Главная | Обратная связь

Дмитрий Данилович Гойченко ( 1903 - 1993) 5 страница

Но это возможно было только лишь до издания закона от 7-го августа 1932г. После этого такая практика повлекла бы за собой расстрел или каторгу для администраторов завода. Служащие низших категорий - делопроизводители, счетоводы, машинистки, плановики - снабжались еще хуже последних категорий рабочих. По этой же категории снабжались профессора и преподаватели высших и средних школ. Кустари снабжались еще хуже. На последнем месте по снабжению были кустари-одиночки, не желавшие пока идти в артели, зарегистрированные на бирже труда безработные, старики, находившиеся на соцстрахе, больные, инвалиды. Каких бы то ни было частных предпринимателей или даже мельчайших торговцев, каковыми так богата была Одесса при НЭПе, почти не было уже. Они были задушены экономически и лишены избирательных прав как паразиты и эксплуататоры.

В соответствии с законом от 7 августа производились многочисленные судебные процессы как в городе, так и особенно в деревне. Судебные процессы проводились открыто в присутствии большого количества людей. Бесконечно устраивались показательные суды и в селах, и на всех без исключения заводах. На эти процессы силой сгонялись все жители данного села или же работники завода с тем, чтобы поглубже пронизать каждого из них страхом перед смертельной карой за самое незначительное "хищение" социалистической собственности.
Приезжающие с хлебозаготовок горожане рассказывали о многочисленных жертвах закона от 7/8. Один рассказал мне, как была предана суду женщина, у которой в кармане обнаружили семечки подсолнуха, когда она возвращалась с поля. Суд присудил ее к 10-ти годам каторжных лагерей. Она пыталась убедить суд, что эти семечки были взяты ею еще из дому (поскольку она имела в огороде подсолнухи) вместо хлеба, которого у нее не было. Но суд имел приказ беспощадно карать, чтобы у других наперед выбить даже мысли из головы о присвоении "священной социалистической собственности", будь это хоть початок кукурузы или гроздь винограда, или одно яблоко.

Придя домой, муж осужденной сел к столу, в великом горе схватившись за голову, и так и не встал больше с места. Осталось шесть детей, старшему из коих едва исполнилось 13 лет. Лишившись матери и отца и не имея дневного пропитания, они ушли бродить в поисках скорой и неминуемой смерти. Аналогичных процессов по области в короткий срок насчитывалось многие тысячи.

Один уполномоченный по хлебозаготовкам рабочий-коммунист, которому вдолбили в голову, что продовольственные затруднения обусловлены "кулацким саботажем" (хотя " кулаки" уже давно гибли как мухи на севере и в сибирской тайге), с увлечением рассказывал о том, как он вместе с другими уполномоченными рыскали по сохранившимся у крестьян, но опустевшим от зерна амбарам и сараям, опустевшим от скота, как они перещупывали и перерывали огороды в поисках хлебных ям у единоличников, как они взламывали печки и разрушали стены хат, как они забирали даже обнаруженный послед, оставшийся после хлебозаготовок, или же обнаруженных пару кило муки. Даже хлеб, недопекшийся, забирали из печей, а варившуюся кашу выбрасывали на улицу. То, что он рассказывал, было не исключением, а правилом и применялось во всей области. Далее он рассказал, как на кладбище был обнаружен хлеб, зарытый в гробу. "После этого, - говорил он, - пришли мы к попу и велели открыть церковь. Он открыл, мы вошли.
- Да снимите же шапки, прошу вас, - храм святой.
- Кому храм, а тебе зернохранилище, - ответили мы.
- Видит Бог,- говорит поп, - что такого греха нет за мной. Найдете зерно, расстреляете меня.
- Где тут крест Ваш и Евангелие? - спросил Борис, наш главный.
Поп говорит: -В алтаре. А зачем вам?
- Тащи сюда, - говорит Борис.
Поп ни в какую.
-Нельзя, - говорит, - это святыня. Что вы хотите делать?
- Ну, раз нельзя, - говорит Борис, - так мы сами пойдем к твоей святыне.
И пошли в алтарь. Поп не пускать.
- Не смейте, - говорит, - нехристы! Да еще в шапках...
Ну, мы его толканули как следует. Поп покатился по полу, запутавшись в своей рясе, а мы в алтарь. И правда - на престоле крест и Евангелие лежит.
- Ступай сюда, - кричит ему Борис. Поп не идет. Мы выглянули из алтаря. Оказывается, он стоит перед алтарем на коленях, скрестив руки на груди и молится, а слезы ручьем так и льются.
- Ступай сюда! - закричал снова Борис и пугнул его таким матом в Бога, что тот вскочил как ошпаренный и сразу в алтарь.
- Становись на колени, - говорит Борис, - и присягай перед своим крестом и Евангелием, что в церкви не спрятан хлеб.
Поп ерепенится. Ну, я тогда не долго думая схватил крест, - Ах ты, - говорю,- сякой-такой...твою...и т.д. Ты что же это, - говорю, - спрятал хлеб и боишься, что твой Бог покарает тебя за ложную присягу?! Клянись немедленно!!!

