Главная | Обратная связь

АВТОМАТИЧЕСКИЙ СОЧИНИТЕЛЬ 4 страница

ТАЙНА МИРОЗДАНИЯ

На рассвете моей корове понадобился бык. От этого мычания можно с умасойти, особенно если коровник под окном. Поэтому я встал пораньше, позвонилКлоду на заправочную станцию и спросил, не поможет ли он мне свести ее внизпо склону крутого холма и перевести через дорогу на ферму Рамминса, чтобытам ее обслужил его знаменитый бык. Клод явился через пять минут. Мы затянули веревку на шее коровы и пошлипо тропинке. Было прохладное сентябрьское утро. По обеим сторонам тропинкитянулись высокие живые изгороди, а орешники были усыпаны большими зрелымиплодами. - Ты когда-нибудь видел, как Рамминс спаривает? - спросил у меня Клод. Я ответил, что никогда не видел, чтобы кто-то по правилам спаривал быкаи корову. - Рамминс делает это особенно, - сказал Клод. - Так, как Рамминс, неспаривает никто на свете. - И что он делает особенного? - Тебя ждет приятный сюрприз, - сказал Клод. - Корову тоже, - сказал я. - Если бы в мире знали, как Рамминс спаривает, - сказал Клод, - то онбы прославился на весь белый свет. В науке о молочном скотоводстве произошелбы переворот в масштабе всей вселенной. - Почему же он тогда никому об этом не расскажет? - Мне кажется, этого он хочет меньше всего, - ответил Клод. - Рамминсне тот человек, чтобы забивать себе голову подобными вещами. У него лучшеестадо коров на мили вокруг, и только это его и интересует. Он не желает,чтобы сюда налетели газетчики с вопросами - а именно это и случится, если онем станет известно. - А почему ты мне об этом не расскажешь? - спросил я. Какое-то время мы шли молча следом за коровой. - Меня удивляет, что Рамминс согласился одолжить тебе своего быка, -сказал Клод. - Раньше за ним такое не водилось. В конце тропинки мы перешли через дорогу на Эйлсбери, поднялись на холмна другом конце долины и направились к ферме. Корова поняла, что где-то таместь бык, и потянула за веревку сильнее. Нам пришлось прибавить шагу. У входа на ферму ворот не было - просто неогороженный кусок земли сзамощенным булыжником двором. Через двор шел Рамминс с ведром молока. Увидевнас, он медленно поставил ведро и направился в нашу сторону. - Значит, готова? - спросил он. - Вся на крик изошла, - ответил я. Рамминс обошел вокруг коровы и внимательно ее осмотрел. Он был невысок,приземист и широк в плечах, как лягушка. У него был широкий, как у лягушки,рот, сломанные зубы и быстро бегающие глазки, но за годы знакомства янаучился уважать его за мудрость и остроту ума. - Ладно, - сказал он. - Кого ты хочешь - телку или быка? - А что, у меня есть выбор? - Конечно, есть. - Тогда лучше телку, - сказал я, стараясь не рассмеяться. - Нам нужномолоко, а не говядина. - Эй, Берт! - крикнул Рамминс. - Ну-ка, помоги нам! Из коровника вышел Берт. Это был младший сын Рамминса - высокий вялыймальчишка с сопливым носом. С одним его глазом было что-то не то. Он былбледно-серый, весь затуманенный, точно глаз вареной рыбы, и вращалсясовершенно независимо от другого глаза. - Принеси-ка еще одну веревку, - сказал Рамминс. Берт принес веревку и обвязал ею шею коровы так, что теперь на ней былидве веревки, моя и Берта. - Ему нужна телка, - сказал Рамминс. - Разворачивай ее мордой к солнцу. - К солнцу? - спросил я. - Но солнца-то нет. - Солнце всегда есть, - сказал Рамминс. - Ты на облака-то не обращайвнимания. Начали. Давай, Берт, тяни. Разворачивай ее. Солнце вон там. Берт тянул за одну веревку, а мы с Клодом за другую, и таким образом мыповорачивали корову до тех пор, пока ее голова не оказалась прямо перед тойчастью неба, где солнце было спрятано за облаками. - Говорил тебе - тут свои приемы, - прошептал Клод. - Скоро ты увидишьнечто такое, чего в жизни не видывал. - Ну-ка, попридержи! - велел Рамминс. - Прыгать ей не давай! И с этими словами он поспешил в коровник, откуда привел быка. Это былоогромное животное, черно-белый фризский бык с короткими ногами и туловищем,как у десятитонного грузовика. Рамминс вел его на цепи, которая былаприкреплена к кольцу, продетому быку в ноздри. - Ты посмотри на его яйца, - сказал Клод. - Бьюсь об заклад, ты никогдатаких яиц не видывал. - Нечто, - сказал я. Яйца были похожи на две дыни в мешке. Бык волочил их по земле. - Отойди-ка лучше в сторонку и отдай веревку мне, - сказал Клод. - Туттебе не место. Я с радостью согласился. Бык медленно приблизился к моей корове, не спуская с нее побелевших,предвещавших недоброе глаз. Потом зафыркал и стал бить передней ногой оземлю. - Держите крепче! - прокричал Рамминс Берту и Клоду. Они натянули свои веревки и отклонились назад под нужным углом. - Ну, давай, приятель, - мягко прошептал Рамминс, обращаясь к быку. -Давай, дружок. Бык с удивительным проворством взвалил свою переднюю часть на спинукоровы, и я мельком увидел длинный розовый пенис, тонкий, как рапира, итакой же прочный. В ту же секунду он оказался в корове. Та пошатнулась. Быкзахрапел и заерзал, и через полминуты все кончилось. Он медленно сполз скоровы. Казалось, он был доволен собой. - Некоторые быки не знают, куда его вставлять, - сказал Рамминс. - Авот мой знает. Мой может в иголку попасть. - Замечательно, - сказал я. - Прямо в яблочко. - Именно так, - согласился Рамминс. - В самое яблочко. Пошли, дружок, -сказал он, обращаясь к быку. - На сегодня тебе хватит. И он повел быка обратно в коровник, где и запер его, а когда вернулся,я поблагодарил его, а потом спросил, действительно ли он верит в то, чтоесли развернуть корову во время спаривания в сторону солнца, то родитсятелка. - Да не будь же ты таким дураком, - сказал он. - Конечно, верю. Отфактов не уйдешь. - От каких еще фактов? - Я знаю, что говорю, мистер. Точно знаю. Я прав, Берт? Затуманенный глаз Берта заворочался в глазнице. - Еще как прав, - сказал он. - А если повернуть ее в сторону от солнца, значит, родится бычок? - Обязательно, - ответил Рамминс. Я улыбнулся. От него это не ускользнуло. - Ты что, не веришь мне? - Не очень, - сказал я. - Иди за мной, - произнес он. - А когда увидишь, что я собираюсь тебепоказать, то тут уж, черт побери, тебе придется мне поверить. Оставайтесьздесь оба и следите за коровой, - сказал он Клоду и Берту, а меня повел вдом. Мы вошли в темную небольшую и грязную комнату. Он достал пачку тетрадейиз ящика шкафа. С такими тетрадями дети ходят в школу. - Это записи об отелах, - заявил он. - Сюда я заношу сведения обо всехспариваниях, которые имели место на этой ферме с того времени, как я начал,а было это тридцать два года назад. Он раскрыл наудачу одну из тетрадей и позволил мне заглянуть в нее. Накаждой странице было четыре колонки: "Кличка коровы", "Дата спаривания","Дата рождения", "Пол новорожденного". Я пробежал глазами последнюю колонку.