Главная | Обратная связь

Дмитрий Данилович Гойченко ( 1903 - 1993) 6 страница

Приехав в Киев, я направился в высокое учреждение, где работал Миша. Ему позвонили и он велел выдать мне пропуск. Я даже не ждал такой радушной встречи, какую мне оказал Миша. Не став меня ни о чем расспрашивать, он сказал: "Пойдем прежде всего в столовую". И мы пошли. В этой закрытой столовой, где обедал Миша, обеды разве немногим уступали тому, который я ел в Одессе у Левы. Я обратил внимание, что и здесь, как у нас когда-то в институте, на ложках была выбита надпись: "Похищено в столовой № 1...". Из столовой Миша повел меня к себе домой, стараясь дорогой развлекать меня разными достопримечательностями Киева. На каждом шагу нам встречались голодающие, составляющие громадную долю всех прохожих улицы. Миллионы этих несчастных двинулись в город в поисках спасения своих жизней. Видно было во дворах, как они копались в мусорных ящиках, и, найдя что-либо съедобное, торопливо совали в рот вместе с грязью. Войдя во двор, где жил Миша, я увидел ту же картину. В мусорном ящике рылись несколько мальчиков и прелестная девушка лет 16-17. Личико ее было бледно-желтое, но еще сохранившее свои прекрасные черты, а в дивных небесных глазах ее, выражение которых не успел еще окончательно погасить голод, была отражена великая скорбь великого народа-мученика. Я отвернулся, будучи не в силах глядеть на нее. На вопрос Миши я коротко рассказал о себе, о гибели родителей от голода. Рассказал об Одессе, о происходящих там событиях. Упомянул и о том поразительном явлении, что о происходящей беспримерной трагедии десятков миллионов людей ни слова никто нигде не упоминает, как будто этого ничего нет, да и частное лицо частным порядком не всегда осмелится открыто заявить о том, что рядом лежащий труп есть жертва голода. Горькая усмешка пробежала по лицу Миши. "Даже перед самыми ближайшими моими друзьями, - сказал Миша, - я не осмелюсь откровенно высказать свои мысли и чувства без риска быть преданным. Даже самый честный человек из всех моих сотрудников и знакомых, разделяющий в душе мой взгляд на вещи, сразу же побежит и предаст меня, предполагая во мне провокатора, испытывающего, как он будет реагировать на мой запрещенный разговор. Сделает он это на всякий случай в интересах самозащиты. Ты думаешь, что у нас среди областного актива кто-либо осмелится говорить между собой о действительных причинах голода? Никогда, ни за что! Такие разговоры, даже в семьях, далеко не все рискнут вести.
Все эти люди до глубины души испорчены. Все они отравлены ядом ненависти, взаимной подозрительности и зависти. По крайней мере, я еще не встретил среди них человека, с которым я мог бы по душам побеседовать.
