Главная | Обратная связь

Дмитрий Данилович Гойченко ( 1903 - 1993) 7 страница

Миша решил проехать в районный центр, находившийся в нескольких километрах. По дороге мы увидели в канаве еще живого человека. Остановили машину. Дали ему молока и он стал понемногу оживляться, даже пытался сам сесть. Как раз по дороге ехала подвода. Миша остановил ее и велел отвезти человека в больницу, поскольку подвода шла в том направлении. Но возчик, оказавшийся работником Леспромхоза, ни за что не подчинился: "Куда там возиться с ними. Так уж предназначено. Все равно все погибнем." Обещание заплатить и угроза арестовать не подействовали. Тогда мы с шофером вынесли человека из канавы, весу в нем было не более двух пудов, уложили на сиденье машины и поехали. Больница была при въезде в райцентр. Войдя в больницу, Миша распорядился, чтобы привезенного уложили в больницу. Заведующий сопротивлялся, говоря, что палаты битком набиты. Затем пошел искать места и человек был положен в больницу.
"И так места мало, - жаловался врач, - а тут еще разных бандитов да людоедов навезли сюда, чтобы лечить их." Оказывается, что отряд милиции пару дней назад преследовал банду грабителей и убийц и между ними завязался настоящий бой, в результате которого был убит один милиционер и двое бандитов, а трое бандитов ранено, их-то и уложили в больницу. Людоедами были две женщины. Врач и сестра рассказали о них следующее: "Людоедство явление довольно частое. Особенно приходится особенно беречь детей, т.к. случаев исчезновения их бывает немало. У агронома, живущего отсюда в пяти километрах, пропала четырехлетняя девочка. Хватились ее, когда прошло минут 10 после того, как она отошла от матери. Как раз вечерело. Где ни искали, но найти не могли. Думали в колодезь упала, в колодце не оказалось. Мать убивалась, кричала. Ясно было, что ребенок пошел на мясо. Другие матери, похоронившие без слезинки по несколько детей, уговаривали ее не убиваться так, ибо все равно всем погибать от голода. Но семья агронома, кое-что получавшего от МТС, хоть и терпела нужду, но не голодала так, как крестьяне, и смерть ребенка для нее являлась тяжким ударом, да еще какая смерть! Вечером к одному колхознику, жившему в дворах двадцати от агронома, пришли вот эти две женщины. Они шли издалека и просились на ночь. Хозяин пустил их. Тогда они спрашивают, нет ли чего поесть. Им ответили, что сами обречены на голодную смерть. Они сказали, что имеют немного печенки и просили сварить. Хозяйка с радостью достала каких-то кореньев, соли и начали совместно готовить ужин. Вместе с женщинами поела и семья. Когда женщины уснули, хозяин решил проверить их мешок, оставленный в сенях, не осталось ли там еще чего съестного. Он был немного вороват, хотя и любой не счел бы за грех немножко украсть пищи для спасения жизни своей семьи. Развязав мешок, он нащупал в нем много мяса и кусок вытащил. Зажегши спичку, он к ужасу своему увидел, что это была детская ручка, а в мешке оказалось изрубленное детское тельце. Схватив топор, он бросился рубить людоедок. Поднялся крик, на который сбежались люди и не дали убить этих женщин. Но он их сильно порубил и вряд ли они выживут. Их положили сюда и приказали караулить. Они сами не уйдут, разве что кто их унесет отсюда. На ночь приходит милиционер, поскольку бандитов могут украсть их товарищи. Когда этих женщин привезли в больницу и немного их привели в чувство, то ГПУ сделало им допрос. Они рассказали, что проходя по улице, когда уже вечерело и видя, что ребенок выбежал на улицу, они обратились к нему: "Девочка, иди дадим хлеба!" Когда она подошла к ним, они увели ее в густые кусты, что через дорогу от квартиры агронома и там зарезали. Отрезав головку, зарыли в землю, а с тельцем подошли к речке, где дождавшись сумерек разрезали, вынули внутренности и вымыв их, а также разрубив тельце, уложили все в мешок и тогда-то и пришли проситься на ночлег. По их рассказу головка девочки была отыскана."

