Главная | Обратная связь

Герой Блажевский - мститель народный.

Человек, у которого на боку болтался револьвер, а с другой стороны военная полевая сумка, заменявшая портфель, узнав, в каком направлении мы едем, попросил подвезти его в какое-то село. Он был инструктором райпарткома. Когда мы проезжали мимо леса, он рассказал нам о том, что два года назад в самый разгар хлебозаготовок в этом лесу "банда" Блажевского поймала председателя райисполкома, привязала его к дереву и сожгла. Обуглившийся труп, привязанный к дереву цепью, был обнаружен на второй день. Над головой была прибита табличка, в которой такая кара обещалась каждому, кто забирал последнее зерно у крестьян. На табличке была надпись "Блажевский - мститель народный". Затем по нашей просьбе инструктор рассказал нам подробней о "банде" Блажевского. Смысл рассказа таков. Весь период Гражданской войны повстанческий отряд Блажевского, являвшегося сыном сельского священника, сражался против советов. Закончилась Гражданская война. Был издан закон об амнистии. Но Блажевский был слишком дальновидным, чтобы попасться в ловушку. Абсолютное большинство его отряда разделило его позицию - умереть только с оружием в руках. Они не ошиблись, ибо со временем все амнистированные, в том числе принятые на службу в ГПУ и использованные для борьбы с их вчерашними товарищами по оружию, были истреблены. Верным Блажевскому осталось очень много людей. Условия борьбы становились все труднее. Надежда на крах большевистской власти постепенно окончательно умерла. Отряд постепенно таял. Одни пробрались за границу, другие ушли подальше от родных мест и там приспособились к жизни. С Блажевским осталось несколько десятков наиболее смелых и глубокоидейных людей, решивших не уходить с родных мест, веря, что они еще понадобятся народу. Они не стали беспокоить представителей власти и тихо сидели в лесной глуши или же большей частью находились у верных им крестьян, а таковых было абсолютное большинство. Если же кто из представителей местных властей или местных коммунистов и иных жителей, угождавших советам доносил в ГПУ и против Блажевского высылалась экспедиция, доносчик неизбежно погибал, а имущество его часто сжигалось.
Блажевский, уничтожая врага, никогда не ошибался, ибо у него была идеально поставленная разведка. Огромное количество крестьян в целом ряде районов на территории от Белой Церкви до Черкасс и Звенигородки, было его тайными соучастниками. Да и любой почти крестьянин, знавший, что отряд Блажевского находится в селе и видя грозящую опасность, предупреждал его. Агенты Блажевского находились в ГПУ, в воинских частях, в партийных и советских органах. Поэтому-то он был неуловим. Сперва было власти подвергли репрессиям семьи некоторых участников отряда, но вынуждены были отказаться от этой меры, так как Блажевский уничтожал столько представителей власти, что благоразумнее было его не трогать...

Шел год за годом. Никакие попытки ГПУ проникнуть своими щупальцами в отряд не удавались. И вот пришло, наконец время, когда Блажевский понадобился народу.
В 1929 году, когда стали доводить твердые задания по хлебозаготовкам до крестьянских дворов, отряд Блажевского активизировался. Как только конфискуют чье-либо имущество, так гляди, и нет кого-либо из коммунистов или пошло чье-либо имущество с дымом.
В период раскулачивания и коллективазации во всех районах пришлось держать значительные воинские отряды, явно или тайно. Конечно, Блажевский избегал стычек с военными частями. И целью его была не война, а месть за терроризирование населения и дезорганизация различных мероприятий власти. Случалось, что пока сельские активисты кого-либо раскулачивают, их избы уже горят. Иногда Блажевским уничтожались сразу целые группы уполномоченных партийцев, загонявших крестьян в колхозы. В те места, где проявлялась деятельность невидимого Блажевского, направлялся иногда целый полк. Не раз прочесывались леса и села после того, как место появившегося Блажевского было оцеплено на много километров вокруг. Но ни Блажевского и никого из его товарищей поймать не удавалось. Под видом мирных крестьян они спокойно работали по хозяйству или лежали на печке у чужих людей, кто бы эти люди ни были, даже их противники. Таков был неписаный закон среди населения: к кому Блажевский или кто из его отряда вскочил, тот должен делать все в присутствии нагрянувшей погони, чтобы замаскировать его. Каждый был убежден, что если бы он предал Блажевского, и даже был бы уничтожен весь его отряд, все равно от тайных его соучастников пришла бы гибель предателю. Однажды для прочесывания высылалась целая дивизия. Блажевский затихал на время и снова и снова обрушивалась его карающая рука на головы особенно ретивых коммунистов, каковым был и сожженный председатель райисполкома, беспощадно расправлявшийся с крестьянами за невыполнение ими непосильных заданий по хлебозаготовкам. Во все села целой округи были посланы особые агенты ГПУ на разные незначительные должности. Эти агенты имели задание так сблизиться с населением, чтобы войти к нему в доверие. Некоторым это удалось и они были осведомлены о появлени Блажевского в их селах. Однако пока появлялась достаточно большая вооруженная сила, Блажевский исчезал. ГПУ поняло, что его можно поймать лишь вне села, где-нибудь в лесу или в поле. Агентам были даны соответсвующие указания. И вот однажды, это дело было зимой, сильный отряд ГПУ и милиции, подкрепленный коммунистами и комсомольцами, двинулся к селу, в котором находился отряд Блажевского. Будучи предупрежден, отряд ушел. Но агент проследил направление его ухода. Был вызван батальон войск, который бросился по следам Блажевского. Вьюга мешала Блажевскому и его отряду быстро перебраться в другое село и там "раствориться". Увидев погоню, отряд Блажевского засел между скирд соломы среди поля. Начался бой. Отряд Блажевского имел с собой несколько ручных пулеметов, винтовки и гранаты. Выбрав удобные позиции, он поражал наступающего, в десять раз превосходящего силами противника. Десяток за десятком трупов наступавших гепеушников устилали поле вокруг соломенных скирд. Видя, что патроны на исходе, храбрецы Блажевского под прикрытием своих пулеметов подползали к убитым и забирали патроны и подходящее оружие. Не всем удавалось вернуться с добычей. В иных попадали вражеские пули. Другие же продолжали добывать таким способом патроны. Иного выхода не было. На подкрепление батальону прибыли войска, а также отряды коммунистов и комсомольцев. Это в то время, как отряд Блажевского все таял. От брошенных гранат некоторые скирды загорелись и кольцо смерти вокруг горсточки измученных, с отмороженными руками, ногами и лицами героев, все сжималось. Но они все продолжали отбиваться, имея кровоточащие или обледенелые раны, пока последние силы не оставляли их или же не угасал проблеск сознания. Ровно двое суток шел бой, пока был убит последний человек. Так закончилась героическая эпопея благороднейшего и храбрейшего рыцаря народного и столь же героического его отряда, служивший более десятка лет символом надежды многих тысяч крестьян.
Мы спросили инструктора, видел ли он Блажевского. Он ответил, что тысячи фотографий Блажевского были распространены. Но ему пришлось однажды встретиться с ним в лесу. Блажевский имел красивое мужественное лицо, голубые глаза. Одет он был в галифе и кожаную тужурку. Через плечи крест-на-крест были надеты пулеметные ленты. На нем также была винтовка, револьвер, кинжал и две гранаты у пояса. "Я так перепугался, - говорил нам инструктор, - что не в силах был скрыть, кто я. Я тогда работал в этой же должности. Видя, как я трясусь, и очевидно не имея каких-либо сильно компрометирующих меня в его глазах данных, он положил мне руку на плечо и, улыбаясь, промолвил: "Не бойтесь, я вам ничего плохого не сделаю, но будьте и вы человеком." (Можно полагать, что интструктор имел немало неприятностей от ГПУ из-за своей нетронутости Блажевским.)