Я не знаю твоих нынешних взглядов и убеждений, но твое появление у меня вызвало прилив таких чудесных воспоминаний о прошлом, о юности и, самое главное, о дружбе, о подлинной дружбе, о взаимном доверии вплоть до жертвенности ради друга. И мне так хочется видеть тебя таким же, как тогда. Помнишь, каким фанатиком я был? А ведь теперь смешно вспомнить. Теперь у меня другая вера - коммунистическая. К этой вере я не пришел, меня привели. После освобождения из тюрьмы я попал в комсомольское окружение и оно меня стало постепенно засасывать. Я стал все больше зачитываться коммунистическими учениями, а тут еще подвернулась одна хорошенькая комсомолочка, которой я увлекся и чуть было по глупости не женился. Но все это сделало свое дело. Я поверил в коммунизм, как когда-то в Бога. Да оно ведь и недурно было бы построить такое общество, как проповедуется этим учением. Но я не могу в душе согласиться, чтобы рай этот строить посредством взаимной ненависти и страшных гекатомб человеческих жертв. Я понимаю, если они нужны, эти жертвы, - это одно дело, а что, если такое чудовищное жертвоприношение является напрасным, ненужным...Ведь в таком случае - это величайшее злодейство, делаемое руками ослепленных фанатиков или злобных садистов. Я немало жертв принес во имя своей новой веры. Во-первых, я стал не только атеистом, но активным, даже ярым безбожником, во-вторых, я принес в жертву свои тогдашние политические идеалы, за которые я сражался против большевиков с оружием в руках, о чем, кстати, как я думаю, партия, в которой я состою и которой служу, не знает, ибо я свое прошлое тщательно скрываю, хотя меня и мучает часто совесть и хочется мне порою раскрыть свои прошлые грехи перед партией, но не иначе, как перед самим Сталиным, ибо это быдло на местах, да и в центре, в интересах самостраховки и показной бдительности разорвало бы меня, узнав о моем прошлом. Я много поработал уже для партии, особенно в период коллективизации, и мои заслуги несравненно больше моих грехов, но этого не ценят. Наконец, я принес в жертву любимую девушку. Ах, если бы ты знал, что это была за девушка, что это за сказочная краса, что за ангельская кротость, что за доброта, что за жертвенная боготворящая любовь ко мне. Но встало между нами одно непреодолимое препятствие - она была глубоко верующая. И иначе не соглашалась за меня выйти замуж, как обвенчавшись, пусть тайно, но только бы обвенчаться. Вообрази себе, я - коммунист-безбожник, а она такое требует. Как я ее убеждал, как я ее отговаривал. Я ей говорил, что я в юности был также фанатически верующим, как и она, и что этот дурман у меня прошел, и что ей во имя нашей любви нужно критически отнестись к своей вере, после чего начнется отрезвление, ведь я тоже не сразу стал безбожником, у меня тоже сперва закралось сомнение и как маленький червячок стало точить, точить, пока окончательно подточило мою веру. Но она ни в какую. И знаешь, что она мне ответила: "Раз ты от Бога отрекся, то ты отречешься еще легче и скорее от нынешних твоих идеалов. Вера твоя, как видно, была неглубокой, поверхностной. У тебя, - говорит, - и не было настоящей веры, а было увлечение. Тем более поверхностное увлечение у тебя нынче. Придет время, и оно разлетится в прах, и ты вспомнишь меня не без сожаления. Но сойтись с тобой, не скрепив наш брачный союз венчанием, я не могу. Я скорее умру, чем на это пойду".Я стоял упрямо, как бык, на своем и мы разошлись. Ах, что это за трагедия была, что за жертва! Неизгладимую рану она оставила в моем сердце. Червячок сомнения, которым я хотел поколебать нерушимую, как скала, веру моей девушки, теперь основательно начал подтачивать мою новую веру. Этот червячок закрался в связи с этим ужасным голодом. Я не даю разрастаться своим сомнениям, стараюсь не мыслить критически о происходящем, но я все больше убеждаюсь, что слова моей бывшей невесты были прозорливы, и закравшийся маленький червячок растет не по дням, а по часам, превратившись уже в червя. Я все больше и больше убеждаюсь, что в действительности у меня всегда были одни лишь увлечения, а не глубокая вера. Я пока боюсь себе признаться в том, что все же первопричиной, обусловившей мое превращение в коммуниста, были те материальные и правовые выгоды, которые мне сулила принадлежность к правящей партии. А затем на этой материальной базе постепенно создавалась постройка моего коммунистического сознания, завершившаяся горячим увлечением красивыми горизонтами коммунистического общества. Теперь же эта моя влюбленность в воображаемый и желаемый рай приходит все более в столкновение с действительным коммунизмом, и не знаю, куда эта борьба приведет меня.

