Главная | Обратная связь

МОЯ ЛЮБИМАЯ, ГОЛУБКА МОЯ 4 страница

ЗВУКОВАЯ МАШИНА

Стоял теплый летний вечер. Выйдя из дома, Клоснер прошел в глубь сада,где находился сарай, открыл дверь, вошел внутрь и закрыл дверь за собой. Сарай служил ему мастерской. Вдоль одной из стен, слева, стоял длинныйверстак, а на нем, среди разбросанных как попало проводов, батареек и разныхинструментов, возвышался черный ящик фута три длиной, похожий на детскийгробик. Клоснер подошел к ящику. Крышка была открыта, и он склонился над ним ипринялся копаться в хитросплетении разноцветных проводов и серебристых ламп.Он взял схему, лежавшую возле ящика, внимательно изучил ее, положил на местои начал водить пальцами по проводам, осторожно потягивая их, проверяяпрочность их соединения; при этом он заглядывал то в бумажку со схемой, то вящик, то снова в бумажку, пока не проверил каждый проводок. Занимался онвсем этим, наверное, с час. Затем он протянул руку к передней части ящика, на которой находилисьтри ручки, и принялся поочередно крутить их, одновременно следя за работоймеханизма внутри ящика. Все это время он тихо что-то про себя говорил, кивалголовой, иногда улыбался, при этом руки его находились в беспрерывномдвижении, пальцы ловко и умело сновали внутри ящика; рот его страннымобразом кривился, когда у него что-то не получалось, и он бормотал: "М-да...угу... А теперь так... Хорошо ли это? Где-то тут была схема... Ага, вотона... Ну конечно... Да-да... Отлично... А теперь... Хорошо... Хорошо...Да-да..." Он был предельно сосредоточен; быстрые движения его подчеркивалиспешность, безотлагательность работы, и делал он ее, подавляя в себе сильноеволнение. Неожиданно он услышал шаги на посыпанной гравием дорожке. Он выпрямилсяи резко обернулся, и в ту же минуту дверь открылась и вошел высокий мужчина.Это был Скотт. Это был всего лишь Скотт, местный доктор. - Так-так-так, - произнес доктор. - Вот, оказывается, где вы прячетесьпо вечерам. - Привет, Скотт, - сказал Клоснер. - Я тут проходил мимо, - продолжал врач, - и решил заглянуть. В доменикого нет, поэтому я и пришел сюда. Как ваше горло? - В порядке. Все хорошо. - Раз уж я пришел, то могу и посмотреть его. - Прошу вас, не беспокойтесь. Я уже поправился и вполне здоров. Доктору передалось царившее в помещении напряжение. Он посмотрел настоявший на верстаке ящик, потом перевел взгляд на Клоснера. - Да ведь вы в шляпе, - сказал он. - Правда? Клоснер снял шляпу и положил ее на верстак. Доктор подошел к ящику и заглянул в него. - Что это? - спросил он. - Радиоприемник мастерите? - Да нет, так, ковыряюсь. - Сложный прибор, судя по внутренностям. - Да. Клоснер, казалось, был где-то далеко. - Так все-таки что же это? - спросил доктор. - С виду штука довольнострашноватая. - Да у меня появилась одна идея. - Вот как? - Она имеет кое-какое отношение к звуку, вот и все. - Боже милостивый! Да разве вам мало всего этого на работе? - Звук - это интересно. - Понятно. Доктор подошел к двери, обернулся и произнес: - Что ж, не буду вам мешать. Рад, что горло вас больше не беспокоит. Однако он продолжал стоять и смотреть на ящик, заинтригованный егоназначением и сгорая от любопытства узнать, что затеял его странный пациент. - Но для чего же он все-таки? - спросил он. - Вы разбудили моелюбопытство. Клоснер посмотрел на ящик, потом на доктора и принялся почесывать мочкуправого уха. Наступила пауза. Доктор стоял возле дверей и, улыбаясь, ждалответа. - Хорошо, я расскажу, если вам это интересно. Наступила еще одна пауза, и доктор чувствовал, что Клоснер не знает, счего начать. Он переминался с ноги на ногу, дергал мочку уха, глядел в пол инаконец медленно заговорил: - Дело вот в чем... В теории все очень просто. Человеческое ухо, как вызнаете, улавливает не все звуки. Существуют низкие и высокие звуки, которыеоно не может воспринимать. - Да, - сказал доктор. - Это мне известно. - Так вот, звуки частотой свыше пятнадцати тысяч колебаний в секунду мыне можем услышать. У собак слух тоньше, чем у нас. Как вы знаете, в магазинеможно купить свисток, который издает такой высокий звук, что его совсем неслышно. Но собака его слышит. - Да, я видел такой свисток, - сказал доктор. - Конечно же, видели. А в диапазоне звуковых частот есть звук еще болеевысокий, чем у свистка, это скорее колебание, но я предпочитаю говорить онем как о звуке. Его также невозможно расслышать. А есть еще выше и выше...непрерывная последовательность звуков... их бесконечность... есть и еще одинзвук - если бы только мы могли его слышать, - такой высокий, что частота егодостигает миллиона колебаний в секунду... а другой - в миллион раз выше... итак далее, все выше и выше... Это даже не выразить в числах, этобесконечность... вечность... дальше звезд. Клоснер с каждой минутой оживлялся все больше. Это был маленькийтщедушный человечек, нервный и дерганый, и руки его не знали ни минутыпокоя. Его большая голова клонилась набок, словно шея не могла держать еепрямо. У него было гладкое бледное лицо, почти белое, и бледно-серые глаза,которые, мигая, глядели из-за очков в металлической оправе; и взгляд егоказался озадаченным, рассеянным, отстраненным. Тщедушный, нервный, дерганыйчеловечек, мотылек, мечтательный и рассеянный, - и вдруг такое рвение. Глядяна это странное бледное лицо с бледно-серыми глазами, доктор внезапнопочувствовал, что этот маленький человечек был где-то далеко, и мысли еговитали за пределами телесной оболочки. Доктор ждал, когда он продолжит свой рассказ. Клоснер вздохнул и крепкостиснул руки. - Я думаю, - продолжил он, говоря еще медленнее, - что нас окружаетцелый мир звуков, которые мы не слышим. Возможно, в недоступных нашемувосприятию высотах звучит неведомая нам волнующая музыка с тончайшимигармониями и неистовыми скрежещущими диссонансами, музыка столь могучая, чтомы сошли бы с ума, если бы могли услышать ее. А если, скажем, представитьсебе... - Да-да, я понимаю, - сказал доктор. - Но все это не очень-то вероятно. - Почему? Но почему? - Клоснер указал на муху, сидевшую на мотке меднойпроволоки на верстаке. - Видите эту муху? Какой звук она сейчас издает?Никакого, насколько мы можем слышать. Но она, может, свистит, какненормальная, на очень высокой ноте, или лает, или квакает, или распеваетпесни. Ведь рот-то у нее есть! И глотка есть! Доктор посмотрел на муху и улыбнулся. Он по-прежнему стоял возле дверейи держался за ручку. - Итак, - сказал он, - вы намерены проверить это опытным путем? - Недавно, - продолжал Клоснер, - я изготовил простой прибор, которыйподтверждает существование многих странных неслышимых звуков. Я часто сидели наблюдал за тем, как игла моего прибора регистрирует звуковые колебания,тогда как сам я ничего не слышал. И это именно те звуки, которые я хочууслышать. Я хочу знать, откуда они исходят, и кто или что их издает. - И эта машина, что стоит вон там на верстаке, - спросил доктор, - онаи даст вам возможность услышать эти звуки? - Может быть. Кто знает? До сих пор меня преследовали неудачи. Но якое-что в ней переделал и сегодня собираюсь попытаться еще раз. Этот прибор,- сказал он, коснувшись его рукой, - сконструирован таким образом, чтобыулавливать звуковые колебания, которые слишком высоки для восприятиячеловеческим ухом, и его задача - трансформировать их в слышимые тона. Янастраиваю его почти как радиоприемник. - Как это понимать? - Это несложно. Скажем, я хочу услышать писк летучей мыши. Это довольновысокий звук - примерно тридцать тысяч колебаний в секунду. Человеческое ухоне может расслышать его. Так вот, если бы здесь летала летучая мышь и я бынастроил прибор на частоту тридцать тысяч колебаний, то смог бы услышатьэтот писк. Я даже могу услышать ноту - фа диез, или си бемоль, или какую-тодругую, но на гораздо более низкой частоте. Понимаете? Доктор взглянул на длинный, похожий на гробик ящик. - И вы собираетесь его испытывать сегодня? - Да. - Что ж, пожелаю вам удачи. - Он взглянул на часы. - Боже мой! -воскликнул он. - Да мне нужно бежать. До свидания и спасибо за то, что вымне рассказали. Я как-нибудь еще разок к вам загляну, чтобы узнать, как идутдела. Доктор вышел и закрыл за собой дверь. Клоснер еще какое-то время возился с проводами в черном ящике, потомвыпрямился и возбужденно прошептал: - Теперь попробуем еще раз... Вынесем-ка его в сад... и тогда, можетбыть... может быть... прием будет лучше. Так, поднимаем его...