Мы приехали в райцентр другого района. В глаза бросилась красивая вывеска Торгсина. "Давай-ка зайдем", - говорит Миша. Зашли. Кроме продавца нет никого.
Он объяснил нам, что в последнее время почти ничего не поступает, а немного раньше поступало порядочно золотых монет и колец. "Изредка перстни с камушками были. Это поступало преимущественно от евреев, а теперь видно и они истощились." - сказал продавец. В магазине имелись разнообразные продукты, начиная от муки и кончая шоколадом и прочими лакомствами. Почти все эти продукты были иностранного происхождения. Когда мы вышли, Миша объяснил: "Это та помощь, которую международные благотворительные общества посылают голодающему народу. Вместо выдачи этой помощи голодающим, государство посредством нее выкачивает последние сохранившиеся у кого-либо ценности. Лишь тот получает действительную помощь из-за границы, кому лично адресована посылка. Это в большинстве евреи, получающие посылки от своих родственников. Но не все их осмеливаются получать. Многие отказываются как от посылок, так и от денег. От них иногда требуют подписи о получении, а иногда ГПУ само оформляет получение как денег, так и посылок. Конечно, и то и другое поступает в распоряжение государства. Недавно одна девушка получила извещение, что на ее имя, как единственной наследницы умершего в Америке родственника, поступило что-то около 12-ти тысяч долларов. Девушка учится в институте. Для нее это было неожиданным счастьем. Побежала она получать доллары. Подходит к ней агент ГПУ и вежливо приглашает в одну из комнат. Дело кончается тем, что она эти деньги "дарит" государству и получает несколько талонов в Торгсин на сумму, быть может, в десять долларов. Не "подарила" бы она доллары, пришлось бы в придачу к ним "подарить" может быть и жизнь. И она предпочла первое. Но поскольку у нее в душе сохранилось недовольство, она попадает в особый список ГПУ..."

Мы направились в столовую районного актива. Первая комната предназначалась для районных служащих более низкой ступени. В следующей небольшой комнате, прекрасно оборудованной, уставленной цветами, с окнами, завешанными красивыми тюлевыми занавесками, обедали старшие чиновники, а именно члены бюро райкома и президиума райисполкома, инструкторский аппарат райкома, редактор районной газеты и еще кое-кто из избранных, хотя все эти чины получали хорошее снабжение сухими продуктами. Между блюдами обеих категорий была весьма большая разница.

Поужинав, мы с Мишей направились в парикмахерскую, поручив шоферу ехать к гостиницу Райсельбуда (районный дом-клуб крестьянина) и там предупредить, чтобы приготовили номер. Маленький подвижный еврей-парикмахер торопливо забегал, приготовляя прибор. Намыливая с поразительной быстротой лицо Миши, он одновременно расспрашивал, кто мы, откуда, как жизнь в Киеве, семейные ли, какими культурными развлечениями пользуемся и так без конца. Мне нечего было говорить и Миша отвечал за обоих.
Намыливание длилось минут десять, пока из боковой двери вошел глубокий старик, отец парикмахера. "А где вы остановились, позвольте вас спросить?"- обратился он ко мне дрожащим голосом. Я сказал, что в гостинице Райсельбуда, но мы там еще не были. -Хорошая гостиница, - сказал старик, - очень хорошая. Когда-то она принадлежала моему брату. О, что это за человек был, если бы вы знали!
- А где теперь ваш брат? - спросил я.
- Давно замучили моего брата, а семья по свету
развеялась.
- Кто замучил?
- Тот, кто всех мучает, - ответил старик.

Парикмахер, который уже брил Мишу, оторвавшись от работы, сердито крикнул старику: "Папа, что я тебе говорил не раз!" На что Миша заметил: "Не бойтесь, ничего, - и , обращаясь к старику, сказал -продолжайте, отец." Дружеский тон Миши успокоил парикмахера, и старик продолжал : "Три года назад почти всех наших евреев таскали за золото, требуя сдать все, кто что имел. Тогда же закрыли синагогу, в которой я был раввином и превратили ее в Райсельбуд, где теперь в чертовы игры играют, а также печатают газету. Тогда же закрыли одну церковь и устроили в ней стрелковый тир. Вторую церковь пока верующие отстояли. А наши евреи, напуганные тем, что у них устраивали трус золота, не проявили особого интереса к синагоге, и ее под шумок без особого труда закрыли. Тогда у всех забрали золото и все, что обнаружили из драгоценностей.

Но им все было мало. Они стали арестовывать людей и мучить. Они набили нас в подвал столько, что мы один у другого стояли чуть ли не на голове. Тут были и мы с братом, и бывшие торговцы, и разные ремесленники, и врачи. Всех сословий были люди. Были, конечно, и русские, не одни евреи, но меньше. И вот нас держали в такой тесноте в сыром подвале. Никто не мог сесть, потому что и стоять было тесно. Нам не давали ни пить, ни есть. Ночью мы продолжали стоять в темноте. Время от времени приходил человек из ГПУ и спрашивал, кто готов сознаться, где золото.Кое-кто отзывался, и его выводили. Иной возвращался и говорил, что лучше тут умереть, чем идти на объяснение, поскольку там, если говоришь, что ничего не имеешь или имеешь слишком мало, начинают издеваться и бить. Поверьте, вот клянусь вам своими детьми, что трое суток нам не давали ни есть, ни пить и только два раза в день водили в уборную, и мы вынуждены были мочиться просто на пол. Люди стали убывать и становилось чуть-чуть свободней, так что мы могли хоть по очереди сидеть. Затем нам дали есть одну селедку, соленую-соленую, и ни ломтика хлеба. На каждого дали по три штуки.

Иной воздерживался сперва есть без хлеба, но другие ели, и он тоже начинал есть. Мы были очень голодны и не думали о том, что с нами будет дальше. Можете себе вообразить, как нас стала разбирать жажда. Не было терпения. Губы трескались от соли и жажды. Некоторые кричали, требуя воды, другие плакали, иные просили у Бога смерти.Когда мы молили приходившего от ГПУ, чтобы дали хоть по капле пить, он, похабно ругаясь, кричал: " Я к вам не насчет воды пришел, а насчет золота", - и снова спрашивал, кто хочет сознаться. Снова и снова кое-кто уходил. Остальных продолжали дальше держать без воды. Прошел день, другой, третий. Я не могу вам передать, что это было за мучение. Иные уже теряли сознание. Тогда приходивший велел их вытаскивать на воздух и им вливали немного воды и обратно спускали в подвал.Затем, видя, что люди сидят неделю и не сознаются, начали по одному вызывать и мучить. Моего брата вешали за ноги, и он так висел, пока не лишался чувств, и снова его приводили в подвал. Затем опять брали и что с ним только ни делали! Человек не выдержал и сознался обо всем, что у него было припрятано. Но его продолжали мучить, им все было мало. Один раз ночью его вызвали на допрос и привели еле живого, а наутро он был уже трупом.

Меня тогда тоже много били, но я не сознавался. Если у меня было еще что мелочи, то я же не хотел лишиться последнего. На восьмой день нам дали пить и есть, потому что трое умерло, а многие лишались чувств. Но после этого стали еще более жестоко издеваться.Через две недели меня выпустили и взяли подписку, что я никому ничего не скажу. Постепенно всех выпустили. И вот наши люди стали разбегаться, кто куда. Теперь в местечке живет всего 13 семейств евреев. Хвала Богу, еще никто от голода не умер. Это потому, что остались все люди мастеровые: то кузнец, то портной, то сапожник, то парикмахер. Есть среди оставшихся два врача, затем защитник. Я не считаю нескольких коммунистов, кои за золото нас таскали и синагогу закрывали и теперь на нас чертом смотрят. Так вот, все эти люди кое-что имеют от районных работников, которые пользуются их услугами, а кузнецы получают от МТС. Врачу тоже человек иногда готов последнюю рубаху отдать. Но все же мы очень голодны. Все мы недоедаем. Теперь, как вы знаете, есть Торгсин. Если у кого что сохранилось, так он его не станет беречь, не в могилу же его брать с собой, умерши от голода! Я думал себе, что там у меня сохранилось - пустяк, снесу в Торгсин и куплю немного продуктов.

