Главная | Обратная связь

Дмитрий Данилович Гойченко ( 1903 - 1993) 3 страница

Тут Головань достал блестящий наган. При виде оружия, готового лишить жизни за одно лишнее слово, даже храбрый Горобец немного испугался, некоторые нервно покашливали.
Головань спрятал револьвер и продолжал:
- Сведения мы имеем хорошие, но их недостаточно. Судя по вашим разговорам, нам много могли бы помочь женщины. Товарищ Горобец прав. И я поручаю вам, придя домой, расспросить хорошенько жен, что им известно.
Конечно, не каждый может это сделать без риска. Поэтому делайте это лишь те, кто может надеяться, что жена не проговорится, предварительно ее предупредив так, чтобы она через две минуты забыла, что вы у нее спрашивали.
Те же, кто имеет вполне надежных и ловких жен или дочерей, или, вообще взрослых, но вполне надежных и смышленых, поручите им, пусть потрутся среди людей и осторожно наводят разговоры на хлебозаготовки. Я полагаю, что такими путями нам удастся добыть дополнительные сведения.
Теперь еще одно важное обстоятельство: для того, чтобы вас никто не упрекнул, что те из вас, кто, являясь единоличником и сам, не сдав хлеб, требует от других его сдачи, для этого все вы должны сегодня же отдать все, что имеете, даже муку.
Причем, сделать это по возможности более шумно, чтобы все об этом знали, что вы сознательные граждане. Отдаете действительно все, не оставляя себе запаса даже на неделю Я вас заверяю, что то, что нам удастся заготовить сверх плана - ваше. Пусть это будет даже 200 пудов.
Послышались тревожные голоса:
- А что будет, если мы сдадим все, даже муку, а план не выполним? На что Головань ответил, что нужно поработать так, чтобы план перевыполнить, а он в этом не сомневается.
- Слабодушные, которые уже испугались за результат нашего боя, еще не видев его, пусть лучше оставят нас, не мешают нам и не влияют отрицательно на других.
Один выступил и сказал, что он может отдать два пуда муки из четырех, но два он должен оставить, ибо иначе он будет могильщиком целой кучи детишек. На него обрушились почти все остальные, особенно же Горобец, назвавши его изменником и, обращаясь к Голованю, выразил свое мнение об изоляции этого человека до поры, пока будет выполнен план.
Головань успокоил разнервничавшихся активистов, у которых он успел так разжечь аппетиты и убедить их в святости какого-то готовящегося таинственного дела, что они были, как одержимые, и готовы были по первому кличу растерзать своего товарища .
Он велел слабодушному уйти и забыть, что он видел и слышал, рискуя иначе лишиться жизни.
Со словами :
- Я же не враг себе и своим детям, - тот удалился.
Затем, один из слабодушных, очень волнуясь, сказал:
- Товарищ уполномоченный, я состою в колхозе, где не получил ни одного зерна за свой труд. Я имею два пуда ячменя и готов его сдать, как и все другие, и я сдам его сейчас.
Но знаете вы, откуда у меня этот хлеб? Мне его одолжил, вернее, попросту дал тот Макагон, у которого спрятан хлеб. Я не знаю, что вы собираетесь с ним делать, но это очень добрый и честный человек. Сам он живет небогато, он, можно сказать, типичный середняк, но он уже сдал государству больше 200 пудов, а, кроме того, мне известен десяток колхозников, которым он попросту от жалости к их детям дал по мешку зерна, в том числе и мне дал мешок ячменя пуда на четыре. Давая хлеб, он каждому говорил: "Будете иметь - отдадите, а нет - Бог с вами". Здесь кроме меня есть еще двое, получившие от него хлеб.
На это один из названных двоих промолвил:
- А ты за грамотных не расписывайся. Что же он тебе, от бедности своей дал, да и мне? Он дал из-за своего достатка. Ты же не знаешь, что у него было на уме. Может быть, он решил: "Вместо того, чтобы даром отдать государству, я лучше дам беднякам, которые потом меня могут и защитить", а под видом этой раздачи беднякам, он решил остальной хлебец припрятать, а когда к нему идут теперь за хлебом, он отвечает: "Я же бедным роздал". Вот такой благодетель. Я бы его подчистую распушил.
Прекратив спор, Головань сказал:
- Никто не знает, каковы действительные намерения были у Макагона. Если бы он не спрятал хлеб, то о нем здесь и разговора не было бы. Я вполне понимаю товарища, которому жаль своего благодетеля, но ведь мы с вами люди политические и перед нами стоит великая государственная задача - это борьба за хлеб. А вы знаете, как говорит наша партия, как говорил товарищ Ленин: "Борьба за хлеб - борьба за социализм".
