Главная | Обратная связь

Дмитрий Данилович Гойченко ( 1903 - 1993) 4 страница

Ударная бригада единогласно решила и Макагона раскулачить. Само собой разумеется, голосовали за раскулачивание и те, кого он спас от голода, снабдив их безвозмездно хлебом. Его с семьей также усадили на телегу и увезли в ту же землянку.
На подъехавшие подводы грузили найденный хлеб.
- Пока хватит, - сказал Головань громко, так, чтобы стоящие на улице слышали. - Если не поможет, будем продолжать раскулачивать других.
Разделив бригаду надвое и оставив ее для быстрой погрузки всего имущества, 20 минут назад принадлежавшего тем, кто всю жизнь трудился, чтобы его приобрести, и, предупредив ударников, что за присвоение любой мелочи из конфискованного имущества виновный может здорово поплатиться, Головань сел на бричку и уехал сам в штаб бригады.
Мне он поручил остаться и присмотреть за ударниками.
Все имущество, вплоть до деревянной ложки и стакана было переписано, погружено на подводы и отправлено в штаб, где сложено в амбар.
Нетрудно было предвидеть, какой будет эффект от этих двух раскулачиваний. Головань гениально решил задачу о главном звене, про которое он говорил. Таким звеном, которое он нашел, оказалось лишение людей,, спрятавших хлеб уверенности в том, что хлеб не найдут.
Наглядная картина быстрого нахождения хлеба у Пылыпенки и Макагона и жестокая расправа, учиненная над ними, убедив крестьян, что, очевидно, бригаде известны все тайные хлебохранилища и что их ждет лишение всего имущества, сделала свое дело. Люди предпочли расстаться с хлебом, чем со всем имуществом и свободой, а то и жизнью.
До вечера этого дня, т.е. 22 декабря, на ссыпные пункты Заготзерно поступило около 10000 пудов зерна. Пришлось открыть ряд дополнительных пунктов, так как около старых установились огромные очереди подвод.
После роскошного ужина ударники "раскупили" за деньги, которые выдал всем понемногу Головань, все конфискованные вещи.
Приемка хлеба продолжалась всю ночь. Проверив утром у зав. Заготзерно Цебрыны, сколько сдал хлеба каждый, числившийся в списке укрывших хлеб, и, сделав отметки, Головань разослал десятихатников, продолжавших находиться при сельсовете в своем полном составе, с заданием немедленно доставить всех единоличников на сходку.
Он боялся, что страх у людей немного остынет, если он их оставит в покое, ограничившись вчерашними раскулачиваниями. У людей может закрасться сомнение насчет широкой осведомленности бригады о тайных хранилищах и они могут придержать хлеб, а затем ночью куда-либо переправить или попросту высыпать в канаву, как обнаружено было утром.
В 9 часов утра бригада в прежнем порядке, сохранив свою воинственность, явилась перед собранием.
- Я вас собрал для того, - начал Головань, - чтобы предупредить против того вредительства, которое некоторые из вас совершили этой ночью, высыпав большое количество хлеба за селом в канаву. За такое преступление виновные лишатся не только имущества, но и свободы. Кроме того, я хочу предупредить вас, чтобы кто-нибудь не подумал, что бригада не знает о других хозяевах, спрятавших хлеб.
Многие из спрятавших, после вчерашнего урока, хлеб благоразумно сдали и мы их не тронем, но большинство пока боится свои ямы открывать. Так вот, мы сейчас пойдем и кое у кого откроем сами, раскулачив этих людей. Не бойтесь открывать ямы. Никто вам ничего не сделает, если вы сами откроете. Все равно же я имею список ваших ям. Идите быстро по домам и везите хлеб. За сегодняшний день мы должны любой ценой выполнить план.
Бригада направилась к Терещенке, тестю Маркова и дяде предсельсовета. Сразу же была обнаружена яма и принято решение о раскулачивании. Дочка, вышедшая замуж за Маркова, помчалась, голося, по улице.
Скоро прибежал Марков и председатель сельсовета. Марков растерялся и не сказал ни слова. А председатель сельсовета начал кричать и ругаться:
- Кто имеет право без меня делать обыски?
Однако, он был немедленно арестован Голованем. У него был изъят револьвер и печать сельсовета. После чего его отправили в сопровождении двух ударников к сельсовету и заперли в подвал.
В этот день ударники открыли тайные хлебохранилища у пяти хозяев и все пять были раскулачены.
При штабе образовались целые фермы - молочная, свиная и птицеферма. Ударники объедались и молоком опивались.
Не было отбоя от желающих вступить в бригаду. К вечеру 23 декабря она выросла до 41 человека. Каждый поступающий подвергался перекрестному допросу на собрании бригады и должен был сдать остатки своего хлеба.
