Главная | Обратная связь

Дмитрий Данилович Гойченко ( 1903 - 1993) 2 страница

ИМЕНЕМ НАРОДА

Собиралось все больше и больше народу. Наступило утро, но из райцентра никто не приезжал, хотя гонцы успели давно вернуться.
Подойдя ближе к убитому, я увидел застывший ручеек крови, стекавшей со лба, куда был сделан выстрел. Рядом на земле лежал сверток бумаг.
Марков, выставив стражу и дав ей строгие инструкции, как держать охрану, вместе со всеми уполномоченными вернулся в село и мы возобновили обход дворов.
Часам к 11-ти дня приехало все начальство. Удалив из кабинета председателя сельсовета всех посторонних, приехавшие Капустин, секретарь райкома, Суриков и Галай собрали туда всех уполномоченных, всех коммунистов и комсомольцев. Галай обьяснил, что перед нами налицо террористический акт кулацкой контрреволюции, которую нужно теперь свернуть в бараний рог и, главное, - заставить сдать хлеб государству, а также, парализовав происки врагов, организовать в Степановке колхоз.
Маркову вместе с председателем сельсовета было немедленно поручено собрать собрание бедноты всего сельсовета, что было быстро сделано. Около здания избы-читальни, т.е. церкви, была поставлена охрана из надежных активистов, которые должны были пропускать бедноту по списку. Галай сообщил о случившемся, как об акте классовой мести и потребовал, чтобы беднота ответила зверским нажимом на "кулацко-зажиточные" элементы, выкачала бы хлеб и организовала колхоз в Степановке.
На собрании бедноты было человек восемьдесят. Секретарь райкома предложил собранию "обращение" ко всей бедноте и колхозам района с призывом "повести беспощадное наступление на кулацко-контрреволюционные элементы", "выполнить и перевыполнить план хлебозаготовок", "развернуть работу по коллективизации бедняцких и середняцких хозяйств". В обращении же указывалось, что "беднота Степановского сельсовета берет на себя обязательство, разгромив кулацко-контрреволюционный элемент, выполнить план хлебозаготовок к 10 декабря, а также охватить сплошь колхозами все бедняцко - середняцкие хозяйства".
Обращение заканчивалось словами:
"Смерть убийцам преданного делу партии комсомольца Володи Дубового!".
"Да здравствует ВКП(б)!"
"Да здравствует великий вождь, отец, учитель и друг товарищ Сталин!"
Против такого обращения никто, конечно, не осмелился бы возражать. И оно было принято собранием посредством молчаливого поднятия рук .
Директива, составленная секретарем райкома и Галаем, требовала немедленно созвать во всех селах собрания бедноты и организовать наступление на кулачество по всем фронтам. Обращение и директива подлежали напечатанию на ротаторе и экстренной рассылке адресатам.
Не отпуская бедноту с собрания, ее разбили на бригады, во главе которых стали уполномоченные-коммунисты, и двинули на выкачку хлеба. Параллельно с этим Суриков и приехавший с ним начальник уголовного розыска с милицией, начали аресты "кулаков", заподозренных в убийстве Дубового. Всего было арестовано 40 человек, в том числе бывший священник, 70-ти летний старик, церковный староста и прочие лица, проявившие активность в церковных делах.
Естественно, что среди арестованных оказались также все, имевшие хоть крошечное "пятнышко". Все арестованные объединялись двумя словами: "кулаки и контрреволюционеры".
В действительности же, это были наиболее умные, развитые и способные люди, из числа оставшихся в Степановке после раскулачивания населения. (Раскулачено было 55 семейств, большинство из которых выселено).
Всем было предъявлено условие, что если они сдадут хлеб согласно доведенного плана, то "подозрение" будет с них снято. Некоторые соглашались отдать все, что имели. Но ни один не обещал выполнить непосильное задание даже наполовину. Другие же, становясь на колени, клялись, что хлеба у них нет.
Как бы то ни было, но хлеб потек. Все село было в движении. Большие бригады сновали туда и сюда по селу. Бегали взад и вперед насмерть напуганные семьи арестованных (связанные родственными узами со всем селом).
Около Дубового весь день стояла охрана и его взяли с поля лишь вечером, и тогда же он был анатомирован при медицинском участке. Там же он был приготовлен к погребению и доставлен к сельсовету, где был положен в большой комнате в красный гроб. Около него то и дело сменялся почетный караул. Комната и гроб были увешаны наскоро изготовленными разными антикулацкими лозунгами и транспарантами. У изголовья Дубового склонились знамена сельсовета и кооперации с укрепленными на верхушках древков траурными бантами.
Суриков неустанно вызывал к себе в отдельную комнату арестованных. Кроме Сурикова, теперь там был лишь Капустин. Слышно было, как один из "кулаков" клялся, что это вовсе не кровавые пятна у него на сапогах, другой также клялся, что это не кровавые, а масляные пятна у него на тужурке. Не знаю, у скольких были обнаружены "кровавые пятна", но, по-видимому, больше, чем у двоих.
На следующий день около полудня состоялись похороны жертвы "кулацкого террора" Дубового. На похороны из шести ближайших сел пришли колонны бедноты и колхозников, возглавляемые уполномоченным райкома. Из начальства никого на похоронах почему-то не было. Оно уехало утром.
Остался один уполномоченный ГПУ Суриков с сотрудниками, продолжавший обрабатывать "преступников".