осторожненько... Ого, ну и тяжелый! Он подошел к двери, но понял, что ему не открыть ее с ящиком в руках,тогда он отнес его назад, поставил на верстак, открыл дверь и только затемне без труда вынес в сад. Он осторожно поставил ящик на небольшой деревянныйстолик, стоявший на лужайке. Возвратившись в сарай, взял наушники. Затемприсоединил наушники к прибору и надел их. Движения его были быстрыми иточными. Клоснер был возбужден и дышал громко и быстро, через рот. Все этовремя он подбадривал себя, произнося какие-то слова утешения, словно боялся,что прибор не будет работать, и еще боялся того, что что-то произойдет, еслион заработает. Маленький, тщедушный бледный человечек стоял в саду возле деревянногостолика и был похож на чахоточного ребенка в очках. Солнце уже село. Ветране было, стояла полная тишина. С того места, где он находился, ему был виденсоседний сад за низким забором, и там ходила женщина с корзинкой для цветов.Некоторое время он следил за ней, вообще ни о чем не думая. Затем повернулсяк ящику на столе и нажал на кнопку. Левой рукой он стал крутить ручку,регулирующую громкость, а правой - ту, которая двигала стрелку на большой,расположенной в центре шкале, похожей на шкалу настройки радиоприемника.Шкала была помечена множеством чисел, соответствующих полосам частот,начиная с 15000 и кончая 1000000. Клоснер склонился над прибором, напряженно во что-то вслушиваясь.Стрелка медленно поползла по шкале, так медленно, что он почти не замечал еедвижения, а в наушниках слышал лишь слабое, хаотичное потрескивание. Затем послышался отдаленный гул, который производил сам прибор, ибольше ничего. По мере того как он вслушивался, им овладевало какое-тостранное чувство, будто уши вытягивались и каждое ухо соединялось с головойпосредством тонкой жесткой проволоки, а проволоки тянулись, и ушиподнимались все выше и выше - в неведомую и запретную область, опаснуюсверхзвуковую зону, где уши еще не бывали и не имели права находиться. Маленькая стрелка продолжала медленно ползти по шкале, и вдруг Клоснеруслышал пронзительный испуганный крик - вздрогнув, он схватился руками закрай стола. Он огляделся, словно ожидал увидеть человека, который издал этоткрик. Вокруг никого не было, кроме женщины в соседнем саду, но кричала неона. Наклонившись, она срезала желтые розы и складывала их в корзинку. И снова он его услышал - этот безголосый, нечеловеческий крик, резкий икороткий, очень отчетливый и звонкий. В самом звуке было что-то минорное ивместе с тем металлическое, чего он прежде никогда не слышал. Клоснер сноваогляделся, инстинктивно ища глазами источник шума. Женщина в соседнем садубыла единственным видимым живым существом. Он видел, как она наклонилась,взялась пальцами одной руки за стебель розы и срезала его ножницами. И снова- крик. Крик раздался в то самое мгновение, когда она срезала стебель розы. И тут женщина выпрямилась, положила ножницы в корзину и повернулась,чтобы уйти. - Миссис Сондерс! - закричал Клоснер срывающимся от волнения голосом. -Миссис Сондерс! Обернувшись, женщина увидела своего соседа, стоявшего посреди лужайки,- этого нелепого, размахивавшего руками маленького человечка в наушниках,который кричал так пронзительно и громко, что она ощутила тревогу. - Срежьте еще цветок! Прошу вас, быстрее срежьте еще один цветок! Она застыла на месте и пристально посмотрела на него. - Что случилось, мистер Клоснер? - спросила она. - Пожалуйста, сделайте то, о чем я прошу, - сказал он. - Срежьте розу,только одну! Миссис Сондерс сосед всегда казался человеком довольно странным, теперьже, похоже, он совсем свихнулся. Может, сбегать в дом за мужем, подумалаона. Впрочем, не стоит - сосед не опасен. Посмеюсь-ка я лучше над ним. - Ну разумеется, мистер Клоснер, если вы этого хотите, - сказала она. Она достала из корзинки ножницы, наклонилась и срезала еще одну розу. И снова Клоснер услышал в наушниках этот испуганный, безголосый крик, иснова он раздался в то самое мгновение, когда срезали розу. Он снял наушникии подбежал к забору. - Хорошо, - сказал он. - Достаточно. Больше не нужно. Благодарю вас,больше не нужно. Женщина держала в одной руке розу, в другой - ножницы и смотрела нанего. - Я вам кое-что скажу, миссис Сондерс, - сказал он. - Нечто такое, чемувы не поверите. Он положил руки на забор и внимательно посмотрел на нее сквозь толстыестекла очков. - Вы только что нарезали целую корзину цветов. Острыми ножницами вырезали стебли живых существ, и при этом каждая роза кричала просто ужасно.Вы не знали этого, миссис Сондерс? - Нет, - сказала она. - Конечно же, я этого не знала. - А ведь это так, - проговорил он. Он учащенно дышал и пытался унять свое волнение. - Я слышал, как они кричат. Каждый раз, когда вы срезали розу, я слышалкрик боли. Очень высокий звук, приблизительно сто тридцать две тысячиколебаний в секунду. Вы никак не могли его слышать. Но я его слышал. - Правда, мистер Клоснер? - Она решила, что секунд через пять ей лучшебежать к дому. - Вы можете сказать, - продолжал он, - что у куста роз нет нервнойсистемы, и он не может ничего чувствовать и не может кричать, так как у негонет горла. И вы были бы правы. Ничего этого у него и на самом деле нет. Вовсяком случае у него нет того, что есть у нас. Но откуда вам знать, миссисСондерс, - тут он перегнулся через забор и заговорил хриплым шепотом, -откуда вам знать, не испытывает ли роза такую же боль, когда ее срезают,какую почувствовали бы вы, если бы кто-то отрезал вашу кисть с помощьюсадовых ножниц? Разве можете вы это знать? Но она ведь тоже живая. - Да-да, мистер Клоснер. Я согласна с вами, и доброй вам ночи. Она быстро повернулась и побежала по садовой дорожке к дому. Клоснервернулся к столику. Надев наушники, изобретатель какое-то время стоял ислушал, но слышал лишь слабое потрескивание и гул прибора, и больше ничего.Наклонившись, он увидел маленькую белую маргаритку, которая росла налужайке, сжал ее большим и указательным пальцами и потянул вверх, покачиваяиз стороны в сторону, пока не сломался стебель. С того самого момента, как он начал тянуть, до того, как сломалсястебелек, он отчетливо слышал в наушниках слабый высокий крик, до странностинеживой. Клоснер взял еще одну маргаритку и проделал с ней то же самое. Иснова услышал крик, однако не был так уверен, что этот звук выражает боль.Нет, это была не боль, скорее удивление. Однако так ли это? Вдействительности звук не выражал каких-либо чувств или эмоций, известныхчеловеку. Это был просто крик, нейтральный, холодный крик - всего лишьбесчувственная нота, ничего не выражающая. То же было с розами. Он был неправ, назвав это криком боли. Цветок, наверное, не чувствует боли. Ончувствует что-то другое, что нам неизвестно, - может, это называется как-тоиначе? Человечек выпрямился и снял наушники. Темнело, в окнах домов загоралисьогоньки. Бережно взяв в руки черный ящик, он отнес его в сарай и поставил наверстак. Потом вышел, запер за собой дверь и отправился в дом. На следующее утро Клоснер поднялся с рассветом. Он оделся инезамедлительно отправился в сарай. Взяв прибор, вынес его в сад, прижимаяобеими руками к груди. Он обошел вокруг дома, вышел за ворота и, перейдядорогу, оказался в парке. Тут Клоснер остановился и огляделся; потомпродолжил путь, пока не подошел к большому буковому дереву и не поставилприбор на землю, рядом со стволом. Затем быстро сходил в дом, достал изподвала топор и вернулся с ним в парк. Топор положил на землю рядом сдеревом. Затем он осмотрелся, глядя вокруг сквозь толстые стекла очков. Никого.