаривать?..

– Нет, мама, надо представить, будто он ожил и поговорить с ним…

И вот что у Веника получилось…Однажды весеннею, теплой порой я Ленина встретил на мостовой. Он много вопросов мне задавал, я гордо и смело на них отвечал. О том, как растут на глазах города, пасутся в долинах большие стада, летят самолеты, идут поезда… И все это делает наша страна! Еще, улыбаясь, ему говорил о том, как у нас Первый май проходил, о том, что творится сейчас на Земле, о нашей могучей советской стране, о зверских налетах капиталистических стран – на мирный Лаос и на мирный Вьетнам. Сейчас там идет большая война, но там справедливость победить должна. А напоследок он сказал, чтоб я проводил его на вокзал. И вот мы в пути на Казанский вокзал, и Ленин мне по дороге сказал: «Учитесь, ребята. Учитесь всегда! Не делайте людям, ребята, вреда!»

Надя и опоры подЛЭП

Г.

Веник уезжал в пионерский лагерь.

– Ты смотри там – аккуратней! – начитывала Надя. – Куда попало не лезь! Воспитателей слушайся. Носки и трусы каждый день стирай и меняй.

– Ты меня до автобуса не провожай! – неожиданно выпалил Веник. – Позорно это!

– Вот тебе и на! – удивилась Надя, всплеснув руками. – Я же специально с работы отпросилась.

– Ну и что! Все равно не провожай!

– Ну ладно-ладно! Только я не пойму, что же здесь позорного?

Веник ушел. Она присела на диван. «Веник что… Растет как на дрожжах! Тьфу-тьфу! А Геник вот совсем дошел… Белокровие признают. Говорят, болезнь неизлечимая… – Надя передником смахнула набежавшую слезу. – Искололи – живого места нет! А может, и вправду в Самарканде вылечат. Там, говорят, такой профессор – светлая голова! Он ему там что-то со спинным мозгом должен сделать. И откуда только эта зараза к нему прицепилась?.. Конечно, он с рождения болезненный был. Но потошнит-потошнит, да и перестанет. А тут так прихватило, что уже и на ноги не встает. А как глянет в глаза! Как глянет… И жить не хочется!» Надя опять смахнула набежавшие слезы, высморкалась. «А как в прошлый раз-то сказал: почему, мол, Веник не болеет никогда? И все здоровый такой! И ест много, и не тошнит его. Это нечестно. Пусть бы он хоть немного поболел. Не разумеет дитя, что говорит. Не со зла это он, от боли. Бог ему простит! – Надя тяжело вздохнула. – Уколы все считает. В прошлый раз сказал – восьмисотый уже поставили. Расплакался и твердит все: отвези меня назад на Урал к бабе Миле. Я там быстро поправлюсь! Может, я тут от жары болею? Ведь там когда жили, я не болел. И отчего все это случилось? Вместе с Веником росли. Никогда ничем не обделяла. И голодом никогда не сидели, обуты, одеты не хуже других…»

На плите что-то побежало. Надя бросилась на кухню, подняла с кастрюли крышку. «И зачем я этот суп поставила? Кому? Сама на работе обедаю, Венька в командировке, Веник в лагере. Вечером можно и чаем обойтись, – она выключила газ. – Пойду-ка я лучше на работу пораньше. С девчатами все ж таки веселей». Дорога на ремонтно-механический завод шла через полосу зеленых заграждений, защищающих город от пустыни. Большинство промышленных предприятий строилось за ней. РМЗ, на котором работала Надя, представлял сплошную строительную площадку, огороженную столбами с колючей проволокой. Посредине по рельсам разъезжали два козловых крана. Вокруг стояли вагончики, снятые с колес, поднимались стены будущих цехов, красовались плакаты: «Даешь механосборочный! Даешь котельно-сварочный!». А из труб литейного уже шел дым: там выплавляли зубья для огромных карьерных экскаваторов. Повсюду были посажены молодые деревца, к которым по арыкам бежала коричневая вода. Около строящегося заводоуправления красовалась клумба с ярко-красными розами.