Там были одни телки. - Бычки нам не нужны, - сказал Рамминс. - Бычки на ферме - сущий урон. Я перевернул страницу. Опять были одни телки. - Смотри-ка, - сказал я. - А вот и бычок. - Верно, - сказал Рамминс. - А ты посмотри, что я написал напротив негово время спаривания. Я заглянул во вторую колонку. Там было написано: "Корова развернулась". - Некоторые так раскапризничаются, что и не удержишь, - сказал Рамминс.- И кончается все тем, что они разворачиваются. Это единственный раз, когдау меня родился бычок. - Удивительно, - сказал я, листая тетрадь. - Еще как удивительно, - согласился Рамминс. - Одна из самыхудивительных на свете вещей. Знаешь, сколько у меня получается в среднем наэтой ферме? В среднем - девяносто восемь процентов телок в год! Можешь сампроверить. Я тебе мешать не буду. - Очень бы хотел проверить, - сказал я. - Можно, я присяду? - Давай, садись, - сказал Рамминс. - У меня другие дела. Я нашел карандаш и листок бумаги и самым внимательным образом сталпросматривать все тридцать две тетради. Тетради были за каждый год, с1915-го по 1946-й. На ферме рождалось приблизительно восемьдесят телят вгод, и за тридцатидвухлетний период мои подсчеты вылились в следующие цифры: Телок - 2516 Бычков - 56 Всего телят, включая мертворожденных - 2572 Я вышел из дома и стал искать Рамминса. Клод куда-то пропал. Наверное,повел домой мою корову. Рамминса я нашел в том месте фермы, где молоконаливают в сепаратор. - Ты когда-нибудь рассказывал об этом? - спросил я у него. - Никогда, - ответил он. - Почему? - Полагаю, ни к чему это. - Но, дорогой ты мой, это ведь может произвести переворот в молочнойпромышленности во всем мире. - Может, - согласился он. - Запросто может. И производству говядины неповредит, если каждый раз будут рождаться бычки. - А когда ты впервые узнал об этом? - Отец рассказал мне, - ответил Рамминс. - Когда мне было летвосемнадцать, отец мне сказал: "Открою тебе один секрет, - сказал он тогда,- который сделает тебя богатым". И все рассказал мне. - И ты стал богатым? - Да в общем-то я неплохо живу, разве не так? - сказал он. - А твой отец не объяснил тебе, почему так происходит? Кончиком большого пальца Рамминс обследовал внутреннюю кромку своейноздри, придерживая ее большим и указательным пальцами. - Мой отец был очень умным человеком, - сказал он. - Очень. Конечно же,он рассказал мне, в чем дело. - Так в чем же? - Он объяснил, что когда речь идет о том, какого пола будет потомство,корова ни при чем, - сказал Рамминс. - Все дело в яйце. Какого пола будеттеленок, решает бык. Вернее, сперма быка. - Продолжай, - сказал я. - Как говорил мой отец, у быка два разных вида спермы - женская имужская. До сих пор все понятно? - Да, - сказал я. - Продолжай. - Поэтому когда бык выбрасывает свою сперму в корову, между мужской иженской спермой начинается что-то вроде состязания по плаванию, и главное,кто первым доберется до яйца. Если победит женская сперма, значит, родитсятелка. - А при чем тут солнце? - спросил я. - Я как раз к этому подхожу, - сказал он, - так что слушай внимательно.Когда животное стоит на всех четырех, как корова, и когда ее головаповернута в сторону солнца, сперме тоже нужно держать путь прямо к солнцу,чтобы добраться до яйца. Поверни корову в другую сторону, и сперма побежитот солнца. - По-твоему, выходит, - сказал я, - что солнце оказывает какое-товлияние на женскую сперму и заставляет ее плыть быстрее мужской? - Точно! - воскликнул Рамминс. - Именно так! Оказывает влияние! Да оноподталкивает ее! Поэтому она всегда и выигрывает! А разверни корову в другуюсторону, то и сперма побежит назад, а выиграет вместо этого мужская. - Интересная теория, - сказал я. - Однако кажется маловероятным, чтобысолнце, которое находится на расстоянии миллионов миль, было способнооказывать влияние на стаю сперматозоидов в корове. - Что за чушь ты несешь! - вскричал Рамминс. - Совершенно несусветнуючушь! А разве луна не оказывает влияния на приливы океана, черт их побери,да еще и на отливы? Еще как оказывает! Так почему же солнце не можетоказывать влияния на женскую сперму? - Я тебя понимаю. Мне показалось, что Рамминсу вдруг все это надоело. - У тебя-то точно будет телка, - сказал он, отворачиваясь. - На этотсчет можешь не беспокоиться. - Мистер Рамминс, - сказал я. - Что там еще? - А почему к людям это неприменимо? Есть на то причины? - Люди тоже могут это использовать, - ответил он. - Главное, помнить,что все должно быть направлено в нужную сторону. Между прочим, корова нележит, а стоит на всех четырех. - Понимаю. - Да и ночью лучше этого не делать, - продолжал он, - потому что солнценаходится за горизонтом и не может ни на что влиять. - Это так, - сказал я, - но есть ли у тебя какие-нибудь доказательства,что это применимо и к людям? Рамминс склонил голову набок и улыбнулся мне своей продолжительнойплутоватой улыбкой, обнажив сломанные зубы. - У меня ведь четверо мальчиков, так? - спросил он. - Так. - Краснощекие девчонки мне тут ни к чему, - сказал он. - На ферме нужныпарни, а у меня их четверо. Выходит, я прав? - Прав, - сказал я, - ты абсолютно прав.

