 |
|
Имперское различие и постсоветская колониальность знания
Асимметричная конфигурация знания — не новость, и некоторые незападные ученые уже начали обсуждать возможности и средства для преодоления модели признания (recognition model) и для разработки альтернативных методов, подходов и оптик (Mignolo, 2014). Однако рухнувший Советский Союз и отколовшиеся от него государства — большинство из которых сегодня являются независимыми, а некоторые по-прежнему остаются сателлитами и квазиколониями России — являются регионом, чье недавнее прошлое, повлиявшее на глобальную ситуацию, пока не позволяет его жителям стать производителями знания и в некоторых случаях даже снимает эту привилегию, если таковая имелась. В некотором смысле эта траектория была противоположна привычной траектории незападного мира, медленно входящего в пространство рациональности, как в случае с постколониальными странами. В случае с постсоветскими государствами мы имеем движение вспять, от второго мира к глобальному Югу (global South) или к бедному Северу, который отказывается признавать себя бедным Югом и в дополнение к этому имеет собственный Юг и Восток (Тлостанова, 2011). Дженнифер Сачленд попыталась предложить различные варианты формирующейся постсоциалистической критики, сознательно избегающей копирования географической идеологии производства знания времен Холодной войны, и применила постколониальную теорию для осмысления нашего непростого опыта (2011: 109). Сачленд точно отметила несостоятельность прежней западной советологии и новых (но методологически ограниченных) евразийских программ, воспроизводящих дискурс Холодной войны (2011: 105) при попытках понять или в достаточной мере объяснить сложную постсоциалистическую реальность. Постсоветское состояние как таковое может быть определено с помощью внешнего имперского и двойного колониального различия, проявляющегося в разделении на Запад/Восток и Север/Юг. Колониальное различие отсылает к отличию между первым эшелоном современных капиталистических империй (так называемым сердцем Европы) и их колониями как абсолютным Другим для стран первого мира или глобального Севера (global North).
Имперское различие относится к тем неудачникам, которые не смогли или были лишены в силу обстоятельств возможностей осуществления своей имперской миссии во второй светской модерности (начиная с XVIII века), в результате заняв место второго эшелона. Важно отметить, что они были интеллектуально, гносеологически и культурно колонизированы победителями и заняли догоняющую позицию, а также обросли целым рядом психологических тревог, шизофреническими коллективными комплексами, идеологией осажденного лагеря или пытались представить свое поражение как победу и, следовательно, впали в имперский шовинизм и мстительность.
Имперское различие неоднородно и делится на внутреннее и внешнее различия. Первое относится к европейским неудачникам второй (светской) модерности, которые впоследствии стали Югом Европы, в то время как второе — это не-вполне-западные, не вполне капиталистические современные империи, как, например, Османский Султанат или Россия как типичный случай двуликой расиализированной (racialized) империи, которая чувствует себя колонизированной Западом и карикатурно имитирует европейские колонизаторские модели и миссии уже по отношению к своим неевропейским колониям. Внешнее имперское различие, которое на Западе воспринималось как колониальное, послужило причиной того, что в глазах европейцев Россия стала страной второго мира, и, следовательно, привело к ее открытой или скрытой ориентализации. В то же время в самой России можно также найти версии вторичного ориентализма как прямого результата вторичного (заимствованного) европоцентризма. Имперское различие породило открытый или скрытый ориентализм по отношению к России на Западе. Такое восприятие можно определить как балансирование между ролью объекта и ролью субъекта в эпистемологическом и экзистенциальном смыслах. Западные ориенталистские дискурсы в светской модерности были преобразованы в конкретные способы представления и интерпретации российских неевропейских колоний, которые использовались как замена несуществующему Востоку и кодировались в этом качестве. В конце концов, оба зеркала — и то, которое было обращено на колонии, и то, которое оказалось обращено европейскими странами на саму Россию, — по всей видимости, кривые зеркала, создающие определенную неустойчивую чувствительность российских ученых в области гуманитарных и социальных наук.
Россия проецировала собственные комплексы неполноценности на свои неевропейские колонии на Кавказе и в Центральной Азии, пользуясь самопровозглашенной ролью реформатора и цивилизатора. Российские колонии либо испытывали двойной диктат колониальности знания как в его современном западном, так и в российском/советском проявлении, либо считали себя стоящими выше на человеческой шкале (в рамках все той же модерной западной эпистемологической системы, основанной на разделении людей на тех, у кого есть право и способность производить знание, и тех, кто обречен быть объектом исследования и потребителем теорий, произведенных на Западе), чем Российская империя, отказывались от ее диктата и отрицали ее научный авторитет, предпочитая прямое европейское влияние и мечтая однажды полностью интегрироваться в европейское сообщество.