После высказываний ударников, стоит ли принимать данное лицо, бригада голосовала. Если она единогласно одобряла принятие, то тогда только оставалось санкционировать принятие Голованю.
Вступило несколько середняков, которые руководствовались, по-видимому, меньше всего желанием бороться за хлеб для государства и не ради поживы шли, как это делала беднота, а просто искали себе убежища и вынуждены были маскироваться.
К 6 часам утра 24 декабря всего поступило за время от полудня 22 декабря 23000 пудов.
Степановцы расстались с последними фунтами хлеба и были обречены на голод.
Ярко всходило солнце 24 декабря. С утра мороз прихватил грязь.
И вот странное зрелище наблюдалось в ту пору.
Вдоль села тянулся обоз. На нескольких подводах сидели люди, которых в два предыдущих дня раскулачили. Женщины и дети плакали. Вокруг подвод ехало кольцо ударников, хорошо одетых во все лучшее, что было изъято у этих, ставших нищими и корчившихся от холода людей. Сзади ехало несколько пустых подвод.
Впереди верховые с флагами, а также подвода, на которой расположился духовой оркестр, игравший похоронный марш, звуки которого переплетались с рыданиями людей.
Слышно было, как ревут коровы по утерянным хозяйкам.
Обоз направился на хутор Яму. Прибыв на место, раскулаченных поместили в хатах ударников, живших там, а семьи ударников погрузили на подводы со всеми их пожитками и под веселые звуки маршей и кавалерийской песни, распеваемой ударниками, привезли в Степановку, и, веселых и счастливых, торжественно вселили в хорошие хаты раскулаченных.
Длиннейшие очереди подвод около ссыпных пунктов все еще продолжали стоять. Хлеб плыл рекой в государственные закрома. Заведующий Заготзерно и кладовщики выбивались из сил. Им помогали уполномоченные, наконец, нашедшие себе применение.
Штаб бригады превратился в какой-то табор. Ко времени обеда сюда собрались семьи, очевидно, всех ударников. Для них был подлинный праздник.
Головань разрешил в этот день приготовить обед и напечь хлеба на количество втрое большее самой бригады, решив, очевидно, хоть раз накормить эту нищету. Люди толпились у летней кухни во дворе и в большой половине избы, отведенной для ударников.
В меньшую половину избы, где была спаленка, превращенная в командный пункт Голованя, разрешалось заходить только по делу.
Бригада весело расположилась на обед на своей половине.
Принесли и нам обед. Головань принялся за еду, а мы с зав. Заготзерно пока заканчивали подсчет поступившего хлеба.
Во дворе послышался автомобильный гудок. В дверях показались Кацман и секретарь райкома. Оба они были страшно перемерзшие, перепачканные и измученные бесконечным вытаскиванием из грязи машины.
При виде огромной и белой, что солнце, паляницы, жирного ароматного борща с большим куском мяса в нем, с аппетитом поедаемого Голованем, Кацмана всего покоробило.
Обратясь к секретарю райкома, он с великой лютью закричал:
- Вот он как заготовками занимается! Ты видишь? Он тут какие-то банкеты устраивает, обжирается, а о плане не думает!Я же тебе говорил!
Секретарь райкома ничего не говорил. Время от времени он вытирал рот и часто глотал слюну. Должно быть, он предпочел бы оставить пока разговоры о плане и сьесть миску хорошего борща с паляницей.
- Ты брось эту жратву, - кричал Кацман под самым ухом Голованя, - сейчас же докладывай о хлебе!
Но Головань, как бы не слыша, продолжал есть.
- Ты слышишь, что я тебе говорю? - заорал во все горло Кацман, дрожа от ярости.
Не отрываясь от еды, Головань медленно повернул голову в сторону Кацмана, но, глядя мимо него, с насмешкой проговорил:
- Не дери зря глотку, она тебе еще пригодится. Да и людей постесняйся.
- Я требую немедленного отчета о хлебозаготовках,- загремел Кацман, - не то я тебя...
Головань побагровел и, схватившись, сдержанно крикнул:
- Что ты меня? Ты поосторожнее, а не то я могу тебя не так пугнуть. Что ты для меня такое!?
Я думал, что Головань оглушит чем-нибудь сильно струхнувшего Кацмана. Тяжело дыша, Головань сел за еду, но ложка тряслась в его руках.
- Товарищ Цебрына, дайте этому... сводку, если вы закончили подсчет, - сказал он.
Цебрына подал сводку за время с 20 декабря по 12 часов дня 24 декабря. Кацман вертел ее в руках, приближая к глазам и отдаляя, но ничего не мог понять.
- Что тут за чепуха! Посмотри-ка ты, - обратился он к секретарю райкома.
- Тут что-то непонятно, - сказал тот.
- А что там непонятно? - спросил Цебрына.
- Цифры тут какие-то дикие! - сказал Кацман.
Цебрына взял сводку:
- Как дикие, тут все точно подсчитано за эту пятидневку. А что поступит после обеда, то будет еще приписано.
- Но ведь тут у вас числится 26750. Это что же, фунты что ли? - докапывался Кацман.