Поверьте, что я отнес все, потому что когда три года назад до ареста был произведен внезапный обыск, все было взято. Даже у невестки из ушей серьги были силой вытащены. Вы думаете, ГПУ забыло, что я когда-то сидел за золото? Нет, не забыло. В ту же ночь ко мне явились гости и увели меня. Меня долго не держали, всего 4 дня. Что со мной делали, один Бог свидетель. Скажу вам только, что мне загоняли иголки под ногти, накручивали на гвоздь бороду и рвали и закончили тем, что начали давить дверью руку. У меня здесь все ногти слезли. (Левая рука старика была плотно забинтована). Я не мог больше терпеть и я наговорил на других евреев, что у них есть золото. И вот из-за меня 6 человек страшно мучили. А одного-таки убили. Но что я мог делать, несчастный человек, когда я не в силах был вытерпеть? А теперь меня мучает совесть. Я день и ночь плачу. Я уже у всех, кого я оговорил, просил прощения и они меня простили, потому что сами испытали такое же. Но мне от этого не легче," - и старик залился слезами.
- Папа, перестань, я тебе говорю. Там не замучили, то умрешь от своих глупых нервов, - сказал парикмахер, - ах, как он меня раздражает, я уже не могу терпеть, - добавил он про себя.

Ни меня, ни Мишу не мог удивить рассказ старика, так как приемы ГПУ, применяемые для "выкачивания" золота из населения, были общеизвестны.
- Теперь, в такое страшное время, - продолжал старик, - может спастись только тот, кто имеет какие-то ценности, а без них вся жизнь человека зависит целиком от капризов власти. И волей-неволей человек вынужден как-то приспособляться к власти, потому что его жизнь и смерть в ее руках, он потерял всякую самостоятельность. И когда такое было? Нигде и никогда. Когда-то раб был несравненно счастливей нынешнего колхозника, а крепостной крестьянин был попросту помещик по сравнению с этими несчастными людьми. Создано такое положение, что ни один человек в стране не может самостоятельно существовать, ни ум, ни труд, ничто не может его спасти...

Побрившись, мы вышли на улицу. Стоял теплый прекрасный вечер. Взошедшая луна обильно поливала своим светом мрачную землю. Было тихо, как в могиле, все живое как вымерло. Вспоминались такие же вечера, когда воскресшая торжествующая природа гармонически дополнялась чудесными украинскими песнями, лившимися из пышущих здоровьем грудей счастливых юношей и девушек. А теперь, теперь что сделано человеческой жестокостью! Сердце сжималось до боли да невольно наворачивались слезы от этого сравнения. Оставаться на лоне природы было не под силу. Слишком горько было на сердце. Мы молча пошли к гостинице.

При входе мы увидели очень высокого и необыкновенно худого человека лет 50 со свертком бумаг под мышкой. Узнав, что он корректор местной газеты, Миша пригласил его в отведенную для нас комнату побеседовать. Этот человек имел университетское образование и работал прежде учителем. Но его как "чуждого" вычистили, заменив полуграмотным комсомольцем. Однако его пока не уничтожили, поскольку нужен корректор и без него никак не обойтись, ибо все работники районной газеты имеют малое образование, иные же вовсе малограмотны. Но зато ему, как чуждому, достается от них. Как над нам не издеваются, каких только кличек ему не дают! Он голодает. Его едва носят ноги, но всякая просьба о помощи встречается руганью и упреками. Лишь изредка ему отпускают мизерное количество продуктов. Ему, как беспартийному и чуждому, отказывают даже в столовой второй категории. Он давно уехал бы куда-нибудь, но ГПУ связало его подпиской о невыезде. Ознакомившись с газетой, мы убедились в действительных достоинствах корректора. Прекрасная верстка, безукоризненная грамотность, замечательный стиль. Ему приходится переделывать все поступающие в газету статьи. Мы попросили показать нам сырье, из которого он, посредством умелого редактирования, делает эти статьи. Статья, написанная секретарем райкома, поражает своей неграмотностью. Мне приходилось не раз видеть подобные статьи в их натуральном виде в других районных газетах, здесь этого нет. Все подвергается переработке, конечно ни на йоту не изменяя содержания. Лишь вместо безграмотных, иногда бессмысленных и глупых фраз, появляются подлинные перлы. Но коммунисты этого не ценят и мало понимают. Как он говорит, он и считают его даже перед ними обязанным за то, что он пока гуляет на свободе.
Газета, как и все прочие районные и областные, содержала наряду с казенным стандартным материалом, присылаемым из главной московской кухни и восхваляющим победы социализма, расцвет счастливой и радостной жизни, материалы, освещающие ход посевной кампании и имевший погромный характер. Кроме того, имелось несколько мелких заметок об успехах социалистического строительства в районе. Конечно, о голоде или других подобных результатах строительства социализма не могло быть и тени на страницах печати, ибо даже неуловимый намек на что-либо подобное кончился бы расстрелом всех, начиная от редактора и кончая последним наборщиком типографии.
Посочувствовав бедному корректору и пожелав ему доброй ночи, мы отпустили его для ночной работы. Спать ему было некогда, он работал за всю редакцию.

Когда он ушел, Миша сказал: "Никто в мире не использует в своих интересах людей так полно и так бесцеремонно, не стесняясь любыми средствами, как большевики. И надо отдать им справедливость, делают они это очень умело. Почему большевикам удалось захватить в 1917 году власть, имея ничтожные собственные силы? Потому что они сумели удачными лозунгами разложить царскую армию и повести за собой достаточное для захвата власти количество солдат и рабочих, прекрасно воспользовавшись сентиментальностью временного правительства и разбродом (хитро усугубляемым большевиками) в тогдашнем обществе и в частности в политических партиях. Они блестяще использовали левых эсеров и блокируясь с ними, перехватили у них руководство значительными массами крестьянства. Когда понадобилось превратить бесформенные толпы вооруженных людей в сильную регулярную армию, большевики для этого использовали многие тысячи спецов царской армии, которых они рассматривали как врагов и, использовав их до предела, постепенно, независимо от их личных убеждений, физически уничтожили, а кого еще не уничтожили до сих пор, то в недалеком будущем уничтожат. То же было и со старыми спецами для восстановления разрушенной революцией и гражданской войной промышленности и транспорта, а также для построения крупных совхозов. Точно то же делалось и будет делаться во всех прочих отраслях хозяйства, науки, искусства. Причем судьба всех старых спецов в конечном счете одна и та же, ибо рассматриваются они как люди иной, враждебной природы, могущие работать лишь под партийным контролем и до поры до времени, пока их можно будет заменить своими большевистскими кадрами. Точно то же имеем и в данном случае с корректором. Как спеца его используют с полдесятка, если не больше, безграмотных коммунистов. А когда его можно будет заменить, его выбросят в мусорный ящик. Специалисты таким образом используются просто, как орудие для достижения целей, стоящих перед большевистской партией. Да еще как используются, будучи все время угрожаемы уничтожением со стороны враждебной им власти и ее агентов, приставленных к ним и управляющих ими, как механизмами, посредством простого нажатия кнопки...