Уже смеркалось, когда мы уехали из больницы. Миша не хотел здесь оставаться ночевать и решил ехать в следующий район, находившийся в 40 километрах, где у него был хороший знакомый председатель райисполкома, у которого Миша рассчитывал переночевать, а с утра побывать на заседании бюро райпарткома. Когда мы ехали через лесок, по нам сделали несколько выстрелов, но дали промах. Шофер погнал машину километров на 85 и мы быстро доехали до следующего райцентра.
Наш рассказ председателю райисполкома о зарезанной девочке вовсе не удивил его. "Никто не знает, - сказал он, - сколько в действительности имеется случаев людоедства. В моем районе зарегистрировано больше двух десятков, это те случаи, когда люди попадаются так или иначе, а необнаруженных безусловно во много раз больше. И в самом деле, что стоит подобрать свежий труп или добить умирающего ночью и употребить его в пищу? Кто будет знать об этом, когда трупами устланы дороги и канавы, а умирают свои и чужие. В ином селе их хоть на кладбище свозят, а там, где некому этим заниматься, зарывают в канавах, в погребах. Где близко есть какое-либо углубление в земле, туда их и сволакивают иногда по несколько десятков вместе и зарывают. А вот я вам расскажу пару случаев, когда едят не чужих, как в этом случае с девочкой, а своих родных. Такие случаи нередки, но кто же о них будет знать? Так вот послушайте. Из одного села в другое приходит барышня к своей родной сестре, живущей с мужем. Барышня эта была еще в теле, поскольку ее родителям удалось сохранить корову, а детей у них больше не было. Сестра, посоветовавшись со своим супругом, взяли ночью, когда она спала, оглушили ее, затем перерезали горло, сделали все, что полагается с мясом, порубили, посолили, а на следующий день, вместо того, чтобы идти на работу в колхоз, устроили банкет. К ним пришло еще 4 человека, принесли водки и начали пить и закусывать одним мясом без хлеба, приготовленным в разных видах. Туда зашел бригадир и еще один колхозник, чтобы выгнать хозяев на работу. Пришедших также угостили водкой и мясом и пьяная компания продолжала горланить песни. Хозяин кричал: "Спасибо товарищу Сталину за счастливую и радостную жизнь! Ура! Да здравствует Сталин!" Другие подхватывали и все кричали "Ура!" Бригадир и колхозник с ним пришедший, ушли дальше, а придя в колхоз, объяснили, почему все эти люди не идут на работу. Председатель колхоза пошел в сельсовет и рассказал председателю о подозрительном изобилии мяса у колхозника, устроившего банкет. Захватив с собой еще пару человек, они пришли к гулявшим и обнаружили в бочке засоленное человеческое мясо. Будучи арестована, вся эта компания созналась, что это не первый человек, которого они едят. Мы строго требуем, чтобы в селах ежедневно производился обход всех дворов и устанавливаем наличие оставшихся в живых. Посредством такого обхода раскрыт второй подобный случай в другом селе. Зайдя в одну избу и не обнаружив двенадцатилетнего мальчика, десятский спросил, где он. Ему ответили, что Иван ушел куда-то в поисках пищи. Это удивило десятского, т.к. Иван накануне не мог ходить, а кроме того, чувствовался запах жареного мяса. Придя в сельсовет и докладывая о своем десятке, он высказал подозрение насчет этой семьи. Пришли, сделали обыск и обнаружили Ивана в бочке. А в печке жарились сделанные из него колбасы. Будучи арестованы, мать и дочь рассказали в ГПУ так, как будто речь шла о поросятах: "Сперва, - говорили они, - мы съели умершего отца. Многие ж едят, поэтому и мы решили попробовать, а когда попробовали, то оказалось, что мясо как мясо и мы его всего съели, а кости зарыли в огороде, сказав, что зарыли его целиком. Затем умер старший сын, 14-летний Степан. Поскольку мы уже съели отца, то без колебания съели и Степана втроем. А когда спросили нас, где он, мы заявили, что он ушел и это прошло незамеченным. Теперь слег Иван. Мы посоветовались, все равно же умрет через день-другой, зачем же ему зря худеть. Мы решили добить его, не ожидая естественной смерти. Крепким ударом макогона по голове добили и успели лишь немного съесть, как это было открыто". На повторные вопросы, как же они решились на такое