Поп испугался порядком, трясется весь, а присягать не хочет. Ну, я его как стукнул по черепу крестом, разозлился я больно, так от того креста лишь щепки посыпались. Крест был деревянный, да видать и старый.

Но так и не стал клясться. - Ищите, - говорит, - все равно вы уже осквернили тут все. Ну, мы и взялись искать. Все вверх ногами перевернули. Иконы, хоть и не надо, мы умышленно срывали со стен и бросали так, что только стекло звенело. Всюду поискали, - нет ничего. Вот досада! Попробовали самый-то ихний престол переставить, - не поддается. Сбросили мы разные там покрывала со всем, что на них лежало и давай ломать этот стол. Поп совсем как бы ошалел. Он даже побелел, трясется, молитвы быстро говорит, то громко, то тихо. Смех да и только. Забрались мы под престол, под самый пол залезли, - нет хлеба.
- Ты брось молиться, - закричал Борис, схватив попа за крест, что на шее. - Говори, где хлеб спрятан? Мы имели точные данные, что здесь ты спрятал хлеб.
- Видит Бог, видит Бог...- одно твердит поп.

Борис как рванет его за крест, так и сорвал с цепью, так что поп даже на землю рухнул под общий хохот. Ребята подхватили брошенный Борисом крест, да в окно его, только засвистело. Так мы хлеба и не нашли, а попа все же арестовали и теперь он сидит в ГПУ. Думаю, что там признается.
- А за что же вы так над человеком издевались, раз хлеба не обнаружили, и зачем церковь разоряли? - спросил один из слушавших рассказчика рабочих.
- Если бы он был человек, а он же поп. Сказано - "опиум для народа"! - ответил хлебозаготовитель, как бы недоумевая...

Одесский порт никогда не был пустым. Повседневно в нем грузились свои и чужие пароходы зерном, сахаром и разными изделиями одесских и других фабрик Пищепрома. Заграницу выпускались товары исключительно высокого качества. Таможня браковала каждую бутылку вина, коробку папирос, ящик конфет или халвы, или банку консервов, на упаковке которых была хоть небольшая царапина.

Все выбракованное поступало в распоряжение ГПУ, выделявшего часть из этого "брака" для распределителей высшей категории, а остальным распоряжалось по своему усмотрению. Все эти товары, как и другие, продающиеся в закрытых распределителях, можно было купить на базаре из-под полы по сказочно высоким ценам. Случалось, что купленная из-под полы буханка хлеба оказывалась лишенной мякиша и заполнена конским навозом, вместо масла можно было купить брынзу, обмазанную маслом.

В городе существовали коммерческие магазины, в которых можно было купить прекрасный костюм, пальто, отрезы, обувь. Но цены здесь были неприступны, например манто, стоившее в распределителе 200 рублей, здесь стоило 8-10 тысяч рублей. Для изъятия у населения золота и драгоценностей в городе открывались магазины "Торгсина", имевшие в продаже разнообразные продукты, только за золото, драгоценные камни и иностранную валюту...

Невыполнение колоссального плана хлебозаготовок Одесской области влекло за собой в качестве якобы репрессивной меры сокращение хлебного пайка городу. Конечно, руководители от этого ничуть не пострадали, а страдало трудовое население города. Начиная с декабря, хлебный паек сокращался не раз. Особоуполномоченные, приезжавшие из ЦК на собрание городского партийного актива (тайное, конечно), говорили: "Не хотите как следует развернуть хлебозаготовки, город не получит хлеба. Благоволите отчитаться перед рабочим, почему он получает сокращенный паек, не по вине ЦК, а по вашей вине."