Я тебе не рассказывал, как когда-то меня послали заведующим учебной частью в один институт? Так послушай. Вызывают меня в культпром окружкома (тогда еще были округа) и завкультпропотделом предлагает мне взяться за это дело. "Но позвольте, - говорю я, - я сам всего без году неделя как окончил институт, а кроме того, что я общего имею с науками, преподаваемыми в этом институте? Ведь я, например, вовсе не изучал высшей математики, а здесь она должно быть является одним из главных предметов."
"Ничего, ничего, - говорит завкультпропом, - вы обладаете качествами, высшими любых наук, - вы крепкий большевик, а этого нам только и надо. Ваше дело обеспечить строгую классовость, вести строгую политическую линию в учении, а остальное - мелочи, для того у нас сидят там спецы-профессора. Одним словом, - говорит он, - мы вам поручаем ответственный участок как надежному коммунисту и все последующее будет зависеть от вас, или грудь в крестах, или голова в кустах. Вот вам путевка. Ступайте!" Он не стал со мной больше разговаривать и я ушел на работу в институт, где перед тем был учинен разгром его руководящих и преподавательских кадров. И что же оказалось? Завкультпропом был прав. Работа была действительно не так уж трудна. Нужно было только глядеть в оба. Прежде всего я просмотрел программы и учебные планы, содержание которых меня мало интересовало, да во многих из них я ничего и не смыслил. Главное, чего я искал - это классовой линии. Где она была недостаточно четко выражена, я приказывал заведующему кафедрой восполнить "пробел" и он безропотно исполнял мое приказание. Кроме того, я требовал, чтобы заведующие кафедрами представляли мне для просмотра каждое учебное задание и я следил, чтобы оно было проникнуто строжайшей классовостью, начиная от целевой установки данной темы и кончая контрольными вопросами. Помнится, в задании "об инерции" я не обнаружил классовой линии. Вызвал я завкафедрой и спрашиваю: "Почему политическая линия отсутствует в задании?" А он, пожимая плечами, отвечает мне: "Да сами вы посудите, ну как же можно отразить классовую политическую линию в такой сугубо абстрактной теме?" Я ничего не мог ему ответить, как только сказать: "Профессор, мое дело обеспечить, чтоб эта линия была отражена, а как это сделать, потрудитесь собрать профессоров вашей кафедры и обсудить. Не сделаете этого, будете иметь большую неприятность, да и я не хочу отвечать за вас." На следующий день приносит задание со 100% классовым подходом. "Потели мы с коллегами целый вечер, пока придумали. Как отразить классовую установку," - говорит профессор. Так и здесь. Дело всех редакционных работников - обеспечить отражение классовой линии, да и то руками корректора. Дело простое и легкое."

Следующий день был воскресенье. Позавтракав, мы поехали по направлению к Киеву, задерживаясь местами в райцентрах, где учреждения работали беспрерывно. Останавливались в селах и разговаривали с руководителями сел и колхозов, а также с колхозниками. Несмотря на все усилия властей, им не удалось выгнать многих колхозников на работу. Большинство все же соблюдало воскресенье, тогда как властью была давно отменена семидневная и введена шестидневная неделя, с выходными днями 6, 12, 18, 24 и 30 числа, каковые в сельских районах не соблюдались и работа шла беспрерывно. Я не стану описывать всех виденных нами ужасов, т.к. они являются разновидностями вышеописанного. По дороге мы заглядывали в некоторые больницы, заглянули в пару школ, где на занятиях сидело всего по несколько учеников, преимущественно детей местных начальников, поглядели работы тракторных бригад и жизнь трактористов в их полевых будках, где они проводят весь сезон полевых работ с ранней весны и до поздней осени, не имея права отлучаться к семьям хоть раз в неделю. Большое количество трактористов арестовывалось. Достаточно было испортиться трактору, хотя тракторист был невиновен, как его начинало таскать ГПУ. В одном месте нам показали трактор, свалившийся с крутой горы. Пока он долетел до низу, успел 23 раза перевернуться. Когда он соскользнул, на нем сидел тракторист. Дело было в темноте. Счастье тракториста, что он не попал под трактор, когда он первый раз кувыркнулся. А быть может, это было его несчастье, ибо ГПУ его арестовало и все добивалось своими "методами" сознаться," с какой целью" он опрокинул свой трактор. В одной МТС жаловались, что старший механик, присланный на работу из Киева, сбежал, боясь, что в конце концов ему пришьют "вредительство".
Везде шла жестокая чистка председателей сельсоветов и колхозов, не умеющих заставить работать голодных людей. Многие из них не только исключались, но и арестовывались. Всюду, где мы проезжали, в официальной терминологии в селах, в райкомах и политотделах с, которыми определялось понятие направления колхозников на работу. Это были слова "мобилизовать", которое употреблялось не так часто, и "выгнать", употреблявшееся сплошь...

Солнце заходило, когда мы въехали в Киев. Праздная толпа, гуляющая по улицам, шум, наполнявший воздух, звуки веселой музыки, льющейся из радиорупоров, все это представляло великий контраст с тем, что я видел и слышал в течение этих трех дней. Казалось, вырвался из кромешного ада и попал в нормальную обстановку, где теряющиеся в вечерней гуляющей толпе голодные, лишь отчасти напоминали о том, что из себя представляет сейчас некогда цветущее украинское село.
Прошло несколько дней, пока немного сгладилось бороздящее сердце жуткое впечатление и уже не хотелось верить, что все это страшная правда. Даже возникающие чудовищные образы в мыслях старался я вытеснить чем-либо...

Во время одного из моих визитов к Мише он дал мне почитать "Бюллетень заграничной печати", а также другой бюллетень, помещавший то, что писалось в печати заграничных секций Коминтерна. В СССР не разрешалось читать даже коммунистам газеты, издаваемые коммунистами же за границей, т.к. из этих газет человек мог узнать хоть кое-что о жизни за границей.
Обнаруженная заграничная газета повлекла бы за собой неизбежную тюрьму. Тем более немыслимо было допустить, чтобы кто бы то ни было мог знакомиться с печатью иных направлений. Так вот, для ознакомления высшего коммунистического руководящего состава, ЦК ВКПб издавал такие бюллетени с кое-какими материалами из заграничной печати, в том числе имеющими отчасти и критический характер. На оборотной стороне обложки помещалась инструкция о том, кто может быть ознакомлен с этим бюллетенем и предупреждение о том, что по прочтении он должен быть возвращен в ЦК. К бюллетеню прикладывалась короткая препроводительная за подписью Поскребышева (управделами ЦК), где говорилось: "По поручению тов. Сталина посылается вам бюллетень такой то за № таким то(каждый экземпляр имел свой номер) для ознакомления." Бюллетени получались и отправлялись через фельдсвязь с пометкой на конверте, запечатанном несколькими сургучными печатями "Серия "К". Совершенно секретно". Вручался такой пакет лишь в собственные руки адресата. Утеря бюллетеня даже самым высоким коммунистом могла окончиться для него смертью.
Даже тот осторожно подобранный скупой материал, который помещался в бюллетене, хоть немножко приоткрывал окошко в непроницаемой китайской стене и я хоть кое-что мог узнать, что говорят за границей об СССР. Такие сведения были величайшей драгоценностью для каждого человека, не исключая и коммунистов. Никогда в жизни я ничего не читал с таким вниманием, с такой жаждой, как этот бюллетень. Я боялся пропустить даже одно слово, не вникнув в его существо.
Из критических статей об СССР я узнал такие вещи, о которых никогда не задумывался и не мог додуматься, ибо не имел с чем сравнить то, что меня окружало. В бюллетене оказалась одна статья о голоде на Украине, но она свидетельствовала о том, что автор ее совершенно не осведомлен о том, что делается в действительности. Слишком она была поверхностна, обща и искажала действительность в сторону чрезвычайного смягчения ее. Это свидетельствовало, что заграница ничего не знает, что творится в стране. А трудящиеся Америки или иной страны, жертвующие для голодающих в СССР, наивно думали, что их пожертвования попадут голодным.
Я очень просил Мишу знакомить меня со всеми бюллетенями, что он впоследствии и делал.
(Высылка бюллетеней на места прекратилась в 1935 году. Прекратился ли и выпуск их, не знаю...)

Однажды мы с Мишей и его супругой побывали в кино, где показывали кинокартину изображающую зажиточную и веселую колхозную жизнь, а также происки кулаков, пытающихся ставить палки в колеса колхозному строительству. Когда мы шли по улице и делились впечатлениями от виденной картины, жена Миши заметила: "Что ж толку от этих красиво поставленных картин, если в действительности свирепствует такой голод." Впереди нас шел командир Красной Армии, должно быть, командир полка под руку с женщиной. Высвободив руку и задержавшись, он строго спросил: "А где это вы, гражданка, видели голод?" На что она в свою очередь переспросила: "А вы разве не видите? А что это за люди ползают по улицам и умирают под ногами? Их в Киеве уже больше, чем населения." - "Да будет вам известно, - заметил наставительно командир, подняв указательный палец, - что это лодыри и саботажники, которые хотят сделать с колхозами то же, что пытались сделать кулаки, которых вы видели в кино. Я не советую вам пользоваться всякими кулацкими провокационными сплетнями о якобы имеющем место голоде. Лишь ярые враги народа могут выдумывать, что в нашей стране может быть голод, и за такие ваши разговоры я могу отправить вас в одно подходящее для вас место."
"Знаете что, товарищ командир, - сказал Миша, - идите своей дорогой и не лезьте в чужие разговоры."
"Ах так, - закричал командир, - пойдем со мной!" На что Миша тихо сказал: "Не нарывайтесь на неприятность и не вынуждайте меня записать ваши документы, поскольку я не намерен с вами водиться, как это вам хотелось сделать со мной."
Командир опешил, а его спутница, сообразив, что по ошибке затронули какое-то важное лицо, поспешила увести его, сердито укоряя: "Какое твое дело, почему ты всюду во всякий разговор суешь свой нос..."