- Товарищ, мы люди грамотные и пишем так, как гласит инструкция. Ясно, что это не фунты, а пуды, - обьяснил Цебрына.
Кацман никак не мог понять, в чем дело. Он смотрел то на сводку, то на Голованя, который продолжал нервно есть. Вошла женщина и поставила большую тарелку жаркого с картошкой, а вслед за ней девушка-подросток несла миску галушек с молоком.
- Слушай, - обратился довольно мирным тоном к Голованю Кацман, - скажи, пожалуйста, что это за цифры? Ничего не пойму.
- Вы люди тоже достаточно грамотные и должны понимать. Не фальшивка же это, - ответил Головань, принимаясь за жаркое.
- Значит, вы за четыре с половиной дня заготовили 26750 пудов, что ли? - спросил секретарь райкома.
- Так точно. План перевыполнен на 1250 пудов, да после обеда поступит еще тысячи две.
От неожиданности и волнения лицо Кацмана внезапно вспотело.
- Голубчик Головань, да ведь если это правда, так ты гений, нет наград, которыми можно было бы отметить это. Это же чудо! Да ведь мы по всему району надеялись взять не больше 5000!
- А ты все еще сомневаешься, правда ли это, не веришь, что это возможно? А как же ты тогда на собрании грозил мне исключением из партии за невыполнение плана, в реальность которого ты сам не веришь?- спросил Головань.
- Товарищ Головань, друг, ты ведь меня понимаешь, что, не припугнув, ничего не добьешься.
- Значит, по-твоему, только страхом можно брать? Это твой метод? Чепуха это. Я убежден, что если бы тебе грозили расстрелом, ты не взял бы здесь и тысячи пудов.
Значит, есть еще кое-что, кроме страха. Есть методы, способы, приемы. Ну ладно, пока садитесь и подкрепитесь, - сказал весьма дружелюбно Головань, совсем размякший и улыбающийся.
- Эй дежурный! - крикнул Головань.
На пороге появился ударник, держа руки по швам: "
- Что прикажете?
- Скажите там, пусть принесут обед для двоих, да побольше порции.
У Кацмана глаза блестели, как стеклянные. Он от предстоящего наслаждения потирал руки.
- Ну и намучились, брат. Кишки порвали с этой машиной, будь она неладна. Кто выдумал на ней ездить, когда нет дорог, а моря грязи!
Принесли обед и на него с жаром набросились Кацман и секретарь.
Секретарь райкома попросил рассказать о волшебном методе Голованя.
- Ему то не стоило бы рассказывать, - начал Головань, кивая в сторону Кацмана, - тебе же расскажу. Этот простой метод поможет выполнить районный план...
Он обстоятельно изложил, как он сделал невозможное возможным, безнадежное - осуществившимся...
- ... Теперь я выдам моим ударникам по 10 пудов зерна, чего они вполне заслужили, а остальное, поступившее сверх плана, пойдет на покрытие районного плана, - так закончил свой рассказ Головань.
Затем он дал распоряжение Цебрыне часть подвод с зерном направлять в штаб бригады, где открыт ссыпной пункт пудов на 500, откуда и отпустить сегодня вечером каждому ударнику 10 пудов зерна.
Узнав, что Кацман и секретарь райкома ехали с Никитинки, Головань спросил чем там занимается грозный Капустин.
- Ах я и забыл, - спохватился секретарь райкома. - Представь себе: человек разместился в лучшем раскулаченном доме, выгнал оттуда колхозников и превратил его тоже как бы в штаб, но... направленный против хлебозаготовок. У него побывали почти все твердозаданцы. Каждый из них идет к нему с письменной жалобой на непосильность плана и каждый несет по своему достатку - тот курочку, тот десяток яиц, иной кусок сала, а то и медку. Все эти дары он принимает как должное, а за то на заявлении пишется резолюция: "Снять твердое задание". Таких заявлений с резолюциями набралось в сельсовете с полсотни. Поступление хлеба совершенно прекратилось. Спасти положение можно будет разве только твоим методом.
Мы арестовали Капустина; он попросился пойти якобы в уборную, а там махнул через забор и мы только его и видели. Дали распоряжение сельсовету, чтобы попытались поймать и доставить в ГПУ.
Кацман и секретарь собрались уезжать. Ну, брат, спас ты нас, - сказал Кацман, пожимая руку Голованю. - Теперь мы понесем твою большевистскую науку по району. А завтра на районном совещании попросим тебя обстоятельно проинформировать всех уполномоченных.
Через пару часов после обеда к штабу подкатил на бричке грузный Георгиев, посланный для искупления вины в соседнее село. Завидя Голованя, еще с ворот закричал:
- Привет дружественной державе! Прибыл к вам в науку по повелению верховного начальства, а наипаче движимый собственным порывом уразуметь секрет победы.
Вечером было устроено прощальное собрание бригады, на котором Головань поставил вопрос об образовании колхоза в селе Степановке.