Похоронами руководил зав. РайЗО. Играл духовой оркестр. Родственники убитого, причитая, рыдали. Марков произнес весьма трогательную, конечно, строго классовую речь, а вслед за ним произносились речи представителями бедноты, как местных, так и прибывших из других сел.
Все воздавали великие похвалы покойнику, хотя его вовсе и не знали, предавая проклятию "кулацких" убийц, и без конца грозили, обещали и клялись не остаться в долгу, а в "ответ за зверское убийство разгромить кулачество…, хлебозаготовки закончить к такому то числу…, коллективизацией охватить…" и т.п.
В следующую неделю из арестованных было освобождено 18 человек, а 22 увезено. Имущество всех увезенных было конфисковано в порядке "раскулачивания", как укрывшихся "кулаков-террористов".
ПРИМЕЧАНИЕ: Спустя несколько месяцев, все арестованные, кроме местного священника и еще одного "кулака", умерших в тюрьме, предстали перед специальным судом. Суд состоялся в Степановке. Все 20 человек на суде в присутствии всего села "признали" себя виновными в убийстве Дубового. Из них 7 человек было приговорено к расстрелу, а остальные 13 получили по 6, 8 и 10 лет тюремного заключения со строгой изоляцией.

За 4 ,5 и 6 декабря поступило на склады зерна около 6000 пудов. Таким образом, жертва "кулацкого террора" принесла некоторую пользу. Да и не в одной Степановке, а по всем селам района, где была проведена соответствующая кампания, давшая около 70000 пудов.
На районном совещании 10 декабря на лицах секретаря райкома и Галая явно была написана удовлетворенность. Один только Капустин почему-то был не в духе. Может быть от того, что согласно распоряжения ЦК КП(б)У, главным уполномоченным по району являлся только лишь Галай. Все же остальные, в том числе и Капустин, должны сидеть в селах, ибо они посланы в распоряжение райкома и для помощи ему, а не для руководства.
После совещания Капустин уехал в самое большое и отсталое село. Причем, перед отъездом он заявил:
- Мне даже легче будет работать в одном селе, а главное, что я покажу образцы подлинно большевистской борьбы за хлеб.
В следующую пятидневку по Степановке поступили сущие "слезы". Еле набралось 30 пудов. Немногим лучше дело обстояло по всему району.
Но зато эта пятидневка была ознаменована женитьбой нашего почтенного 46-летнего Маркова на юной красавице Тане - дочери своего квартирного хозяина - Терещенко, приходившегося дядей председателю сельсовета. Женитьбе не помешало то, что у Маркова была жена и несколько детей. Свадебный пир, ввиду напряженного времени, ограничился вечеринкой, но она удалась, говорят, на славу.
На районном совещании всем уполномоченным, что называется "накрутили хвосты", а нескольким записали выговор с предупреждением. Никитинский сельсовет, куда уехал Капустин, наряду с нашей Степановкой, был на последнем месте. Сам Капустин на совещание не явился.
17 декабря перед вечером заведующий РайЗО и Марков со всеми уполномоченными коммунистами были вызваны в Никитовку, находившуюся от Степановки в 7 километрах.
Ночью же, во время моего очередного обхода закрепленного за мною накануне участка, придя в одну хату, я наткнулся на странную картину. Чужой человек, которого я видел на совещании уполномоченных, вместе с заведующим отделением Заготзерно Цебрыной, делали обыск.
Вся семья сидела в уголке под иконами. Дети плакали на руках у матери и старшей девочки. Мать просила скорее делать обыск, чтобы уложить детей. Цебрына пригласил меня помочь, также и хозяин квартиры. Я спросил Цебрыну потихоньку, в чем дело, он сказал, что ищут золото.
Чужой человек смотрел на меня с недоверием, но Цебрына успокоил его: "Это свой парень, наш уполномоченный".
Были разобраны все иконы, перевернуты столы и исследована каждая щель, а также ножки каждого табурета, сорваны с мест лавки. Снят посудный шкаф, исследованы все сундуки и вымерена их наружная вышина и глубина внутри.
У хозяйки, хозяина и детей был сделан личный обыск, в частности, ощупаны пояса. Все было перевернуто в печке, под печкой, проверен дымоход, перевернуто все в кладовой.
После всего чужой человек сказал хозяевам:
- У вас имеются золотые серьги, золотые монеты, кольцо и крестик. Согласно распоряжения соответствующих органов (так обычно именуется ГПУ), вы все это обязаны сдать, на что получите расписку. В случае же отказа вы будете иметь неприятности.
Хозяева заявили, что из всего перечисленного есть лишь один крестик, который является драгоценной памяткой о Киево-Печерской лавре, куда жена еще девочкой ходила на богомолье. Серьги и кольцо уже много лет как проданы, а золотых монет сроду не было, вернее, бывали, так же как и кредитки, но еще в царское время.
Чужой человек предложил сдать крестик, а об отсутствии остальных вещей подписать бумагу, в которой говорилось, что в случае обнаружения этих вещей укрывшие их будут подвергнуты строжайшей каре. Кроме того, они обязывались хранить данный визит в тайне.
Хозяин и хозяйка оба подписали бумаги, а насчет крестика хозяйка заявила, что она и в могилу ляжет с этой драгоценной для нее святыней. "Не золото мне дорого, а память".