Как обычно, первомайским торжествам предшествовали многочисленные аресты. Газеты были заполнены отчетами об успехах социалистического строительства, благодарениями и славословиями Сталину за счастливую и радостную жизнь. На митингах также разыгрывался восторг "успехами" социалистического строительства в " цветущей" Украине, о чем свидетельствовали также полотнища с лозунгами и цифры, пестревшие на досках и транспарантах. Такие свидетели " расцвета" как трупы , могущие испортить настроение ликующих, своевременно убирались с улиц, а живые мертвецы были удалены из центра города, куда можно было попасть, лишь имея на руках пропуск ГПУ.
После официальной части торжеств, по городу двигался пестрый многолюдный карнавал, где на машинах и пешими группами изображались зажиточные и восторженные колхозники, (поистине, таковые могли изображаться лишь в карнавале), которые пели и плясали, а также крутили руки своим "врагам" - попам и кулакам. Ехали бутафорские трактора, как символ технического оснащения социалистического сельского хозяйства. Ехали автомашины с укрепленными на них помостами, где за столом пировали разные буржуи и агенты мирового капитала в блестящих цилиндрах, во фраках, с дико размалеванными физиономиями и наклеенными громадными носами. Из окна бутафорской тюрьмы, устроенной здесь же на платформе, высовывалась мозолистая рука, махавшая красным платком. Это "несчастный порабощенный" мировой пролетариат призывал "счастливых" рабочих Советского Союза к себе на помощь. На других автомобилях ехали неизменные из года в год виселицы, с болтающимися на них лордами, толстыми капиталистами, царями, генералами, священниками и обязательно Папой Римским. Дальше следовали дикие кощунственные сцены, высмеивающие Бога и веру...

Рядом со мной жил художник. Он занимал всего одну комнату, служившую ему кухней, спальней и мастерской. Возвращаясь к себе как-то вечером, я увидел его выходящим из дома с постельными принадлежностями подмышкой. "Куда вы так поздно, да еще с постелью?" - спросил я. "В ГПУ, - ответил художник, - получил повестку на 9 вечера."
- А зачем постель с собой?
- Как зачем, я же не знаю, зачем меня вызывают. Мне уже дважды пришлось проводить у них время на цементном полу.
Часа через 2 художник вернулся. Я зашел к нему осведомиться. Было видно, что он сильно перенервничал. "Ничего, - говорил он, - слава Богу, обошлось благополучно. Знаете, во время допроса я уже было похоронил себя, но видно я еще имею счастье. Вот, смотрите." Он достал из печки несколько обрывков бумаги, которые стал составлять в одно целое. Передо мной оказался прекрасный эскиз, изображающий двух голодных мальчиков в рваных родительских куртках, занятых поисками пищи в мусорном ящике. Эскиз был написан столь правдиво, что разгадать его не составляло труда.
"Вот это набросок чуть не погубил меня, - сказал художник, - кто-то из "друзей" видел его и донес. Я, собственно, знаю кто. Это один мой коллега. Знаете, такой слащавый, прилипчивый. Больше никто, как только он. Мне удалось убедить следователя, что таких вещей я никогда не рисовал и что у меня в действительности был эскиз, изображавший двух мальчиков, мастеривших тележку, но он был неудачен и я его уничтожил. Я старался говорить это твердым убедительным голосом, глядя следователю в глаза и даже делая усилие изобразить улыбку. Но где душа моя была при мысли, что ему захочется пройтись со мной домой или послать кого и проверить мои эскизы? Теперь же я его предаю огню. Когда следователь ГПУ увидел, что я с постелью, он, как и вы, удивленно спросил, зачем я принес постель. Я ему объяснил, что мне уже приходилось на цементе ночевать и я решил быть предусмотрительней. На что он заметил: "Что ты скажешь! Почти каждый, кого вызываешь, тянет за собой постель..."

В первых числах мая Миша, едучи в села, снова пригласил меня с собой. Я увидел уже знакомую мне мрачную картину. Новое, что бросилось в глаза - это то, что сельские дороги, по которым не было нужды ездить тракторам и колхозным подводам, зарастали травой. Точно также зарастали крестьянские дворы. Количество опустевших изб за время между моими поездками должно быть сильно возросло. Много сел вымерло на 70-80%.
При въезде в села почти повсюду стоял актив, не выпускавший колхозников из села. Принимались всевозможные меры, чтобы заставить оставшихся в живых продолжать далеко еще незаконченный сев, а также производить шаровку посевов сахарной свеклы (междурядное рыхление посредством ручных тяпок). В целом ряде сел и на полях колхозники, как сговорившись, рассказывали как их утром первого мая сгоняли на митинг, где местные и приезжие начальники говорили о больших достижениях, но также говорили о плохой работе колхозников и провале посевной кампании и лодырничестве. Не говорилось ничего лишь о том, что люди умирают от голода, о массовом, местами поголовном падеже лошадей, о почти сплошном уничтожении коров (свиней, овец и птицы давно и в помине нету). С митингов людей гнали на работу.
В иных колхозах на месте митингов оставались умирающие или успевшие умереть во время митинга. Как и в Киеве, во всех селах накануне первого мая были произведены аресты по черным спискам ГПУ.

Проезжая среди все больше зеленеющих полей, я обратил внимание на ярко зеленые густые посевы. Оказывается, это была падалица (давшие всходы неубранные в прошедшем году хлеба). В одном месте на этом зеленом ковре лежала, раскинув руки, девушка с рассыпавшимися по зелени пышными косами.
У нее был разрублен череп. Рядом лежала пустая корзинка. Работавшие неподалеку колхозники говорили, что она лежит уже третий день. Убита она была, видно, в надежде найти что-либо в корзинке. Но как свидетельствуют женщины, корзинка ее была пуста, поскольку она лишь шла из села в поиски пищи. Следовательно, она убита на всякий случай. Такие убийства являются довольно частым явлением.
Для подбора трупов по селу ездит подвода. А об этой девушке председатель сельсовета говорит: "Не стану я за этой ленюгой, ушедшей из села, чтобы увильнуть от работы, посылать подводу! Пусть там ее, падло, воронье съест..."

Машина нагнала группу женщин человек в 20. Они загородили дорогу, подняв тяпки. Боже мой, какие это были страдалицы! Хотя уже травы было много, но на "подножном корму" видно трудно выжить человеку, так истощенному. В большинстве встречавшиеся нам вели себя тихо, как уже обреченные. В этой же группе были довольно активные. Они плакали, жалуясь на свою незаслуженную горькую долю. Все они кого-либо похоронили, то мужа, то ребенка, то нескольких детей, то всю семью. Теперь они так тяжко работают. "Работаем с утра до ночи, чтобы спасти буряк. А чем нас кормят, поглядите." Они развязывали узелочки. "Вот! Одна ложка гнилой чечевицы и щепотка соли. Это нам выдается на целый день. В результате такого питания на работу идет звено в 5 человек, а с работы 4 или 3. Вон белеют...Это наши остались мертвые, а мы вот переходим на другой участок, где еще кое-кого оставим. Нет, не спасти нам буряк! До прополки мало кто выживет." Кроме сочувствия, мы ничем не могли помочь несчастным. Я обратил внимание на новую нотку, появившуюся в разговоре этих колхозниц. Это слова, выражавшие в какой-то мере беспокойство о спасении буряка. К этому собственно сводился смысл жалобы. Рассказывая о тех невообразимых трагедиях, которые представляла потеря дорогих им людей, они должно быть хотели воздействовать не столько на наши сердца, сколько на разум, и подсказывали, что для спасения буряка, надо хоть их спасти. О, многострадальные мученицы, прежняя краса и цвет богатой Украины! Что от вас осталось и сколько вас осталось?..