- Все изъятое у раскулаченных и поступившее в распоряжение бригады, явится хорошим фундаментом для расцвета вашего колхоза. Вы имеете лошадей, коров, свиней, птицу, имеете инвентарь. Даже канцелярия готовая есть у вас...
Головань рисовал радужные перспективы жизни колхоза, а ударники и их семьи, внимая этим речам на сытый желудок, будучи одеты в чужое платье, хотели верить, что отныне они заживут так, как пожили эти пару дней.
Новосозданному колхозу было дано имя покойного секретаря комсомольской ячейки Дубового. Когда стали избирать правление, то Горобец попросил слова и, обращаясь к Голованю, произнес такую речь:
- Дорогой товарищ уполномоченный, от имени всей нашей пролетарии, мы сердечно вас благодарим за то, что вы наших подкулачников и кулаков погромили, и что нас хлебом снабдили, и политграмоте тут нас научили, и колхоз создали. Счастливы мы и довольны, но горько нам подумать, что вы должны уехать. Вы наш отец родной, кормилец, благодетель вы наш. Мы просим от имени всей нашей пролетарии, чтобы вы у нас остались председателем нашего колхоза. Вот уж поработаем! Такого колхоза и во всей стране не будет. Мы за вами в огонь и в воду, на смерть за вами пойдем.
Головань поблагодарил за те чувства признательности, которые питают к нему, но сказал о том, что не в его власти избирать себе работу; он боец и куда его посылают, туда он и идет. Он советовал избрать председателем достойнейшего из числа самих членов новоорганизованного колхоза. Затем было избрано правление, а председателем был избран Горобец, поблагодаривший за доверие и обещавший честно и верно исполнять свою должность.
После ужина можно было совершенно спокойно располагаться отдыхать, но я решил немного побеседовать с Голованем и уяснить себе некоторые непонятные мне вопросы.
Я его спросил, почему после голосования 20-ти ударников за раскулачивание Пылыпенки, Макагона, а затем и других, он говорил "именем народа". Какой же народ эти 20 или даже 40 ударников, когда в Степановском сельсовете имеется больше 1000 человек с избирательными правами?
На что Головань ответил:
- А разве эта тысяча человек будет голосовать хоть за малейшее решение, направленное против них? Нет, конечно.
Но ведь народ, как младенец, и не понимает, что для него лучше. Он живет сегодняшним днем. Партия же служит для него как бы нянькой, как бы опекуном, действуя его именем для юридической правомочности решений и для его же пользы. Если народ теперь не имеет прямой пользы, так он ее будет иметь когда-то.
Ведь мы производим индустриальную революцию в стране, крепим боевую мощь нашей красной армии, делаем все необходимое для совершения победоносной пролетарской революции во всем мире. На нас с надеждой взирает весь мировой пролетариат, он ждет-не дождется, когда мы придем и собьем цепи, которыми он скован.
Крестьянство же является мелко-буржуазной стихией, из которой без конца рождаются, с одной стороны - капиталисты, а с другой - пролетариат. Оно имеет потому двойственную душу.
Разве оно может теперь уже понять эти чуждые ему мировые задачи, разве может их понять каждый отдельный крестьянин, перед которым лежит два пути и неизвестно, кем он станет, богатеем или нищим? Поэтому мы не можем считаться с мелко-буржуазной психологией крестьянина. Мы должны крестьянство, как мелко-буржуазную стихию, ликвидировать, но не физически, а как систему, и перестроить мозги у крестьян на социалистический лад. Тех из них, кто стоит на пути, мы беспощадно истребляем физически, не останавливаясь ни перед какими жертвами, ибо великие идеи выше всяких жертв. Вот потому-то мы и действуем всегда именем народа.
Наше правительство, осуществляя в стране диктатуру пролетариата, тоже всегда действует именем народа, а разве оно имеет за собой народ? Нет. Оно имеет в народе опору, но оно имеет в среде его своих смертельных врагов, которых куда больше, чем опоры, и затем имеет колоссальную инертную массу, в душе также враждебную, как и степановские крестьяне, составляющую абсолютное большинство.
Конечно, эта подавляющая масса вследствие своих частно-собственнических привычек стоит значительно ближе к нашим врагам. Но вместе с тем, эта масса всегда пойдет только за сильным. Имея в руках власть, мы громим врагов.
Ясно, что масса не примкнет к тем, кого бьют, а отхлынет от них и качнется в сторону победителя, т.е. советской власти. Где же она медленно поворачивается в нашу сторону, там мы наряду с разъяснением и подтолкнем, иногда и грубовато, но с этим не приходится считаться, ибо в конечном счете делается это для всеобщей пользы.