Однако ни угрозы, ни бесконечные репрессии по отношению к коммунистам, не сумевшим взять хлеб больше, чем его было в действительности, ни к чему не приводили. Сперва было проведено небольшое сокращение хлеба с предшествуемыми ему собраниями рабочих, на которых объясняли, что это временная мера. Вот, мол, снова посылаем свежие силы на село, как только план подтянем, так и паек восстановим. Однако государству слишком много нужно было хлеба, в том числе для вывоза за границу, а хлебозаготовки так туго шли, что тысячи хлебозаготовителей, посланных на село, пожалуй, больше съедали, чем заготовляли, и за первым сокращением пайков последовало второе, более серьезное.

Хлебный паек некоторых категорий рабочих сокращался в 2 раза, а некоторых и того больше. Паек служащих и кустарей подвергся сильнейшему сокращению. Некоторым категориям служащих оставили всего 100 грамм хлеба в день. Кустари-одиночки и семьи служащих были вовсе лишены снабжения. К такому сокращению основательно готовились. После тщательно засекреченного собрания городского партийного актива такие же собрания прошли по городским районам, затем по заводам. На собраниях заводских партячеек было немало эксцессов.
Для примера приведу случай, имевший место в январских мастерских. Коммунист-рабочий спросил представителя райкома, чем он должен будет кормить семью, состоящую из 7-ми малых детей и нетрудоспособной жены после такого сокращения хлебного пайка, являвшегося единственным источником жизни, на что уполномоченный ответил: "Товарищ, у тебя нет элементарной партийной сознательности, поэтому ты хнычешь. Партия требует жертв. Что будет, если мы беспартийным уменьшим хлеб, а коммунистам оставим?"

Тот ответил: "Начиная со сражений на баррикадах в 1917 году и по сей день, я , как и большинство здесь присутствующих, бесконечно приношу жертвы. Теперь я должен принести в жертву своих детей, во имя чего? Ради чьих интересов? Разве мы не видим, что у крестьян отнят весь хлеб и они до весны все перемрут, вон, теперь уже появляются на улицах трупы умерших от голода. Но это изъятие нам объясняют ростом потребности в хлебе наших городов. А разве мы не видим, куда идет хлеб и все наше продовольствие? Вон, на корабли грузится день и ночь и идет за границу. Довольно! Я не в состоянии больше приносить жертвы во имя чуждых рабочему классу интересов. Я пробыл в партии 15 лет, теперь я окончательно убедился, что нас ведут к гибели и вот вам мой партбилет." Рабочий швырнул свой партбилет в направлении к президиуму, а сам удалился, продолжая кричать и ругаться.

Он вышел в коридор, но тут его схватили посланные вслед коммунисты. Он отбивался и кричал. На крик стали сбегаться рабочие. Но ему заткнули рот платком и уволокли. Рабочие же, видевшие эту сцену, были весьма удивлены, ибо они знали этого своего товарища по станку, как весьма преданного коммуниста.

После партсобраний на заводах были собраны инженерно-технические работники и беспартийные рабочие из наиболее "сознательных" и надежных. Наряду с этим проведены комсомольские собрания. Лишь после такой постепенной подготовки все более и более широкого круга лиц были собраны заводские митинги, где объявлено о сокращении хлеба. Причем, коммунисты, комсомольцы и итээровцы должны были разместиться между рабочих и быть готовыми пресекать на месте неугодные выкрики, а, если надо, то и хватать выкрикивающих. Не приходится и говорить, что все такие собрания были наводнены агентами ГПУ, готовыми на любые акции.

Всюду было проявлено большое недовольство. Местами произошли крупные скандалы с немедленными арестами. На некоторых заводах, в том числе на канатном, вспыхнули общезаводские или частичные забастовки. На строительстве у Хаджибиевского лимана, в обед этого дня выступил один оратор, призвавший 300 присутствовавших рабочих браться за оружие, сбросить в море мучителей своих и прекратить отправку хлеба за границу. В одном ресторане на Дерибасовской во время обеда на стол вскочил человек с красной лентой через плечо и также призывал к оружию. Студенты-крестьяне пединститута после объявления им о том, что они должны отныне сами себя обеспечивать хлебом (это после обреченности их родителей на голодную смерть), стали в длинную очередь к канцелярии института с тем, чтобы взять документы, оставить город. Директор института умолил обком выдавать хоть немного хлеба, ибо половина студенчества бросит учение.