-" Я думаю, что эта твоя внутренняя борьба добра со злом приведет к окончательной победе добра, - сказал я, - но что ты тогда будешь делать? Порвешь ли ты и внешне с тем, что для твоего сердца станет невыносимым?" Миша отвечал: "Выход из партии, да еще человеку слишком много знающему, бывшему на таких партийных высотах, было бы явлением беспримерным и означало бы гибель. На такое самопожертвование я не способен. Это было бы возможным лишь при увлечении каким-то иным идеалом в такой мере, какой когда-то была вера в Бога. Но отойдя от веры, а затем горько разочаровавшись в коммунизме, я не мыслю, что возможно еще какое-то новое увлечение. Остается лишь один "идеал" - борьба за существование, выражающаяся в словах "служу потому, что хорошо платят". Это тот идеал, которому служат 99% коммунистов. Теперь я без колебания пошел бы за своей девушкой, куда бы она меня не повела. Вот уж, поистине, поразительна сила любви. Она, видно, навеки свила в моем сердце гнездышко... А я ведь женат. Но разве это семья в том смысле, как мне хотелось бы ее иметь? Моя жена - типичная представительница нынешнего "освобожденного" женского пола. Она так же ругается, так же все на свете высмеивает, особенно все душевное, человечное, она так же безгранично жадна, завистлива и ненасытна, как прочие гранддамы Киева, она так же жестока и бесчеловечна. Не удивляйся, если ты услышишь из ее разрисованных уст что-либо вроде: "Ах, и смешного же видела одного из этих голодных..." Она с хохотом может рассказать о том, как голодный корчился в предсмертной агонии, и как он "смешно" вытянулся и скончался. Ужасно, я тебе говорю, ужасно себя чувствовать в этом бездушном, бессовестном и бесчестном обществе новой жестокой и бесчеловечной аристократии, погрязшем в беспримерном эгоизме.
На мой вопрос, а где же жена, Миша ответил: "Где? По магазинам шляется, как и все прочие. Боится чтобы не пропустить чего-либо. Я живу довольно богато, но поверь, что я вечно в долгу, ибо ее бесконечные покупки поглощают все до копейки. Она лопнула бы от горя, если бы не имела возможности приобрести себе новое модное платье, точно такое же, как на ком-то другом появилось, сколько бы оно ни стоило. Но зато она будет швырять палкой или камнем, как в собак, в тех несчастных голодных детей, которые роются в мусорном ящике, в котором много питательных отбросов, поскольку в этом доме живут преимущественно люди обеспеченные."
На предложение устроиться пока у него, я отказался, не желая создавать повода для дополнительных неприятностей ему со стороны жены. Миша не стал настаивать.

В этот же день он устроил меня в очень хорошую комнату неподалеку от своей квартиры, а также снабдил талонами в одну из столовых для городского актива рангом пониже.
На следующий день я получил направление на работу в Красный Крест.
Миша одел меня в приличный костюм и пальто, т.ч. киевляне могли принимать меня в этом наряде за принадлежащего к киевскому бомонду.
Мы каждый день виделись с Мишей и разговорам на разные темы не было конца. Лишь при его супруге, без умолку тараторившей, кого-либо осуждая, кому-либо завидуя, что-либо высмеивая, мне приходилось больше молчать, выслушивая ее бесконечные и порою чрезвычайно глупые тирады, носившие иногда характер поучений для Миши. Я не завидовал его семейному положению. Естественно, что при ней мы не осмеливались обмолвиться лишним словом. Вся деятельность Миши, как и каждого ответственного коммуниста, являвшаяся тайной, оставалась в полном смысле таковой и для его жены. Зато для меня тайн не было. Я видел, что возможность полного доверия к другому человеку доставляла Мише большую душевную отраду. Толстый портфель Миши и его несгораемый шкаф в домашнем рабочем кабинете были для меня открыты, но само собой разумеется, в отсутствии жены.