Было шесть утра. Надев наушники и включив прибор, с минуту он прислушивался к знакомомуслабому гулу, потом занес над головой топор, расставил ноги и изо всех силударил им. Лезвие глубоко вошло в древесину и застряло в ней, а в моментудара он услышал в наушниках необычный шум. Это был какой-то новый звук -резкий, глухой, непохожий на все остальные, раскатистый, низкий, кричащий,не короткий вскрик, как у розы, а протяжный, как рыдание, длившийся целуюминуту, и особенно громко он прозвучал в тот момент, когда в дерево вонзилсятопор, а затем становился все слабее и слабее, пока не исчез совсем. Клоснер в ужасе смотрел на то место, где лезвие топора вошло в дерево,потом осторожно вытащил топор и бросил его на землю. Он дотрагивалсяпальцами до раны, которую сделал в стволе, касался ее краев, пытаясь стянутьих, и при этом говорил: - Дерево... о дерево... мне так жаль тебя... Прости меня... Раназаживет... Все будет хорошо... Какое-то время он стоял, обхватив руками толстый ствол, затем резкоповернулся и поспешил из парка домой. Взяв телефонную книгу, он нашел нужныйномер, набрал его и стал ждать. Он крепко прижимал трубку левой рукой инетерпеливо барабанил по столу пальцами правой руки. На другом концераздавались гудки, затем что-то щелкнуло, когда там сняли трубку, и мужчинасонным голосом произнес: - Алло. Слушаю. - Доктор Скотт? - Да. Кто это? - Доктор Скотт, вы должны немедленно приехать - быстрее, прошу вас. - Кто это говорит? - Это Клоснер. Помните, я вчера вечером рассказывал вам о своихэкспериментах со звуком и о том, что смогу... - Да-да, конечно, но что случилось? Вы не больны? - Нет, я не болен, но... - Сейчас половина седьмого, - сказал доктор, - а вы мне звоните иутверждаете, что не больны. - Приезжайте, прошу вас. Приезжайте скорее. Я хочу, чтобы кто-нибудьэто услышал. Меня это сводит с ума! Не могу в это поверить... В голосе Клоснера доктор уловил безумные, почти истерические нотки, теже нотки, что он всегда слышал в голосах людей, которые звонили и говорили:"Произошел несчастный случай. Немедленно приезжайте". Он спросил, медленно произнося слова: - Вы хотите, чтобы я поднялся с постели и приехал сейчас же? - Да, сейчас же. Прошу вас, быстрее. - Что ж, хорошо, еду. Клоснер сел возле телефона и принялся ждать. Он попытался вспомнить, начто был похож крик дерева, но не смог. Только и помнил, что крик былужасный, испуганный и что ему стало дурно от ужаса. Он попытался представитьсебе, какие звуки произвел бы человек, если бы кто-то намеренно ударил егопо ногам острым предметом, да так, что лезвие глубоко вошло бы в тело изастряло в нем. Наверное, это был бы такой же крик. Впрочем, нет. Совсемдругой. Крик дерева страшнее человеческого крика, потому что звучитиспуганно, монотонно, безголосо. Он подумал о других живых существах, апотом - о поле зрелой пшеницы, которая тянется вверх и кажется живой, а понему идет косилка и срезает колосья, пятьсот колосьев в секунду, каждуюсекунду. О боже, как же они должны кричать! Пятьсот колосьев пшеницы кричатодновременно, и каждую секунду срезается пятьсот штук, и все они кричат и..."Ну уж нет, - подумал он, - в пшеничное поле я со своим прибором не пойду. Япотом никогда не буду есть хлеб. А что же картошка, капуста, морковка, лук?А яблоки? Э, нет. С яблоками все в порядке. Они падают сами по себе, когдасозревают. С яблоками все в порядке, если дать им падать, а не срывать светок. Не то с овощами. Картошка например. Картофелина обязательно издасткрик; закричит и морковка, и лук, и капуста..." Щелкнула задвижка на воротах; он вскочил, вышел из дома и увиделвысокого доктора, идущего по дорожке с черным чемоданчиком в руке. - Ну, - сказал доктор. - Что тут стряслось? - Идемте со мной, доктор. Я хочу, чтобы вы это услышали. Я позвонилвам, потому что вы единственный человек, кому я об этом рассказывал. Эточерез дорогу, в парке. Так вы идете? Доктор взглянул на него. Теперь Клоснер, кажется, успокоился. Не виднобыло признаков безумия или истерии; просто он был чересчур возбужден. Они перешли через дорогу и оказались в парке. Клоснер подвел его когромному буковому дереву, у подножия которого стоял длинный, похожий нагробик ящик, а рядом лежал топор. - Зачем вы его сюда принесли? - спросил доктор. - Мне нужно было дерево. В саду нет больших деревьев. - А топор зачем? - Сейчас узнаете. А теперь наденьте, пожалуйста, наушники и слушайте.Слушайте внимательно, а потом подробно расскажете мне все, что услышали. Ябы хотел окончательно убедиться... Доктор улыбнулся и надел наушники. Клоснер наклонился и щелкнул выключателем на панели прибора, затемподнял топор, расставил ноги и изготовился нанести удар. С минуту онвыжидал. - Вы слышите что-нибудь? - спросил он у доктора. - Что например? - Хотя бы что-то? - Только гул какой-то. Клоснер стоял с топором в руках, силясь заставить себя ударить, но приодной мысли о том, какой крик издаст дерево, он медлил. - Чего же вы ждете? - спросил доктор. - Ничего, - ответил Клоснер и, подняв топор, ударил им по дереву, и вто мгновение, когда он ударил, ему показалось, что он почувствовал (он готовбыл поклясться, что почувствовал), как почва под его ногами всколыхнулась.Ему показалось, будто земля качнулась у него под ногами, будто корни деревадернулись в почве, но было уже слишком поздно, и топор ударил по дереву, илезвие глубоко вошло в древесину. В эту минуту высоко над головой раздалсятреск раскалывающегося дерева, и листья с шумом заскользили о листья другихдеревьев; они оба посмотрели наверх, и доктор крикнул: - Берегитесь! В сторону! Бегите быстрее! Доктор сорвал наушники и быстро побежал прочь, однако Клоснер стоялточно зачарованный, глядя на огромный сук, длиной по меньшей мере вшестьдесят футов, который медленно клонился вниз, с треском разламываясь всамом толстом месте, где он соединялся со стволом. Сук с треском упал наприбор и разбил его вдребезги, и Клоснер едва успел отскочить в сторону. - Боже мой! - воскликнул доктор, бегом возвратившись назад. - Ещенемного - и вас бы придавило. Клоснер глядел на дерево, и на его побледневшем лице застыло выражениеужаса. Он медленно подошел к дереву и осторожно вытащил топор. - Вы слышали? - тихо спросил он, повернувшись к доктору. Доктор еще не успел отдышаться и прийти в себя от испуга. - Что слышал? - В наушниках. Вы что-нибудь слышали, когда я ударил топором? Доктор принялся потирать затылок. - По правде говоря... - начал он, но тотчас же умолк и, нахмурившись,прикусил нижнюю губу. - Нет, я не уверен. Никак не могу утверждатьопределенно. Не думаю, что наушники были на мне более секунды, после тогокак вы ударили топором. - Да-да, но что вы слышали? - Не знаю, - сказал доктор. - Не знаю, что я слышал. Наверное, шумпадающего сука. Он говорил быстро и с каким-то раздражением. - На что был похож этот звук? - Клоснер немного подался вперед,пристально глядя на доктора. - На что точно был похож этот звук? - О черт! - произнес доктор. - Да не знаю я. Меня больше волновало, какбы успеть убежать. Давайте не будем об этом. - Доктор Скотт, на что был похож этот звук? - О господи, да как я могу вам сказать, когда на меня падало дерево и ядолжен был думать только о том, как бы спастись. Доктор явно нервничал. Теперь Клоснер чувствовал это. Он стоялнеподвижно, глядя на доктора, и с полминуты не произносил ни слова. Докторпереступил с ноги на ногу, пожал плечами и повернулся, собираясь уйти. - Ладно, - сказал он, - пора возвращаться. - Послушайте, - сказал маленький человечек, и в лицо ему неожиданнобросилась краска. - Послушайте, вы должны зашить эту рану. - Он указал натрещину, сделанную топором в стволе. - Быстро зашейте ее. - Не говорите глупостей, - сказал доктор. - Делайте, что я вам говорю. Зашивайте ее. Клоснер сжимал в руках топор и говорил тоном, в котором слышаласьугроза. - Не будьте глупцом, - сказал доктор. - Не стану же я зашивать дерево.Хватит. Пошли. - Значит, вы не будете зашивать дерево, потому что не можете? - Разумеется, нет. - В вашем чемоданчике есть йод? - А если и есть, то что из того? - Тогда замажьте рану йодом. Ему будет больно, но ничего не поделаешь. - Теперь вы послушайте, - сказал доктор и снова повернулся, показываявсем своим видом, что собирается уйти. - Не будем валять дурака. Вернемся вдом, а там... - Обработайте рану йодом. Доктор заколебался. Клоснер по-прежнему держал в руках топор. Он решил,что лучшее, что можно сделать, - это быстро убежать, но, разумеется, это невыход. - Хорошо, - сказал он. - Я обработаю ее йодом. Он сходил за своим черным чемоданчиком, лежавшим на траве ярдах вдесяти, открыл его и достал пузырек с йодом и вату. Подойдя к дереву, оноткрыл пузырек, вылил немного йода на вату, наклонился и начал протирать еюрану. При этом он искоса поглядывал на Клоснера, который неподвижно стоял стопором в руках и в свою очередь следил за ним. - Смотрите, чтобы йод попал внутрь. - Разумеется, - сказал доктор. - Теперь обработайте еще одну - ту, что повыше! Доктор сделал так, как ему сказали. - Ну вот, - сказал Скотт. - Теперь все в порядке. Он выпрямился и с серьезным видом осмотрел свою работу. - Все просто отлично. Клоснер приблизился и внимательно осмотрел раны. - Да, - сказал он, медленно кивая своей большой головой. - Да, всепросто отлично. - Он отступил на шаг. - Вы придете завтра, чтобы осмотретьих? - О да, - ответил доктор. - Разумеется. - И еще раз обработаете их йодом? - Если понадобится, то да. - Благодарю вас, доктор, - сказал Клоснер и снова закивал головой. Выпустив из рук топор, он улыбнулся какой-то безумной, возбужденнойулыбкой. Тогда доктор быстро подошел к нему, осторожно взял его за руку исказал: - Нам нужно идти. Они молча вышли из парка и, перейдя через дорогу, направились к дому.