ПОЦЕЛУЙ

ХОЗЯЙКА ПАНСИОНА

Билли Уивер приехал из Лондона на обычном дневном поезде, сделав вдороге пересадку в Суиндоне, и к тому времени, когда добрался до Бата{Суиндон, Бат - города в Англии}, было часов девять вечера. Над домами,против дверей вокзала, в чистом звездном небе всходила луна. Но воздух былстрашно холодный, и ледяной ветер обжигал щеки. - Простите, - спросил он у носильщика, - нет ли здесь неподалекунедорогой гостиницы? - Загляните в "Колокол и дракон", - ответил тот. - Может, и найдетсяместечко. Это с четверть мили отсюда по другой стороне улицы. Билли поблагодарил его, подхватил свой чемодан и отправился пешком к"Колоколу и дракону". Раньше он никогда не бывал в Бате. Знакомых у негоздесь не было. Однако мистер Гринзлейд из управления в Лондоне говорил ему,что это прекрасный город. "Устроишься, - сказал он, - дай о себе знатьзаведующему филиалом". Билли исполнилось семнадцать лет. В новом темно-синем пальто, новойкоричневой фетровой шляпе, новом коричневом костюме, он чувствовал себяотлично и быстро шагал по улице. В последнее время он все старался делатьбыстро, считая, что быстрота - единственное, что отличает удачливых деловыхлюдей. Вот начальники из управления фантастически быстры. Удивительные люди. По обеим сторонам широкой улицы тянулись одинаковые высокие дома. Передкаждым - крыльцо с опорами и четыре-пять ступенек к парадной двери. Когда-тоэто были шикарные жилища, но теперь даже в темноте он видел, что краска надверных и оконных переплетах облупилась, а красивые белые фасадыпотрескались и покрылись пятнами. Неожиданно в окне нижнего этажа, ярко освещенном уличным фонарем, ярдахв шести, Билли увидел написанное печатными буквами объявление, приклеенное кстеклу: "Ночлег и завтрак". Прямо под объявлением стояла ваза с красивымиивовыми ветками. Он остановился и подошел поближе. В окне виднелись зеленые портьеры (изматериала, похожего на бархат). Ивовые ветки замечательно смотрелись рядом сними. Билли приблизился к стеклу, заглянул в комнату и первое, что увидел, -яркий огонь, пылавший в камине. На ковре перед камином, свернувшиськалачиком и уткнувшись носом в живот, спала такса. Комната, насколько он могразглядеть в полутьме, была уставлена красивой мебелью: кабинетный рояль,большой диван и несколько мягких кресел, а в углу клетка с попугаем.Животные - обыкновенно добрая примета, отметил про себя Билли, и в общемнеплохо бы остановиться в таком приличном заведении. Наверняка здесь лучше,чем в "Колоколе и драконе". С другой стороны, гостиница ему больше по душе, чем пансион. Вечеромтам можно выпить пива, сыграть в дартс и поболтать найдется с кем, да к томуже, наверное, и дешевле. Он уже раза два останавливался в гостинице, и емутам понравилось. А вот в пансионах он не жил, и, если уж быть до концачестным, он их сторонился. Само это слово вызывало представление оводянистой капусте, прижимистых хозяйках и сильном запахе селедки вгостиной. Постояв в нерешительности на холоде минуты две-три, Билли решилвсе-таки заглянуть в "Колокол и дракон", прежде чем делать какой-либо выбор.И тут случилось нечто странное. Не успел он отвернуться от окна, как что-то заставило его задержаться.Внимание привлекла сама вывеска "Ночлег и завтрак". "Ночлег и завтрак","Ночлег и завтрак", "Ночлег и завтрак"... Каждое слово, точно черный глаз,глядело на него сквозь стекло, принуждая уступить, заставляя остаться, и они вправду двинулся от окна к парадной двери, поднялся по ступенькам ипотянулся к звонку. Он нажал на кнопку и услышал, как звонок прозвенел в какой-то дальнейкомнате, но тотчас же - в ту же самую минуту, он не успел даже оторватьпалец от звонка - дверь распахнулась, а за нею стояла женщина... Точнофигурка, выскочившая из ящика. Он нажал на звонок - и вот она! Билли дажевздрогнул. Ей было лет сорок пять - пятьдесят, и, едва увидев его, она тепло иприветливо ему улыбнулась. - Прошу вас, заходите, - ласково произнесла женщина. Она отступила, широко раскрыв дверь, и Билли поймал себя на том, чтоавтоматически заходит в дом. Побуждение или, точнее сказать, желаниепоследовать за женщиной было необычайно сильным. - Я увидел объявление в окне, - сказал он, замешкавшись. - Да, я знаю. - Я насчет комнаты. - Она уже ждет вас, мой дорогой... У нее было круглое розовое лицо и очень добрые голубые глаза. - Я шел в "Колокол и дракон", - сообщил ей Билли. - Но увиделобъявление в вашем окне. - Мой дорогой мальчик, - сказала женщина, - ну почему же вы незаходите, ведь на улице холодно. - Сколько вы берете? - Пять шиллингов шесть пенсов за ночь, включая завтрак. Это было фантастически дешево. Меньше половины того, что он готов былплатить. - Если для вас это слишком дорого, - прибавила она, - я, пожалуй, моглабы и убавить самую малость. Яйцо желаете на завтрак? Яйца нынче дорогие. Безяйца будет на шесть пенсов меньше. - Пять шиллингов шесть пенсов меня устроит, - ответил Билли. - Мне быочень хотелось остановиться здесь. - Я так и знала. Да заходите же. Она казалась ужасно любезной. Точно мать лучшего