Однажды Миша принес протоколы кустовых совещаний руководителей районов и начальников политотделов МТС и совхозов. Совещания проводились секретарем обкома партии Демченко, начальником областного политического сектора (т.е.руководителем политических отделов) Налимовым и прочими членами бюро областного партийного комитета. Передо мною протоколы межрайонных (кустовых) совещаний, проводившихся в Умани, Белой Церкви, Черкассах, Шполе и других городах. Главный вопрос - это весенняя посевная кампания. В протоколах, прежде всего, доклады с мест секретарей райкомов и начальников политических отделов. Все они говорят лишь о том, что мешает развертыванию сева "большевистскими темпами" и просят помощи. Они говорят об отсутствии семян, о том, что из-за отсутствия фуража лошади дохнут. Все они говорят о "лодырничестве" колхозников и кулацком саботаже. О том, как "классовый враг", проникнув на должности колхозных руководителей, счетоводов, кладовщиков, трактористов, конюхов и всюду, куда только выгодно было пролезть, творит свое контрреволюционное дело, срывая развертывание предпосевных и посевных работ. Из этих информаций следовало, что в отсутствии семян и фуража повинны эти лютые "классовые враги". Они также повинны в том, что полностью не отремонтирован сельскохозяйственный инвентарь, не вывезены удобрения, не отремонтированы трактора. Во всем этом виноваты "классовые враги", которые беспощадно разоблачаются и арестовываются. Ряд начальников политотделов жалуется, что к ним пока не прислали заместителей по ГПУ и им трудно справляться с задачей по борьбе с "контрреволюционными элементами", кишмя кишащими в МТС и колхозах. Все просят оказать помощь семенами, фуражем, поскорее засылать трактора и горючее. Ни один не говорит о том, что народ постигло страшное бедствие, что его нужно спасать от голода. Да и наивно было бы ждать таких заявлений от людей, руками которых этот голод вызван. Если они и говорят о голоде, то исключительно в смысле тревоги за своевременное и качественное проведение сева, которому угрожает повседневное сокращение рабочих рук из-за вымирания по колхозам. Только некоторые боязливо и как бы украдчиво, с рядом оговорочек, спрашивают, - нельзя ли оказать хоть маленькую помощь продовольствием, дабы заинтересовать колхозников в работе. Один начальник политотдела, с возмущением рассказывавший о страшном "кулацком саботаже", приводит такой пример этого саботажа: "Колхозник такой-то, после блужданий где-то в поисках хлеба после того, как он похоронил уже всю семью, вернулся с пустыми руками домой, забрался на печку, завесился дерюгой и никакими силами нельзя было его согнать оттуда, чтобы заставить работать в колхозе, так нуждающемся в рабочей силе, поскольку почти половина людей вымерла, а другие разбрелись. Как его ни уговаривали и ни грозили, он так и не слез с печки, заявляя: " Я предпочитаю умереть на собственной печи, а не в грязи на поле." Поскольку есть у него не было ничего, он так и умер, не пойдя ни разу на работу."

В ответ на вопросы руководителей кустовых совещаний все секретари райкомов и начальники политотделов заявляют о многочисленных, все учащающихся случаях людоедства. Людоеды немедленно изолируются органами ГПУ, согласно имеющихся инструкций. В своих выступлениях руководители совещаний указывают, что главным и решающим условием для обеспечения весеннего сева, является разоблачение и разгром "врагов", пробравшихся якобы всюду и делающих все для срыва посевной кампании и развала колхозов, о чем говорил Сталин в своем докладе на пленуме ЦК. О продовольственной помощи не может быть и речи, пусть каждый сам себя обеспечивает, государство не имеет таких ресурсов, чтобы кормить миллионы людей. О фураже также не может быть и речи, нужно мобилизовать "местные ресурсы". Семян немного будет дано, в качестве ссуды, но нужно беречь, чтобы они не были съедены. Для этого необходимо охрану их поручать вполне надежным вооруженным людям. Кроме того, перед высевом обязательно протравливать, как в целях агротехнических, так и для предостережения от поедания во время высева колхозниками. Для борьбы с саботажем, с возможной активизацией "врагов народа" и для борьбы с массовым бандитизмом, подготовить коммунистов и комсомольцев, привлекая к участию и надежный беспартийный актив. Органы ГПУ и милиции не должны спать, а должны непрерывно находиться в действии. Главным условием успешной борьбы со всеми этими явлениями послужит хорошая осведомленность, для чего не только органам ГПУ, но и райпарткомам и политотделам нужно иметь верных людей, незамедлительно информирующих о настроениях в массах крестьян и о разных вражеских вылазках. Разумеется, их нужно поддерживать продовольствием.