Однако чужой сказал, что она должна немедленно отдать крестик, иначе она будет арестована и отправлена к Сурикову. Женщина, видно, готова была идти куда угодно, но не расставаться со святыней, о чем она и заявила.
Цебрына ей пытался внушить, что может случиться, что из-за этого крестика и детей своих не увидит. Чужой в последний раз предупредил и велел одеваться.
Она, рыдая, торопливо стала одеваться. Муж со слезами на глазах стал уговаривать ее отдать крестик:
- Отдай, - говорил он, - пусть Бог простит, но не сиротить же детей, не сама же отдаешь...
Но та продолжала одеваться. Когда она обувалась и крестик повис на шнурочке, муж быстрым движением схватил его, сорвал и отдал чужому. Несчастная женщина, лишившись, может быть, самого драгоценного, что она когда-либо имела, упала на землю и продолжала в истерике биться.
Мы трое быстро удалились. Мне предложили идти в другую хату, но я отказался. Довольно с меня было одной этой сцены.
Как потом оказалось, наши уполномоченные после кустового совещания по вопросу об изъятии золота, были направлены в другие села, из других же сел уполномоченные были направлены в Степановку, где они вместе с местными коммунистами и комсомольцами должны были произвести обыски.
По Степановке обыски были произведены в 14 хатах. Были изъяты крестики, серьги, венчальные кольца, несколько монет, футляр от золотых часов и одна ложечка. Три человека было арестовано и ночью же отправлено в ГПУ.
Наутро все наши уполномоченные коммунисты после ночной борьбы за золото вернулись в Степановку и взялись по старому за хлеб, хотя знали, что это бесполезное занятие. По сельсовету было уже выкачано около 95 тысяч пудов и у населения могло остаться лишь очень малое количество зерна для пропитания. При обходе хат мы видели, что добрая половина крестьян едят хлеб, выпеченный из смеси муки, овощей и мякины.
Эта пятидневка нам ничего не принесла. Хотя непосредственное чувство страха после совещаний успело остыть, но все же немалая тревога была в наших сердцах, когда мы ехали на районное совещание 20 декабря.
На совещание не поехал лишь зав. РайЗО, который все время болел и не выходил из квартиры. Говорили, что болезнь его притворная. Однако, не было бы ничего удивительного, если бы в самом деле человек заболел от страха и волнения. Явление это вполне нормальное и нередкое…
На совещании по-прежнему не появлялся Капустин, хотя Никитинка стояла по степени выполнения плана на последнем месте, а второй сзади значилась Степановка.
Но зато приехал инструктор ЦК партии Кацман, которому было поручено вытаскивать из провала три района. Он предложил заслушать доклады с мест. Начали с наиболее отстающих.
Первым говорил уполномоченный по Никитинке - Беня. По его рассказу, там делалось тоже, что и в Степановке, но хлеб больше не поступал.
- Стал я вызывать, - рассказывал Беня, - уже в десятый или двадцатый раз твердозаданцев в отдельную комнату и опять их мылил, мылил. "Нет", говорят, да и только. Тот клялся детьми, тот землю целует, тот просит его лучше расстрелять, чем бесконечно мучить понапрасну. Одну вдову вызвал, начал ее и так, и этак, и уговаривал, и грозил. "Нет", - говорит. Я тогда решил припугнуть ее. Выхватил револьвер, да ко лбу ей. Она перепугалась так, что даже глаза посоловели, и рот открыла. Потом, как бы галушку проглотив, говорит: "Есть". Я спрашиваю: "Где?" Она говорит : "Зарыт в саду", и рассказала место. Спрашиваю: "Много?" "Сто." - говорит. Я ее отпустил, да быстрее беру группу людей и бегу в указанное место. Все перерыли, а хлеба нет. Обманула, а сама сбежала. А потом мне доносят, что говорила кое-кому, якобы, сбежала от смерти, что как-будто я ее чуть- чуть не убил. Ну, скажите на милость, что еще можно делать, какие методы еще применять?
Затем доложил по Степановке Марков.
После дали слово инженеру Георгиеву, уполномоченному по Михайловке. Этот сказал так:
- Можете меня исключить из партии сегодня или завтра. Все, что было в пределах моего ума, я сделал. Я сделал поголовный обыск во всех шестистах дворах. Я забирал даже найденный килограмм зерна, и не только зерна, я забрал пшено, муку, все - все. На своих плечах все перенес на подводы, уж никто меня не может попрекнуть, что я не трудился. И сколько же вы думаете я набрал хлеба? Всего на 260 пудов. А недоимка по моему сельсовету составляет еще более 20000 пудов.
Когда он говорил о поголовном обыске, Кацман даже за голову схватился. После Георгиева говорило еще пять человек, в том числе инструктор горкома, провожавший студентов. Он заявил в заключение своего доклада:
- Я готов дать голову на отсечение, что хлеба на моем участке больше нет.
Затем взял слово инструктор ЦК Кацман. Он говорил всего минут двадцать. Он не говорил, он бушевал. Цвет лица его поминутно менялся, оно становилось то зеленым, то красным, то багровым, то каким-то серым. Глаза наливались кровью и готовы были выскочить. Он в бешенстве махал руками, как мельница крыльями.
- Вот где секрет! - бешено кричал он, захлебываясь и ударяя обратной стороной ладони по бумагам, - Вот в чем секрет! У вас тут сидят и прямые предатели, вы же с ними цацкаетесь, небось беззубой критикой ограничиваетесь, уговариваете, упрашиваете!