NUNC DIMITTIS

{Ныне отпущаеши (лат). От Луки, гл. 2, ст. 29 ("Ныне отпускаешь рабаТвоего, Владыко, по слову Твоему, с миром.")} Уже почти полночь, и я понимаю, что если сейчас же не начну записыватьэту историю, то никогда этого не сделаю. Весь вечер я пытался заставить себяприступить к делу. Но чем больше думал о случившемся, тем больший ощущалстыд и смятение. Я пытался (и, думаю, правильно делал) проанализировать случившееся инайти если не причину, то хоть какое-то оправдание своему возмутительномуповедению по отношению к Жанет де Пеладжиа. При этом вину свою я признаю. Яхотел (и это самое главное) обратиться к воображаемому сочувствующемуслушателю, некоему мифическому вы, человеку доброму и отзывчивому, которомуя мог бы без стеснения поведать об этом злосчастном происшествии во всехподробностях. Мне остается лишь надеяться, что волнение не помешает мнедовести рассказ до конца. Если уж говорить по совести, то надобно, полагаю, признаться, что болеевсего меня беспокоят не ощущение стыда и даже не оскорбление, нанесенноемною бедной Жанет, а сознание того, что я вел себя чудовищно глупо и что всемои друзья - если я еще могу их так называть, - все эти сердечные и милыелюди, так часто бывавшие в моем доме, теперь, должно быть, думают обо мнекак о злом, мстительном старике. Да, это задевает меня за живое. А если яскажу, что мои друзья - это вся моя жизнь, все, абсолютно все, тогда, бытьможет, вам легче будет меня понять. Однако сможете ли вы понять меня? Сомневаюсь, но, чтобы облегчить своюзадачу, я отвлекусь ненадолго и расскажу, что я собой представляю. Гм, дайте-ка подумать. По правде говоря, я, пожалуй, являю собою особыйтип - притом, заметьте, редкий, но тем не менее совершенно определенный, -тип человека состоятельного, привыкшего к размеренному образу жизни,образованного, средних лет, обожаемого (я тщательно выбираю слова) своимимногочисленными друзьями за шарм, деньги, ученость, великодушие и - яискренне надеюсь на это - за то, что он вообще существует. Его (этот тип)можно встретить только в больших столицах - в Лондоне, Париже, Нью-Йорке, вэтом я убежден. Деньги, которые он имеет, заработаны его отцом, но памятью онем он склонен пренебрегать. Тут он не виноват, потому как есть в егохарактере нечто такое, что дает ему право втайне смотреть свысока на всехтех, у кого так и не хватило ума узнать, чем отличается Рокингем от Споуда,уотерфорд от венециана, шератон от чиппендейла, Моне от Мане или хотя быпоммар от монтраше. {Рокингем - Гончарные мастерские в Англии, в Суинтоне, основаны в 1745г. В 1825 г. продукция получила торговую марку "Рокингем". Дж. Споуд (1754 - 1827) - английский мастер гончарного ремесла. Уотерфорд - место в Ирландии, где производят хрусталь. Венециан - ткань и тяжелый подкладочный сатин. Шератон - стиль мебели XVIII в., по имени английского мастера ТомасаШератона (1751-1806). Чиппендейл - стиль мебели XVIII в., по имени английского мастера ТомасаЧиппендейла (1718 - 1779). Поммар, монтраше - марки вин.} Таким образом, этот человек не только знаток, но, помимо всего прочего,он еще обладает и изысканным вкусом. Имеющиеся у него картины Констебля,Бонингтона, Лотрека, Редона, Вюйяра, Мэтью Смита не хуже произведений тех жемастеров, хранящихся в галерее Тейт, {Дж. Констебль (1776 - 1837) - английский живописец. Р. П. Бонингтон (1801/2 - 1828) - английский живописец. А. де Тулуз-Лотрек (1864 - 1901) - французский живописец. О. Редон (1840 - 1916) - французский живописец. Эд. Вюйяр (1868 - 1940) - французский живописец. М. Смит (1879 - 1959) - английский живописец. Тейт - национальная галерея живописи Великобритании.} и, будучи не только прекрасными, но и баснословно дорогими, они создаютв доме весьма гнетущую атмосферу - взору является нечто мучительное,захватывающее дух, пугающее даже, пугающее настолько, что страшно подумать отом, что у этого человека есть и право, и власть, и стоит ему толькопожелать, и он может изрезать, разорвать, пробить кулаком "Долину Дэдхэм","Гору Сент-Виктуар", "Кукурузное поле в Арле", "Таитянку", "Портрет госпожиСезанн". От самих стен, на которых развешаны эти чудеса, исходит какое-товеликолепие, едва заметный золотистый свет, почти неуловимое сияние роскоши,среди которой он живет, двигается, предается веселью с лукавой беспечностью,доведенной едва ли не до совершенства. Он закоренелый холостяк и, сколько можно судить, никогда не позволяетсебе увлечься женщинами, которые его окружают, а некоторые еще и так горячолюбят. Очень может быть (и на это вы, вероятно, обратили уже внимание), чтоему присущи и разочарование, и неудовлетворенность, и сожаление. Как инекоторое отклонение от нормы. Продолжать, думаю, нет смысла, Я и без того был слишком откровенен. Выменя уже достаточно хорошо знаете, чтобы судить обо мне по справедливости и- смею ли я надеяться на это? - посочувствовать мне, после того каквыслушаете мой рассказ. Вы даже можете прийти к заключению, что большуючасть вины за случившееся следует возложить не на меня, а на некую даму,которую зовут Глэдис Понсонби. В конце концов, именно из-за нее все иначалось. Если бы я не провожал Глэдис Понсонби домой в тот вечер, почтиполгода назад, и если бы она не рассказывала обо мне столь откровеннокое-кому из своих знакомых, тогда это трагическое происшествие никогда и неслучилось бы. Если я хорошо помню, это произошло в декабре прошлого года; я обедал счетой Ашенденов в их чудесном доме, который обращен фасадом на южную границуРиджентс-парк. Было довольно много народа, но Глэдис Понсонби, сидевшаярядом со мной, была единственной дамой, пришедшей без спутника. И когданастало время уходить, я предложил проводить ее до дома. Она согласилась, имы отправились в моем автомобиле; но, к несчастью, когда мы прибыли к ней,она настояла на том, чтобы я зашел в дом и выпил, как она выразилась, "надорожку". Мне не хотелось показаться чопорным, поэтому я последовал за ней. Глэдис Понсонби - весьма невысокая женщина, ростом явно не выше четырехфутов и девяти или десяти дюймов, а может, и того меньше; она из техкрошечных человечков, находиться рядом с которыми - значит испытывать такоечувство, будто стоишь на стуле. Она вдова, моложе меня на несколько лет -пожалуй, ей пятьдесят три или пятьдесят четыре года, и, возможно, тридцатьлет назад была весьма соблазнительной штучкой. Но теперь кожа на ее лицеобвисла, сморщилась, и ничего особенного она собою уже не представляет.Индивидуальные черты лица - глаза, нос, рот, подбородок - все это погребенов складках жира, скопившегося вокруг сморщенного лица, и всегоперечисленного попросту не замечаешь. Кроме, пожалуй, рта, которыйнапоминает мне (не могу удержаться от сравнения) рот лосося. Когда она в гостиной наливала мне бренди, я обратил внимание на то, чтоу нее чуть-чуть дрожат руки. Дама устала, решил я про себя, поэтому мне неследует долго задерживаться. Мы сели на диван и какое-то время обсуждаливечер у Ашенденов и их гостей. Наконец я поднялся. - Сядь, Лайонель, - сказала она. - Выпей еще бренди. - Нет-нет, мне правда уже пора. - Сядь и не будь таким церемонным. Я, пожалуй, выпью еще, а ты хотя быпросто посиди со мной. Я смотрел, как эта крошечная женщина подошла к буфету и, слегкапокачиваясь, взяла бокал так, точно приготовилась совершить обряджертвоприношения; при виде этой невысокой, я бы сказал, приземистой женщины,передвигавшейся на негнущихся ногах, у меня вдруг возникла нелепая мысль,что у нее не было ног выше коленей. - Чему это ты радуешься, Лайонель? Наполняя свой бокал, она отвлеклась, взглянув на меня, и пролиланемного бренди мимо. - Да так, моя дорогая. Ничему особенно. - Тогда прекрати хихикать и скажи-ка лучше, что ты думаешь о моем новомпортрете. Она кивнула в сторону большого холста, висевшего над камином, накоторый я старался не смотреть с той минуты, как мы вошли в гостиную. Вещьужасная, написанная, как мне было хорошо известно, человеком, от которого вЛондоне в последнее время все с ума посходили, очень посредственнымхудожником по имени Джон Ройден. Глэдис, леди Понсонби, была