Мы заехали в зональную растениеводческую станцию. На диво, здесь был директором специалист -агроном, а не просто "крепкий большевик". Правда, это потому, что он был партиец. Станция имела большое государственное значение и получала кое-какое снабжение. Будучи научен опытом прошлых лет, директор в 1932 году организовал при станции приличное подсобное хозяйство, посадив огород, а также создав небольшую свиноферму. Таким образом, была создана дополнительная возможность снабжения людей, работающих на станции. "Однако плодами трудов, созданных руками людей, работающих здесь, пользуются другие, - говорил он, - как видите, и сейчас по двору шмыгают работники райкома и политотдела. Это все за поживой. Они пронюхали, что мы зарезали свинью и уже примчались. Нет дня, чтобы их тут не было, то за картошкой, то за маслом, а теперь за свининой. За то, что я не хотел давать больше картошки, поскольку осталась только семенная и я прекратил кормить ею даже своих рабочих, мне на заседании райпарткома записали выговор и обвинили, что я разбазарил картошку. То, что я отпустил соседнему колхозу пудов сто картошки и этим спас не одного человека, поставлено мне в вину как преступление. Не только северная, но и южная часть Киевщины всегда была богата картошкой. После коллективизации крестьяне, не получая из колхозов хлеба, стали его высевать в огородах. Чем свели картошку к минимуму. Прошлый год они остались и без хлеба и без картофеля. Если же у кого было немного картофеля, то теперь он съеден и этой весной посадка его вовсе не будет произведена. Райком мало интересует, что я должен посадить в этом году. Но я все же высадил все, что имел. Пусть ищут..."

В другом районе мне рассказали следующее. Кто-то высказал мысль о коллективной закупке картофеля для обсеменения хоть небольших земельных участков в колхозах и на огородах колхозников. Руководители района одобрили эту идею, за которую также ухватилось население района. Для закупки понадобились деньги. Несчастные, умирающие от голода люди, каким-то чудом доставали понемногу денег и сдавали их в сельсоветы под закупку картофеля, не думая о том, дождутся ли они ее есть или даже садить в землю, или нет. Район послал с этими деньгами своих представителей в Белоруссию и им удалось закупить с большим трудом несколько вагонов. Вагоны были запломбированы как полагается и отправлены в адрес района. Посылавшиеся представители уже давно вернулись, но картофель не поступал. Через железнодорожное управление выяснилось, что распоряжением киевских областных властей картофель был реквизирован и передан в распоряжение ГПУ. Киевские руководители боялись, что этот картофель вместо посева будет употреблен в пищу голодными колхозниками и хоть немного ослабит запланированный сверху голод...

Колхозная бригада вместе с тракторной бригадой бились над разделкой почвы, заросшей сорняками. По полю метался туда и сюда все покрикивавший на товарищей колхозник с черной как смола бородой. "Нажми, нажми, ребята", - подбадривал он. К нам подошел секретарь партячейки, бывший рабочий киевского завода "Арсенал", мобилизованный на село в 1930 году как 25-ти тысячник. Мы спросили его, кто этот человек - председатель колхоза, полевод или бригадир. Секретарь ячейки сказал: "Это человек особенный. Он когда-то воевал против советской власти в лесах. Затем была амнистия и он вместе с товарищами явился. Их сначала не трогали, а потом как известно понемножку уничтожали, пока всех не изъяли из села. Таких людей было уничтожено человек около сотни. Это только участников войны против советской власти, не считая раскулаченных и всех прочих, подлежащих изъятию. Всего из этого села изъято около половины мужчин. Этот человек много раз арестовывался и затем освобождался. Его влияние на население просто магическое и оно нами использовано. Без него ничего нельзя было бы сделать в селе. Кругом леса, а народ очень смелый. Даже женщина способна взяться за винтовку и это после того, как из них столько лет вытравляли воинственность. Всякое же слово этого человека действует как закон на население. Он уже привык, что им пользуются и ради этого держат в селе. Раньше его было вызывало ГПУ. А теперь оно его редко вызывает. Что нужно делать, я сам говорю с ним. Конечно он так служит потому, что за семью боится, иначе он удрал бы. Это удивительная личность, у него никогда не сходит улыбка с уст, даже теперь. И он никогда не сердится. Его никто ничем не может донять. Я так и не могу понять, в чем сила влияния этого человека..."

Едучи по полям, мы видели, как вместо учения в школах, дети таскали по полю блохоловки, а также посыпали золой свекловичные рядки, отпугивая блоху.
Несмотря на борьбу с вредителями, местами свекла была полностью уничтожена и ее пересевали. Для уничтожения мотыльков по полям расставлялись жестяные корытца с паточными отходами, выдаваемыми для этой цели сахарными заводами, но колхозники съедали содержимое корытец раньше, чем туда попадут мотыльки, и это несмотря на то, что оно специально отравлялось, дабы его не ели...

Мы остановились возле группы женщин, занятой прореживанием свеклы. Неподалеку от работающей группы женщин лежал труп только что умершей колхозницы. О ее семье нам рассказали следующее: "Еще ее муж Потап очень дружил с Матвеенко, самым зажиточным крестьянином села. Потап часто помогал ему в работе, Матвеенко тоже не оставался в долгу и его лошадьми Потап пользовался для всех своих хозяйственных надобностей, как собственными. После женитьбы Потапа продолжалось то же самое и обе семьи были довольны друг другом. Матвеенко заботился о детях Потапа, как и о своих, и устроил их вместе в учение. Теперь они стали большими людьми. Матвеенко в 1930 году раскулачили и выселили в Сибирь, где он и погиб, а Потапа загнали в колхоз. Будучи опухшим от голода, этой весной Потап пошел просить какой-либо помощи в колхозе. Он молил председателя, протягивая к нему руки, как к Богу. А тот ему ответил: "Ты еще хлеба захотел, неблагодарный! Скажи спасибо, что советская власть тебя освободила от кабалы, а то так бы и сдох в кабале у Матвеенко." Это так подействовало на бедного Потапа, что он как стоял прислонившись к стене, так и сполз по ней вниз и испустил дух. А сегодня вот и жена его кончила свою жизнь, так и не поблагодарив власть за освобождение из кабалы..."

Приехали в одно местечко.
Зашли на почту. Здесь мы увидели пару больших посылок, аккуратно обшитых белым холстом. Почтовые служащие сказали, что районщики и политотдельцы очень часто шлют большие, иногда до пуда весом продовольственные посылки своим родственникам в города. Поступающие же из Германии посылки для живущих в СССР немцев адресатам не выдавались, а в газетах появились ответы Германии, составленные от имени немцев - граждан СССР. В этих ответах говорилось, что присылая посылки, германское правительство имеет намерение компрометировать советскую власть, при которой, якобы, так плохо живется, что население нуждается в какой-то помощи. Дальше же говорилось о том, что советский народ живет прекрасно и зажиточно и не нуждается в подачках, тем более из вражеских рук, и что население Германии и мечтать не смеет о столь прекрасной жизни...

На базарной площади женщины кое-что продают. Хлеба нигде не видно, но говорят, что у одной есть прикрытый. Главное - это продают некоторые виды семян. Есть и мелкий картофель - по рублю штука. Семена лука - 1 грамм - 1 рубль, тысяча рублей за килограмм! Здесь же рядышком лежит два трупа. Один из них, человек средних лет, только что умер. Он разжился где-то денег, купил буханку хлеба и четверть (3 литра) молока, сел, сразу все съел и больше не поднялся. На нем жалкие лохмотья. Брюки - одни рубцы. Они разодраны сверху до низу, поэтому левая нога его почти обнажена. Издали можно было бы принять ее за одну кость, так она худа. Действительно, только кожа да кости остались от человека. Несчастный! Он хоть раз получил наслаждение, какого человек не голодающий никогда не поймет. Казалось бы, он купленные продукты мог бы распределить на пару дней. Но это легко сказать сытому человеку. У него же могучий инстинкт голода покорил, задавил волю. Он больше не владеет собой. Им управляет голод, который часто заставляет людей есть своих детей...