Так можем ли мы считаться, если для выполнения хлебного плана пришлось бы и родного отца раскулачить?
Скажу о себе: мой отец маломощный середняк. Он меня кормил, растил, дал мне образование, сам не доедая и терпя всякую нужду с семьей. Я стал коммунистом, воспринял учение коммунистическое, и стал борцом за осуществление коммунистических идей. Но вот на дороге к построению социализма в числе прочих стал и мой отец. Я его попытался переубедить, но он уперся: деды и отцы, говорит, жили единолично, и я так хочу жить и умереть на своей земле .
Что мне делать было? Не перенесло мое сердце этого, и я во имя коммунизма отрекся от родного отца и от всей семьи, о чем написал в сельсовет официальное заявление, которое там было зачитано на сходке. Отец меня предал проклятию за это.
Как видите, я родного отца не пожалел. И я понимаю, что и чужого человека, да еще делающего добрые дела, жаль. Но, скажем, когда вы кормите боровка, ведь вы любите его и так его ласкаете, гладите: хрюшка, хрюшка, или теленочка...
Я очень телят любил, например. Мне очень жаль было, когда режут теленка и я убегал прочь, не мог смотреть также, когда резали свинью. Да курицу и то жена сама всегда режет. Но я же не возражаю, чтобы их резать, ибо зачем же их и кормить? И режут-то их не потому, что их ненавидят, а потому, что нужно.
Так и в этом деле. Можно к человеку не питать никакой ненависти и даже жалеть его, но раз требуют интересы государства, то приходится приносить его в жертву.
Это оправдание принесения в жертву своих благодетелей было принято с большим удовлетворением, что выразилось в одобрительном шуме актива.
На дворе светало, и Головань поторопил двоих, собравшихся принести "вещественные доказательства", скорее идти.
Затем, обращаясь к активу, он сказал, что желательно эту ударную бригаду расширить за счет надежных людей, но обязательным условием принятия в бригаду нужно ставить сдачу хлеба, не говоря ни слова, конечно, о возможной компенсации после перевыполнения плана.
- Иначе, - говорил он, - к нам пожелают присоединиться даже те, кто спрятал хлеб, и некоторые из коих числятся в так называемом "активе" при сельсовете. Мы же не только этих "активистов" не можем допустить в нашу бригаду, но даже двоих местных коммунистов.
Стали называть людей, которых можно было бы включить в ударную бригаду. Вокруг этого вопроса шли оживленные споры, пока не остановились на тех, чьи кандидатуры получили общее одобрение. Головань поручил вызвать этих людей лично ударникам.
Вернулись разведчики и принесли образец пшеницы, спрятанной под мякиной в шалаше. У всех на лицах появились довольные улыбки в предвидении успешного начала. Головань оставил двух человек, а остальным разрешил идти позавтракать и выполнять поручения, т.е. попытаться добыть дополнительные сведения о спрятанном хлебе:
- Без чего, - говорил он, - нам не удастся ничего сделать, ибо то, что мы имеем, лишь начало. Кроме того, все ударники должны сдать свой хлеб и вернуться не позже 10 часов утра, приведя с собой тех, кого было решено дополнительно допустить в бригаду.
Головань спросил меня, какие здесь учителя. Я сказал, что здесь всего лишь одна учительница-комсомолка.
- Пойдем к ней, - сказал он.
Мы пришли в школу. Лиза садилась завтракать и пригласила нас выпить по стакану чая. "
- У меня к вам важное, но совершенно тайное поручение, - сказал Головань. - Вы должны будете в умелой беседе с учениками по возможности выявить, у кого, где и в каких количествах спрятан хлеб.
Я думал, Лиза не возьмется за это дело, не имеющее никакого отношения даже к "классовому воспитанию." Однако, она оказалась весьма довольной.
- О, мне не привыкать, - говорила она, смеясь. - Я оказала очень хорошую услугу ГПУ в выявлении золота, так что уже имею некоторый опыт.
- Вот и прекрасно. Но помните, что главное - это тайна, - предупреждал Головань.
- Не беспокойтесь. Я за совершенную тайну ручаюсь, - ответила Лиза, - после уроков и даже раньше вы получите от меня кипу донесений.
Она ушла на урок. Головань стал нервничать.
- А что, если эта девчонка, легкомысленно отнесясь к столь серьезному делу, провалит нас? Ведь все погибло! Ах, не отложить ли эту затею? Слушайте, идите в класс и скажите тихонько, пусть она отложит пока. А после потолкуем поподробнее.