Дабы покончить с существованием единоличного сектора, предлагалось проводить строгую "классовую" политику в доведении им планов сева, выделяя самую худшую и неудобную землю, в частности кручи и кустарники. В случае невыполнения плана, чем бы это ни объяснялось, отсутствием ли семян или рабочего скота, или недостаточностью и слабостью рабочих рук для приведения в порядок неподготовленной земли, все равно - составлять акты и предавать суду за саботаж. Следить, чтобы суды не нянчились , а карали бы как следует, строго налагая штрафы, достаточные для конфискации имущества, включая и хаты, а в случаях особенно злостного саботажа, кроме конфискации, виновного подвергали бы тюремному заключению. Само собой понятно, что суды в своих приговорах должны лишать всех этих саботажников усадебных участков. В случаях, если такой единоличник до суда подаст заявление о принятии его в колхоз, принимать, создавая предварительно видимость, что это делается неохотно, дабы другие единоличники это видели. Дальше говорилось о том, что ввиду массового падежа лошадей и недостатка в тракторах, большие надежды возлагаются на коров, поэтому предлагалось привлечь к полевым работам всех без исключения коров, как колхозных, так и принадлежащим лично колхозникам. Освобождение коров допустимо лишь перед отелом и после отела на минимальный срок, устанавливаемый зоотехниками. Затем следовали резолюции, в которых отмечалось, кто и как проваливает сев и по каким причинам (подлинная причина не указывалась) и давались лаконические инструкции в духе выступлений руководителей совещаний.

Я с большим вниманием прочел все протоколы, благо что Мишиной супруги не было дома. Передо мной довольно ярко раскрывалось подлинное существо всей политики государства. Миша многого не улавливал в этих протоколах, так ему все это было привычно и так приучили его мыслить установленными официальными категориями. Мои замечания он вполне разделял. На мой вопрос, как официально объясняются причины голода и как дело обстояло в действительности здесь , на Киевщине, Миша сказал: "Официально голод объясняется кознями классовых врагов и кулацким саботажем, вызвавшим массовый отказ колхозников от работы, в результате чего много хлеба погибло неубранным.