То, что я сказал можно наглядно проследить на примере Степановки. И здесь, как в целом в государстве, народ неоднороден. Из 400 хозяйств раскулачено 55, уничтожено по случаю убийства Дубового 22, да нами теперь ликвидировано, начиная с Павлючки, 8 хозяйств. Итого враждебных советской власти оказалось 85.
А сколько мы имеем здесь опоры? Можно ею считать в известной мере 40 ударников, но не секрет, что большинство из них не имеет понятия о наших великих целях и являются опорой временной, поскольку в данный момент совпадают интересы государства с интересами желудка.
Я даже боюсь назвать предположительно количество подлинной нашей опоры, т.е. людей, готовых и жизнью пожертвовать для дела коммунизма. Но если даже принять условно за опору всех 40, то останется враждебная мелкобуржуазная масса в количестве 275 хозяйств.
Но ведь не вся же эта масса инертна. Среди нее есть большее или меньшее количество людей, готовых рвать нас на куски. Когда мы в эти дни кое-кого громили, то масса пошла за нами, сдавая хлеб, может быть, лишая себя пропитания. Но почему же масса это сделала, почему она до сих пор не отдавала этих 28000 пудов, которые мы взяли за эти дни?
Не от любви к власти она это сделала. Каждый делал это из страха, потеряв всякую надежду на спасение хлеба. Это ведь тоже называется, что мы ведем массу за собой, но не душевной привязанностью за собой ведем мы ее, а зацепив крепкой веревкой, как барана за рога.
Дело другое, когда мы посредством колхозов вытравим у народа даже воспоминание о своей коровке, о своей овечке, о своей курочке, когда мы создадим такие обстоятельства, что все благополучие человека будет зависеть от развития общественного и государственного производства, когда человек, не поработав на дело укрепления позиций коммунизма, не сможет прожить и одного дня, вот тогда у людей будет совершенно другая психология, ибо "бытие определяет сознание". И тогда постепенно наступит такое время, когда за словами "именем народа" будет стоять весь народ.
Но это будет не скоро. Мы пока находимся в состоянии войны как против остатков враждебных классов и групп, так и против мелко-буржуазной идеологии. Против сил и традиций старого общества. Война эта будет длительной и потребуется немало жертв для окончательной победы.