Я быстро прошел в класс. Лиза говорила и я не хотел ее перебивать. Она попросила меня сесть, сама же продолжала увлекательный рассказ о каком-то храбром пионере. Спустя десять минут, она закончила этот рассказ тем, что этот храбрый пионер все на свете знал, даже знал, где мама с папой спрятали хлеб.
- О чем из вас, ребята, никто не знает! - закончила, подкупающе смеясь, Лиза.
Я поразился, увидев, как десятка два детских ручек быстро взметнулись в гору. Некоторые, более нетерпеливые, даже встали и послышалось несколько детских голосов:
- Лиза Григорьевна! Лиза Григорьевна! - они настойчиво трясли своими ручками, требуя дать им слово.
- Э, нет, милые дети, - лукаво улыбаясь, сказала Лиза, - я не могу вам позволить этого говорить. Вам же наказано дома никому об этом не говорить. А вот если хотите, мы напишем классную работу: "Где мои папа и мама прячут хлеб." -
- Напишем, напишем! - хором закричали доверчивые детки.
- Ну и хорошо, вот вам бумага. Пишите, кто как думает. Я потом исправлю ваши ошибки. Детские головки склонились над партами, а ручки, старательно выводя каждую букву, писали страшный донос, обрекая родителей и себя на самоубийство, и выполняя это с таким старанием и с такой любовью, не имея в своих чистых душах ни тени подозрения о коварстве замысла.
Я рассказал Голованю. Он был в восторге от находчивости Лизы.
- Послушайте, - сказал я, - но все же это ужасно.... Превращать таким способом детей в убийц своих родителей и себя самих, это же ужасно....
- Я вам могу сказать лишь то, что я сказал уже нашим ударникам. Любые жертвы во имя интересов государства. Цель оправдывает любые средства.
А разве вы думаете, мне не жаль было детей, когда происходило раскулачивание или выселение? Я не раз, бывало, думал, что у меня разорвется сердце. Я очень жалостливый и это меня, в конце концов, погубит. Но что делать? Сознание своего долга вынуждает меня делать многое, что противно моему сердцу. Или это результат воспитания в детстве, или это у меня попросту такой характер. Как я ни борюсь с собой, но чувство сострадания я не могу побороть, и делаю все лишь усилиями воли.
- А много ли вы знаете таких идейных большевиков, как вы? - спросил я.
- К сожалению, в нашем районе я никого не знаю идейных коммунистов. Говоря между нами, наши районные работники служат исключительно идее своего желудка. Нет у них ни идеалов, ни сердца. И страдания других людей для них являются мелочью, не заслуживающей внимания. Трудно, очень трудно строить новое общество с такими людьми.
Мы пошли в сельсовет и Головань занялся просмотром списков, желая, по-видимому, показать Терещенке и другим, что для него сегодня, как и вчера, просмотр списков имеет значение. Терещенко даже не подозревал, что уже создана ударная бригада, тайная пока, и что сейчас вовсю работает целая сеть шпионов, включавшая даже женщин и невинных детей.
К 10-ти часам собрались ударники и привели "надежное пополнение". Одежда многих была выпачкана в муке.
Головань проверил по списку, все ли здесь свои, а также записал, кто сколько сдал хлеба. Пришел и тот, который отказывался сдать два пуда. Он объявил, что передумал, сдал все и теперь просит прощения. Как и ночью, все это происходило в отдельной комнатке и полушепотом.

Ознакомившись с пополнением, введя его в курс дела и предупредив об ответственности, Головань пошел к Терещенке и распорядился экстренно приготовить три подводы. Тем временем Горобец, чувствовавший себя не только старшим, но попросту героем, говорил:
- Если кто-нибудь из вас хоть пикнет где-то и сорвет дело, все равно по ниточке до клубочка доберемся, и сам товарищ уполномоченный расстреляет такую собаку. Да и стрелять его не надо, пули жаль. Мы его разорвем на части! Верно я говорю?
- Верно! - отвечали дружно ударники.
Пришел Головань и послал одного человека за вдовой Павлючкой, у которой пшеница в шалаше спрятана. Пришла Павлючка.
- Вы так много имеете хлеба, почему вы его не сдаете государству? - спросил Головань.
- Ох, где уж тот хлеб... 250 пудов сдала, а немного продано на налоги, да для разных покупок, остальной съели, и сами теперь с сыном без хлеба сидим, - отвечала Павлючка.
- Вы меня не проведете, тетка. У вас еще много хлеба, но вы его зарыли, небось.
Павлючка крестилась и клялась, что ничего больше нет и просила, чтобы у нее поискали.
- А что, если мы найдем? - спросил Головань.