В действительности дело обстояло так: хлебозаготовительные планы были колоссальными. Если бы хлеб был собран до зерна, все равно его не хватило бы для выполнения планов. И не напрасно все мы, получив такой план, ухватились за головы. Следовательно, изъятию подлежал весь хлеб. Но ведь это делалось не первый год. Колхозники работали все время даром, нечего не получая. Жили они тем, что сеяли в своих усадьбах. Теперь же было запрещено производить посевы в огородах, а посеянное заранее объявлялось конфискованным. Колхозники, таким образом, лишались всех ресурсов к жизни. Их ждало одно и то же, что они работали бы, что не работали бы в колхозе, что убрали бы они все, вплоть до отдельных колосков, что они ничего не стали бы убирать. Все равно они не могли рассчитывать на получение хлеба и ничего, добываемого их руками. Многие колхозы имеют хорошие молочные фермы, другие имеют огромные свинофермы, на Киевщине колхозы владеют богатыми садами и пасеками, но ничего, ни капли из всего этого не могло попасть колхозникам. Все продукты, получаемые из ферм, садов и пасек, поступали в распоряжение государства. Естественно, что при таком положении полной бесперспективности, заранее предвидя голод, многие колхозники не стали работать на уборке урожая, но не все, а многие. Основная же масса работала. На уборку хлеба был мобилизован весь Киев: парторганизация, комсомольская организация, армия, огромное количество рабочих и служащих. Но, конечно, весь хлеб не удалось спасти, все же часть его погибла. Однако, будучи спасен, и этот хлеб все равно поступил бы в государственные амбары и голод был бы неизбежен. Всякая попытка обеспечить себя хлебом путем самовольной жатвы или захвата на молотильных токах или амбарах пресекалась законом от 7/8 1932 г. Жертвы этого закона по Киевщине попросту неисчислимы... Хотя жертвы голода трудно исчислить, но они все же приблизительно учитываются. Этим делом занимается ГПУ. Умерло уже по области приблизительно около 500 тыс. Человек и столько же разбрелось, из которых многие погибают, не добравшись до земли обетованной, имеющей хлеб или картофель и могущей их спасти. Массовое вымирание будет длиться еще около месяца, предполагается, что по мере появления зелени, как выражаются наши коммунисты " с переходом колхозников на подножный корм", смертность пойдет на убыль.

В последнее время Миша больше времени проводил на селе, чем в городе. Возвращаясь, он мне рассказывал о виденном им в селах. Как-то, собираясь в длительную поездку по области, рассчитанную на несколько дней, он пригласил меня с собой.
Уже на окраинах Киева я увидел много голодных, лежавших на улицах и площадях мертвых и еще живых. За городом вдоль дороги, по которой мы ехали, наблюдалась та же картина. Было много идущих, но не меньше валяющихся на дороге и в канавах. Все они были или до предела истощенные , или опухшие. Вместо глаз лишь щелочки, лица, налитые водой, даже просвечивали. Руки и ноги также опухшие. Все эти люди были грязные и в большинстве оборванные. Часто встречались трупы, лежащие поперек дороги, и их все объезжали. В селах, которыми мы проезжали, было то же самое. Здесь веяло жуткой пустотой и разрухой. Ни одного забора нигде не было, все они пошли на топливо, т.к. колхозники соломы на топливо не получали и она колоссальными скирдами гнила на поле. Дров также негде было достать, а самому идти собирать хотя бы сушняк в лесу запрещалось под угрозой закона от 7/8. Почти все сараи были разобраны также на топливо или для колхозного строительства. Все большие стодолы, являвшиеся неизменной постройкой каждого крестьянского двора, уже давно были разобраны и ушли на строительство колхозных дворов.