Таких случаев по городу было много. ГПУ не успевало вылавливать всех "зачинщиков". С наступлением ночи по городу развертывалась настоящая жатва. В одну только первую ночь было арестовано более 4000 человек, главным образом рабочих, проявивших мало-мальски активно свое недовольство. На предприятиях, где были частичные забастовки, были арестованы все забастовщики. На канатном заводе количество арестованных рабочих исчислялось около сотни. Все же остальные навсегда были запятнаны и рано или поздно должны были неизбежно поплатиться за свое участие в забастовке. Это, по-видимому, были последние забастовки в СССР. Начавшиеся аресты долго не прекращались. Наряду с забастовщиками и недовольными снижениями пайков, т.е."хныкающими", арестовывалось огромное количество тех людей, которые вечно числились в черных списках ГПУ, - это так называемые "бывшие" люди, в прошлом участники других партий и многие другие.

Изо дня в день в городе росли грабежи и убийства. В разных частях города обнаруживались на улицах куски порубленных человеческих трупов. В соседнем со мной дворе оказался мешок с изрубленным трупом. Банды грабителей, часто одетые в форму ГПУ, в самом центре города в ночное время раздевали и разували мужчин и женщин, пуская их в одном белье и босиком. На стенах зданий и на улицах появлялись антисоветские листовки, отпечатанные на множительных аппаратах и писаные вручную. Коммунисты, комсомольцы и пионеры обязаны были ходить по городу, собирать и срывать эти листовки, доставляя их в партийные комитеты. В свою очередь этим занимались агенты ГПУ.

Колоссальные пятиэтажные тюремные корпуса Одессы были до отказа набиты арестованными. Под тюрьмы отводились уже дополнительные здания. Кроме жестоких "допросов", которым подвергали забастовщиков, требуя "сознаться", кто их подстрекал на забастовку, их морили голодом. В результате пыток и голода население тюрьмы вымирало. Можно было видеть ночью, как из тюрьмы тянулись целые обозы автокаров и повозок, нагруженных трупами. Телеги были так переполнены, что руки и ноги мертвых свисали и болтались за бортами их. На улицах города все чаще и чаще можно было видеть умерших от голода. Особенно много было детей. Все учащались случаи самоубийств. Много несчастных кончали свою жизнь, бросаясь под трамвай.

В это же время корабли по-прежнему продолжали отплывать за море, нагруженные продовольствием. Партийный актив по-прежнему объедался первоклассными продуктами и лакомствами. А партийные модницы наперебой заказывали себе в специальном конфексионе великолепные платья и пальто, в то время как население города не могло достать дешевой тряпки. Кроме этих узаконенно-привилегированных категорий паразитов, питающихся за счет все тощающего тела народного, были паразиты неузаконенные, но, как спутники всяческих бедствий, неизбежные.

Однажды я встретился на улице с бывшим моим сокурсником по имени Лева. Несмотря на то, что был выходной день, на мне была старенькая пара, иного лучшего костюма у меня не было. Лева же выглядел совсем буржуем. И физиономия у него была тоже несравненна с моей, бледной и худой. На вопросы Левы, каково мое житье-бытье, я ответил, что завидовать мне не приходится, что мои кишки беспрерывно играют марш и все больше переходят на похоронные мотивы.

Лева весьма сочувственно на это реагировал: "Не печалься, дружок, - сказал он, взяв меня под руку, - не имей сто рублей, а имей сто друзей и с голоду не помрешь." Лева меня пригласил обедать. Он всего-навсего заведывал крохотным продовольственным ларьком. Мне даже странно было, даже как-то неудобно было за Леву, что он полученные им в институте знания законсервировал сразу же с учебной скамьи, став за прилавком ларька, в котором он и находится всего, может быть, полчаса в день, а то и вовсе не бывает, ибо торговать нечем. Но Лева, конечно, рассуждал иначе. Для него была первым делом борьба за существование, а на остальное ему наплевать.