- Чем вы занимаетесь тут, спрашиваю вас? - бешено орал он, обращаясь к секретарю райкома и Галаю, весь багровый и трясущийся, а глаза его совсем выпирали из орбит. - Что вы тут делали? - еще громче заревел он и часто, изо всей силы, застучал кулаком по столу, даже изогнувшись от ярости и просто щелкая зубами перед самыми смертельно побледневшими и опущенными лицами Галая и секретаря райкома.
Когда Галай поднял голову, я заметил, что у него глаза не слушаются его, а с перепугу бегают, даже как бы вращаются…
- Вы забыли, -продолжал кричать Кацман, - что вы среди врагов, что вы на войне, окруженные смертельными врагами! Вы потеряли рассудок и не соображаете, что они есть и в ваших собственных рядах! Вот вам первый враг, которого я немедленно требую исключить из партии и арестовать!
Он указал на инструктора горкома. Тот даже присел, а его соседи в ужасе поежились.
- А вот олух, набитый дурак, который кишки надорвал, таская 260 пудов хлеба, вместе с тем, выдавая документ, расписку кулакам и всей прочей этой мелко-буржуазной сволочи, что у них больше хлеба нет, что у них проверено, что они чисты! Да ты знаешь, что ты наделал, скотина ты! - ревел Кацман в сторону Георгиева.
Тот, бедняга, трясся как в лихорадке, его зубы громко стучали и он их не в силах был сжать.
- Я требую для начала записать ему строгий выговор с предупреждением и послать в другое село. Если не оправдает доверия, вон из партии и под суд!
Затем, обращаясь ко всему залу, Кацман просто вопил и визжал, весь как-то уродливо переламываясь на бок:
- Предатели вы, вот кто вы! Вы не большевики, вы шайка изменников, заговорщиков! Перестрелять вас всех мало! Вы ищете методы? Я вам покажу методы! Я имею полномочия от ЦК разгонять целые партийные организации! Я имею полномочия применять к вам любые меры, какие вы заслужили, вплоть до расстрела! Я вам покажу, я вас проучу!
От ярости он чуть не рыдал. Он бил ногами об пол, что лошадь, а от ударов кулаками по столу разлетелись все бумаги по полу, но никто и не подумал их собирать.
У меня было такое состояние, как-будто на грудь навалили тяжелый камень. Вряд ли многие были в лучшем состоянии.
Наконец, Кацман, обращаясь к залу, закричал:
- Кто чувствует себя слабым, неспособным выполнить возложенную на него задачу, - поднимите руки!
Никто рук не поднял.
- Боитесь! Так вот, пусть же кто не выполнит задания в эту пятидневку, пусть заранее заказывает себе рыть яму.
Затем обращаясь к секретарю райкома партии Кацман приказал:
- Немедленно же исключить из партии этого… предателя, а тому - записать выговор.
Он обливался потом, который начал вытирать большим платком и, трясущийся, сел, продолжая нервно подпрыгивать.
Секретарь райкома поднялся с таким усилием, как-будто на нем была громадная тяжесть. Спазма перехватывала ему горло и он, искусственно откашливаясь, обратился к членам райкома, предложив им придвинуться ближе для голосования.
Тогда инструктор горкома попросил слово и сказал:
- Я ведь не вашей организации, а городской и я все же работник горкома. Я прошу передать дело в горком, пусть он обо мне решает.
Кацман вскочил:
- Ты еще будешь указывать, кто о тебе должен решать! Всякий, направляемый в распоряжение райкома хоть на один день, находится в полной его власти. Если я, будучи инструктором ЦК был бы направлен в распоряжение райкома, райком не только имеет право, но и обязан принимать обо мне решения, какие он найдет нужным! Голосуйте!
Проголосовали. Инструктор горкома был исключен из партии и положил на стол партбилет.
- Арестовать сейчас же! - повелел Кацман.
- Суриков! - обратился секретарь райкома к уполномоченному ГПУ.
Суриков подошел к исключенному.
- Пойдем, - и увел.
Затем записали строгий выговор с предупреждением Георгиеву.
Неожиданно попросил слово заведующий культпропотделом Головань. Обращаясь к Кацману, он заговорил:
- Вы обвинили всех здесь присутствующих в предательстве, в измене…
- А ты не согласен? - закричал Кацман.
- Я не только не согласен, но я заявляю, что это клевета, от кого бы она ни исходила.
- Что?! - закричал Кацман
Но Головань продолжал:
- Своим криком вы меня не испугаете. А кроме того, вам никто не мешал, когда вы говорили, так имейте терпение выслушать, что скажу я. Если вы считаете себя большевиком, а двести человек предателями, это еще не означает, что это правда.
Что же это, по-вашему, враги заготовили 1.600.000 с лишком пудов хлеба? Не спорю, есть разные люди. Мы немало исключили из партии тех, кто сознательно или по неумению проваливал дело. Но кто меня осмелится назвать предателем, если я уже вытащил три сельсовета, казалось, безнадежно увязших, и сейчас в моем сельсовете план выполнен на 99%? И в эту пятидневку, безусловно, будет завершен. Какое же вы имеете право валить всех в одну кучу?
Я понимаю не меньше вашего, что только железной дисциплиной можно творить чудеса, а железная дисциплина - это, прежде всего, страх. Без смертельного страха наверное и я, при всей моей верности партии, не смог бы давать тех результатов, какие я даю.