изображена вполный рост, и художник сработал так ловко, что она казалась женщинойвысокой и обольстительной. - Чудесно, - сказал я. - Правда? Я так рада, что тебе нравится. - Просто чудесно. - По-моему, Джон Ройден - гений. Тебе не кажется, что он гений,Лайонель? - Ну, это уж несколько сильно сказано. - То есть ты хочешь сказать, что об этом еще рано говорить? - Именно. - Но послушай, Лайонель, думаю, тебе это будет интересно узнать. ДжонРойден нынче так популярен, что ни за что не согласится написать портретменьше чем за тысячу гиней! - Неужели? - О да! И тот, кто хочет иметь свой портрет, выстаивает к нему целуюочередь. - Очень любопытно. - А возьми этого своего Сезанна, или как там его. Готова поспорить, чтоон за всю свою жизнь столько денег не заработал. - Это точно! - И ты называешь его гением? - Пожалуй. - Значит, и Ройден гений, - заключила она, откинувшись на диване. -Деньги - лучшее тому доказательство. Какое-то время она молчала, потягивая бренди, и край бокала стучал о еезубы, когда она подносила его ко рту трясущейся рукой. Она заметила, что янаблюдаю за ней, и, не поворачивая головы, скосила глаза и испытующепоглядела на меня. - Ну-ка скажи мне, о чем ты думаешь? Вот уж чего я терпеть не могу, так это когда меня спрашивают, о чем ядумаю. В таких случаях я ощущаю прямо-таки физическую боль в груди и начинаюкашлять. - Ну же, Лайонель. Говори. Я покачал головой, не зная, что отвечать. Тогда она резко отвернулась ипоставила бокал с бренди на небольшой столик, находившийся слева от нее; то,как она это сделала, заставило меня предположить - сам не знаю почему, - чтоона почувствовала себя оскорбленной и теперь готовилась предпринять какие-тодействия. Наступило молчание. Я выжидал, ощущая неловкость, и, поскольку незнал, о чем еще говорить, стал делать вид, будто чрезвычайно увлеченкурением сигары, - внимательно рассматривал пепел и нарочито медленно пускалдым к потолку. Она, однако, молчала. Что-то меня стало раздражать в этойособе - может, злобно-мечтательный вид, который она напустила на себя. Мневдруг захотелось встать и уйти. Когда она снова посмотрела на меня, яувидел, что она хитро мне улыбается этими своими погребенными глазками, новот рот - о, опять мне вспомнился лосось! - был совершенно неподвижен. - Лайонель, мне кажется, я должна открыть тебе один секрет. - Извини, Глэдис, но мне правда пора. - Не пугайся, Лайонель. Я не стану смущать тебя. Ты вдруг такиспугался. - Я не очень-то смыслю в секретах. - Я вот сейчас о чем подумала, - продолжала она. - Ты так хорошоразбираешься в картинах, что это должно заинтересовать тебя. Она совсем не двигалась, лишь пальцы ее все время шевелились. Она безконца крутила ими, и они были похожи на клубок маленьких белых змей,извивающихся у нее на коленях. - Так ты не хочешь, чтобы я открыла тебе секрет, Лайонель? - Ты же знаешь, дело не в этом. Просто уже ужасно поздно... - Это, наверное, самый большой секрет в Лондоне. Женский секрет.Полагаю, в него посвящены, дай-ка подумать, в общей сложности тридцать илисорок женщин. И ни одного мужчины. Кроме него, разумеется, Джона Ройдена. Мне не очень-то хотелось, чтобы она продолжала, поэтому я промолчал. - Но сначала обещай мне, что ни единой живой душе ничего не расскажешь. - Да бог с тобой! - Так ты обещаешь, Лайонель? - Да, Глэдис, хорошо, обещаю. - Вот и отлично! Тогда слушай. Она взяла стакан с бренди и удобно устроилась в углу дивана. - Полагаю, тебе известно, что Джон Ройден рисует только женщин? - Этого я не знал. - И притом женщина всегда либо стоит, либо сидит, как я вон там, тоесть он рисует ее с ног до головы. А теперь посмотри внимательно на картину,Лайонель. Видишь, как замечательно нарисовано платье? - Ну и что? - Пойди и посмотри поближе, прошу тебя. Я неохотно поднялся, подошел к портрету и внимательно на негопосмотрел. К своему удивлению, я увидел, что краска на платье была наложенатаким толстым слоем, что буквально выпячивалась. Это был прием по-своемудовольно эффектный, но не слишком оригинальный и для художника несложный. - Видишь? - спросила она. - Краска на платье лежит толстым слоем, неправда ли? - Да. - Между тем за этим кое-что скрывается, Лайонель. Думаю, будет лучше,если я опишу тебе все, что случилось в самый первый раз, когда я пришла кнему на сеанс. "Ну и зануда, - подумал я. - Как бы мне улизнуть?" - Это было примерно год назад, и я помню, какое волнение я испытывала,оттого что мне предстоит побывать в студии великого художника. Я облачиласьво все новое от Нормана Хартнелла, {Н. Хартнелл (1901 - 1979) английскийкутюрье. Шил одежду для королевской семьи} специально напялила краснуюшляпку и отправилась к нему. Мистер Ройден встретил меня у дверей и,разумеется, покорил меня. У него бородка клинышком, глаза голубые ипронизывающий взгляд. На нем был черный бархатный пиджак. Студия огромная, сбархатными диванами красного цвета, обитыми бархатом стульями - он обожаетбархат, - и с бархатными занавесками, и даже бархатным ковром на полу. Онусадил меня, предложил выпить и тотчас же приступил к делу. Рисует он нетак, как другие художники. По его мнению, чтобы достичь совершенства приизображении женской фигуры, существует только один-единственный способ. Онвысказал надежду, что меня не шокирует, когда я услышу, в чем этот способсостоит. "Не думаю, что меня это шокирует, мистер Ройден", - сказала я ему."Я надеюсь", - отвечал он. У него просто великолепные белые зубы, и, когдаон улыбается, они как бы светятся в бороде. "Дело, видите ли, вот в чем, -продолжал он. - Посмотрите на любую картину, изображающую женщину - всеравно, кто ее написал, - и вы увидите, что хотя платье и хорошо нарисовано,тем не менее возникает впечатление чего-то искусственного, некой ровности,будто платье накинуто на бревно. И знаете, почему так кажется?" - "Нет,мистер Ройден, не знаю". - "Потому что сами художники не знают, что подним". Глэдис Понсонби умолкла, чтобы сделать еще несколько глотков бренди. - Не пугайся так, Лайонель, - сказала она мне. - Тут нет ничегодурного. Успокойся и дай мне закончить. И тогда мистер Ройден сказал: "Вотпочему я настаиваю на том, чтобы сначала рисовать обнаженную натуру". -"Боже праведный, мистер Ройден!" - воскликнула я. "Если вы возражаете, яготов пойти на небольшую уступку, леди Понсонби, - сказал он. - Но я быпредпочел иной путь". - "Право же, мистер Ройден, я не знаю". - "А когда янарисую вас в обнаженном виде, - продолжал он, - вам придется выждатьнесколько недель, пока высохнет краска. Потом вы возвращаетесь, и я рисуювас в нижнем белье. А когда и оно подсохнет, я нарисую сверху платье.Видите, как все просто". - Да он попросту нахал! - воскликнул я. - Нет, Лайонель, нет! Ты совершенно не прав. Если бы ты слышал, как онпрелестно обо всем этом говорит, с какой неподдельной искренностью. Сразувидно, знает, что говорит. - Повторяю, Глэдис, он же нахал! - Ну не будь же таким глупым, Лайонель. И потом, дай мне закончить.Первое, что я ему тогда сказала, что мой муж (который тогда еще был жив) низа что на это не пойдет. "А ваш муж и не должен об этом знать, - отвечал он. - Стоит ливолновать его? Никто не знает моего секрета, кроме тех женщин, которых ярисовал". Я еще посопротивлялась немного, и потом, помнится, он сказал: "Моядорогая леди Понсонби, в этом нет ничего безнравственного. Искусствобезнравственно лишь тогда, когда им занимаются дилетанты. То же - вмедицине. Вы ведь не станете возражать, если вам придется раздеться вприсутствии врача?" Я сказала ему, что стану, если я пришла к нему с жалобой на боль в ухе.