- Господи, да если вы найдете у меня хоть десять пудов, то все имущество мое заберите и расстреляйте меня.
- Это вы серьезно говорите, в самом деле готовы такую кару принять, если найдем хлеб?
- Вот вам крест святой, - сказала Павлючка.
Головань написал расписку и прочел ее Павлючке:
- Настоящим подписываюсь, что у меня хлеба вовсе не осталось и прошу сделать обыск. Если будет найдено хоть десять пудов, прошу меня расстрелять, а имущество конфисковать.
- Пожалуйста, пожалуйста. - говорила самоуверенно Павлючка.
Она без всякого страха, казалось, подписала расписку.
- А теперь пойдем искать, - сказал Головань и взял с собой еще несколько человек.
Я тоже пошел. У меня тревожно билось сердце.
"Неужели правда, - думал я, - что хлеб обнаружен?
Пошли прямо к шалашу и через три минуты глазам всех предстала большая куча пшеницы, пудов на 25, прикрытая половой мякиной.
Павлючка стояла, как в оцепенении.
- Ведите ее в сельсовет, - сказал Головань.
Ее повели. Два человека стали щупать железными щупами землю в сарае. Но пока ничего больше не находили. Головань взял в горсть немного пшеницы, которую уже нагребли в мешки, и мы пошли в сельсовет.
В комнатке, где были ударники, слышался крик. Это они поносили обреченную Павлючку, стоявшую посреди них.
Головань резко спросил Павлючку:
- Где еще был спрятан хлеб?
- Побей меня Бог, что больше ни зерна нигде не спрятано, - ответила трясущаяся плачущая женщина.
Не дав ей опомниться, Головань закричал:
- А это что? - и протянул руку с пшеницей, взятой в шалаше.
Пораженная Павлючка упала перед перед ним на колени.
- Помилуйте, - взмолилась.
- Говорите немедленно, где еще спрятан хлеб! - кричал Головань.
- Клянусь жизнью моего сына, что это все, - рыдала Павлючка.
- А вы думаете, где эту пшеницу мы нашли? - спросил Головань.
- Да где же, только под кизяком в сарае, больше нет нигде, клянусь.
Я поразился находчивости Голованя. Как же он хитро и просто обошел бедную Павличку!
Оставив ее под надзором ударников, он пошел к набиравшим пшеницу в мешки. "
- Ну как? - спросил он ударников, набиравших пшеницу. - Нащупали что нибудь?
- Нет, - отвечали они, - всю землю перещупали. Ничего нет.
- А ну-ка, пойдем!
И все пошли в сарай.
- Уберите этот кизяк!
Ударники быстро убрали кизяк.
- Теперь щупайте, - распоряжался Головань.
Пощупали. Щуп упирался в дерево.
- Быстро копать! - скомандовал.
Заработали лопаты. Скоро была отрыта яма, в которой обнаружено около десятка мешков с пшеницей и ячменем. Это были последние припасы, которые пыталась спасти для себя Павлючка.
Придя в сельсовет, Головань сказал Павлючке:
- На основании вашей расписки все ваше имущество, а также дом конфискуется. Вас отправим в ГПУ, пусть с вами теперь Суриков занимается.
Несчастная женщина упала на колени и молила о пощаде, но тщетно.
Он написал несколько слов и дал мне:
- Организуйте, чтобы через полчаса был готов транспарант из фанеры с этим текстом.
Я разыскал околачивающихся от безделья у сельсовета комсомольцев и поручил им соорудить транспарант.
Через полчаса, лишенная всего имущества Павлючка, шла серединой улицы, утопая в декабрьской грязи, в сопровождении двух ударников, ехавших верхом. Один из них над ее головой держал транспарант, как пальмовую ветку над головой фараона.
Транспарант гласил: "Это враг народа. Спрятала хлеб от государства. За что раскулачена и арестована".
Вся Степановка глядела на это зрелище, а затем и другие села, через которые вели арестованную. Мальчик, видя, что мать увели, сбежал из села.
Ударная бригада приобрела себе резиденцию.
У Павлючки оказался некоторый запас продуктов. Была мука и немного сала. Была хорошая корова, были куры. Все это поступило в распоряжение ударной бригады. Для заведования хозяйственными делами Головань назначил Горобца, на которого возложил организацию питания бригады под строжайшим надзором, чтобы не было хищений.
Ударникам была "продана" конфискованная одежда и обувь, как обычно, по совершенно низким ценам.
Горобцу достался женский кожух за пять рублей, в который он не замедлил облачиться. Другие также нарядились в то, что кому досталось.