И я вполне одобряю и подписываюсь под вашими угрозами. Но нельзя же забываться в таких случаях!
Теперь насчет методов. Вы вспылили, когда люди говорили, что не знают, какими методами взять хлеб. Один поголовные обыски делает, а другой револьвер ко лбу прикладывает.... А почему? Потому что человек стремится выполнить задание и не умеет, и делает глупости.
Хлеб сам не течет, но добывается определенными методами, иногда необыкновенно сложными. Это дело посложнее войны. Вы много ездите по районам и видите, как кто работает, видели, небось, удачные методы хлебозаготовок. Почему бы об этом нам тут не рассказать?
У нас здесь был один академик, бывший секретарь крайкома, который грозил и кричал не меньше вас, даже требовал исключить из партии сто человек и таки добился, что мы исключили сразу же на одном заседании девять человек, но от этого хлеба особенно не прибавилось, а когда пришлось сесть в качестве уполномоченного самому Капустину, то его сельсовет с третьего места сзади сполз на первое место сзади.
Кацман, хотя и нервничал, но выслушал Голованя, только изредка бросая реплики:
- Спасибо за нравоучение. - сказал он. - А если вы так хотите от меня методов, так вот, поезжайте в одно из самых тяжелых сел и потрудитесь доказать свою преданность партии!
Вот хотя бы в Степановку. Но я предупреждаю, это уж не страха ради, как вы говорили, предупреждаю перед лицом райкома и всех двухсот здесь присутствующих, что если вы не возьмете за пятидневку оставшиеся 25500 пудов хлеба, вы будете исключены из партии и никакие заслуги ваши по другим селам, о которых вы говорили, вас не спасут.
- Может быть вам сейчас, авансом, отдать партбилет? - с иронией, не без сильного волнения, спросил Головань, явно предвидевший свою обреченность.
- Нет, успеете тогда сдать партбилет, - бросил Кацман, - а пока всем немедленно выехать.

Усевшись с нами на подводу, Головань велел подъехать к его квартире. Зайдя домой, он задержался минут десять. Затем вышел, сопровождаемый женой. В ее глазах отражалась тревога. Видно, он предупредил ее, что едет на такое дело, с которого наверняка вернется беспартийным.
Местные коммунисты эаглазно звали Голованя "монахом". Это объяснялось тем, что он не курил, водки не пил, даже на официальных банкетах, жил исключительно на жалование и даже командировочных не брал, если ездил куда по делам.
В то время, когда у секретаря райкома стояли кули муки, пудами меду, когда масла и прочих продуктов некуда было девать, кульпропотделом жил впроголодь, ходил в дырявых сапогах и не имел даже полушубка.
Секретарь же райкома приобрел себе пару костюмов и пальто в течение трех-четырех месяцев, не говоря о том, что лучшие материи, поступающие в ничтожном количестве в кооператив, шли в первую очередь для одевания его жены.
От него не отставали ни в самоснабжении продуктами, ни промтоварами другие районные работники, даже находившиеся на много ступеней ниже культпропа. Каждый пользовался любыми возможностями, чтобы поживиться за счет кооперативных складов.
В свою очередь, сельские работники не отставали от районных. Для каждого и районного, и сельского работника стоять у власти отнюдь не означало жить на положенное жалование, а, главным образом, это означало живиться, как только можно.
Культпроп Головань был странным исключением. Такое его весьма странное и неразумное, с точки зрения других коммунистов, поведение объяснялось тем, что он исповедовал коммунистические идеалы, как религиозную догму, и свято верил в них.
Точно такая же фанатичка была его жена. Говорили, что они чувствуют себя очень счастливыми. Бедность их не смущала, они всерьез верили, что строят рай для грядущих поколений.
За Голованем водились значительнее пороки, высмеивавшиеся другими районниками. Он имел мягкий характер, был честен, правдив. Был сентиментальным до слезливости.
Рассказывали, что во время раскулачивания и выселения "кулаков" с маленькими полуголыми детьми, в жестокую стужу, у него не раз были слезы в глазах, но он верил, что эти жертвы абсолютно необходимы. Во имя "великих идеалов", во "имя блага человечества" он не только не питал никакой вражды к этим жертвам, но силой воли подавлял вопиющий в нем голос совести.
Его, как хорошо теоретически подготовленного, изучившего вопросы стратегии и тактики большевистской войны с народом, а также как коммуниста, предельно дисциплинированного и не понимающего, что значит " нельзя" сделать, раз партия учит, что настоящий большевик должен преодолеть любые препятствия (причем, не считаясь с неизбежными жертвами), всегда посылали в качестве "тяжелой артиллерии", как говорили о нем, на самые тяжелые, на самые ответственные и, как казалось, безнадежные участки и во время коллективизации, и во время заготовок. И Головань неизменно выходил победителем.
Всю дорогу он был молчалив, озабочен и, как видно, внутренне весьма взволнован, хотя внешне казался спокойным. Можно было полагать, что он глубоко что-то обдумывает.
Приехав в Степановку, Головань сразу потребовал списки твердозаданцев и актива. Просмотрев список твердозаданщев и степень выполнения ими планов, он попросил охарактеризовать нескольких человек из списка "актива", которых он выборочно назвал и справился, сколько каждый из них сдал хлеба.