страшное преступление, они только плечами пожимали: "Люди едят и мы ели.". На вопрос, каково мясо, дочка отвечала: "Мясо вкусное, сладкое, нежное." А старая подтверждала: "Да, да, очень хорошее мясо". Как видите, для людей, ставших людоедами, нет больше ни страха, ни отвращения к человеческому мясу. Они даже потеряли ощущение преступности своих действий. Голод и пример других искалечили немало людей, которые никак не были склонны даже к малейшей преступности, как например эта семья. Это была очень хорошая семья. Я вот только не знаю, была ли она верующей. К сожалению, я не интересовался вопросом, каковы религиозные убеждения этих людей, занимающихся людоедством. Мне кажется, что единственным, что могло бы удержать каждого человека, обреченного на голодную смерть от того, чтобы при случае не попробовать кусочек человеческого мяса, особенно, если бы его давали в приготовленном виде, это глубокое религиозное чувство, боязнь греха, страх перед ответственностью за гробом. Здесь же, в этом мире, у этих людей ничего не осталось, что могло бы их удержать перед могущественным инстинктом голода. Может удержать, главным образом, не моральное чувство, а физическое отвращение. Но может ли физическое отвращение к человеческому мясу быть сильнее отвращения к лягушкам или ужам, поедаемым с жадностью? Между прочим, известно ли вам, что женщины значительно более живучи, нежели мужчины? А ведь это так. Мужчин умирает несравненно больший процент, чем женщин."

К председателю РИКа зашел живший в следующем доме заместитель начальника политотдела по работе в ГПУ. На его петлицах красовалось два ромба. Говорили, что эти ромбы политотдельские гепеушники навешивали себе произвольно, т.к. по своему положению они не могли быть выше начальников районных отделений ГПУ, носивших три "шпалы". Наоборот, поскольку объем деятельности районных отделений был больше, то заместители начальников политотделов должны были бы носить не больше двух "шпал". Но так как политотделы были учреждены как "глаза и уши" ЦК партии и должны были непосредственно сноситься с ЦК, и т.к. на работу в политотделы посылали отборных политических работников и отборных работников ГПУ, то эти последние и драли нос даже больше, чем полагалось. Этот гепеушник был плешив и председатель РИКа называл его в шутку "чубатый". Чубатый оказался не ахти грамотным человеком и, должно быть, он получил столь высокое назначение в политотдел отнюдь не за свое умение вылавливать в чем-либо провинившихся, а попросту за умение делать виновным любого попавшегося. Будучи украинцем, но желая разговаривать по-русски, он отчаянно искажал русский язык. Повествуя о своих проделках, Чубатый не преминул похвастаться последней победой над "врагом": "Поп такой-то церкви в воскресенье произносил проповедь перед народом, которого в церкви было человек 100. Он сказал в своей проповеди: "Бог нам послал наказание в виде голода за грехи наши. Я призываю вас, братья и сестры, покайтесь, молитесь усердно Богу и он помилует нас". У меня есть хорошие ребята "стукачи" (агенты-доносчики). Они все это дословно записали, находясь в церкви, и немедленно сообщили мне. Я сразу арестовал попа. Спрашиваю: "Ты зачем контрреволюционную агитацию ведешь?" А он прикидывается, что не понимает, какая это может быть агитация. Я над ним бился два дня. Я ему "чертей давал" и половину бороды вырвал, никак не хочет признать, что его проповедь была антисоветской. Только сегодня перед вечером, когда я заложил его лапу между дверей да прижал как следует, тогда лишь он признался, что проповедь его носила антисоветский характер и ставила целью сорвать посевную кампанию. Следствие закончено и завтра он будет отправлен в Киев. Начальник политотдела лезет не в свое дело. Хотя я его заместитель, но имею же я право вести самостоятельно оперативную работу. К нему пришла делегация насчет попа. Он ко мне. Я ему и объяснил, за что я того арестовал .Тогда он рассердился и говорит: "У тебя головы нет, раз ты не нашел никаких обвинений поумнее." А я ему отвечаю: "Ничего, что у меня нет головы, зато диктатура на боку." (и похлопал себя по кобуре револьвера). Он плюнул и ушел."