– Здорово, девки! – бросила она, войдя в вагончик. – Шухратик, давай отсель! Дай переодеться!

Шухратик – узбек, единственный мужик в бригаде, –выскочил наружу. Надя, скинув платье, опустилась на скамейку.

– Мастер Ленка приходила, – пробурчала, закуривая, Верка, ярко накрашенная девица. – Работу дала. Сегодня на площадку идем, на целый день. Ацетонкой опоры под ЛЭПы красить. Вот надышимся этой дряни! – Глянула на термометр, выматерилась. – Только восемь, а уже под сорок!

Подошла к столу, между затяжками стала пить мелкими глотками зеленый чай. Докурив, достала маленькое зеркальце из кармана спецовки, начала подводить губы.

– И когда ты, Верка, успеваешь с утра накраситься? – спросила Надя. – У тебя же мужик, двое ребятишек – всех отправить надо.

– А я как штык – в пять уже на ногах! И в первую очередь за марафет. Это у меня еще с училища! Если я с утра не накрашусь – мымра-мымрой! Увидишь когда-нибудь – в обморок упадешь.

Вошла бригадир Ленка-Бугай.

– Ну что, девчата, пошли, восемь пропикало. Сегодня как на обед – в столовку или здесь готовим?

– Какая столовка? – воскликнула Верка. – Дело к получке, денег ни у кого нет. Тут надо что-нибудь сварганить! Чья очередь?

– А че? ЛЭПы идем красить? – медленно проговорила толстая женщина в чисто выстиранной заношенной спецовке с химией на голове. – Че там Шухратитку делать? Пусть тут поработает, да плов к обеду сварганит.

– Ладно, – согласилась Любка. – Ты, Шухратик, оставайся, краскопульты перебери, смажь. Ну, и обед за тобой!

А Шухратик и рад! Так и закружился на месте, залопотал:

– Шухратика плова самый вкусный! Шухратика плов готовить любит. Все девочка довольны будут!

К одиннадцати солнце распалилось вовсю: проведешь кистью по стальным уголкам – как пыхнет. И уже сухие – только смрад и жар! Девчата все полупьяные. К обеду с одной опорой покончили. Пришел начальник цеха Михаил Петрович Шлегель:

– Ну что, красавицы, как работается? Вижу-вижу. Вы у меня молодцы! Ночью будем ЛЭПы отправлять на рудник Барансарай. У них там аврал: начальство из Москвы поджидают. Трех опор не хватает, чтобы электроэнергию к комплексу подвести. Все надо сделать за сегодня. Выручайте, девчата! Всем премия будет – по десять рублей!

Верка что-то про себя пробурчала.

– Надо, так надо, Петрович! – ответила Ленка-Бугай. – Только смотри, Петрович, чтобы премия всем и вместе с получкой!

– Всем, девчата, будет! Сам лично к директору пойду!

– И про Шухратика не забывайте!

– И про Шухратика не забудем!

– А пойдемте с нами обедать, – предложила Любка. – У нас сегодня плов, Шухратик готовит.

– Нет, спасибо, девчата, не могу, – заулыбался Петрович. – Дел еще много.

После плова все расплылись, как куски масла. Некоторые разлеглись прямо в вагончике, кто-то забрался под него. Надя примостилась в тени за штабелями досок. Только начала дремать, вдруг как из-под земли Шухратик, пристроился рядом.

– Ты что! – накричала она на него. – И не устраивайся тут! Иди себе в другом месте отдыхай!

– Хай, Надяжон! Не ругай Шухратика, Шухратик тут посидит. Он Надяжон любит, Шухратик для Надяжон все сделает! – и положил руку на ее колено.

Надя резким движением сбросила ее, угрожающе проговорила.

– Не балуй, Шухратик! Уйди от греха подальше. Смотри, Веньке скажу – он тебе быстро шею свернет!