Появились жены ударников и завозились на кухне, готовя обед. Неожиданно запасы продуктов сильно пополнились, так как зоркие ударники поймали ехавшего по краю села еврея-спекулянта из соседнего района. Он вез целый воз разного добра: муки, мяса, кур, яиц, постного масла. Бедняга не только не имел претензий, а еще, сняв шапку поблагодарил Голованя, что тот его отпустил с миром.
Над воротами Павлючкиной усадьбы развевался красный флаг, а также была укреплена вывеска "Ударная бригада - борьба за хлеб - борьба за социализм".
На воротах прибита табличка: "Кулакам вход воспрещен. Штраф 25 рублей", и еще одна просто предупреждала: "Посторонним вход воспрещен".
Настала обеденная пора. О, что это за обед был для собранной здесь ударной голотъбы! О таких обедах все они давно забыли.
Эти люди были сделаны властью совсем нищими.
И вот, готовя их для расправы над соседями и родственниками, та же власть накормила их пока одним обедом, и это привело их в восторг.
Если бы Головань дал волю этим людям, так они бы его закачали, зацеловали.
А женщины, а дочки ударников, все несчастные, оборванные и голодные, они с такой благодарностью и любовью глядели на Голованя, что у них даже слезы стояли в глазах...
Голованю же пока нечего было радоваться. Не для угощения он собрал голяков. Но эти угощения и доставшаяся кое-кому одежонка дело делали. Люди в порыве дикого восторга и благодарности готовы, казалось были пожертвовать жизнями для него.
Чтобы ударники могли отдыхать, Горобец испросил позволения внести побольше соломы. И вот люди, которые дома были лишены даже соломы и сидели в нетопленых избах, здесь нежились в ней, испытывая неподдельное наслаждение, а некоторые, припадая к ней, с удовольствием во все ноздри вдыхали ее запах...
Время было приступать к работе.
Головань послал меня в школу, откуда я принес целую кипу старательно исписанных учениками листов, поблагодарив от имени Голованя Лизу.
- Передайте, пусть он не опасается, что дети кажут кому-либо о том, что они писали. Я гарантирую полнейшее сохранение тайны.
И улыбнулась, довольная и счастливая, что выполнила такое "важное государственное задание".
"Что-то ждет этих несчастных детей?" - думал я про себя, неся бумаги, завернутые в газету.
Головань посадил меня за запись новой информации, посыпавшейся после сытного обеда со стороны ударников. Эта работа продолжалась несколько часов.
Наряду с этим, Головань передал через связного ударника распоряжение Терещенко о созыве на вечер собрания единоличников.
К ужину работа была закончена, бригада расположилась ужинать, а Головань со мной закрылся в небольшой комнатке и мы стали сличать многочисленные информации. Ценнейшим материалом оказались сочинения учеников, чистосердечно рассказавших, где папа с мамой спрятали хлеб.
Список крестьян, укрывших хлеб, о чем мы имели достоверные сведения, состоял больше, чем из 30 фамилий. Головань их расположил в определенной последовательности, руководствуясь двумя признаками: степенью зажиточности и приблизительным количеством укрытого хлеба.
Связной сообщил, что люди в сборе.
Головань не разрешил ударникам идти на собрание. Он и в течение для не разрешал расхаживать им по улице, особенно группами, чтобы не вызвать излишнего подозрения. Теперь же он запретил куда-либо отлучаться и советовал всем как следует выспаться.
Горобцу приказал приготовить верховых лошадей по количеству ударников, а себе бричку. Кроме того, приготовить двадцать подвод, которые должны дежурить у сельсовета.
Все это сделать за счет колхоза.
Затем мы пошли на собрание. Народу собралось значительно меньше вчерашнего. На собрании видны были некоторые уполномоченные, сидевшие среди крестьян.
Головань заговорил:
- Вчера я собрал вас на собрание и сегодня пришлось собрать, и завтра соберу, и вы сами в этом виноваты. Я вчера объяснил вам, что план должен быть выполнен. Пока я требовал до утра сдать 2000 пудов. Но ни один пуд не поступил. Сегодня же за целый день поступило 150 пудов, из которых 75 пудов изьято у Павлючки, которую пришлось раскулачить и отправить в ГПУ, а остальные сдала беднота, оказавшаяся более сознательной и добросовестной, ибо она сдала, действительно, все до зерна, даже и то, что достала себе на пропитание на стороне.
Я еще раз предупреждаю вас и взываю к благоразумию. Все равно план вы выполните, но это дорого обойдется тем, кто вас мутит. А такие люди есть среди вас, и они здорово поплатятся. Сегодня 21 декабря. К утру 22 декабря я жду вчерашних 2000 пудов.