школьного товарища,приглашающая погостить в своем доме в рождественские каникулы. Билли снялшляпу и переступил через порог. - Повесьте ее вон там, - сказала хозяйка, - и давайте мне ваше пальто. Других шляп или пальто в холле не было. И зонтиков не было, и тростей -ничего не было. Он последовал за ней наверх по лестнице. - В нашем распоряжении весь дом, - проговорила она, улыбаясь ему черезплечо. - Видите ли, не часто я имею удовольствие принимать гостя в моемгнездышке. Чокнутая, видно, отметил про себя Билли. Но какое это имеет значение,если она просит за ночлег всего пять шиллингов шесть пенсов? - А я уж думал, у вас отбоя нет от постояльцев, - вежливо сказал он. - О да, мой дорогой, разумеется, но вся беда в том, что я разборчива итребовательна - если вы понимаете, что я имею в виду. - Да-да. - У меня все готово. В этом доме днем и ночью всегда все готово на тотслучай, если объявится подходящий молодой человек. А ведь это такоеудовольствие, мой дорогой, такое громадное удовольствие, когда открываешьдверь и видишь, что перед тобой тот, кто как раз и нужен. Хозяйка остановилась посреди лестницы, держась рукой за перила, и,повернув голову, посмотрела на него сверху вниз, улыбнувшись бледнымигубами. - Вот вроде вас, - прибавила она. Ее голубые глаза медленно скользнули по всей фигуре Билли. - Этот этаж мой, - сказала она на площадке второго этажа. Они поднялись еще выше. - А этот весь ваш... Вот ваша комната. Я так надеюсь, что она вампонравится. Хозяйка провела Билли в уютную спальню и включила свет. - Солнце по утрам светит прямо в окно, мистер Перкинс. Вас ведьПеркинсом зовут? - Нет, - ответил он. - Моя фамилия Уивер. - Мистер Уивер. Как мило. Под простыню я положила грелку, чтобы былотеплее, мистер Уивер. Так приятно, когда в чужой постели с чистымипростынями есть горячая грелка, вы согласны? И можете в любую минутувключить обогреватель, если только почувствуете, что вам холодно. - Благодарю вас, - сказал Билли. - Большое вам спасибо. Он обратил внимание на то, что покрывало снято с кровати, а уголокодеяла откинут - все готово для того, чтобы забраться в постель. - Я так рада, что вы появились, - сказала хозяйка, глядя ему в лицо. -Я уже начала было волноваться. - Все в порядке, - весело ответил Билли. - Насчет меня можете небеспокоиться. Он поставил свой чемодан на стул и стал открывать его. - А как же ужин, мой дорогой? Вы поели, прежде чем прийти сюда? - Я ничуть не голоден, спасибо, - сказал Билли. - Думаю, мне нужнопобыстрее лечь спать, потому что завтра я должен встать довольно рано, чтобыобъявиться в конторе. - Что же, очень хорошо. Не буду мешать вам распаковываться. Однако,прежде чем лечь в постель, не могли бы вы заглянуть в гостиную на первомэтаже и расписаться в книге? Таков местный закон, а мы ведь не станемнарушать законы на этой стадии наших отношений, не правда ли? Она махнула ему ручкой и быстро удалилась из комнаты, закрыв за собойдверь. То, что хозяйка пансиона, похоже, была с приветом, ничуть не тревожилоБилли. Совершенно очевидно - это добрая и благородная душа. Он подумал, чтоона, наверное, потеряла сына в войну и так и не смогла пережить горе. Через несколько минут, распаковав чемодан и вымыв руки, он спустился напервый этаж. Хозяйки в гостиной не было, в камине горел огонь, около негоспала маленькая такса. В комнате было удивительно тепло и уютно. Ну иповезло же мне, подумал Билли, потирая руки. Просто удача. Книга для записи гостей лежала в раскрытом виде на рояле, и он досталручку и записал в нее свое имя и адрес. На этой же странице поместились ещедве записи, и Билли машинально их прочел. Одним гостем был некий КристоферМалхоллэнд из Кардиффа, другой - Грегори У. Темпл из Бристоля. Забавно, подумал Билли. Кристофер Малхоллэнд - знакомое имя. Где он раньше его слышал? Может, он с этим парнем вместе в школеучился? Нет... Может, это кто-то из бесчисленных поклонников его сестры илизнакомый отца? Нет, нет, все не то... Он снова заглянул в книгу. Кристофер Малхоллэнд. 231, Катэдрал-роуд, Кардифф. Грегори У. Темпл. 27, Сикамор-драйв. Бристоль. И второе имя показалось ему почти таким же знакомым, как и первое. - Грегори Темпл, - громко произнес Билли, напрягая память. - КристоферМалхоллэнд... - Такие милые мальчики, - прозвучал голос у него за спиной, и,обернувшись, он увидел хозяйку, вплывающую в комнату с большим серебрянымчайным подносом в руках. Она держала его далеко перед собой и довольновысоко, будто поводья, с помощью которых она управляла резвой лошадью. - Почему-то эти имена показались мне знакомыми, - сказал Билли. - В самом деле? Как интересно. - Я почти уверен, что где-то раньше слышал их. Странно, правда? Может,видел в газете? Они случайно ничем не знамениты? То есть, я хочу сказать,может, это известные игроки в крикет, или футболисты, или еще кто-то в такомроде? - Знамениты? - сказала хозяйка, ставя чайный поднос на низкий столиквозле дивана. - О нет, не думаю, что они знамениты. Но они были необычайнокрасивы, притом оба, можете мне поверить. Они были высокие, молодые икрасивые, мой дорогой, в точности как вы. Билли снова заглянул в книгу. - Послушайте, - сказал он, обратив внимание на числа. - Да ведь этазапись сделана больше двух лет назад. - Неужели? - Ну да, правда. А Кристофер Малхоллэнд записался еще за год раньше, -то есть больше трех лет назад. - Боже праведный, - сказала хозяйка, покачав головой и изящно вздохнув.