Затем проверил ,сколько сдал хлеба каждый из местных. коммунистов. Оказалось, что председатель сельсовета Терещенко сдал всего 10 пудов.
Он также попросил дать ему сведения о количестве земли по всем хуторам, о планах хлебозаготовок и их выполнении в отдельности каждым населенным пунктом.
После расспроса о применявшихся методах, он сказал, чтобы мы работали себе по-прежнему, причем предложил Маркову часть людей послать на хутора. Он попросил Маркова назвать кого-либо из бригады, кто бы быстро и разборчиво писал. Марков назвал меня.
Тогда Головань сказал, что остальные могут идти работать, меня же он закрепляет при себе. Я был очень доволен, так как надеялся увидеть, каким образом он ликвидировал прорывы, а также мне хотелось рассмотреть поближе этого ненормального, с точки зрения районщиков, да и городских работников, человека, а главное, настоящего идейного, каких мне еще не приходилось встречать.
Он поручил председателю сельсовета собрать на вечер собрание единоличников, сам же стал рассматривать списки , в которых значилось количество земли, количество скота и состав семьи.
Затем принялся переписывать этот список и добавил графы: "подлежит сдаче хлеба" - и - " сдано". Часть этой работы он дал мне.
Когда списки были готовы, уже вечерело. Из этих списков он выбрал десятка три фамилий и велел предсельсовета вызвать этих людей ночью. Сам же принялся обедать и ужинать куском хлеба.
Я предложил пойти ко мне поесть, но он, поблагодарив, отказался и сказал мне, чтобы я шел и быстренько пообедал, так как скоро начнется собрание.
Часов в 8 вечера Терещенко сказал, что ждать нет смысла, так как больше народу не придет.
Мы пошли в избу-читальню. Там не было и сотни человек. В своей короткой и спокойной речи Головань сказал о том, зачем нужен хлеб государству, и о том, что крестьяне должны его добросовестно сдать вопреки "шептунам", которые сами прячут хлеб и других научают не сдавать, и что, не взирая ни на что, план в течение этой пятидневки будет выполнен.
Закончил он словами:
- Сейчас ночь, открывайте потихоньку свои тайные хранилища, чтобы никто не видел, и до утра сдайте всего 2000 пудов, а утром посмотрим, как быть дальше. Итак, помните, - 2000 пудов до утра.

Собрание медленно стало расходиться, а мы пошли в сельсовет. По дороге я спросил Голованя, верит ли он, что хоть сто пудов ночью сдадут?
На что он ответил:
- Я же не ребенок, но иначе поступить нельзя. Всякое дело должно начинаться массовой работой, т.е. попыткой убедить людей добровольно выполнить требование советской власти. Если же это не помогает, тогда, не бросая все же агитации, переходим к разным иным мерам. Хлеб еще у крестьян есть, но хорошо спрятан. Таких же чудаков, которые бы добровольно сдали все до зерна, не существует. Каждый больше или меньше хлеба припрятал, и весь вопрос в том, как их заставить сдать его.
В колхозе дело проще, там все на глазах - все на учете. Руководители колхоза стараются, прежде всего, угодить власти, а не колхозникам, чтобы остаться на своей работе. Себя же они, известное дело, не обидят. Поэтому-то, приказано им вывезти все, они и вывезут, ибо их особенно не беспокоит то, сколько останется колхозникам, своя же рубашка ближе к телу.
А вот как вынудить единоличника сдать хлеб? Взять у него нельзя, ибо хлеб спрятан.
Вы слышали, что получилось у Георгиева из его попытки взять хлеб. Товарищ Ленин учил, что во всяком деле нужно найти главное звено, ухватившись за которое можно было бы вытащить всю цепь. Для отыскания такого звена нужно основательно пошевелить мозгами.
Среди двухсот человек, сидящих у нас в селах, в том числе и крупных городских работников, профессоров и прочих, вряд ли найдется десяток людей, способных находить такие главные звенья сознательно, наперед предвидя, что из этого выйдет.
Обычно люди в страхе делают то, что первым приходит в голову: то обыски делают, не подумав о том, что хлеб открыто не лежит, то арестовывают и держат людей по несколько дней где-либо в холодном сарае или подвале, не давая пить и есть. Один даже додумался привязать старуху на улице под дождем, сняв с нее предварительно пальто.
Но все эти насилия ни к чему не ведут. Мне неизвестно еще случая, чтобы кто либо из единоличников, подвергшихся таким мерам воздействия, сдал хлеб. Иной скорее согласится умереть, чем оставить детей без хлеба.
Следовательно, такие меры не годятся, нужно искать другие. Крестьянин убежден, что хлеб его не может быть найден, поэтому что с ним ни делай ,он будет петь свое: хлеба нет.
Затем он меня спросил, знаю ли я кого-либо из местных людей, абсолютно надежных, которые выложат все им известное и искренне помогут в заготовке хлеба. Неважно партийные они или беспартийные, бедные или совсем голые, или середняки.
Я такими людьми считал актив, числившийся у нас в списках, с которым мы, уполномоченные, часто обходили дворы, о чем я и сказал Голованю.
Для опроса твердозаданцев мы разместились в маленькой комнатке при сельсовете, куда люди впускались по одному.
Все они без исключения говорили, что хлеба уже нет, и многие просили прийти и сделать у них проверку. По каждому опрашиваемому Головань делал себе заметки.