Это его рассмешило. Однако он продолжал убеждать меня, поэтому спустякакое-то время я сдалась. Вот и все. Итак, Лайонель, дорогой, теперь тызнаешь мой секрет. Она поднялась и отправилась за очередной порцией бренди. - Ты мне правду рассказала, Глэдис? - Разумеется, все это правда. - То есть ты хочешь сказать, что он всех так рисует? - Да. И весь юмор состоит в том, что мужья об этом ничего не знают. Онивидят лишь замечательный портрет своей жены, полностью одетой. Конечно же,нет ничего плохого в том, что тебя рисуют обнаженной; художники все времяэто делают. Однако наши глупые мужья почему-то против этого. - Ну и наглый же он тип! - А по-моему, он гений. - Клянусь, он украл эту идею у Гойи. - Чушь, Лайонель. - Ну разумеется, это так. Однако скажи мне вот что, Глэдис. Тычто-нибудь знала об этих... так сказать приемах Ройдена, прежде чемотправиться к нему? Когда я задал ей этот вопрос, она как раз наливала себе бренди;поколебавшись, она повернула голову в мою сторону и улыбнулась мне своейшелковистой улыбочкой, раздвинув уголки рта. - Черт тебя побери, Лайонель, - сказала она. - Ты дьявольски умен. Оттебя ничего не скроешь. - Так, значит, знала? - Конечно. Мне сказала об этом Гермиона Гэрдлстоун. - Так я и думал! - И все равно в этом нет ничего дурного. - Ничего, - согласился я. - Абсолютно ничего. Теперь мне все было совершенно ясно. Этот Ройден и вправду нахал, даеще и взялся проделывать самые гнусные психологические фокусы. Ему отличноизвестно, что в городе имеется целая группа богатых, ничем не занятыхженщин, которые встают с постели в полдень и проводят остаток дня, пытаясьразвеять тоску, - играют в бридж, канасту, ходят по магазинам, пока ненаступит час пить коктейли. Больше всего они мечтают о каком-нибудьнебольшом приключении, о чем-то необычном, и чем это обойдется им дороже,тем лучше. Понятно, новость о том, что можно развлечься таким вот образом,распространяется среди них подобно эпидемии. Я живо представил себе ГермионуГэрдлстоун за карточным столиком, рассказывающую об этом какой-нибудь своейподруге: "... Но, дорогая моя, это просто потрясающе... Не могу тебепередать, как это интересно... гораздо интереснее, чем ходить к врачу..." - Ты ведь никому не расскажешь, Лайонель? Ты же обещал. - Ну конечно нет. Но теперь я должен идти. Глэдис, мне в самом деле ужепора. - Не говори глупости. Я только начинаю хорошо проводить время. Хотя быпосиди со мной, пока я не допью бренди. Я терпеливо сидел на диване, пока она без конца тянула свое бренди. Онапо-прежнему поглядывала на меня своими погребенными глазками, притом как-тоозорно и коварно, и у меня было сильное подозрение, что эта женщинавынашивает замысел очередного скандала. Глаза ее злодейски сверкали, вуголках рта затаилась усмешка, и я почувствовал - хотя, может, мне этотолько показалось, - опасность. И тут неожиданно, так неожиданно, что я даже вздрогнул, она спросила: - Лайонель, что это за слухи ходят о тебе и Жанет де Пеладжиа? - Глэдис, прошу тебя... - Лайонель, ты покраснел! - Ерунда. - Неужели старый холостяк наконец-то обратил на кого-то внимание? - Глэдис, все это так глупо. Я попытался было подняться, но она положила руку мне на колено иудержала меня. - Разве ты не знаешь, Лайонель, что теперь у нас не должно бытьсекретов друг от друга? - Жанет - прекрасная девушка. - Едва ли можно назвать ее девушкой. Глэдис помолчала, глядя в огромный бокал с бренди, который она сжималав ладонях. - Но я, разумеется, согласна с тобой, Лайонель - она во всех отношенияхпрекрасный человек. Разве что, - очень медленно проговорила она, - разве чтоиногда она говорит весьма странные вещи. - Что еще за вещи? - Ну, всякие... о разных людях. О тебе например. - И что же она говорила обо мне? - Да так, ничего особенного. Тебе это неинтересно. - Что она говорила обо мне? - Право же, это даже не стоит того, чтобы повторять. Просто мне этопоказалось довольно странным. - Глэдис, что она говорила? В ожидании ответа я чувствовал, как весь обливаюсь потом. - Ну, как бы тебе сказать? Она, разумеется, просто шутила, и у меня и вмыслях не было рассказывать тебе об этом, но мне кажется, она действительноговорила, что все это ей немножечко надоело. - Что именно? - Кажется, речь шла о том, что она вынуждена обедать с тобой чуть ли некаждый день или что-то в этом роде. - Она сказала, что ей это надоело? - Да. Глэдис Понсонби одним большим глотком осушила бокал и подалась вперед. - Если уж тебе действительно интересно, то она сказала, что ей все этодо чертиков надоело. И потом... - Что она еще говорила? - Послушай, Лайонель, да не волнуйся ты так. Я ведь для твоей же пользытебе все это рассказываю. - Тогда живо выкладывай все до конца. - Вышло так, что сегодня днем мы играли с Жанет в канасту, и я спросилау нее, не пообедает ли она со мной завтра. Нет, она занята. - Продолжай. - Вообще-то она произнесла следующее: "Завтра я обедаю с этим старымзанудой Лайонелем Лэмпсоном". - Это Жанет так сказала? - Да, Лайонель, дорогой. - Что еще? - По-моему, и этого довольно. Не думаю, что я должна пересказывать тебеи все остальное. - Немедленно выкладывай все до конца! - Лайонель, ну не кричи же так на меня. Конечно, я все тебе расскажу,если ты так настаиваешь. Если хочешь знать, я бы не считала себя настоящимдругом, если бы этого не сделала. Тебе не кажется, что это знак истиннойдружбы, когда два человека, вроде нас с тобой... - Глэдис! Прошу тебя, да говори же! - О господи, да дай же мне подумать! Значит, так... Если я правильнопомню, на самом деле она сказала следующее... Ноги Глэдис Понсонби едва касались пола, хотя она сидела прямо; онаотвела от меня свой взгляд и уставилась в стену, а потом весьма умелозаговорила не своим низким голосом, так хорошо мне знакомым: - "Такая тоска, моя дорогая, ведь с Лайонелем все заранее известно, сначала и до конца. Обедать мы будем в Савой-гриле - мы всегда обедаем вСавой-гриле, - и целых два часа я вынуждена буду слушать этого чванливогостарого... то есть я хочу сказать, что мне придется слушать, как он будетразглагольствовать о картинах и фарфоре - он только об этом и говорит. Домоймы отправимся в такси. Он возьмет меня за руку, придвинется поближе, япочувствую запах сигары и бренди, и он станет бормотать о том, как бы емухотелось, о, как бы ему хотелось быть лет на двадцать моложе. А я скажу: "Выне могли бы опустить стекло?" И когда мы подъедем к моему дому, я скажу ему,чтобы он отправлялся в том же такси, однако он сделает вид, что не слышит, ибыстренько расплатится. А потом, когда мы подойдем к двери и я буду искатьключи, в его глазах появится взгляд глупого спаниеля. Я медленно вставлюключ в замок, медленно буду его поворачивать и тут - быстро-быстро, не даваяему опомниться, - пожелаю доброй ночи, вбегу в дом и захлопну за собойдверь..." Лайонель! Да что это с тобой, дорогой? Тебе явно нехорошо... К счастью, в этот момент я, должно быть, полностью отключился. Чтопроизошло дальше в этот ужасный вечер, я практически не помню, хотя у менясохранилось смутное и тревожное воспоминание, что когда я пришел в себя, тосовершенно потерял самообладание и позволил Глэдис Понсонби утешать менясамыми разными способами. Потом я, кажется, был отправлен домой, однакополностью сознание вернулось ко мне лишь на следующее утро, когда япроснулся в своей постели. Я чувствовал себя слабым и опустошенным. Я неподвижно лежал с закрытымиглазами, пытаясь восстановить события минувшего вечера: гостиная ГлэдисПонсонби, Глэдис сидит на диване и потягивает бренди, ее маленькоесморщенное лицо, рот, похожий на рот лосося, и она говорит и говорит...Кстати, о чем это она говорила? Ах да! Обо мне. Боже мой, ну конечно же! ОЖанет и обо мне. Как это мерзко и гнусно! Неужели Жанет произносила этислова? Да как она могла? Помню, с какой ужасающей быстротой во мне начала расти ненависть кЖанет де Пеладжиа. Все произошло в считанные минуты. Я попытался былоотделаться от мыслей о ней, но они пристали ко мне, точно лихорадка, и скороя уже обдумывал способ возмездия, словно какой-нибудь кровожадный гангстер. Вы можете сказать: довольно странная манера поведения для такогочеловека, как я, на что я отвечу: вовсе нет, если принять во вниманиеобстоятельства. По-моему, такое может заставить человека пойти на убийство.