- Никогда бы не подумала. Как летит время, не так ли, мистер Уилкинс? - Меня зовут Уивер, - сказал Билли. - У-и-в-е-р. - Ах, ну конечно же! - воскликнула она, усаживаясь на диван. - Как этоглупо с моей стороны. Прошу простить меня. В одно ухо влетает, из другоговылетает, вот я какая, мистер Уивер. - Знаете что? - сказал Билли. - Знаете, что во всем этом особенноудивительно? - Нет, дорогой, не знаю. - Видите ли, оба эти имени - Малхоллэнд и Темпл, - я кажется, не толькопомню каждое в отдельности, так сказать, но почему-то, каким-то страннымобразом они, по-моему, как-то связаны между собой. Будто они знамениты вчем-то одном, вы меня понимаете - как... ну... как Демпси и Танни {чемпионымира по боксу в тяжелом весе Джек Демпси (с 1919 по 1926 г) и Джин Танни (с1926 по 1928 г.)}, например, или Черчилль и Рузвельт. - Как забавно, - сказала хозяйка. - Но идите же сюда, дорогой, иприсядьте рядышком со мной на диван. Я налью вам чашечку чаю и угощуимбирным пирожным, прежде чем вы отправитесь спать. - Право, не стоит беспокоиться, - сказал Билли. - Мне бы не хотелось,чтобы вы все это затевали. Он стоял возле рояля, глядя, как она возится с чашками и блюдцами, изаметил, что у нее маленькие белые проворные руки и красные ногти. - Я почти уверен, что встречал эти имена в газетах, - повторил Билли. -Сейчас вспомню, точно вспомню. Нет ничего более мучительного, чем пытаться извлечь из памяти нечтотакое, что, кажется, уже вспомнилось. Сдаваться он не собирался. - Погодите минуту, - сказал он. - Одну только минутку. Малхоллэнд...Кристофер Малхоллэнд... не так ли звали школьника из Итона, которыйотправился в туристический поход по юго-западным графствам, как вдруг... - Молока? - спросила хозяйка. - Сахару? - Да, пожалуйста. Как вдруг... - Школьник из Итона? - переспросила она. - О нет, мой дорогой, этогоникак не может быть, потому что мой мистер Малхоллэнд точно не былшкольником из Итона. Он был студентом последнего курса из Кембриджа. Идитеже сюда, присядьте рядышком и погрейтесь возле этого чудесного огня. Даидите же. Ваш чай готов. Она похлопала по дивану рядом с собой и, улыбаясь, ждала, когда Биллиподойдет к ней. Он медленно пересек комнату и присел на краешек дивана. Хозяйкапоставила перед ним чашку на столик. - Ну вот, - сказала она. - Теперь нам хорошо и удобно, не правда ли? Билли прихлебывал чай. Она тоже. С полминуты оба молчали. Она сиделаполуобернувшись к нему, и он чувствовал, что она смотрит ему в лицо поверхсвоей чашки. Время от времени он ощущал какой-то странный запах, исходившийот нее. Запах не был неприятным, а напоминал ему... Хм, трудно сказать, чтоон ему напоминал. Может, так пахнут соленые каштаны? Или новая кожа? Или этозапах больничных коридоров? - Вот уж кто любил чай, так это мистер Малхоллэнд, - произнесла наконецхозяйка. - Никогда в жизни не видела, чтобы кто-нибудь пил столько чаю,сколько дорогой, бесценный мистер Малхоллэнд. - Он, должно быть, уехал совсем недавно, - сказал Билли. - Уехал? - переспросила она, подняв брови. - Но, мой дорогой мальчик,он никуда и не уезжал. Он еще здесь. И мистер Темпл здесь. Они оба здесь, натретьем этаже. Билли осторожно поставил чашку на столик и уставился на хозяйку. Онаулыбнулась ему в ответ, а потом протянула свою белую руку и, как бы утешаяего, похлопала по коленке. - Сколько вам лет, мой дорогой? - спросила она. - Семнадцать. - Семнадцать! - воскликнула она. - Это же самый лучший возраст! МистеруМалхоллэнду тоже было семнадцать. Но он, думаю, был чуточку ниже вас ростом,я даже уверена, и зубы у него были не такие белые. У вас просто прекрасныезубы, мистер Уивер, вы знаете? - Они не такие хорошие, какими кажутся, - сказал Билли. - В коренныхкуча пломб. - Мистер Темпл, конечно же, был постарше, - продолжала хозяйка,пропустив мимо ушей его замечание. - По правде, ему было двадцать восемь. Ноя бы ни за что не догадалась, если бы он сам мне не сказал, в жизни бы недогадалась. На теле у него не было ни пятнышка. - Чего не было? - переспросил Билли. - У него была кожа как у ребенка. Наступила пауза. Билли взял чашку и отхлебнул еще чаю, после чего также осторожно поставил ее на блюдце. Он ждал, не скажет ли она ещечего-нибудь, но она молчала. Он сидел, глядя прямо перед собой в дальнийугол комнаты, и покусывал нижнюю губу. - Этот попугай, - произнес он наконец. - Знаете? Как я не догадался,когда заглянул в комнату с улицы в окно? Я готов был поклясться, что онживой. - Увы, уже нет. - Здорово сделано, - сказал Билли. - Он совсем не похож на мертвуюптицу. Чья это работа? - Моя. - Ваша? - Конечно, - сказала она. - А с Бэзилом вы тоже уже познакомились? Она кивнула в сторону таксы, уютно свернувшейся в клубок перед камином.