Где-то около часу ночи зашел двадцатилетний сын твердозаданки по фамилии Волынец. Он объяснил, что мать больна и послала его. Он был очень плохо одет. Одежда представляла из себя лохмотья, а на ногах рваные опорки, несмотря на то, что стоял декабрь, и по сельским улицам грязь доходила до щиколоток и выше.
Волынец говорил, что у них не только нечем выполнить план, но они с матерью к весне помрут с голоду, ибо все зерно они давно сдали. Те же, кто еще имеют хлеб, числятся в активе и другим дают твердые задания.
Головань спросил его, может ли он указать кого-либо, имеющего еще большое количество хлеба. На что Волынец ответил, что если бы он и знал, то не сказал бы, ибо он никому не желает зла.
Узнав, что его отец был когда-то красным партизаном и несколько лет тому назад умер, Головань спросил его, знает ли он кого-либо из крестьян, которые воевали за советскую власть, и которые были бы очень бедны, и не связаны о зажиточными людьми, а также не запятнаны воровством или еще чем-либо подобным.
- Я знаю таких людей, - сказал Волынец, - это бывший милиционер Горобец и еще один, Петренко, служивший вместе с моим отцом. Они совершенно нищие и их никто и за людей не считает.
Чего-либо нехорошего я за ними не знаю, но я живу в Степановке, а они живут один в хуторе Яма, а другой в Кривой Балке.
Отпустив Волынца, Головань поручил мне немедленно вызвать Горобца и Петренко, что я и исполнил через дежурных десятихатников.
Головань продолжал свои беседы с твердозаданцами. Когда уже было пропущено человек 25, он сказал мне: "
- Между нами говоря, половина этих людей, безусловно, не имеют хлеба, и за счет их нам план не выполнить. По существу, эти списки нужно бы ликвидировать, вернее, наполовину обновить за счет других людей, в том числе некоторых активистов, но мне пришла хорошая идея в голову. Если я нащупаю надежных людей, хлеб мы возьмем. Для начала мне нужно хотя два человека.
Появился Горобец. На нем был лишь до крайности износившийся пиджачишко и не было даже рубашки. Одна нога была обута в рваный ботинок, вдоль и поперек перевязанный веревкой, а другая в такую же калошу. Голова была украшена старой красной фуражкой, по-молодецки висевшей на одном ухе.
Горобец имел молодцеватый вид и, время от времени, покручивал свои пышные усы. На вид ему было лет сорок.
Как он говорил, семья его состояла из семи душ, которые, будучи, голодны и холодны, ибо топлива колхоз не дает, не выходили из избы по целым дням и грелись друг о дружку.
Горобец говорил, что он надеялся, что в колхозе будет лучше, а оказалось совсем невыносимо.
- В колхозе дело поправимое, - сказал Головань,- кроме того, таким людям, как вы, можно оказать и некоторую помощь, но, конечно, если такие люди принесут пользу государству.
На что Горобец, покручивая усы и подбоченясь, заметил:
- О, помочь я всегда готов, но чтобы и меня не забывали, как до сих пор. Ведь я же воевал, кровь проливал, и в такой нищете живу. Должно быть стыдно за меня советской власти, но никто меня не слышит и не видит, и не хочет знать.
- Как видите, я о вас услышал и захотел познакомиться с Вами, - сказал Головань, - ибо вас мне очень расхваливали.
- Кто же это меня похвалил? Даже не верится, нынешние власти смотрят на меня с презрением. Горобец отслужил свою службу и в мусорную яму, он больше не нужен. А когда надо будет грудью защищать революцию, тогда вспомнят обо мне...
- А готовы ли вы и сейчас грудью защищать советскую власть и умереть за нее? - спросил Головань.
Тут Горобец немного замялся. "
- Как вам сказать... Если советская власть про меня не забудет, если я должен умереть и для блага своих детей, тогда я готов хоть и сегодня, но защищать грудью интересы наших новых панов я не намерен.
- Сейчас вам, дорогой товарищ Горобец, не понадобится ни грудь подставлять, ни кровь проливать. Но вместе с тем вы должны мне помочь в хлебозаготовках. Могу вас заверить, что ваши дети тоже не будут мною забыты. Вы - человек преданный советской власти и заслуженный перед нею, а кроме того, как я вижу, вы энергичный, умный и, очевидно, хорошо знаете, что делается в селе...
Горобец не удержался:
- Я все знаю, - сказал он.
Похвалы и обещания Голованя подкупали его и он, очевидно, готов был к любым услугам.
- Так вот, - продолжал Головань, - прежде всего назовите мне таких же обиженных и таких же надежных людей, как и вы. Но чтобы они были готовы на любое дело. Чтобы ни брата, ни свата для них не было. А прежде всего скажите мне, кто такой Петренко с хутора Кривая Балка?
Горобец охарактеризовал Петренку как вполне надежного человека, а кроме того, он назвал еще 9 человек по всему сельсовету, за которых он ручался во всех отношениях. Все это были люди обиженные, полунищие и, вместе с тем, некоторые из них проныры.
Головань велел мне вызвать всех этих людей, что я и сделал, обязав десятихатников идти за ними немедленно же.
Появился и Петренко. Выслав Горобца на несколько минут, Головань расспросил о нем Петренку. Петренко дал положительный отзыв, как о человеке, способном на все, и ненавидящем всех и вся. Петренко также согласился оказать любую услугу.