На этом собрание закончилось. К Голованю подошли Марков, зав.РайЗО и другие. Они даже не подозревали, что за сутки Головань проделал огромную разведывательную работу и создал бригаду головорезов. Они лишь слышали, что у Павлючки найден хлеб и она раскулачена, больше ничего.
Мы пошли в штаб ударной бригады. Когда мы приблизились к штабу, к нам подошел человек, отрекомендовавший себя активистом. Он сказал, что хотел бы принять участие в работе нашей бригады.
Когда мы подошли к воротам и попробовали открывать калитку, то она оказалась запертой, а из-за забора послышался окрик:
- Кто идет?
- В чем дело? - спросил Головань.
- Ах, это вы, товарищ уполномоченный, милости просим.
Калитка открылась.
- Товарищ Горобец установил посты по-военному на воротах, на конюшне и еще один подвижной. Мало ли чего может случиться, - проинформировал постовой.
Часть ударников храпела, когда мы вошли; другие резались в карты, которые торопливо были спрятаны, а Горобец что-то втолковывал двум ударникам.
Наш спутник оказался седым благовидным стариком, прилично, по-крестьянски одетым. Обращаясь к Горобцу и другим, Головань сказал:
- Этот человек желает участвовать в нашей бригаде. Что можете сказать о нем?
Поднялся Горобец:
- Он, точно, человек ничего, но... я не знаю, дядько Иван, зачем вам захотелось в нашу бригад? А впрочем, если вы весь ваш хлеб отдадите, как это сделали мы, то, я думаю, можно принять.
- А сколько вы имеете хлеба? Но, знаете, так, на совесть ... - спросил Головань.
- Да, честно говоря, имею еще пудов тридцать, но сами посудите, я имею семью, которая должна что-то кушать до нового урожая, т.е. еще 7 месяцев, и на семена нужно ведь, а...
Но ударники так закричали, что он не смог больше ничего сказать.
- Ну, а сколько все же вы могли бы сдать? - спросил Головань. -
- Да пудов 15, пожалуй, я отдал бы, а потом уж что будет.
- Нет, нет, долой! - закричали ударники.
- Вы кем числитесь? - спросил Головань. "
- Середняк я.
Головань предоставил ударникам обсуждать вопрос о дядьке Иване, а сам отозвал Горобца и спросил, что это за человек и почему он хочет в бригаду.
Тот ответил, что он очень разумный, грамотный, авторитетный и всегда активно выступает во всех кампаниях. Кроме того, он весьма проницательный и наверняка чувствует беду, поэтому старается сам присоединиться к бригаде, так как не видит иного, более безопасного выхода из положения. "
- В целях предосторожности лучше его не посвящать в то, что у нас говорилось. Хотя он со страху никому не скажет, особенно если его крепко предупредить - , сказал Горобец.
По мнению Голованя, неплохо было иметь хотя бы одного середняка в бригаде.
Ударники ни за что не соглашались на принятие дядька Ивана, если он сдаст меньше 30 пудов. Он вертелся, многократно принимался чесать затылок, что-то соображал, и даже пытался было уйти, затем вернулся, очевидно сообразив, что безопаснее все же быть в бригаде и заявил: "
- Так и быть, что с вами, то и со мной, отдаю, как и вы, весь хлеб.
Ударники громко закричали в знак одобрения. Неизвестно, сколько дядька Иван имел хлеба в действительности, но и 30 пудов было немало. Такого количества давно никто не сдавал.
Затем Головань побеседовал с ним насчет того, не знает ли он, кто прячет хлеб и где. На это он испуганно ответил, что не знает. "
- Имейте в виду, - сказал Головань, - все, что здесь говорится, является тайной, кроме того, вступив в бригаду, вы не можете отсюда отлучиться без разрешения.
Мне было позволено ложиться спать, но к утру изготовить транспаранты со словами "Борьба за хлеб - борьба за социализм", "Смерть кулакам", что я постарался сделать с вечера. Закончив работу, я уснул богатырским сном и так отдохнул после двух дней, богатых впечатлениями и потрясениями, как давно не отдыхал.
В 6 часов утра все были на ногах. Горобец организовал чистку лошадей, доставленных согласно вечернего распоряжения Голованя. Головань пошел в сельсовет, где сделал распоряжение дежурным, чтобы они через сорок минут лично привели всех десятихатников со всего сельсовета. Причем пригрозил, что если кто из десятихатников не будет доставлен, то повинный в этом дежурный будет арестован.
Дежурные разбежались выполнять приказ. Женщины усердно готовили обильный завтрак. Из сарая доносился шум, производимый доением коров. В 8 часов все завтракали.