Билли посмотрел на собаку и вдруг понял, что и собака так же молчалива инеподвижна, как попугай. Он протянул руку и коснулся ее спины. Спина былажесткая и холодная, а когда он раздвинул пальцами шерсть, то увидел кожу подней - серовато-черную, сухую и отлично сохранившуюся. - Боже мой, - сказал он, - просто фантастика. Он отвернулся от собаки и в глубоком восхищении уставился на маленькуюженщину, сидевшую рядом с ним на диване. - Ужасно трудно, наверное, делать такие вещи? - Ничуть, - ответила она. - Я из всех своих любимцев делаю чучела послетого, как они умирают. Еще чашечку? - Нет, спасибо, - сказал Билли. Чай слабо отдавал горьким миндалем, но ему было все равно. - Вы ведь расписались в книге? - О да. - Это хорошо. Потому что потом, если случится так, что я забуду, каквас звали, я всегда смогу спуститься и посмотреть. Я почти каждый деньвспоминаю мистера Малхоллэнда и мистера... мистера... - Темпла, - сказал Билли. - Грегори Темпла. Простите, что я спрашиваюоб этом, но у вас разве не было других гостей в последние два-три года? Высоко подняв чашку в руке и слегка склонив голову набок, хозяйкавзглянула на него краешком глаза и снова ласково улыбнулась. - Нет, мой дорогой, - ответила она. - Кроме вас, никого.

УИЛЬЯМ И МЭРИ

Уильям Перл не оставил после своей смерти много денег, и завещание егобыло простым. За исключением нескольких посмертных даров родственникам, всюсвою собственность он завещал жене. Стряпчий и миссис Перл вместе ознакомились с завещанием в адвокатскойконторе, и, когда дело было сделано, вдова поднялась, чтобы уйти. В этотмомент стряпчий вынул из папки на столе запечатанный конверт и протянул егосвоей клиентке. - Мне поручено вручить вам это письмо, - сказал он. - Ваш муж прислалнам его незадолго до своей кончины. Стряпчий был бледен и держался официально, но из уважения к вдовесклонил голову набок и опустил глаза. - Кажется, тут нечто важное, миссис Перл. Не сомневаюсь, вам лучшевзять письмо домой и прочитать в одиночестве. Миссис Перл взяла конверт и вышла на улицу. Остановившись на тротуаре,она ощупала конверт пальцами. Прощальное письмо Уильяма? Наверное, да.Формальное. Оно и должно быть формальным и сухим. Что еще от него ожидать?Ничего неформального он в своей жизни не делал. "Моя дорогая Мэри, надеюсь, ты не допустишь, чтобы мой уход из жизнислишком уж огорчил тебя, и ты и впредь будешь следовать правилам, стольхорошо руководившим тобою во время нашего супружества. Будь во всем усерднаи веди себя достойно. Береги деньги. Тщательно следи за тем, чтобы не..." Итак далее, и тому подобное. Типичное письмо Уильяма. А может, он в последний момент не сдержался и написал ей что-токрасивое? Вдруг это красивое, нежное послание, что-то вроде любовногописьма, милой, теплой записки с благодарностью за то, что она отдала емутридцать лет жизни, за то, что выгладила миллион рубашек, приготовиламиллион блюд, миллион раз расстелила постель? Может, он написал нечто такое,что она будет перечитывать снова и снова, по крайней мере раз в день, ибудет хранить вечно в шкатулке на туалетном столике вместе со своимиброшками. Не знаешь, что и ждать от человека, собирающегося умирать, подумала просебя миссис Перл и, засунув письмо под мышку, поспешила домой. Войдя в дом, она тотчас же направилась в гостиную и опустилась надиван, не снимая шляпу и пальто. Затем раскрыла конверт и извлекла егосодержимое. В конверте оказалось пятнадцать-двадцать страниц белойлинованной бумаги, сложенных вдвое и скрепленных вместе скрепкой в левомверхнем углу. Каждая страница была исписана мелким аккуратным почерком снаклоном вперед, так хорошо ей знакомым, но, когда она увидела, скольконаписано и в какой аккуратной деловой манере, - а на первой странице даженет учтивого обращения, каким начинает всякое письмо, - она заподозриланеладное. Она отвернулась и закурила. Затянувшись, положила сигарету впепельницу. Если письмо о том, о чем я догадываюсь, сказала она про себя, то я нехочу его читать. Но разве можно не прочесть письмо от покойного? Можно. Как сказать... Миссис Перл бросила взгляд на пустое кресло Уильяма, стоявшее по другуюсторону камина. Большое кресло, обитое коричневой кожей; за долгие годыягодицы мужа проделали в нем вмятину. Выше, на подголовнике, - темноеовальное пятно. Он обычно читал в этом кресле, а она сидела напротив надиване, пришивая пуговицы, штопая носки или ставя заплаты на локти пиджака,и его глаза то и дело отрывались от книги и устремлялась на нее, притомвзгляд был внимательный, но какой-то до странности безучастный, точно что-топодсчитывающий. Ей никогда не нравились эти глаза. Они былиголубовато-ледяными, холодными, маленькими и довольно близко посаженными; ихразделяли две глубокие вертикальные морщины неодобрения. Всю жизнь эти глазаследили за ней. И даже теперь, после недели одиночества, проведенной в доме,у нее иногда возникало тревожное чувство, будто они по-прежнему тут и глядятна нее из дверных проемов, пустых кресел, в окна по ночам. Она