Предрика попытался также убедить Чубатого в том, что у него, по-видимому, истребуют более веских обвинений, для того чтобы этого священника посадить "покрепче". "Ну что ж его придумать?" - спрашивал Чубатый. "Вот если бы он сказал, что кара Божья послана за то, что в воскресенье и в праздники в церковь не ходят, а работают в поле, тогда дело другое, тогда можно было бы хорошее дело ему состряпать за срыв посевной кампании". Чубатый даже ударил себя по лбу и подскочил: "Вот уж действительно, у меня головы нет! Да если он так и не сказал, так мог бы сказать. Завтра же вызову своих ребят и спрошу их. Да все равно, сказал, не сказал, напишут, что сказал и крышка попу". Миша спросил Чубатого, что из себя представляют его сексоты (секретные сотрудники, информаторы). "Что угодно, - сказал Чубатый, - люди умирают с голоду и готовы за кусок хлеба родного отца продать. Можете себе представить, как они стараются что-либо подслушать или подглядеть и как спешат ко мне в надежде получить в вознаграждение кусок хлеба. В качестве агентов мы используем и людей из чуждых элементов, например, бывших кулаков или разных лишенцев, как то: бывших лавочников, церковных причетников, как пономари, дьячки, звонари, а также замешанных в разных политических партиях, какие были еще во время революции. Этого вызываешь, предъявляешь ему какое-либо обвинение, хотя бы в антисоветской агитации, и говоришь, что он уже больше домой не вернется, а будет расстрелян или заключен где-либо в концлагеря без права переписки с семьей. Имущество же его будет конфисковано, а семью сошлем в Сибирь. Он начинает плакать, молить. Иной не страшится ссылки, но просит не отрывать его от семьи. Вот так нащупаешь его больное место и он твой. Притворишься, будто его мольба трогает тебя и якобы начинаешь обдумывать, как поступить с ним. Иной в это время стоит перед тобой на коленях, а то ноги целует, надеясь умолить. И вот делаешь, наконец, вид, что пожалел его и говоришь: ладно, мол, я жалею твоих детей и оставляю тебя в покое, но ты должен мне служить. Хорошо будешь служить, будешь спокойно сидеть на месте, если же неисправен будешь или прохлопаешь что-либо, о чем должен был немедленно сообщить, пиши - пропал. Ну и многие из таких людей в порядке " искупления вины" перед советской властью готовы в лепешку разбиться. Но таких осталось слишком мало, редко кого найдешь, поскольку они постепенно уничтожаются. Из таких, кого используешь, как и этих чуждых в порядке "искупления вины", можно назвать бывших коммунистов или же тех, кто имел переписку с заграницей, или сам когда-нибудь был заграницей, как например в плену, или побывал в Америке, все равно, хоть это было и до революции. Конечно, сюда относятся воры и прочие преступники. Все эти категории находятся на учете ГПУ и мы их по мере возможности используем, а при получении разверстки на изъятие, какое например будет перед первым мая, многие из них будут изыматься. "Искупающим вину" не надо и кусок хлеба давать, они и без вознаграждения довольно исправно служат. Некоторым агентам даешь задание вести антисоветские разговоры, вызывая на откровенность других людей. Бывает, даешь конкретное задание перед кем специально вести такой разговор, если тебе нужно этого человека прощупать. Иногда при посредстве толкового агента получаешь очень хорошие результаты. Случается, что и самого агента за эти его провокационные разговоры убираешь, отправляя в ссылку, поскольку он себя скомпрометировал и оставление на месте означало бы вызвать подозрение у окружающих и сделать их настороженными ко всем, ведущим антисоветские разговоры." Когда Чубатый ушел, председатель райисполкома смеясь, заметил: "Не знаю только, как этот плешивый работает со своими агентами, не так ли, как бывший здесь когда-то уполномоченный ГПУ, который бывало соберет всех своих стукачей разом. И вот толпятся в ГПУ пара сотен их, боясь друг с другом заговорить и в глаза взглянуть, поскольку каждый из них строжайше предупрежден и связан подпиской о том, что если он раскроется как агент, его ждет тюрьма, а то и расстрел. Своей настороженностью, молчанием и испуганным видом они себя друг перед дружкой выдавали и каждый узнавал таким образом всех своих засекреченных коллег." И дальше продолжал: "Кроме районного ГПУ и этого политотдельского, политотделы также имеют своих "стукачей", как общих для политотдела, так помимо этого и каждый политотделец имеет своих особенных.