По правде говоря, не будь во мне некоторой склонности к садизму, побудившейменя изыскивать более утонченное и мучительное наказание для моей жертвы, ябы и сам стал убийцей. Однако я пришел к заключению, что просто убить этуженщину - значит сделать ей добро, да и к тому же на мой вкус это весьмагрубо. Поэтому я принялся обдумывать какой-нибудь более изощренный способ. Вообще-то я скверный выдумщик; что-либо выдумывать кажется мне жуткимзанятием, и практики у меня в этом деле никакой. Однако ярость и ненавистьспособны невероятно концентрировать мысли, и весьма скоро в моей головесозрел замысел, замысел столь восхитительный и волнующий, что захватил меняполностью. К тому времени, когда я обдумал все детали и мысленно преодолелпару незначительных затруднений, разум мой воспарил необычайно, и я помню,что начал дико прыгать на кровати и хлопать в ладоши. Вслед за тем я уселсяс телефонной книгой на коленях и принялся торопливо разыскивать нужнуюфамилию. Найдя ее, я поднял трубку и набрал номер. - Хэлло, - сказал я. - Мистер Ройден? Мистер Джон Ройден? - Да. Уговорить его заглянуть ко мне ненадолго было нетрудно. Прежде я с нимне встречался, но ему, конечно, известно было мое имя как видного собирателякартин и как человека, занимающего некоторое положение в обществе. Такуюважную птицу, как я, он не мог себе позволить упустить. - Дайте-ка подумать, мистер Лэмпсон, - сказал он. - Я смогуосвободиться через пару часов. Вас это устроит? Я отвечал, что это замечательно, дал ему свой адрес и выскочил изпостели. Просто удивительно, какой восторг меня охватил. Еще недавно я был вотчаянии, размышляя об убийстве и самоубийстве и не знаю о чем еще, и вот яуже в ванной насвистываю какую-то арию из Пуччини. Предвкушая удовольствие,потираю руки и выкидываю всякие фортели, даже свалился на пол и захихикал,точно школьник. В назначенное время мистера Джона Ройдена проводили в мою библиотеку, ия поднялся, чтобы приветствовать его. Это был опрятный человечек небольшогороста, с несколько рыжеватой козлиной бородкой. На нем была черная бархатнаякуртка, галстук цвета ржавчины, красный пуловер и черные замшевые башмаки. Япожал его маленькую аккуратненькую ручку. - Спасибо за то, что вы пришли так быстро, мистер Ройден. - Не стоит благодарить меня, сэр. Его розовые губы, прятавшиеся в бороде, как губы почти всех бородатыхмужчин, казались мокрыми и голыми. Еще раз выразив восхищение его работой, ятотчас же приступил к делу. - Мистер Ройден, - сказал я, - у меня к вам довольно необычная просьба,несколько личного свойства. - Да, мистер Лэмпсон? Он сидел в кресле напротив меня, склонив голову, живой и бойкий, точноптица. - Разумеется, я надеюсь, что могу полагаться на вашу сдержанность всмысле того, что я скажу. - Можете во мне не сомневаться, мистер Лэмпсон. - Отлично. Я предлагаю вам следующее: в городе есть некая дама, и яхочу, чтобы вы ее нарисовали. Мне бы очень хотелось иметь ее хорошийпортрет. Однако в этом деле имеются некоторые сложности. К примеру, в силуряда причин мне бы не хотелось, чтобы она знала, кто заказчик. - То есть вы хотите сказать... - Именно, мистер Ройден. Именно это я и хочу сказать. Я уверен, что,будучи человеком благовоспитанным, вы меня поймете. Он улыбнулся кривой улыбочкой, показавшейся в бороде, и понимающекивнул. - Разве так не бывает, - продолжал я, - что мужчина... как бы этополучше выразиться?.. был без ума от дамы и вместе с тем имел основательныепричины желать, чтобы она об этом не знала? - Еще как бывает, мистер Лэмпсон. - Иногда мужчине приходится подбираться к своей жертве с необычайнойосторожностью, терпеливо выжидая момент, когда можно себя обнаружить. - Точно так, мистер Лэмпсон. - Есть ведь лучшие способы поймать птицу, чем гоняться за ней по лесу. - Да, вы правы, мистер Лэмпсон. - А можно и насыпать ей соли на хвост. - Ха-ха! - Вот и отлично, мистер Ройден. Думаю, вы меня поняли. А теперьскажите, вы случайно не знакомы с дамой, которую зовут Жанет де Пеладжиа? - Жанет де Пеладжиа? Дайте подумать... Пожалуй, да. То есть я хочусказать, по крайней мере слышал о ней. Но никак не могу утверждать, что я сней знаком. - Жаль. Это несколько усложняет дело. А как вы думаете, вы могли быпознакомиться с ней... ну, например, на какой-нибудь вечеринке или ещегде-нибудь? - Это дело несложное, мистер Лэмпсон. - Хорошо, ибо вот что я предлагаю: вы отправитесь к ней и скажете, чтоименно она - тот тип, который вы ищете уже много лет, что у нее именно толицо, та фигура, да и глаза того цвета. Впрочем, вы лучше меня знаете. Потомспросите у нее, не против ли она бесплатно позировать вам. Скажете, что выбы хотели сделать ее портрет к выставке в Академии в следующем году. Яуверен, что она будет рада помочь вам и, я бы сказал, почтет это за честь.Потом вы нарисуете ее и выставите картину, а по окончании выставки доставитеее мне. Никто, кроме вас, не должен знать, что я купил ее. Мне показалось, что маленькие круглые глазки мистера Джона Ройденасмотрят на меня проницательно. Он сидел на краешке кресла и своим видомнапоминал мне малиновку с красной грудью, сидящую на ветке иприслушивающуюся к подозрительному шороху. - Во всем этом нет решительно ничего дурного, - сказал я. - Пусть этобудет, если угодно, невинный маленький заговор, задуманный... э-э-э...довольно романтичным стариком. - Понимаю, мистер Лэмпсон, понимаю... Казалось, он еще колеблется, поэтому я быстро прибавил: - Буду рад заплатить вам вдвое больше того, что вы обычно получаете. Это его окончательно сломило. Он просто облизнулся. - Вообще-то, мистер Лэмпсон, должен сказать, что я не занимаюсь такогорода делами. Вместе с тем нужно быть весьма бессердечным человеком, чтобыотказаться от такого... скажем так... романтического поручения. - И прошу вас, мистер Ройден, мне бы хотелось, чтобы это был портрет вполный рост. На большом холсте... Ну, допустим... раза в два больше, чем воттот Мане на стене. - Примерно шестьдесят на тридцать шесть? - Да. И мне бы хотелось, чтобы она стояла. Мне кажется, в этой позе онаособенно изящна. - Я все понял, мистер Лэмпсон. С удовольствием нарисую столь прекраснуюдаму. "Еще с каким удовольствием, - подумал я. - Да ты, мой мальчик, иначе иза кисть не возьмешься. Уж насчет удовольствия не сомневаюсь". Однако ему ясказал: - Хорошо, мистер Ройден, в таком случае полагаюсь на вас. И незабудьте, пожалуйста, этот маленький секрет должен оставаться между нами. Едва он ушел, как я заставил себя усесться и сделать двадцать пятьглубоких вдохов. Ничто другое не удержало бы меня от того, чтобы незапрыгать и не закричать от радости. Никогда прежде не приходилось мнеощущать такое веселье. Мой план сработал! Самая трудная часть преодолена.Теперь лишь остается ждать, долго ждать. На то, чтобы закончить картину, унего с его методами уйдет несколько месяцев. Что ж, мне остается толькозапастись терпением, вот и все. Мне тут же пришла в голову мысль, что лучше всего на это времяотправиться за границу; и на следующее утро, отослав записку Жанет (скоторой, если помните, я должен был обедать в тот вечер) и сообщив ей, чтоменя вызвали из-за границы, я отбыл в Италию. Там, как обычно, я чудесно провел время, омрачаемое лишь постояннымнервным возбуждением, причиной которого была мысль о том, что когда-то мневсе-таки предстоит возвратиться к месту событий. В конце концов в июле, четыре месяца спустя, я вернулся домой - как разна следующий день после открытия выставки в Королевской Академии, - и, ксвоему облегчению, обнаружил, что за время моего отсутствия все прошло всоответствии с моим планом. Картина, изображающая Жанет де Пеладжиа, былазакончена, висела в выставочном зале и уже вызвала весьма благоприятныеотзывы со стороны как критиков, так и публики. Сам я удержался от соблазнавзглянуть на нее, однако Ройден сообщил мне по телефону, что поступилизапросы от некоторых лиц, пожелавших купить ее, но он всем дал знать, чтоона не продается. Когда выставка закрылась, Ройден доставил картину в мойдом и получил деньги. Я тотчас же отнес ее к себе в мастерскую и со все возрастающимволнением принялся внимательно осматривать ее. Художник изобразил даму вчерном платье, а на заднем плане стоял диван, обитый красным бархатом. Еелевая рука покоилась на спинке тяжелого кресла, также обитого краснымбархатом, а с потолка свисала огромная хрустальная люстра. О господи, подумал я, ну и жуть! Сам портрет, впрочем, был неплох. Онсхватил ее выражение - наклон головы, широко раскрытые голубые глаза,большой, безобразно красивый рот с тенью улыбки в одном уголке. Конечно же,он польстил ей. На лице ее не было ни одной морщинки и ни малейшего намекана двойной подбородок. Я приблизил лицо, чтобы повнимательнее рассмотреть,как он нарисовал платье. Да, краска тут лежала более толстым слоем, гораздоболее толстым. И не в силах более сдерживаться, я сбросил пиджак и занялсяприготовлениями к работе. Здесь мне следует сказать, что картины я реставрирую сам и делаю этонеплохо. Например, подчистить картину - задача относительно простая, еслиесть терпение и легкая рука, а с теми профессионалами, которые делаютневероятную тайну из своего ремесла и требуют за работу умопомрачительноговознаграждения, я дел не имею. Что касается моих картин, то я всегдазанимаюсь ими сам. Отлив немного скипидара, я добавил в него несколько капель спирта.