медленно раскрыла сумочку и достала очки. Потом, держа страницывысоко перед собой, чтобы на них падал вечерний свет из окна у нее заспиной, начала читать: "Это послание, моя дорогая Мэри, предназначено только для тебя, и онобудет вручено тебе вскоре после того, как меня не станет. Не волнуйся, когда увидишь всю эту писанину. С моей стороны это всеголишь попытка подробно объяснить тебе, что Лэнди намерен проделать со мной ипочему я согласился на то, чтобы он это сделал, а также каковы его замыслы инадежды. Ты моя жена и имеешь право знать все. Я бы даже сказал, что тыобязана это знать. В последние несколько дней я весьма настойчиво пыталсяпоговорить с тобой о Лэнди, но ты упорно отказывалась меня выслушать. Это,как я тебе уже говорил, очень глупая позиция. Главным образом онапроистекает от невежества, и я абсолютно убежден, что, если бы только тебебыли известны все факты, ты бы незамедлительно изменила свою точку зрения.Вот почему я надеюсь, что, когда меня с тобой больше не будет, а твое горепоутихнет, ты согласишься внимательнее выслушать меня с помощью этихстраниц. Клянусь тебе, что, когда ты прочитаешь этот рассказ, твое чувствоантипатии исчезнет и на его место заступит энтузиазм. Я даже осмеливаюсьнадеяться, что ты будешь немного гордиться тем, что я сделал. Когда будешь читать, прости меня, если сможешь, за холодностьизложения, но это единственный известный мне способ донести до тебя то, чтоя хочу сказать. Видишь ли, по мере того, как кончается мой срок,естественно, что меня переполняют всякого рода чувства. С каждым днем мнестановится все тягостнее, особенно по вечерам, и если бы я не старалсясдерживаться, мои чувства выплеснулись бы на эти страницы. У меня, к примеру, есть желание написать что-нибудь о тебе, о том,какой хорошей женой ты была для меня в продолжение многих лет, и я обещаютебе, что если у меня будет время и останутся хоть какие-то силы, это будетследующее, что я сделаю. У меня также есть сильное желание поговорить о моем Оксфорде, в которомя жил и преподавал в последние семнаддать лет, рассказать что-нибудь о еговеличии и объяснить, если смогу, хотя бы немного из того, что это значит -иметь возможность работать здесь. В этой мрачной спальне мне теперь являютсявсе те места, которые я так любил. Они ослепительно прекрасны, какими ивсегда были, а сегодня почему-то я вижу их более отчетливо, чем когда-либо.Тропинка вокруг озера в парке Вустер-колледжа, где гулял Лавлейс {РичардЛавлейс (1618 - 1658) - английский поэт}. Ворота в Пемброук-колледже. Видзападной части города с башни Магдалины. Здание Крайстчерч-колледжа.Маленький сад с декоративными каменными горками, где я насчитал большедюжины сортов колокольчиков, включая редкую и изящную С. Вальдстейниану. Вотвидишь! Я еще не подступился к тому, что хотел сказать, а уже ухожу всторону. Поэтому позволь мне теперь приступить к делу; дальше читаймедленно, моя дорогая, без всякого чувства скорби или неодобрения, чтотолько затруднит тебе понимание. Обещай же мне, что будешь читать медленно,и, прежде чем начать, возьми себя в руки и наберись терпения. Подробности болезни, столь неожиданно сразившей меня в середине моейжизни, тебе известны. Нет нужды тратить время на то, чтобы останавливатьсяна них, разве что мне следует сразу же признаться: как же глупо было с моейстороны не обратиться к врачу раньше. Рак - одна из немногих болезней,которые современные лекарства излечить не могут. Хирург может оперировать,если рак не слишком далеко распространился; однако что касается меня, я нетолько чересчур запустил болезнь, но рак еще имел наглость напасть и на моюподжелудочную железу, сделав в равной мере невозможным как хирургическоевмешательство, так и надежду на то, чтобы выжить. Жить мне оставалось от месяца до полугода, жить только затем, чтобы всебольше мрачнеть с каждым часом, как вдруг явился Лэнди. Это было шесть недель назад, как-то во вторник утром, очень рано,задолго до того, когда приходишь ты, и едва он вошел, я понял - он что-тозадумал. Он не подкрался ко мне на цыпочках с робким и смущенным видом, незная, что сказать, как остальные мои посетители. Лэнди явился уверенным всебе, улыбающимся, подошел к кровати и, остановившись, поглядел на менясверху вниз с безумным веселым огоньком в глазах, а потом сказал: - Уильям, мальчик мой, это прекрасно. Именно ты мне и нужен! Мне, пожалуй, следует объяснить тебе, что, хотя Джон Лэнди и не былникогда у нас в доме, а ты редко, если вообще когда-нибудь, встречалась сним, я был дружен с ним не меньше девяти лет. Разумеется, я, прежде всего,преподаватель философии, но, как ты знаешь, в последнее время я довольноосновательно увлекся психологией. Поэтому наши с Лэнди интересы частичносовпали. Он замечательный нейрохирург, один из самых искусных, а недавно былнастолько любезен, что позволил мне ознакомиться с результатами своейработы, в частности в области воздействия фронтальной лоботомии на различныетипы психики. Поэтому ты понимаешь, что, когда он неожиданно появился у меняво вторник утром, нам было о чем поговорить. - Послушай, - сказал он, придвигая стул к кровати. - Через нескольконедель ты умрешь. Так? Вопрос этот, исходивший от Лэнди, не показался мне таким уж бестактным.