 |
|
Светлые и темные стороны дисциплинарности времен Холодной войны и ее последствия
После распада СССР западные социальные науки на долгое время забыли о его существовании, и на то было немало причин. Враг был повержен, и больше не надо было, как раньше, тратить столько денег на советологические исследования. Эта тенденция прослеживается уже в дискурсе «конца истории» Фрэнсиса Фукуямы (Fukuyama, 1992), вслед за которым пришло типично западное понимание постсоветского во временном, а не пространственном смысле, оставляющее за бортом миллионы людей, которые продолжают бороться за жизнь на территориях к востоку от Запада. В результате многие гранты и программы были перераспределены по различным геополитическим направлениям, более актуальным в новой ситуации, когда на месте постсоветского мира зияла пустота. Россия и многие из ее бывших и нынешних колоний не соответствовали новой архитектуре знаний и возникшему после Холодной войны корпоративному университету (Chomsky, 1997; Readings, 1996).
Как известно, в университете Холодной войны именно социальные (social sciences), а не гуманитарные науки (humanities) заняли центральное положение как в своей имперской версии (термином social sciences, как правило, называют исследования Запада, проводимые западными учеными, и именно эти науки порождают новые теоретические и метатеоретические модели, школы, а также общие подходы в социологии, антропологии, истории и политологии), так и в колониальной версии страноведения (area studies), как правило, имеющего более прикладной и описательный характер и преследующего более конкретные и не всегда привлекательные геополитические цели. Дениз Кэндийоти отмечает, что производство знания о мире до сих пор остается делом евро-атлантической метрополии (Crossroads Asia, 2015). Эдгардо Ландер добавляет, что «проблема заключается в колониальном мировосприятии, на основе которого западные социальные науки выстраивают свою интерпретацию мира» (Lander, 1998: 71).
Социальные науки как научный продукт Холодной войны ставились под сомнение и подвергались ожесточенной критике последние двадцать пять лет во всем мире, в том числе и на Западе. Что касается страноведения, многие западные специалисты радикально переосмыслили прежние колониальные подходы к изучению других культур. Такова цель создания исследовательской инициативы «Сеть азиатских перекрестков» (Cross-Roads Asia Network) в Бонне, которая ставит задачу переосмыслить страноведение с помощью так называемого постстрановедения, основанного на тематических кластерах и мобильности, таким образом, подчеркивая динамичность, изменчивость, гибкость и сложное взаимодействие с Востоком и внутри него как его определяющие черты, в отличие от традиционных ориенталистских интерпретаций (Crossroads Asia). Изучение социалистического мира занимало промежуточное положение, но, конечно, было ближе к колониальной модели, т.е. советологическому страноведению. Эти исследования, при значительной финансовой поддержке, просуществовали до 1989 года, т.е. до тех пор пока эта своеобразная форма страноведения не оказалась бессильна объяснить распад СССР, который перестал рассматриваться как единая однородная территория и стал дифференцироваться по различным направлениям.
Некоторые из его территорий стали объектами процветавшего западного страноведения. Этот сдвиг описывается в статье Дэвида Чиони Мура в журнале PMLA, который применяет постколониальную теорию к постсоциалистической реальности (2001). Однако оказалось совсем непросто объединить страны Восточной и Юго-Восточной Европы, Центральной Азии и Кавказа, собственно Россию и Сибирь, не учитывая сложное взаимодействие колониальных и имперских различий и опыт взаимодействия различных подчиненных империй с их внутренними и внешними Другими. Немаловажно, что попытка приложить постколониальную теорию к анализу постсоветского и шире постсоциалистического пространства впервые была предпринята западным ученым (и даже не представителем диаспорных постколониальных ученых, живущих на Западе, которые были не готовы уровнять коммунизм с колониализмом, а также более чутко улавливали различия между этими двумя моделями). К сожалению, сами постсоветские исследователи не приложили никаких усилий, чтобы составить свое мнение о собственном опыте и создать основания для будущего независимого дискурса. Это был тревожный признак более тяжелого (даже по сравнению с глобальным Югом) случая колониальности знания в условиях краха социалистической модерности. Конечно, нельзя не вспомнить про единичные интересные работы о постсоветском уделе, написанные западными учеными и мыслителями из бывших советских республик, претендующих на статус европейских стран (Украина, Белоруссия, страны Балтии) (Чернецкий, 2007; Бобков, 2005). Методологически они зависимы от западных социальных и гуманитарных наук. За некоторыми исключениями их восточноевропейские генеалогические корни помешали ассимиляции в глобальную систему производства знания, поскольку привлекательность прежних моделей экзотического социалистического Другого, диссидента и борца с бесчеловечным режимом, оказалась исчерпана. Россия почти перестала существовать и как субъект (производитель знаний), и как объект исследования для социальных наук. Она утратила как свое защищенное привилегированное положение в советологическом страноведении, так и свою геополитическую целостность (поскольку страноведение нередко занимается предсказаниями и моделированием будущих реальных политических (пере)/разделов).