Смочив этой смесью ватку, я отжал ее и принялся нежно, очень нежно,вращательными движениями снимать черную краску платья. Только бы Ройден далкаждому слою как следует высохнуть, прежде чем наложить другой, иначе дваслоя смешались, и то, что я задумал, осуществить будет невозможно. Скоро яоб этом узнаю. Я трудился над квадратным дюймом черного платья где-то вобласти живота дамы. Времени я не жалел, тщательно счищая краску, добавляя всмесь каплю-другую спирта, потом, отступив, смотрел на свою работу, добавлялеще каплю, пока раствор не сделался достаточно крепким, чтобы растворитьпигмент. Наверное, целый час я корпел над этим маленьким квадратиком черногоцвета, стараясь действовать все более осторожно, по мере того как подбиралсяк следующему слою. И вот показалось крошечное розовое пятнышко,становившееся все больше и больше, пока весь квадратный дюйм не стал яркимрозовым пятном. Я быстро обработал его чистым скипидаром. Пока все шло хорошо. Я уже знал, что черную краску можно снять, непотревожив то, что было под ней. Если у меня хватит терпения и усердия, то ялегко смогу снять ее целиком. Я также определил правильный состав смеси ито, с какой силой следует нажимать, чтобы не повредить следующий слой.Теперь дело должно пойти быстрее. Должен сказать, что это занятие меня забавляло. Я начал с середины телаи пошел вниз, и, по мере того как нижняя часть ее платья по кусочкуприставала к ватке, взору стал являться какой-то предмет нижнего бельярозового цвета. Хоть убейте, не знаю, как эта штука называется, одно могусказать - конструкция была капитальная, и назначение ее, видимо, состояло втом, чтобы стиснуть расплывшееся женское тело, придать ему складнуюобтекаемую форму и создать ложное впечатление стройности. Спускаясь все нижеи ниже, я столкнулся с удивительным набором подвязок, тоже розового цвета,которые соединялись с этой эластичной сбруей и тянулись вниз, дабыухватиться за верхнюю часть чулок. Совершенно фантастическое зрелище предстало моим глазам, когда яотступил на шаг. Увиденное вселило в меня сильное подозрение, что менядурачили, ибо не я ли в продолжение всех этих последних месяцев восхищалсяграциозной фигурой этой дамы? Да она просто мошенница. Тут сомнений никакихнет. Однако вот что интересно: многие ли женщины прибегают к подобномуобману? - подумал я. Разумеется, я знал, что в те времена, когда женщиныносили корсеты, для дамы было обычным делом шнуровать себя, однако япочему-то полагал, что в наши дни для них остается лишь диета. Когда сошла вся нижняя половина платья, я переключил свое внимание наверхнюю часть, медленно продвигаясь кверху от середины тела. Здесь, в районедиафрагмы, был кусочек обнаженного тела; затем, чуть повыше, я натолкнулсяна покоящееся на груди приспособление, сделанное из какого-то тяжелогочерного металла и отделанное кружевом. Это, как мне было отлично известно,бюстгальтер - еще одно капитальное устройство, поддерживаемое посредствомчерных бретелек столь же искусно и ловко, что и висячий мост с помощьюподвесных канатов. "Ну и ну, - подумал я. - Век живи - век учись". Но вот работа закончена, и я снова отступил на шаг, чтобы в последнийраз взглянуть на картину. Зрелище было и вправду удивительное! Эта женщина,Жанет де Пеладжиа, изображенная почти в натуральную величину, стояла внижнем белье (по-моему, в какой-то гостиной), над головой ее висела огромнаялюстра, а рядом стояло кресло, обитое красным бархатом. Притом сама она (чтобыло особенно волнующе) глядела столь беззаботно, столь безмятежно. Ееголубые глаза были широко раскрыты, а безобразно красивый рот расплылся влегкой улыбке. Еще я вдруг заметил, что она необычайно кривонога, точножокей, и это несколько потрясло меня. Сказать по правде, картина в целомсмущала. Было такое чувство, словно я не имел права находиться в комнате иуж точно не имел права рассматривать картину. Поэтому спустя какое-то времяя вышел и прикрыл за собой дверь. Я старался вести себя в рамках приличий. А теперь - следующий и последний шаг! И не думайте, будто за это времямоя жажда мщения сколько-нибудь уменьшилась. Напротив, она только возросла,и, когда осталось совершить последний акт, скажу вам, мне стало трудносдерживаться. В эту ночь, к примеру, я вообще не ложился спать. А все дело в том, что мне не терпелось разослать приглашения. Япросидел всю ночь, сочиняя тексты и надписывая конверты. Всего их былодвадцать два, и мне хотелось, чтобы каждое послание было личным: "В пятницу,двадцать второго, в восемь вечера, я устраиваю небольшой ужин. Оченьнадеюсь, что вы сможете ко мне прийти... С нетерпением жду встречи свами..." Самое первое приглашение, наиболее тщательно обдуманное, былоадресовано Жанет де Пеладжиа. В нем я выражал сожаление по поводу того, чтотак долго ее не видел... был за границей... хорошо бы встретиться и т. д. ит. п. Следующее было адресовано Глэдис Понсонби. Я также пригласил ледиГермиону Гэрдлстоун, принцессу Бичено, миссис Кадберд, сэра Хьюберта Кола,миссис Гэлболли, Питера Юана-Томаса, Джеймса Пискера, сэра Юстаса Пигроума,Питера ван Сантена, Элизабет Мойнихан, лорда Малхеррина, Бертрама Стюарта,Филиппа Корнелиуса, Джека Хилла, леди Эйкман, миссис Айсли, ХамфриКинга-Хауэрда, Джона О'Коффи, миссис Ювари и наследную графиню Воксвортскую. Список был тщательно продуман и включал в себя самых замечательныхмужчин, самых блестящих и влиятельных женщин верхушки нашего общества. Я отдавал себе отчет в том, что ужин в моем доме является событиемнезаурядным; все считали обязательным побывать у меня. И, следя за тем, каккончик пера быстро движется по бумаге, я живо представлял себе дам, которые,едва получив утром приглашение, в предвкушении удовольствия снимают трубкутелефона, стоящего возле кровати, и визгливыми голосами сообщают другдружке: "Лайонель устраивает вечеринку... Он тебя тоже пригласил? Моядорогая, как это замечательно... У него всегда так вкусно... и он такойпрекрасный мужчина, не правда ли?" Неужели так и будут говорить? Неожиданно мне пришло в голову, что всеможет происходить и по-другому. Скорее, пожалуй, так: "Я согласна с тобой,дорогая, да, неплохой старик, но немножко занудливый, тебе так не кажется?..Что ты сказала?.. Скучный?.. Верно, моя дорогая. Ты прямо в точку попала...Ты слышала, что о нем однажды сказала Жанет де Пеладжиа?.. Ах да, ты ужезнаешь об этом... Очень смешно, правда?.. Бедная Жанет... не понимаю, какона могла терпеть его так долго..." Как бы то ни было, приглашения я разослал, и в течение двух дней все спризнательностью приняли их, кроме миссис Кадберд и сэра Хьюберта Кола,бывших в отъезде. Двадцать второго, в восемь тридцать вечера, моя большая гостинаянаполнилась людьми. Гости расхаживали по комнате, восхищаясь картинами,потягивая мартини и громко разговаривая друг с другом. От женщин сильнопахло духами, у мужчин, облаченных в строгие смокинги, были розовые лица.Жанет де Пеладжиа надела то же черное платье, в котором она была изображенана портрете, и всякий раз, когда она попадала в поле моего зрения, у меняперед глазами возникала картинка точно из какого-нибудь глупого мультик