До обеда еще было порядочно, и мы с Левой продолжали беседовать. Квартира у него была великолепная. Он имел две комнаты и кухню, да старики - его родные - занимали одну комнату. Вошла непомерно разжиревшая, несмотря на свою молодость, жена Левы. Мы познакомились. Глядя на меня, она спросила, не болен ли я. За меня ответил Лева. Она даже изумилась, как это так: человек, мол, должно быть достаточно грамотен, имеет голову на плечах, а главное имеет таких знакомых, как Лева, и голодает? Ко времени обеда пришли два товарища Левы по работе со своими женами. Один из них был каким-то его начальником. Они поставили на стол по бутылке хорошего вина и наложили гору разной сдобы. "Зачем вы нанесли сюда всякой дряни, - сказал недовольный Лева, - как будто я сижу голоден или у меня нет этих разных пирожков, кренделей да пряников."

Мне казалось, что Лева бросает камешки в мой огород. Но на его лице была выражена искренность и я понял, что положение Левы слишком далекое от моего, чтобы обладание этой сдобой считать счастьем. Подали обед. Таких обедов я уже давно не видал. Это был прежде всего великолепный украинский борщ, покрытый толстым слоем жира, с хорошим куском свинины. К обеду было неограниченное количество белого хлеба (о чем город уже давно забыл). Я проглотил ложку борща и мне сделалось нехорошо, так велико было у меня желание есть и так невообразимо роскошным и недоступным для меня был такой борщ. Это сразу заметили. "Тебе нехорошо?" - спросил Лева. "Соберите, пожалуйста, жир, - обратился я к жене Левы, - я отвык от такой пищи и мне сразу стало плохо."

Гости удивленно глядели на меня. "Человек голодает, понимаете вы?" - обратился Лева к своим друзьям. Сперва я отказался было от вина, как человек непьющий, но теперь они меня уговорили выпить стакан. Я почувствовал себя лучше и с неподражаемой жадностью ел обед. На второе подали огромную порцию хорошего жаркого, затем молочное блюдо. После всего принялись пить сладкий чай с лимоном, с прекрасным вишневым вареньем и сдобой. Я не чувствовал, что наелся. Наоборот, у меня разгорелся аппетит так, что я съел бы еще несколько обедов. Но я сдерживался, боясь заболеть, и от предложения добавить после каждого блюда с благодарностью отказывался.

Будучи истощенным и ослабленным, я совершенно охмелел от одного стакана вина и собрался уходить. Жена Левы завернула мне в бумагу всю оставшуюся сдобу, затем отдельно завернула белую булку и оставшийся в кастрюле от обеда кусок мяса, предупредив, чтобы я нес все это осторожно, не то "голодные из рук вырвут". Здесь же Лева сказал мне, что я отныне буду на его снабжении. "Немного труднее будет дело с мясом и еще хуже с жиром, - говорил Лева, - но что касается хлебных изделий, ты их будешь получать у меня почти ежедневно. Часто можешь брать конфекты, правда, дешевые, но все же сладости, а также повидло. Будешь приходить ко мне домой и брать по-свойски."

Меня очень трогала такая забота Левы. Его жена, как и друзья, одобрительно отнеслись к столь благородному его намерению. Провожая меня, Лева объяснил, что те жалкие крохи продовольствия, которые отпускаются торговой сети для так называемой децентрализованной продажи, т.е. без карточек, идут почти целиком для самоснабжения работников сети. "Все равно, - говорил он, - город этим не накормишь, это капля в море. А человек сам себе не враг. Вместо того, чтобы разделить то, что сегодня было на столе на тысячу человек без пользы для них, лучше употребить с пользой для нескольких человек. Не правда ли?"

Конечно, Лева и его компания употребляла получаемые ими продовольственные товары не только для собственного насыщения, но и для приобретения таких костюмов, как на Леве, для получения таких квартир, как у Левы, и для разных прочих благ, превратившихся для сотен тысяч одесситов в недостижимую мечту.

Но я так и не пошел ни разу к Леве за поживой. Чувствуя и понимая, что все это украдено у голодного народа, а также боясь связи с этими людьми, я предпочел обходиться без их помощи. И хорошо сделал, что не связался с ними, так как вскорости в торговой сети были произведены многочисленные аресты. Наряду с расхищением пищевых продуктов, различные предметы первой необходимости, и в первую очередь обувь и одежда, поступавшие в ничтожных количествах в магазины, сразу же перекочевывали в коммерческие магазины, где продавались по удесятеренным ценам, а сотрудники обоих магазинов делили барыш пополам...