Даже помощница начальника политотдела по женской работе и та имеет свою агентуру среди женщин. Политотделы имеют чрезвычайно большие полномочия, являясь непосредственными агентами ЦК партии и снабжение продовольствием и одеждой получают они через ГПУ. Они обеспечены значительно лучше нас, районных работников, и денежные оклады их выше. Если район плохо выполняет финансовый план, то я и все мои сотрудники, а также сельсоветы, учителя и все прочие работники, находящиеся на районном бюджете, по несколько месяцев не получаем жалованья. Политотдельцы же находятся на бюджете ЦК партии и избавлены от всяких подобного рода неприятностей. Будучи прекрасно обеспечены, политотдельцы ведут довольно разгульную жизнь. И не только те, которые не имеют с собой жен, а пожалуй все. Свято охраняемая девическая целомудренность в недалеком прошлом, ныне потеряла свою ценность, по крайней мере среди значительного числа населения. И вот молоденькие хорошие девушки и даже девочки становятся добычей распутных политотдельцев и за кусочек хлеба отдают свою девственность. Да этим собственно занимаются не только политотдельцы, а и многие наши районщики и председатели сельсоветов, и прочие сельские коммунисты. Они превращаются как бы в общественных быков и пользуются лучшими девушками направо и налево за тот же кусочек хлеба. Все это печальная действительность, порожденная голодом.

Здешний начальник политотдела МТС человек ученый, учился в академии и в последнее время работал в ЦК КпбУ. Но это такая личность: на бюро райпарткома он теряется, как мальчишка, труслив, как заяц, а вот среди подчиненных чувствует себя грозным диктатором. Еще бы, ведь он может любого работника МТС выгнать, а это означает голодную смерть. Политотдельцы , правда, с ним мало считаются и каждый занимается своим делом, как умеет, как например тот же плешивый. Недавно произошел такой случай. Он был в одном селе и задержался на ночь. Ночью поднялась стрельба. Он насмерть испугался и боясь сам выходить на улицу, сел в уголок, держа в руках два револьвера, а секретаря партячейки, у которого ночевал, послал узнать, в чем дело. Тот скоро вернулся и сказал, что воры хотели обокрасть молочный пункт. Одного удалось поймать, а остальные сбежали. "А оружие у него было?" - испуганно спросил нач.политотдела. "Нет, - ответил секретарь ячейки, - был только кусок железа." Тогда начальник политотдела вместе с секретарем партячейки пошли в сельсовет, где подвергался допросу пойманный вор. Его жестоко избивали местные коммунисты револьверами, сапогами и тем куском железа, который при нем захватили. Начальник политотдела также присоединился к ним, избивая его револьвером. Его кисти рук клали на пол и дробили их железом. От него все добивались выдачи его компаньонов. Будучи не в силах терпеть, он стал плести что попало и в качестве компаньонов назвал первых пришедших ему на ум людей. Некоторые коммунисты побежали ловить их. Не застав одного дома, стали избивать его отца, чтобы тот сказал, где сын, но старик мог и не знать, где он. Его продолжали избивать, пока не убили. В сельсовете же продолжался допрос. Избиваемому ставили вопрос, не он ли убил такого-то, не он ли ограбил колхозную кассу. На все он давал отрицательный ответ, но его продолжали жестоко избивать и он вынужден брать на себя все эти преступления, а также наговорил много таких, якобы совершенных им преступлений, о которых никто и не слышал. Затем его отправили в больницу, а коммунисты продолжали арестовывать и избивать людей, которые были названы как соучастники в разных преступлениях. Начальник политотдела примчался в район и чуть не кричал на улице о том, что ему удалось раскрыть банду. Когда на место приехали работники ГПУ, вор, избитый и положенный в больницу, до их приезда уже исчез. А остальные арестованные стали отказываться от того, что они успели наговорить на себя, будучи избиваемыми. Из всего дела вышел пшик..."