Проведывая обычно больницы, детские сады и школы, мы решили и здесь заглянуть в больницу и детсад, находившиеся почти рядом. Когда мы подъезжали к больнице, на нас чуть не наскочила автомашина, в которой сидела группа хорошо одетых людей, громко хохотавших. Женщина, сидящая на руках у человека в военной форме, просто визжала. Видно было, что вся компания здорово выпила.
Впечатление от танцев, устроенных на могилах умерших, не могло бы создать и малой доли того потрясающего впечатления, как эта дикая прогулка жирной и пьяной компании на фоне неописуемых страданий народа, вымирающего целыми селами.
Почти все больничные койки были свободны, ибо больных не было чем кормить, поскольку положенные продукты на май пока вовсе не были выданы и неизвестно, поступят ли.

В отдельной палате лежала девушка-врач. Она была очень слабая, но узнав, что мы из Киева, попросила выслушать ее. Она заранее извинилась за свой будущий рассказ. Она так волновалась, ее грудь так высоко подымалась и так резко опускалась, что мы за нее боялись и хотели пригласить врача. Она быстро остановила нас, предупредив, что ее рассказ есть совершенная тайна, и она, надеясь на наше благородство, верит, что мы никому не расскажем здесь, а также что мы это дело не оставим безрезультатным и дадим ему ход. "Я очевидно умру, - так начала она, - у меня очень тяжелое отравление." Ей было очень больно и она большими усилиями воли старалась подавить боль. "Мне сказали, что тут промчалась машина начальника политотдела и у него на коленях здешняя учительница. Этот начальник политотдела, имеющий в Днепропетровске жену и детей, здесь только пьянствует и распутничает. Я стала жертвой его разврата вследствие моей наивности и скромности. Я была наивна и доверчива, как ребенок. Он стал ко мне привязываться, а я в ответ на его домогания глядела, удивленно открыв глаза. Это стало повторяться изо дня в день. Я, как и весь медицинский персонал, немногим сытее этих несчастных крестьян, умирающих от голода. Он же каждый день стал носить мне кушать. Я отказывалась, я молила его брать свои продукты обратно, хотя у меня слюнки текли при виде чудесного белого хлеба, сала, шпрот, конфект, мандарин. Мне так хотелось есть, ох, если б вы знали..." Ее душили слезы и она, подавив рыдания, продолжала: "Но я не поддавалась искушению. Я понимала, что он хочет купить меня, как покупает других девушек. Говорят, что он, объезжая район, возит с собой продукты и как только заметит хорошую девочку, так и старается купить ее, хотя это и редко ему удается. Его настойчивость и попросту мольбы, чтобы я съела что-нибудь, что ему меня жаль, подкупили меня. Правда, он после двухкратных приставаний не стал больше повторять своих желаний. Я не выдержала и стала есть. Вы не можете понять, что я чувствовала. С каким наслаждением я ела, один Бог знает, но вместе с тем, какую горечь я чувствовала в своем сердце, какую невыразимую обиду за свое голодное существование. Обиду и стыд перед этим человеком, кормящим меня из своих рук, как собачку. Я была конечно благодарна ему, но вместе с тем я не забывала, что он просто изменил тактику. Так длилось несколько дней. Он все приглашал к себе, но я не хотела ехать. За день он раз пять подъедет к больнице. Он все меня соблазнял своим патефоном. Разве теперь до патефонов! Но в конце концов я не могла устоять перед его настойчивостью, тем более, что чувствовала себя обязанной перед ним. Я поехала. Не успела войти, как он квартиру на ключ. Я испугалась и хотела крикнуть, но он упал передо мной на колени и стал молить. Я сказала, что я не продажная. Если он считает, что я обязана ему оплатить долг, то я ему лучше отдам за 2 месяца свое жалование. Тогда он мне предложил жениться с ним. Он мне врал, что с женой давно разошелся, а без меня не может жить. Но я сказала, что я не верю в искренность его слов. Но он продолжал на коленях умолять меня поверить ему. Я сказала, что я должна подумать и просила его отпустить меня. Он отвез меня домой, после чего еще больше зачастил, без конца объясняясь в любви. Он даже плакал не раз, стоя на коленях передо мной. Правда, после его повторной попытки добиться своей цели, я ни за что не стала больше есть его продукты. Но эти его сладкие объяснения и слезы вызвали у меня жалость, а потом пробудили и другие чувства. Да и не диво. Мне ведь 22 года. Ему 38 лет, но он очень молод на вид, красив, человек с положением. Лучшего мне и не желать, если бы его чувства были искренни и его намерение жениться серьезно. Наконец, я поверила ему. Это было у меня в квартире. Было решено, что мы завтра зарегестрируемся в ЗАГСе (запись актов гражданского состояния), препятствий никаких нет, так как он с первой женой не был зарегистрирован. Я уже успела его полюбить как следует. Он меня умолил и я не устояла... После этого он сказал, что завтра приедет за мной, поедем в ЗАГС и затем к нему, где будет устроено небольшое свадебное гулянье. Я еще возражала против гулянья, говоря, что кругом смерть и можно обойтись без гулянья. Он уехал. Я же по глупости разболтала своим сотрудницам о моем замужестве. На следующий день с самого утра я стала делать приготовления, на работу уж не пошла. Одела лучшее платье, жду. Жду час, другой - нет. Жду целый день - нет. Думаю, может быть помешало что-нибудь. Пришел следующий день. Жду целый день - нет. Что-то не то. Мое доверие к нему еще не пропало. Решила пойти к нему. Тут недалеко, километра 2 будет. Подхожу к дому. Вижу, стоит машина. Но не успела я открыть калитку, как выходит шофер и говорит:" Начальник сказал: "Иди и скажи, чтобы эта сучка ко мне не липла и пусть убирается вон." Я даже вскрикнула, пораженная. Подо мной зашаталась земля. Я еле добрела домой и сразу же выпила мышьяку, но, к несчастью, меня спасли. Как-будто никто еще не знает действительной причины." Она залилась слезами и с ней сделалось очень плохо. Мы позвали врача, а сами вышли. Сестры спросили нас, не о замужестве ли своем неудавшемся говорила она нам. Затем они нам рассказали о том, что политотдельцы и райкомщики день и ночь пьют и гуляют. У них беспрерывно совершается как бы свадьба сумасшедших. Из квартиры одного мчатся в квартиру другого, давя по дороге детей. Водку везут ящиками. Бывает, что мчась пьяными, бросают в прохожих консервами или кусками колбасы. Делают это ради потехи. Из колхозных пасек они даже позабирали мед, оставленный для зимней подкормки пчел. Для них режут свиней и рогатый скот. Кроме пайков, получаемых в Киеве, они получают по почте целые ящики шпрот, сардинок, ветчины, конфект, а также разные носильные вещи и мануфактуру. И никак не могут насытиться. О разврате уж нечего и говорить...