P.S. Евгений Зудилов -в черновиках Д.Д. Гойченко я нашел отрывок, являющийся как бы послесловием к данной рукописи. Привожу его с сокращениями:

Мне очень хотелось посетить села Яблоновку и Степановку, что я и сделал. Еще не доезжая трех километров до Степановки, меня поразила какая-то пустота, видневшаяся на месте бывших роскошных осокоров, пирамидальных тополей, верб и могучих лип.
Все это оказалось вырубленным и даже речка стала пересыхать.
Добрая половина хат пустовала и разрушалась. Крыш, дверей и окон давным-давно не было. Во всем селе не было видно забора.
Люди были какие-то странно тихие, настороженные. Даже говорили тихо, как-будто рядом был кто-то больной или начальство. Они странно поводили глазами, как бы опасаясь поворачивать голову.
На мои расспросы они рассказали, что 70% населения Степановки умерли с голода. Что же касается хуторов, то там вымерли почти все поголовно. Из всего актива, когда-то выкачивавшего из степановцев хлеб, выжили лишь двое.
Горобец, который не сумел угодить власти и не удержался долго на посту председателя колхоза, также умер вместе со своим многочисленным семейством.
Я постарался выяснить, какие категории людей выжили.
Оказалось, следующие: выжили руководители колхозов, работники канцелярии, кладовщики, сторожа амбаров, а также большинство колхозников, работавших на фермах. Все эти люди так или иначе имели доступ к колхозным продуктам или фуражу.
Нашлись специалисты - охотники на крыс, лягушек, ворон, воробьев. Эти тоже в значительной части выжили.
Люди же, неспособные на воровство и на всякие прочие ухищрения вроде вышеупомянутой "охоты", а также многосемейные почти все вымерли.
Судьба Голованя, некогда громившего степановцев и искренне верившего, что делает доброе дело, была такова.
В 1933-34 году он работал в качестве начальника политотдела МТС.
Затем работал на разных должностях в обкоме партии.
В 1937 году был назначен на должность секретаря обкома и после того, как его руками было уничтожено бесчисленное количество тех, кто был Сталиным запланирован к уничтожению, Головань был арестован как "враг народа" и расстрелян.
Неизвестно, понял ли он хоть перед смертью свое роковое заблуждение.