Я спросил предрика: "Не является ли ошибкой арест священника Чубатым?" На что он ответил: "Никакой арест и любая другая репрессия не является ошибкой, если она делается разумно, обдуманно и достигает намеченной цели. Если Чубатый сумеет оформить дело с попом так, как я ему подсказал, это будет толково, потому что мы можем это использовать среди колхозников, говоря им, что они плохо работают, будучи подстрекаемы попом, и что, дескать, потому-то мы попа и арестовали. Там, где много еще верующих, мы арестовываем попов временно, прямо ставя вопрос перед ходоками: хотите, мол, чтобы вашего попа освободили, делайте то-то и то-то, и достигнув, таким образом, цели, бывает и выпустим попа. Правда, что дальше, то более редкими становятся случаи ходатайства за попов, поскольку впоследствии приходится расплачиваться ходокам, попадающим в списки активных церковников. А вот до раскулачивания - беда что было. Затронешь попа, так тут тебе к райисполкому привалит тысяча, а то и больше народу. Тогда много было хлопот, а теперь дело проще и спокойнее. Да и попов-то с каждым месяцем все убывает по мере закрытия церквей. Но мы, конечно, не только попов арестовываем. Представьте себе, - сев никак не идет. Население вымирает и куда там ему до казенной работы. Что делать спрашивается? Легче всего было бы привлечь людей к работе, имея некоторые продовольственные фонды. Но их нам не отпускают. Следовательно, надо находить другие средства для воздействия. Уговоры, ясно, мало помогают. Приходится из числа колхозников намечать несколько жертв, но не случайных людей, а подыскиваем наиболее влиятельных среди них, авторитетных, особенно же имеющих многочисленных родственников. К чему придраться, всегда можно найти. Если даже такой человек и не состоит пока в списках ГПУ, о которых говорил плешивый, то все равно не составляет большого труда посредством предварительной обработки стукачей состряпать против него любые обвинения, дающие основания для ареста. А в ГПУ его предупредят: вот, мол, против тебя есть такие-то обвинения, если ты берешься уговорить людей идти на работу и дашь об этом подписку, освободим, а нет - поедешь дальше, а там вслед, гляди, и семья, которую тебе не видать больше. Разумеется, человек десять подписок сделает и умолять будет свою родню и знакомых и других односельчан, чтобы идти работать, и вот смотришь, после такой операции, если она разумно проведена, работа в колхозе горит, несмотря на то, что в поле идет десяток человек, а возвращается живых 9 или 8, а то и меньше. Конечно, такие операции могут делать опытные и разумные люди, а этот плешивый до сих пор больше портил дело, чем помогал. К счастью, наш начальник ГПУ искусный мастер в таких делах и он нас часто выводит из безнадежного положения. Главное, что он не заносчив, не бахвалится своей независимостью, а чувствует себя прежде всего коммунистом, членом районной партийной организации и болеет за общее дело. Поэтому он часто советуется с секретарем райкома и со мной и наша тройка всегда коллективно найдет правильное решение любого сложного вопроса. Недаром у нас и с севом дело обстоит лучше окружающих районов, несмотря на то, что смертность населения у нас выше!"

На следующий день утром Миша пошел на бюро райкома, а я решил пройтись по селу и поговорить с людьми. Часа два я бродил среди осиротелых разваливающихся хат, среди лишившихся хозяев расцветающих садов, среди скорчившихся трупов " строителей социализма". В селе царила мертвая тишина. Ни собака своим лаем не нарушала ее, ни обычный для деревенской улицы веселый смех детей, ни плач матери по единственному сыну или жены по любимому мужу. Здесь люди давно забыли, что такое смех. Большинство из них разучилось даже громко разговаривать - сил не хватает. Я заходил во многие хаты и беседовал с встречными колхозниками, колхозницами, детьми. Общее, что я наблюдал в этих людях - это чувство безнадежной и безысходной обреченности и пассивного отчаяния. В них чувствовалась как бы безучастность к самим себе и какая-то рабская покорность. Дух этих людей, казалось, был окончательно сломлен и призрак неизбежного конца витал над ними. Одно единственное животное чувство овладело ими, вытеснив в той или иной мере все прочие чувства человека - это чувство голода. И недаром матери как бы безразлично взирали на трупы детей. Я слышал от нескольких матерей такие слова: "Слава Богу, что он прибрал несчастное дитя. Как оно, бедненькое, мучилось! Чтоб могла, то своим телом кормила бы его, если бы надеялась спасти". Происходила страшная переоценка ценностей. Смерть для любимого ребенка являлась желанной, ибо она прекращала его ужасные страдания.