Из больницы мы направились в "детский сад", для которого была использована обыкновенная хата на глиняном полу. Дети сидели и ползали по земле. Тут их было десятка полтора. Все они представляли жалкие скелетики с большими болезненными глазками, с полуоткрытыми ротиками и сгоревшими губками. У некоторых малюток личики были сморщены, как у стариков. Все они полуголые и невероятно грязные. Вот двое сидят друг против дружки, им годика по три. Они столь слабы, что их головки, с трудом удерживаемые на тонюсеньких шейках, качаются как цветок на тонкой ножке. Большими-большими страдальческими глазами они смотрят один на другого. Здесь так тихо, как будто никого нет. Дети безмолвствуют. Все они постепенно тают. Но они цепляются за жизнь. Вот маленькая девочка грызет кусок дерева. А вот совсем крошечное дитя, может быть годовалое, ест кусок глины, отлупившейся от земляного пола. Забившись в уголок, в слабенькой агонии умирает маленький мальчик. Последняя искорка жизни его угасает. Еще минута - и он получит вечный покой. А на передней стенке висит лозунг: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство". О, как беспримерна насмешка! За детьми ухаживают две женщины. Одна также истощена, как и дети. Это одна из матерей. Другая, сердито швыряющая детишек, легоньких как котенок, схватив за ручку, - это заведующая яслями местная коммунистка. Судя по тому, как она выглядит, нельзя допустить, что она даже не доедает. Потом говорили нам колхозницы, что если и попадает что случайно в детсад, то оно идет прежде всего в желудок заведующей. Здесь каждый день смерть уносит одного-двух. Недавно было 28 детей, а осталась уже только половина. Рядом, в кладовке, два трупика со вчерашнего дня. Один из них был опухший и теперь тельце его похоже на наполненный бурдюк.
Этот детсад устроен для того, чтобы матери, обязанные ходить на шаровку и не имеющие на кого оставить еще живых детей, оставляли бы их здесь. Матери должны обеспечивать их питанием, ибо никто никаких продуктов для детсада не выдает.
Потрясенные этой картиной, обличающей власти в чудовищной жестокости и бесчеловечности, мы поехали в политотдел, где Миша был намерен совместно с политотдельцами и в частности с помощницей начальника среди женщин, обсудить положение на предмет изыскания каких-то ресурсов для несчастных детей-мучеников.
Кроме секретаря никого в политотделе не оказалось, и он нас направил к помощнику начальника по комсомольской работе, жившему через два двора от детсада.

(фотография, найденная в архиве Д.Д.Гойченко)

Мы поехали обратно. Помощник по комсомолу жил в прекрасном кирпичном особняке, окруженном садом и цветниками и обнесенном забором. Здесь жил также и заместитель по партийно-массовой работе.
Нам пришлось долго стучать, пока вышла женщина и открыла. На вопрос есть ли кто, она ответила: "Никого нет, только барыня дома". Слово "барыня" обычно употреблялось лишь иронически, но Настя, 35-летняя прислуга, так называла свою хозяйку без иронии. Жена помощника по комсомолу, имевшая от роду всего 24 года, выглядела как откормленная свинья. Из-за такого ожирения и лени ей трудно было даже сидеть, поэтому она всегда лежала на диване. Сейчас она подвечерковала (ела первый ужин). Ела она полулежа на высоких подушках. Для нее был устроен специально низенький столик, ставившийся к дивану. На столике лежал белый хлеб, свиные котлеты, масло и сыр, печенье и сахар. "Барыня" лениво отправляла в рот пищу. "Настя, где ты там полчаса пропадаешь? Поправь мне подушки", - сердито и нервно приказала она, не стесняясь посторонних. Мы спросили где муж. "Где же он, на работе, бедный. Все время по району разъезжает. Начальник ездит на машине, а он все время верхом или на двуколке. Как он работает, как он работает! День и ночь работает! Когда его ночью нет, так я дрожу всю ночь, чтобы не влезли и не убили меня и ребенка. Позавчера чуть свинью не украли. Хорошо, что запоры в сарае крепкие. А там же свинья уже пудов на 8. Ее Давид (так звали мужа) достал в колхозе, как только мы сюда приехали. Мы решили ее выкормить пудов на 10, но не дадут, проклятые, придется резать раньше времени. Настя, когда я тебя научу готовить? Что это за гадость эта котлета? И в рот нельзя взять, да еще соленая какая-то!"
"Барыня, я не знаю, как угодить, вы же в обед ругали меня, что эти котлеты недосоленые, кроме того, барин меня похвалили, что котлеты хорошо приготовлены..."
"Не смей мне противоречить, свинья, хамка, я тебя кормлю, от голода тебя спасла, а ты такая нахалка! - свирепо кричала "барыня", - Вон, ноги мне поправь!"
Настя стала поправлять ноги. "Да не так, не так!" - свирепствовала "барыня" и лягнула Настю в грудь ногой так, что та едва удержалась на ногах. Плача, она с большими предосторожностями поудобней укладывала ноги "барыни".
"Перестань плакать! Перестань, я тебе говорю, нахалка! Подай какао!" Затем, обращаясь к нам, "барыня" жаловалась на прислугу: "Она, эта ленюга неблагодарная, была взята мною еще в Харькове. Муж и дети ее с голоду подохли. Я ее спасла. Ничего для нее не жалею. Она больше всех нас ест. А ничего не хочет делать и не умеет..."

Нетрудно было вообразить, сколько достается бедной Насте, когда нет чужих людей, если при нас "барыня" ее открыто бьет.
"Настя, подай мед, да не тот мутный, пусть Давид сам его ест, я не могу всякую гадость кушать..." Послышался голос ребенка из другой комнаты. "Настя, беги!" Настя помчалась бегом и принесла девочку 2-х с половиной лет. Румяная и круглая как шарик, девочка прижималась к матери. "Как я боюсь за нее! - говорила "барыня", - Насте боюсь ее доверить вынести на минуту в сад, да и сама боюсь выходить с ней. Что стоит перескочить забор этим страшным чумазым, вырвать ребенка и унести? Только когда Давид дома, мы выходим во двор. Сколько он старается достать хорошую собаку, но нигде нет, всех съели. Да если и достанет, то ее убьют и слопают. Это же звери, а не люди. Ох, как я боюсь за Давида! Ведь и его там где-нибудь могут убить и съесть..."
"Настя, Настя!" - кто-то звал на улице. Настя побежала. Вдогонку ей "барыня" кричала: "Да язык свой не распускай!!! Это соседка ее зовет, белье принесла стираное. Я ей так много помогаю, а она неблагодарная, эта соседка. Она завидует, что я все имею. Как будто я виновата, что она голодна! Мой Давидка такой пост занимает, а ее муж чем был - лошадям хвосты крутил и умер на куче навоза." Вошла Настя с бельем. "Что ей дать, барыня?" - спросила она. "Дай ей ту картошку, что ты себе варила в мундирах, да больше трех штук не давай, хватит ей, слишком она жадная, и так уж сколько ей всего давалось..." "Нет уж той картошки, - виновато сказала Настя, - я ее еще вчера доела, она 2 дня лежала и уже ослизла." "А чтоб тебя разорвало, обжора, ты нас совсем разоришь скоро! - кричала "барыня" - Дай ей четыре, или нет, три сырых картошки, да помельче." Настя пошла. "Настя, Настя! - кричала ей вдогонку "барыня", - покажешь мне, какую картошку будешь давать, а то я знаю тебя..."
Перед нами был необыкновенно яркий образец большевистского "равенства" и "братства". С одной стороны - роскошь и чрезмерное объедание, с другой же стороны - ужасные страдания и голодная смерть. Власть имущие видели голод сквозь призму своего благополучия. На вымирающих людей они глядели враждебно и с презрением. Они не понимали и не хотели понимать их нечеловеческих страданий. Они лишь старались выжать из них изнуряющий последние их силы труд, да остерегались, чтоб не быть съеденными в виду своей упитанности, да детей берегли. Вряд ли можно было рассчитывать на сочувствие Давидки и его коллег к умирающим детям. Мы ушли. До калитки нас проводила Настя. Она жаловалась на жестокость хозяйки, на ее непомерную скупость. Настя не смела съесть крошку с того, что было на столе. Ей разрешалось варить себе крупяной суп и картофель, но все это под строгим контролем "барыни". Жиру вовсе не полагалось. Давид никогда не возвращается с пустыми руками. Он везет то муку, то свинину, то мед, то картофель. За эти же продукты он достал на сахарном заводе мешок сахару, с которым летом будет вариться вишневое и малиновое варенье. Вишни и малина, а позже фрукты будут привозиться из колхозных садов, недоступных для колхозников. Насте уже не под силу терпеть избиения. И она через пару недель собирается уйти от "барыни". "А там будь, что будет..." - говорит она. "Настя, Настя!" - звала барыня. Настя побежала....

Сегодняшние впечатления были одно другого сильнее и отвратительней. И вот вырисовался передо мной страшный, отвратительный паучище, раскинувший свою густую паутину на необъ