Предисловие - Евгений Зудилов.

Третья рукопись - "Голод 1933 года" видимо написана позднее первых двух и, как мне кажется, была предназначена в основном для людей незнакомых с реалиями жизни в СССР. Вполне возможно, что она не вполне автобиографична, а скомпонована как из личных наблюдений автора, так и из информации полученной из других источников. Из сравнения текста с разрозненными дневниковыми записями Д.Д. Гойченко, можно сделать предположение, что автор вставил в рукопись описание встречи со своей матерью - Татьяной и историю гибели от голода своих родственников. ( см. ссылку)
Я хотел бы поблагодарить Олю Данильченко, которая набрала текст этой рукописи на компьютере.

Дмитрий Данилович Гойченко

Голод 1933 года.

"Спасибо товарищу Сталину за
счастливую и радостную жизнь."
(из советских лозунгов).

Начиная с весны 1929 года Одесса все резче ощущала недостаток продуктов и предметов первой необходимости. Плоды сплошной коллективизации ярко сказались уже в 1930 году, а к концу 1931г. двухкилограммовая буханка черного хлеба стоила на рынке 40-50 рублей.

Как ни хвастали большевики "достижениями" в "социалистической перестройке" сельского хозяйства, но лучшим свидетельством этих "достижений" было введение в богатейшей стране в мирное время карточной системы. 1932-й год нес с собой значительное ухудшение питания, идущее в ногу с прогрессом коллективизации села. Поиски пищи уже стали главным содержанием повседневных забот одессита.

Однако население города жило своей отдельной жизнью, мало знало и мало понимало, что делается на селе. С приближением уборки хлебов и особенно с наступлением ее, в городе производились массовые мобилизации коммунистов для отправки их на хлебозаготовки. Хлебозаготовки занимали центральное место на страницах областной газеты "Черноморська Комуна". В городе росла тревога насчет будущего его снабжения. На карточки выдавался лишь хлеб, и то с частыми перебоями.

Кроме хлеба, на полках продовольственных магазинов и ларьков лежало лишь искусственное, никому ненужное кофе "Здоровье". Все реже и реже появлялись какие-либо дешевенькие "Микадо" или что-то вроде пряников, весьма сомнительного состава. Появлялось иногда повидло и даже булочки или пирожки. Но это бывало не каждый день и не по всему городу, а где-либо в одном-двух ларьках, и то в микроскопических количествах, способных удовлетворить несколько десятков человек из 500 с лишком тысяч населения города. Тысячи людей, не занятых работой, бродили по городу, разведывая, не появилось ли где что-либо съедобное на витринах.

Газеты все громче и тревожнее кричали о срывах хлебозаготовок в разных районах. В город устремлялись потоки людей из села, вплотную ставшие перед лицом надвигающегося голода. Они рассказывали, что в колхозах из-под молотилок забирается все до зерна и увозится в государственные склады. Немногие сохранившиеся единоличники подвергаются разнообразным репрессиям, понуждающим их к сдаче всего собранного хлеба. Если крестьяне, лишаемые хлеба, могли иметь что-то у себя в огородах, а также нечто из продуктов скотоводства, то интеллигенция, в большинстве ничего этого не имеющая, лишалась всякого пропитания и могла рассчитывать лишь на подачки, лишь на крохи, отпускаемые напуганным местным начальством и то при участии ее в хлебозаготовках.