В одной избе я застал сильно опухшую старушку. "Вы одинокая?" - спросил я ее. "Ах, добрый человек, теперь я одинокая, - так начала свою повесть старушка, - У нас когда-то была семья большая, да все пошли своей дорогой. Мы со стариком остались доживать свой век при младшем сыне. Старший сынок, которого мы все любили, посылали его в разные училища, даже работать ему не давали, так жалели его, уж давно отошел от нас. Когда-то он, сделавшись комсомольцем, все требовал, чтобы мы иконы выбросили, да чтобы младших детей Богу не учили молиться. Но мы со стариком держались веры христианской и решили умереть в ней, как и наши предки. Это очень злило сына, он ругал нас, насмехался над нашей верой. А младшим и было на руку, чтобы Богу не молиться, да проказы разные делать, запрещаемые как греховные. Однажды в воскресенье утром старик стал молиться и поставил обоих младших рядом с собой. А сын-то старший политграмоту затеял с ними изучать и кличет детей, старик же запрещает им идти, пока не окончат молитву. Тогда сынок подскакивает к отцу и наставляет на него оружие: "Застрелю, - кричит, - если ты, старый хрен, посмеешь детям головы дурманом забивать!" Тогда отец и говорит ему: "Господь с тобой. Ты на свою душу грех берешь за детей, раз я им больше не отец". Младший мальчик, почувствовав свободу, превратился в хулигана и босяка, а до того был золотой ребенок, как и старший, пока слушался родителей и не связался со своим комсомолом. Уходя на военную службу, он даже не попрощался с нами. А ведь я и старик не перестали его любить и жалеть. Сколько было я слез пролью по нем, не зная, каково ему там. Со временем он стал писать нам письма. А затем рассердился, что в колхоз не идем и перестал писать. Он все занимал крупные должности. Теперь он начальником политотдела работает и недалеко отсюда, и если бы у него был Бог в сердце, он легко мог бы нас спасти. Но он и вовсе от нас отказался. Мы со стариком все не хотели вступать в колхоз, хотя младший сын, при котором мы жили и вступил. И вот получилось, что мы, будучи единоличниками, обрабатывая землю руками, не только сами перебивались как-то, но и внуков подкармливали. А коровку, что мы имели, берегли как дитя, и она поддерживала всех нас. Дабы заставить нас идти в колхоз, прошлый год нам дали такой план хлебозаготовок, что мы его и третью часть не могли выполнить. За невыполнение плана нам наложили штрафу 900 рублей и сразу описали все, что мы имели, предупредив, что мы уже не имеем права не только корову продать или куда угнать, но даже и старую сорочку продать. А затем пришли и забрали все до нитки, забрали последний кочан кукурузы и даже табак, что было немножко посеяно в огороде. Корова была продана в колхоз по твердой цене за каких-то 100 рублей, хотя цена ей больше тысячи, и все прочее было по твердой цене продано и нам оставалось еще рублей 700 штрафу доплачивать. А где же их взять? Тогда власти решили и хату продать. Оценили ее в 350 рублей. Как ни хлопотал младший сын, чтобы хату не трогали, поскольку она и ему же принадлежит, ничего не помогло. Ему пришлось с большим трудом добывать 350 рублей и заплатить за собственную хату государству. Но это не удовлетворило власти, потому что мы все же еще штраф не выплатили. И вот в рождественский сочельник, когда мы со стариком сели за кукурузную кашу, сваренную пополам с мякиной, которая нам должна была напомнить кутью, пришел актив и выгнал нас на улицу. И пошли мы в зимнюю вьюгу, плача, по улице. К кому мы ни заходили проситься, чтобы приняли переночевать, никто не принимает, боятся. Наконец приняла, спасибо ей и царство ей небесное, самая бедная вдова, которой нечего было бояться, так как ей терять уж было нечего. Вот это ее избушка осталась. Есть было нечего, кругом уже умирали от голода. И вот мой старик в свои 75 лет пошел где-то промышлять. Он где-то нашел старых знакомых и принес пудика