Местами почти сплошь были раскрыты крыши хат. Солома с них также употреблялась или на топливо, или на корм корове, если у кого она была, так как для корма скоту колхозник не получал даже гнилой соломы. Он жил и работал исключительно для государства. Бесчисленное количество изб стояло без дверей и мрачно глядело своими черными отверстиями не месте вынутых окон. Это все были выморочные хозяйства, где не осталось ни души живой. Местами такой страшной пустыней, гнетущей душу и навевающей ужас, была целая улица вся подряд, в сотню дворов. В каждом селе неизменно трупы и трупы на улицах, во дворах, в канавах. Даже предсмертная агония проходила незаметно. Люди как бы не умирали, а медленно угасали. Уже было тепло и сельский воздух вместо благоухания наступившей весны был насыщен тяжелым трупным запахом, т.к. местами трупы не убирались по неделе. Мы изредка останавливались и Миша давал кусочек хлеба или сахару кому-либо из голодных, особенно детям и молодым девушкам и юношам. Вот на краю деревни лежит юноша. Русые кудри окаймляют его красивый лоб. На нас глядят нежные голубые глаза, застилаемые уже туманом безразличия ко всему на свете. Он изредка судорожно вздрагивает. Остановив машину, Миша быстро достает бутылку с молоком и наливает его в маленькую кружечку. Подходим к умирающему. Глаза его из безразличной позы переносят свой взгляд на нас. Трудно сказать, что в них отражалось. Это была непередаваемая тоска, это была вместе с тем мольба, а может быть это был жесточайший укор. Руки юноши уже не подымаются к кружке. Приподняв его за плечи, я поддерживаю, а Миша пробует влить молоко в рот. Видно, что несчастный силится открыть рот, но последние силы его уже оставили, хотя искра жизни еще не угасла. Мы раскрываем ему рот и понемножку вливаем молоко. Захлебнувшись пару раз, он начинает его глотать, широко открыв глаза. "Ничто не является столь действенным средством для спасения умирающего от голода", - говорит Миша. Осторожно опускаю голову юноши на землю. Выражение глаз его меняется. Он что-то пытается сказать. "Немножко полежи спокойно, - говорит ему Миша , - вот он уже спасен, если бы кто-нибудь о нем позаботился." - замечает он. Из дома, стоящего внутри двора, выходит молодой человек, одетый в военную шинель нараспашку, синие кавалерийские брюки и защитную шевиотовую гимнастерку. Через плечо у него висит портупея. Подойдя к нам, он с презрительной усмешкой замечает:"Зачем возитесь с ними, всех не спасете. Да ведь через полчаса все равно он умрет". Оказывается, это был заместитель начальника политотдела МТС по партийно-массовой работе. Здесь как раз был дом, где помещался политотдел. Юноша снова что-то пытается сказать и уже шевелит рукой. Наклоняемся к нему. Еле внятным шепотом, заплетающимся языком он говорит: "Я не хочу умирать, я буду хорошо работать, пусть меня снова возьмет совхоз. Я еще работал, но из-за ноги меня выгнали из совхоза и я теперь умираю от голода". Мы обратили внимание на его ногу. Весь верх ступни представлял огромную рану, распухшую и гниющую. Оказывается, он разрубил ногу на работе в совхозе. Вследствие недоедания рана не заживала. Вместо лечения его попросту выгнали, экономя те незначительные продовольственные ресурсы, которые отпускались для рабочих совхоза. Миша написал записку директору совхоза, где обязывал его немедленно взять этого своего рабочего, обеспечить ему за счет совхоза лечение, после чего вернуть его на работу. Миша очень разозлился: "Вот люди-то, а! Пока человек работал - был нужен, а заболел - так его вон со двора. Даже скверный хозяин с собакой, служившей ему, не всегда так поступит."
Он передал записку политотдельцу и просил экстренно же передать директору совхоза.

Изредка машина останавливалась среди полей, где производился сев. И лошади, и люди были движущимися мертвецами. Можно было лишь поражаться, как они работают. Там и сям на ниве лежали трупы павших лошадей и трупы умерших колхозников, отдавших партии и правительству все, даже свои жизни во время тяжкого труда. На полях также много работало коров. Бедные животные, кости которых еле удерживались кожей от рассыпанья, высунув языки и выпучив глаза, с большим трудом тянули плуг или борону, понукаемые бичами.
Большие площади социалистических полей были чрезвычайно запущены. Вся земля, выворачиваемая из-под плуга, была сплетена корнями пырея, которые потом с великим трудом выдирались посредством культиваторов и борон. Местами дорога была завалена огромными кучами этих корней.