Приезжавшие из села хлебозаготовители рассказывали о жестоких репрессиях, которым подвергали крестьян, у коих предполагалось хоть самое малое количество зерна. У них выставляли оконные рамы, их выгоняли вместе с детьми в зимнюю стужу на улицу среди ночи голодных и раздетых. Их выдерживали по несколько суток в подвалах. Наконец, у них отбирали все продукты - картофель, свеклу, одним словом все, что находили, дабы полной голодовкой заставить дать хлеб. Но раз его не было, то не было. Многие не выдерживали всех этих издевательств. Они брали последнюю лошадь или корову, уводили ее куда-то и через несколько дней возвращались с несколькими пудами хлеба, которые выменяли на скот или тайком купили, отдав все, вырученные от продажи лошади или коровы деньги, и этот хлеб сдавали в заготовку.

Но, казалось, ничто не могло удовлетворить жадность государства. Множество ответственных и неответственных коммунистов, не сумевших выполнить данные им задания или проявившие "мягкотелость" и "благодушие", т.е. оказавшихся недостаточно жестокими, беспрерывно исключались из партии, а иные из них были посажены в тюрьму. По всей Украине шла жестокая чистка областных руководителей все по той же причине "неудовлетворительного" хода хлебозаготовок.

На место снятых с работы и подвергшихся разным карам, назначались новые из более ответственных и жестоких. Лазарь Каганович ошалело метался по Украине, поднимая за собой подлинный вихрь все новых страданий народа и жестокостей. Одесские коммунисты с трепетом ждали его появления в Одессе. Они знали, что Каганович ездит исключительно для страшных погромов. Наконец, он появился. Сразу же полетел со своего поста первый секретарь обкома Майоров. На его место Кагановичем был привезен прославленный погромщик Вегер, бывший до того секретарем Крымского обкома партии.

Коммунисты, присутствовавшие на собрании городского партийного актива, рассказывали, что речь Кагановича была столь ужасной, что якобы кое-кто из актива с перепугу лишился чувств. Каганович дал новые установки для еще более жестокой расправы с крестьянством, а также с коммунистами, являвшимися плохими воинами в этой чудовищной и беспрерывной войне с мирными людьми. Вегер оказался достойным своего назначения. Многие руководители высших масштабов, считавшиеся до того непогрешимыми, были выброшены из партии. Шла нещадная чистка коммунистов и еще с большим остервенением велась расправа с крестьянством руками уцелевших коммунистов, насмерть напуганных и зверски озлобленных, спасавших свою шкуру и свое благополучие.

Страшная, смертоносная волна голода, двигаясь с юга, захватывала все новые районы и области, достигая Киева. Смертность принимала все более и более массовый характер. Улицы Одессы наводнялись все более оборванными, опухшими от голода людьми или же бродячими скелетами. Каждое утро на улицах Одессы подбиралась масса трупов. Рассказывали, что в селах осталось мало людей, которые не голодали бы. Как правило, такими были лишь руководители сел и колхозов и коммунисты. О том, что происходило в городе и в области, о забастовках и волнениях, о разных эксцессах, вызванных сокращением хлеба, об ужасном голоде, уносящем многотысячные жертвы, ни слова, конечно, не было и не могло быть в газетах или в радиосообщениях. Об этом никто не мог и не смел заикнуться даже на партийных собраниях. Все это притворно оставалось незамеченным.

Вызвав страшный голод, а вместе с ним и смертельную опасность для своего существования, большевики искали выхода из создавшегося положения и, как обычно, прежде всего нужно было на кого-то свалить вину за неудачи и провалы в колхозном строительстве, которое само по себе, мол, несет земной рай народу. По словам Сталина на пленуме ЦК, такими виновниками были целые полчища призрачных врагов народа, которые, будучи выброшены из своих экономических позиций, разбрелись по всей стране и, якобы, пролезая во все щели, стараясь занимать ведущие позиции в колхозах, совхозах и МТС, как то: должности счетоводов и кладовщиков, конюхов и сторожей и другие внешне мало заметные места, но удобные для развала изнутри социалистического сельского хозяйства.