Поэтому интеллигенция устремлялась в города, наряду с массовым бегством крестьян, начавшимся зимой 1929-30 годов и все нарастающим. В множестве сельских школ учебный год не мог начаться из-за бегства учителей, которые предпочитали устраиваться в городе на работу сторожами, стрелочниками трамвайных линий, санитарками, уборщицами, где хоть кое-какое снабжение хлебом было обеспечено.

Те немногие, которые пошли было в областной отдел народного образования насчет устройства в городе по специальности, напоролись там на чудовище, сидящее в отделе кадров, - бывшего палача ГПУ, и продолжавшегл своими методами "управлять" и в отделе народного образования. Не один учитель и учительница вылетали пулей из отдела кадров сами, или же, будучи так мастерски выброшены, что доставали лбом противоположной стенки.

Этот заплечных дел мастер, будучи выгнан из ГПУ за неумелое исполнение порученной ему провокации, был использован для "наведения порядка" в отделе народного образования. Главной же задачей, возлагавшейся на него, было провести учет всех учителей по городу, работающих не по специальности, и вместе с отделом труда, на основании соответствующего постановления, выловить их и в обязательном порядке отправить на село, где главными кадрами оставались лишь "учителя", имеющие образование за 7, а то и 5 лет сельской школы, плюс 2-3, самое большее шестимесячные учительские курсы, на которых основным "педагогическим предметом" была политическая подготовка.

Однако учителя меняли адреса, окончательно скрывали свою специальность, заявляя себя "природными" сторожами, уборщицами и т.д. (Тогда это было сравнительно нетрудно сделать, т.к. жестокая паспортизация, каковая наступила несколько позже, еще не была произведена).

Седьмого августа 1932 года был издан Центральным Исполнительным Комитетом закон, карающий за расхищение социалистической собственности, объявленной "священной и неприкосновенной". Таковой неприкосновенной социалистической собственностью являлся отныне хлеб для вырастившего его колхозника. За горсть зерна, унесенную колхозником в кармане с молотильного гумна, советский суд приговаривал его если не к расстрелу, то к десяти годам каторжных работ.

Такая же кара ожидала всякого рабочего многочисленных пищевых фабрик, находившихся в Одессе, осмелившегося что-либо унести или даже съесть на производстве. Большинство конфетных фабрик, консервных заводов, сахарных и винодельческих заводов, макаронных фабрик работали на экспорт. Город же, вырабатывающий все это, не смел мечтать о его употреблении.

Исключение составляло начальство. Закрытые распределители не имели разве что птичьего молока. Они снабжали высших партийных сановников города. Такие же закрытые, то есть недоступные для народа, магазины обслуживали ГПУ и командно-политический состав Красной Армии. Через такие же магазины эти категории снабжались первоклассными промышленными изделиями: обувью, одеждой и проч., вплоть до патефонов и карманных часов, являвшихся предметом роскоши. И все это отпускалось по дешевым ценам. Обычно эти магазины имели вход не с улицы, а со двора, не имели никакой вывески и вход их охранялся стражей.

За этими распределителями наивысшей категории следовали другие, более низких категорий для начальства меньших рангов. Несравненно беднее последнего из них были Церабкоопы, снабжавшие рабочих, редко когда имевшие что-либо, кроме хлеба. Нормы хлеба для разных предприятий были также разные. В то время как рабочие январских? мастерских получали по 2 фунта хлеба, рабочие какого-либо деревообделочного или трикотажного предприятия получали вполовину меньше. Администрация пищевых заводов обычно кое-что дополнительно отпускала для своих рабочих, правда исключительно из худших сортов продукции, к тому же бракованной.