– Ох-ох-ох! Зачем Веньке говорить? – продолжал лепетать Шухратик. – Дай, Надяжон, Шухратик тебе золотое кольцо покупать будет!

– Ну все! – решительно произнесла Надя. – Пошутили и хватит! – и сильно толкнула Шухратика.

Он обиженно засеменил в сторону. «Хороший парень, – подумала она, – не пьет, не курит, всегда аккуратно одет, готовит вкусно. Нашел бы себе молоденькую узбечку – нет, все к старухам липнет. А как там Веник на автобус сел? И че я, дура, его послушалась. Специально ведь отпросилась – думай теперь!» Она сняла с головы платок, начала обмахиваться.

В больницу к Генику Надя пришла поздно вечером. Он тихо плакал, отвернувшись к стенке. Надя, обняв его, тоже заплакала.

– Прости ты меня, сыночек. Работа срочная была. ЛЭПы эти проклятые красили. Пропади они пропадом! Вот я тебе абрикосов принесла. На, поешь!

– Не лезет мне ничего, мама! Смотрю на еду – так бы все и съел! А поднесу ко рту – так и воротит. Ты мне завтра лимон принеси. Я его на язык буду класть дольками, может, слюна и появится.

Помолчали.

– А папка с командировки приехал?

– Нет, сыночек, не приехал.

– А че он так долго не едет? Он мне мумие обещал привезти.

– Какое мумие?

– Это лекарство такое, мам. Оно из бараньих какашек получается, когда они в горах тысячу лет лежат. Папка рассказывал, что чабаны мумием от всех болезней лечатся и по сто лет живут.

Опять помолчали.

– А Веник где?

– Веника нет. Он в пионерский лагерь уехал.

Геник повернулся к стене и опять заплакал. Надя начала его успокаивать, поглаживая по голове.

– Не плачь, сыночек! Скоро в Самарканд поедем в медицинский институт. Там, говорят, профессор есть – светлая голова! Он тебя обязательно вылечит! Ты, главное, верь и силы береги!

В полночь Геник заснул. Надя пришла домой, голова – как раскаленный котел. Села пить чай. Вспомнился Венька. «И чего он так в командировке долго? Опять, наверное, всей бригадой заливают. Могила его только исправит, – и тут же, спохватившись, несколько раз перекрестилась. – И чего я, дура, про могилу-то? Это слово и упоминать нельзя! Дура и есть дура! И какое это он мумие Генику обещал привезти? Из каких-то бараньих какашек… А может, и вправду поможет». Надя подошла к окну, на черном небе ярко горели звезды. Надя тяжело вздохнула: «Горе-горем, а жить надо! Варенье варить, компоты закрывать… Веник вон какой вымахал! Тьфу-тьфу-тьфу! – Сплюнула три раза:
– Тренер его хвалит. Его кормить как следует надо, плавание, говорят, много сил забирает».

И вдруг, хлопнув себя ладошкой по лбу, запричитала: «Батюшки! И как я это забыла? Мне же поручили стихотворение для стенгазеты сочинить! Сама, дура, и напросилась. Мол, писала когда-то раньше. И как же я это забыла!» Она взяла карандаш, бумагу. И вот что у нее получилось: «В жарком июле 69 года рождался завод под крылом небосвода. В безводной пустыне, в далекой глуши геологи в недрах руду нашли. И вот не прошло и два года, как вырос главный корпус завода. И вот изготовлен проходческий щит – растет на глазах промышленный кит! Завод уникален по сути своей, внедряется в жизнь много новых идей. Получена первая плавка металла, что в жарких печах людей закаляла. Работа кипит – в правительстве рады! За доблестный труд появились награды! Заводу присвоено имя не зря «Красного Октября». Работают здесь еврей и узбек, русский, казах, татарин и грек. И нет различия между людьми – все они в дружбе жить должны».

Надя еще раз прочитала стихотворение и с удовлетворением подумала: «Здорово получилось! Вот девчата удивятся!» Глянула на часы – половина второго ночи…