Головань заметно волновался, все заглядывал в свои записи и порою напряженно думал, закусив нижнюю губу.
Около 9 часов утра он направился в сельсовет. Я же, как верный адьютант, следовал за ним. Собрав всех десятихатников, которых насчитывалось около 40, он сказал им:
- Через час, т.е. к 10 часам, каждый десятихатник обязан лично привести свой десяток, но не детей вести, а главу семьи. Никаких причин для неявки быть не может. Если десятник кого-либо не приведет, я буду рассматривать это как саботаж и такого десятихатника сразу же отправлю к Сурикову.
- А как с больными? - спросили.
- Если человек действительно серьезно болен, то пусть жена за него придет.
Горобцу было поручено привести бригаду в боевую готовность.
Прошло около часу. Связной ударник донес, что церковь наполнилась людьми, и подал список не явившихся на собрание и причину неявки. Головань дал знак Горобцу. Тот крикнул и все выскочили, как по боевой тревоге, во двор и через несколько минут стояли в шеренге, держа лошадей под уздцы.
Для Голованя была запряжена бричка тройкой лихих жеребцов. Хотя изба-читальня находилась в трехстах метрах, но все обставлялось исскуственно внушительно.
Я сел с Голованем. Бричка выехала на улицу, после чего Горобец пронзительным голосом подал команду:
- По ко-о-о-н-я-а-ям!
Все вскочили на лошадей и выехали со двора. Мы помчались вдоль главной улицы. Вперед нас выскочили два человека с красными знаменами и один с транспарантом. Сзади мчалась колонна ударников кавалерийским строем по три, взрывая столбы грязи.
Примчавшись к церкви, все спешились. Несколько человек осталось держать лошадей. Остальные вслед за Голованем отправились в церковь.
Помещение было, действительно, переполнено. Бригада прошла вперед и расположилась подковой, лицом к народу. Впереди подковы стали с флагами и транспарантом.
Выделившись из бригады, Головань обратился к народу всего лишь с несколькими словами.
Он сказал:
- Даю вам два часа сроку. Если через два часа не поступит 2000 пудов, о которых я вам говорю уже в третий раз, я примусь громить саботажников. Я призываю вас еще раз мирно, по добру, выполнить пока это маленькое задание. Не выполните - пеняйте на себя. Через два часа мы с вами снова встретимся.
- Позвольте мне сказать, - обратился к Голованю Горобец, одетый в женский кожух, подпоясанный платком и в красной фуражке, лихо сбитой набекрень.
- Говорите, - ответил Головань.
- А я вот что скажу: душа вон, кишки на телефон, а хлеб давай!
Головань направился к выходу, а за ним ударники. Мы сели на бричку и помчались, а за нами бригада. Вдоль села мы ехали рысью, затем, чередуя шаг с легкой рысью, продефилировали по двум ближайшим хуторам и вернулись в штаб.
В половине 12-го Головань проверил с помощью связных ссыпные пункты Заготзерна. Ни один пуд не поступил.
Таким же порядком, как и утром, он разослал десятихатников с заданием доставить всех на собрание, а также пригласил колхозников.
Двое парней, ссылаясь на рваную обувь, отказались идти и были сразу же арестованы. Их соседи получили указание доставить и их десятки.
Не прошло и часу, как связной сообщил, что собрание готово. Сказав что-то по секрету Горобцу, Головань уселся на бричку и, по-прежнему, колонна рванула к церкви, и, спешившись, предстала перед лицом сотен людей, измученных, задерганных, задавленных, с кипящими ненавистью и гневом сердцами, но бессильных.
Отделившись от ударников, стоящих, не шевелясь, полукругом,и приблизившись к публике, Головань произнес:
- Я вас собрал в четвертый раз, я вас трижды предупредил, но все считали, что я шучу или играть с вами собираюсь, или пугаю вас по-пустому. Довольно! Сейчас вы убедитесь, что ни один замаскировавшийся кулак и ни один саботажник от меня не уйдет.
И, обратившись к ударникам, громко сказал:
- За работу, товарищи! - и быстро вышел.
Бригада помчалась по переулку на следующую улицу, затем повернула налево и полетела вдоль улицы. У одного двора резко остановились, открыли ворота, въехали все во двор и сошли с лошадей.
Вышла старуха- хозяйка.
- Что вы, люди добрые? - спросила она, видя перед собой такую диковинную картину, какую представляла пестрая и рваная бригада.
- Почему хлеб не сдаете? - спросил Головань хозяйку.
- Да Бог с вами, где уж у нас тот хлеб. Ведь все отдали, все дочиста забрали такие, как вы. Теперь сами сидим голодные.