Мы нагнали толпу колхозников, человек двадцать, вооруженных лопатами и топорами. Одни несли на плечах в мешках, а другие просто перед собой в охапке конское мясо, которое издавало невыносимый смрад. Но этот смрад ощущали мы, а колхозники, с трудом передвигая ноги, торопились домой, в ожидании богатого ужина из этой дохлятины. В глазах их светилась надежда, а из ртов у некоторых стекала слюна. Иные не в состоянии были терпеть и грызли это разлагающееся мясо, не задумываясь над грозящим отравлением. Они наперебой излагали нам свою жалобу о том, что 9 дней назад во время дождя на поле пало в один день несколько лошадей, которые сразу были зарыты. Работавшие там колхозники ходили по ночам, откапывали мясо, несли домой и сами питались, а больше никому не говорили, где лошади зарыты. Теперь же удалось открыть тайну и вот они хоть немного поедят. За падаль не обошлось без драки и двух, хотевших захватить себе большие куски, убили, оставив лежать вместе с костями дохлых лошадей. "Как же вы можете есть падаль?" - спросил я в недоумении. Колхозники опять наперебой заговорили: "Видно, товарищ, вы еще голода не испытали. Разве вы найдете теперь где-нибудь в любом селе хоть самую паршивую собаку или дохлую кошку? Все съедено давным-давно.Да наверное теперь и мышки нигде не найдете. Да что мыши, ведь все мы за несколько километров ходим к пруду ловить жаб. И такая жалость, бывает, что зря проходишь и ни одной не захватишь. Там тысячи ближайших колхозников вперед нас успели их выловить."
"А вон, вон, смотрите! Вон наши пацаны охотятся на мышей."
Вдали мы увидели скирду, вокруг которой шевелилось много человеческих фигур. Это дети вместо котов ловили мышей. Они шли на разные уловки и хитрости: ставили силки, копали специальные ямки, ставили рыболовные крючки. Такая же охота повсюду велась на ворон и воробьев. Но и падаль, и мыши, и лягушки были для миллионов несчастных людей лакомством. Главной же пищей были коренья трав, древесная кора, почки деревьев. Где были речки и пруды - там добывались водоросли, все, все решительно шло в пищу, в том числе и сам человек.

Мы подъехали к одной МТС. Узнав, что идет совещание, мы направились в помещение. На совещании присутствовали председатели колхозов, секретари партячеек, а также агрономы и руководители МТС и политотделов. Еле держась на ногах, пьяный начальник политотдела говорил речь.
"Коровка - родная сестра коммуниста, - говорил он, - Только она нас вывезет, без нее мы пропали..." На что его помощник, по-видимому не согласный с таким сочетанием коммунистов с коровами, бросил реплику: "А бык - родной брат комсомолки, что ли?" -, что пьяный начальник подхватил и повторил, не подозревая иронии, вызвав осторожные усмешки на лицах собравшихся. Дальше он продолжал о том, что "партия кровью харкает, надрываясь в жестокой борьбе не на жизнь, а на смерть с врагами внутренними и внешними...Так давайте раскачаемся, товарищи!"
Когда опьянение окончательно овладело начальником политотдела, он стал засыпать, в беспорядке встряхивая правой рукой и роняя бессвязные урывки фраз. Руководство совещанием перебрал на себя заместитель. Ша задал несколько вопросов заместителю начальника политотдела и директору, а затем сделал пару коротких указаний, после чего мы поехали дальше.
Проезжая одним не подающим признаков жизни селом, мы решили зайти в первую попавшуюся хату. Еще при открывании наружной двери на нас пахнул резкий трупный запах. Открыв дверь в избу, мы на мгновение остановились перед поразившей нас картиной. На полу лежал невероятно вздувшийся труп мужчины, а около него двое детей. Одному было годика три, другому лет шесть. Лицо у человека, а также руки его были обгрызены, нос и губы были совершенно съедены. Несчастные голодные дети, оставшись с мертвым отцом, грызли его, пока и сами околели. Зайдя в несколько изб, мы в двух из них также обнаружили разлагающиеся трупы.
"Это же участок этого негодяя, пьяницы, начальника политотдела" - говорил Миша. Затем мы подъехали к сельсовету, где Миша дал хорошую нахлобучку председателю. Председатель оправдывался тем, что некому собирать трупы, т.к. большинство населения уже вымерло, другие ушли из села, а оставшихся десятков пять через день, через два сами будут трупами...