полтора зерновых отходов. Узнав об этом, сын пригласил нас перейти к нему, чему не препятствовал новый председатель колхоза - мой племянник. Мы перешли. Отходы понемножку мололи и смешивали их с кочерыжками из-под кукурузы, которые также размалывали посредством колеса, надетого на шкворень. Затем добавляли немного коры и получалось подобие хлеба. Но этого хватило ненадолго. Сын где-то ходил, кое-что воровал, то пару картошек принесет, то горсть зерна, заваренного для свиней, возьмет с корыта, спрячет в карман. Не один он это делал. Все понемножку воровали, без этого, небось, уж давно все перемерли бы. Затем сын решил сократить количество едоков и выгнал нас со стариком на улицу. Сидим мы на холоде и плачем. Люди уговорили его принять нас. Он принял, но с условием, чтобы ничего не ели. Что было делать? Мы просили Бога, чтобы послал нам поскорее смерть, так как слишком мучительно было голод терпеть, умирая постепенно, - месяц, а то и два. Только знай, пьешь воду одну, а она тебе по за кожу идет, и все не умираешь, пока не придет твое время... Так вот терпеть было невмоготу. Мы уж не только в колхоз, а Бог знает куда бы пошли, только бы спастись от мучительного голода. То бывало судим со стариком: авось власть образумится и разрешит хозяйство свое иметь, как прежде, то-то будет счастье! Так мечтали мы, как дети. Страшно было тогда нам и в мыслях согласиться, что навеки уже потеряна возможность иметь свою конуру, свой клочок земли, скотинку свою. Но власть нашла средство, как отбить такие мысли и истребить вековечную привычку. И вот мы решили вступить в колхоз. Пошел старик записался и стал просить председателя колхоза хоть какую-нибудь помощь оказать. Он стал перед племянником на колени и протягивал к нему с мольбой руки. А тот в ответ ему говорит: "Г.... съешь, пошел вон!" - и выгнал его из канцелярии.
Пришел он домой и плачет сердечный, как дитя. Сидим и оба плачем. А сын и говорит: "Если вы ничего не можете достать, так уходите себе, мне тяжело глядеть и на свою семью". Но мы решили со стариком, все равно умирать. Никуда мы не пойдем, хоть умрем в бывшей своей хате. Живем мы день, другой, третий ничего не евши. Одну воду знай пьем. И вот сынок взял и задушил отца ночью, а меня выгнал. И пошла я снова к этой бедной вдове, но уже одинокая. Она, бедняжка, третий день как умерла, а я вот жду, пока примет меня Господь. А сын так семью свою и не спас. Все же двое детей умерло, остался один мальчик. А я вот пока не умираю. А живу-то я чем? То веточки молодые варю, то глину пососу, а теперь зелень появляется - траву ем. Пасемся теперь на траве, как овцы."
"Должно быть, ваш сын хороший изверг, раз он отца родного убил," -заметил я. На что старуха отвечала: "Он, правда, хулиганистый был, но к нам он неплохо относился. Мы довольно дружно жили. Но человек просто пришел в отчаянье. Бог его знает, может ему было не в силу терпеть, как мучается старик, которого к тому же нарывы обсыпали, и он решил сократить длительность его страданий, а там и меня бы задушил. Да я и рада была бы. Зачем я живу на свете? Кому я нужна, 70-летняя старуха, если бы я даже пережила этот голод... Пусть бы внуки пожили. Так нет же. Знать, такова воля Божья. Здесь у нас многие поубивали своих родителей. Да были такие, что и детям родным смерть ускоряли. И это делалось не со зла, а оттого, что невыносимо тяжело глядеть на мучение родных своих. Были и такие случаи, когда люди сами упрашивали, чтобы их добили. Вот тут через дом живет Грыцько. Его бабка упросила и он добил ее. Вы не думайте, что для голодного человека смерть так страшна, как для других. Нет. Всякое чувство страха притупилось и желание жить исчезло, раз жизнь является одной лишь мукой и надежда потеряна всякая. Голод все покрыл, все сгладил. Я думаю, что на свете ничего нет страшнее и мучительнее голода. Но понять это может тот, кто сам его испытал".