Сталин провозглашал лозунг борьбы за большевизацию колхозов, которые, как он говорил, являясь лишь формой экономической организации, могут служить и не интересам государства, а даже могут, будучи готовой организацией, повернуться всей своей мощью против него, если ими будут управлять не большевики, а их враги. "Нейтральных и аполитичных колхозов быть не может, - говорил Сталин, - они могут быть или большевистскими или антисоветскими." Эти высказывания Сталина являлись сигналом нового наступления на уже "осчастливленных" коллективизацией крестьян, сигналом к новым репрессиям, дабы окончательно сломить консервативных крестьян в их отношениях к "социалистической форме" хозяйства и рассеять их воспоминания и мечты о частной собственности.

Такая сложная задача, да еще в условиях голода, служившего тем же целям, а кроме того, стремление поскорее загнать в колхозы оставшиеся единоличные крестьянские семьи, была не под силу местным партийным организациям. Приходилось также считаться с возможностью голодных волнений. Для выполнения этих необычайно сложных задач "по предложению товарища Сталина" пленум ЦК ВКПб постановил создать политические отделы при МТС и совхозах, послав на эту работу самых преданных и опытных коммунистов, снимая их с любых постов, в том числе и с политических постов в армии.

Для отбора кандидатов в политотделы в Одессу приезжали представители ЦК. Они делали выборку из картотеки и вызывали коммунистов к себе для личного опроса. Были возвращены все, кто еще находился в селе, а также где-либо в отпусках или на курортах. Коммунисты в панике шли на разные уловки, чтобы увильнуть от мобилизации, готовящей их к бою с вымирающим и окончательно отчаявшимся крестьянством. Однако редко кому удалось увильнуть, раз он обладал необходимыми качествами. Не брали вовсе тех, кто запятнал себя мягкотелостью во время хлебозаготовок...Все, чьи кандидатуры были отобраны комиссией, ехали лично в ЦК, где их утверждали, одевали, снабжали значительными денежными суммами, талонами для закупки дефицитных промышленных и продовольственных товаров в распределителях ЦК и отправляли в места назначения. Самых способных и жестоких отправляли на Украину и Кубань...

Получив известие, что родители умерли от голода и что умерло около четверти части населения села, а остальные разбегаются, я решил пробираться на север, пока костлявая рука голода не сдавила меня за горло так, чтобы я уже не мог двинуться.

В середине марта я собрал небольшой дорожный чемодан и уехал на Москву, куда, как мне сообщили, уже кое-кто уехал из моих родственников…

 

 

(часть 2)

В хуторе Михайловском патруль ГПУ у всех проверил документы и разрешил ехать дальше лишь тем, кто был из России. Всех, являвшихся жителями Украины, вернули назад. Однако люди легко обходили этот новоявленный кордон. На следующей за хутором Михайловским станции снова садились в поезд. Но меня эта задержка весьма огорчила, к тому же я был невероятно голоден. Мне страшно было подумать, что нужно идти пешком несколько километров.
Я вспомнил, что в Киеве у меня есть школьный товарищ, с которым мы когда-то еще в гимназии боролись против безбожников. Оба мы были фанатически верующими и имели немало сторонников. Когда нам не в силу было опровергнуть разные доказательства наших противников о том, что "Бога нет", мы бывало накладем им по шеям, и они плача признают, что "Бог есть". Однако, отбежав на недосягаемое расстояние, они нам показывают языки и твердят свое: "Бога нет, Бога нет!!!". Они бывало просто изводят нас. У меня даже до слез доходило от обиды и бессилия. Наше утверждение, что Бог есть, мы строили на своей чистой детской вере, они же цитировали разные безбожные книги и, естественно, нам трудновато было с ними справиться. И вот мой друг Миша готов был рвать на куски этих юных нехристей.
Впоследствии Миша вел жестокую борьбу против большевиков и , попав пару раз в ЧК, только чудом уцелел, благодаря своей необычайной терпеливости, что ли. Но все это было когда-то. Большевистская мельница давно уже перемолола и чистую веру Миши и его непримиримость к советскому режиму. Теперь он стал не только безбожником, но и преданным коммунистом и занимал большой пост в Киеве.
Не став ни о чем рассуждать, я твердо решил почему-то (утопающий хватается за соломинку): "Еду к Мише", каковое решение в иных условиях никогда мне и в голову не пришло бы, тем более, что прошло уже двенадцать лет как мы не виделись и теперь он, переродившись на коммунистический лад, стал совершенно другим человеком и неизвестно как меня встретит.