Тогда позвали Горобца. Обращаясь к Петренке, он удовлетворенно заговорил: "
- Вот, брат, есть на свете хорошие люди, которые не забывают нас, а ценят старых бойцов и желают, чтобы мы верой и правдой послужили, они же нас тоже не забудут.
Петренко вполне одобрил список людей, названных Горобцом.
- Ну, а теперь, - обратился к обоим Головань,- за дело. Для того, чтобы добыть хлеб, нужно точно знать где он спрятан. Не предположительно, а совершенно точно знать, иначе, если мы устроим у кого-нибудь обыск и хлеба не найдем, мы погубим все дело. Мы можем идти только наверняка. Поэтому я прошу вас назвать таких людей, о которых вы знаете, где у них спрятан хлеб, и примерно в каких количествах. Назовите 1-2, но таких, о которых вы знаете, как о себе.
У Горобца и Петренки засверкали глаза. У них вовсю заработала память.
- Вот теперь ваша задача - все, что будет говориться о спрятанном хлебе, точно записывать. Кроме того, записывать все данные об имущественном положении и о прошлом людей, прячущих хлеб, и их политическую характеристику, одним словом все, что о них будет говориться. - Так инструктировал меня Головань, пока те двое вспоминали все, что им было известно лично или от других о спрятанном хлебе.
- Мы живем на хуторах и поэтому имеем немного сведений. Наши сведения преимущественно от других лиц. Вот когда соберутся все, кого мы наметили, тогда мы сможем вам выложить полную картину, как на ладони. - сказал Горобец
- А еще знаете что надо сделать? - продолжал он, - Нужно в это дело включить наших баб. Они знают значительно больше мужчин. Конечно, не каждый может это доверить своей бабе.
Это предложение очень понравилось Голованю. Затем Горобец и Петренко стали называть тех, у кого, по их сведениям, спрятан хлеб. Они указывали, где он спрятан, в каких количествах и какое именно зерно.
Одновременно они сообщали степень достоверности и источник, откуда они взяли эти сведения.
Оба они просто горели желанием сообщить побольше таких сведений, очевидно, прежде всего в расчете на вознаграждение. Все разговоры велись полушепотом, чтобы не было слышно в коридоре. Дабы не было лишних людей, во всем здании дежурным было сказано отправлять появляющихся с опозданием твердозаданцев по домам.
Понемногу стали приходить намеченные Горобцом и Петренкой люди. Все они были очень бедны, обижены, озлоблены и готовы на любое дело.
Каждый из них подвергался подробному допросу, кто и что он, выяснялось его прошлое, его родственные связи, его отношение к советам и т.д. После чего его обычно вводили в курс дела Горобец и Петренко, и он включался в разведывательную работу.
Каждый должен был самостоятельно сообщать известные ему сведения, которые я аккуратно записывал.
Сведения, которые были уже записаны и теперь, сообщаемые повторно кем-либо из новоприбывших, Головань брал на заметку, как заслуживающие большего внимания.
Постепенно пришли почти все вызывавшиеся, и сведения, данные ими, еле вмещались в тетрадке.
Меня поражала существующая на селе осведомленность. И откуда только не исходили эти сведения! Или же кто-то подглядел, когда хлеб прятали, или же кто-то под строгим секретом сказал своим близким родственникам, которые в свою очередь под секретом разбалтывали дальше.
Больше всего выбалтывали тайну и разбалтывали женщины.
Кое-какие сведения взяты из разговоров детей, что Головань себе взял на особую заметку. Когда уже все исчерпали запасы своей осведомленности, Головань велел мне зачитывать каждое сообщение, которое подверглось коллективному обсуждению.
Таким образом, все сведения были разбиты на вполне достоверные, не требующие дополнительной проверки, и на явно не заслуживающие внимания.
Вполне достоверные сведения были лишь по четырем единоличникам. Было точно известно, какой хлеб спрятан, где, и приблизительно его количество.
В числе этих четырех была одна вдова, жившая с мальчиком- подростком, неподалеку от сельсовета.
Двое ударников, как их называл Головань, давших о ней сведения, предлагали доставить вещественное доказательство их сообщению, что и разрешено было им сделать, но с условием крайней осторожности.
Раньше, чем их отпустить, Головань, обращаясь ко всем, сказал:
- Я теперь не сомневаюсь, что мы хлеб возьмем, я убедился, что вы надежные люди, достойные похвалы и благодарности. То, что мы делаем, есть абсолютная тайна, и если кто ее выдаст, все погибнет, ибо слух моментально побежит, как волна по воде, и неизбежно дойдет до того, кто прячет хлеб.
Итак, главное - это сохранить тайну. Я не думаю, что среди вас кто- либо найдется способный на предательство, поскольку вы друг друга хорошо знаете и рекомендуете, как надежных, но болтливость чрезвычайно опасна.
Поэтому я предупреждаю каждого из вас, чтобы он вне данного круга лиц не смел никому, в том числе и собственной жене, сказать ни одного слова, даже о том, что мы с вами собирались и о чем-то тайно говорили. Ибо одно подозрение уже насторожит людей и мы провалимся.
У нас должна соблюдаться абсолютная тайна, как у заговорщиков, и каждый, кто эту тайну выдаст, погиб. Я его не буду передавать даже Сурикову, а убью сам, как преступника, врага, вот этим оружием.