- Хлебец то вы, пожалуй, хорошо припрятали, - заметил Головань с усмешкой.
- Да что вы, люди добрые, да ищите, хоть всю усадьбу переверните.
И начала старуха клясться и божиться, что хлеба нет, что она готова и голову отдать, если у нее что найдут. Тем временем, ко двору подъехало около десятка подвод.
Головань затягивал разговор, пока приблизится народ, идущий со сходки. Оказалось, что по улице двигались почти все, кто был на собрании. Они видели, что бригада заехала во двор, и потому каждый решил поглядеть, что она делает, и почему остановились подводы.
Впереди всех шел, почти бежал, старик хозяин. Войдя во двор, он направился к нам.
- Вот и хозяин , - сказала старуха.
- Очень приятно, - отозвался Головань. - Здравствуйте, дедушка, мы к вам насчет хлебца. Почему не сдаете хлеб государству?
Старик повторил то же, что говорила старуха.
- Дедушка, советую вам по совести достать ваш хлеб, где вы его спрятали и сдать. Видите, вон и подводы приехали.
Но старик наперебой со старухой продолжали клясться, что хлеба нет. Подошли еще двое мужчин помоложе, оказавшиеся сыновьями, которые также пытались убедить Голованя, что хлеба нет. Они даже пробовали апеллировать к бригаде.
- Вы же свои люди, - говорил один из них, обращаясь к бригаде, - и хорошо знаете, что у стариков нет хлеба.
Но никто из ударников не проронил ни слова. Наконец, Головань предупредил стариков, что они пожалеют, если сейчас же добровольно не отдадут хлеб. Те снова клялись и просили искать.
- А что будет, если мы найдем хлеб.
- О, тогда не только хлеб, но и нас забирайте и прямо шлите на Соловки.
- Так вот, хозяин, если мы найдем хлеб, мы конфискуем все ваше имущество, вплоть до рваной сорочки и этих горшков, что висят на кольях. Вы же уйдете, как стоите.
Понимаете ли вы это или нет? Я не хочу вам делать этого зла, но вы от него не спасетесь, если мы сами найдем хлеб, также как не спаслась Павлючка. Подумайте хорошо и не губите себя.
Толпа стояла, как приросшая к земле.
- Я вам уже много раз сказал, ищите, пожалуйста. Вот, пусть люди видят, найдете спрятанный хлеб, расстреляйте нас со старухой на месте. Вот, пусть все люди слышат, что я говорю.
Толпа напряженно молчала.
- Ну, хорошо, - произнес, как бы нехотя, Головань.
И затем, обращаясь к бригаде, громко сказал: "
- Поискать!
Схватив колья, вилы и что попало, ударники нажали на скирдочку просяной соломы, вытянувшуюся посреди двора, скирдочка опрокинулась. Старик со старухой только рты раскрыли и так и остались стоять, потрясенные неожиданностью. Ударники быстро убрали остатки соломы, под которой лежали доски. Отбросив доски, они открыли яму, доверху наполненную мешками с зерном.
Не обращая больше внимания на трясущихся стариков и их сыновей, Головань обратился к бригаде :
- Ну , что будем делать, товарищи?
Послышались голоса ударников:
- Раскулачить.
- Голосуем, - сказал Головань, - кто за то, чтобы раскулачить саботажника Пылыпенко, прошу поднять руки.
22 руки ударников дружно поднялись.
- Итак, именем народа, ваше хозяйство лик-ви-ди-ру-ется, - обратился Головань к хозяевам.
-Ничего, даже ложки не позволяется взять, - добавил он.
Выделив трех человек, Головань поручил им произвести точную опись имущества. Подъехавшие подводы стали грузить открытый хлеб.
Старики были силой усажены на подводу и в сопровождении одного ударника уехали. Их повезли в сторожевую пастушью землянку, что в полукилометре от села, на поле.
Половина народу, как только была открыта яма и было решено раскулачить Пылыпенка, быстро разошлась. Многие даже побежали. Другая же половина оставалась еще стоять.
Выехав со двора, бригада повернула направо и ,проехав рысью метров двести, въехала во двор.
Здесь жил Макагон, облагодетельствовавший некоторых ударников.
Не больше полусотни крестьян последовало за бригадой и остановилась у двора. Остальные разошлись.
У Макагона повторилась та же история, но быстрее. По команде "ищите" ударники взломали под печки в избе, извлекая оттуда мешок за мешком, другие же надорвали щелевочную доску под стрехой. Оттуда посыпался ячмень. У Макагона было обнаружено всего около 40 пудов зерна.