Довольно занятно, когда к тебе приходит кто-то настолько смелый, чтозатрагивает запрещенный предмет. - Ты скончаешься прямо здесь, в этой палате, а потом тебя вынесут икремируют. - Похоронят, - уточнил я. - И того хуже. А что потом? Ты что, надеешься попасть в рай? - Сомневаюсь, - сказал я, - хотя думать об этом утешительно. - А может, в ад попадешь? - Не вижу причин, чтобы меня туда отправили. - Этого никогда не знаешь, мой дорогой Уильям. - А к чему весь этот разговор? - спросил я. - Видишь ли, - произнес он, и я заметил, что он внимательно посмотрелна меня, - лично я не верю в то, что после того, как ты умрешь, тыкогда-нибудь услышишь о себе снова... если только... - тут он умолк,улыбнулся и придвинулся еще ближе, - если, конечно, у тебя хватит умавверить себя в мои руки. Не хотел бы ты обдумать одно предложение? Он пристально и как-то жадно рассматривал меня, точно я был кускомотличной говядины, лежавшей на прилавке, а он его купил и теперь ждет, когдапокупку завернут. - Я вполне серьезен, Уильям. Ты не хотел бы обдумать одно предложение? - Не понимаю, о чем ты говоришь. - Тогда слушай, и я тебе скажу. Так ты будешь меня слушать? - Давай, говори, если хочешь. Не думаю, что очень много потеряю, есливыслушаю тебя. - Напротив, ты много приобретешь - особенно после того, как умрешь. Уверен, он ждал, что я вздрогну при этих словах, но я был и к нимготов, сам не знаю почему. Я лежал совершенно неподвижно, не сводя глаз сего лица, на котором застыла открытая улыбка, обнажавшая золото верхнегозубного протеза в левом углу рта. - Над этим, Уильям, я потихоньку работал в продолжение нескольких лет.Кое-кто мне тут в больнице помогал, особенно Моррисон, и мы провели сериювесьма успешных экспериментов с лабораторными животными. Теперь я готоврискнуть и на человеке. Идея грандиозная и на первый взгляд может показатьсянереальной, но, с хирургической точки зрения, не видно причин, почему она неможет быть в той или иной степени осуществима. Лэнди подался вперед и уперся обеими руками о край кровати. У негодоброе лицо, красивое, какими бывают худые лица, и на нем нет тоговыражения, которое присуще всем врачам. Тебе ведь знакомо это выражение, оноу них почти у всех одинаковое. Напоминает тусклую вывеску, гласящую: "Толькоя могу спасти вас". Между тем глаза Джона Лэнди были широко раскрыты илихорадочно блестели. - Довольно давно, - сказал он, - я видел короткий медицинский фильм,привезенный из России. Зрелище весьма неприятное, но интересное. В немпоказана голова собаки, отделенная от тела, однако снабжение кровьюосуществлялось по артериям и венам с помощью искусственного сердца. Вот чтоменя заинтересовало: голова этой собаки, лежавшая на чем-то вроде подноса,была живая. Мозг функционировал. Это было доказано с помощью несколькихтестов. Например, когда губы собаки смазывали пищей, высовывался язык, и онаслизывала ее, а глаза следили за человеком, двигавшимся по комнате. Разумно было заключить, что голова и мозг не обязательно должны бытьприсоединены к остальной части тела, чтобы продолжать жить, - при условии,разумеется, что должным образом обеспечивается снабжение оксигенированнойкровью. Далее. После просмотра фильма у меня зародилась мысль отделить мозг отчерепа человека и поддерживать его живым и функционирующим как независимоецелое в течение неограниченного времени после смерти. Твой мозг, к примеру,после твоей смерти... - Мне это не нравится, - сказал я. - Не прерывай меня, Уильям. Дай мне закончить. Насколько я мог судитьпо результатам последующих экспериментов, мозг является удивительноавтономным объектом. Он вырабатывает свою собственную спинномозговуюжидкость. На его волшебной мыслительной активности никак не отражаетсяотсутствие конечностей, туловища или даже костей черепа, при условии, как ясказал, что беспрерывно осуществляется его питание насыщенной кислородомкровью. Мой дорогой Уильям, ты только подумай о своем собственном мозге. Онотлично сохранился. Он битком набит знаниями, которые ты приобретал всю своюжизнь. У тебя ушли долгие годы на то, чтобы сделать его таким, какой онесть. Он только начинает выдавать первоклассные оригинальные идеи. И междутем скоро ему придется умереть вместе с твоим телом просто потому, что твоядурацкая поджелудочная железа нафарширована раковыми клетками. - Благодарю, - сказал я ему. - Ты можешь остановиться. Отвратительнаяидея, и даже если бы ты смог осуществить ее, в чем я сомневаюсь, в этом небыло бы совершенно никакого смысла. Зачем поддерживать мой мозг живым, еслия не смогу говорить, видеть, слышать или чувствовать? Лично я ничего болеенеприятного вообразить не могу. - Я уверен, ты сможешь общаться с нами, - возразил Лэнди. - И мы дажемогли бы сделать так, чтобы ты немного видел. Но давай не будем торопиться.К этому я еще вернусь. Остается тот факт, что ты очень скоро умрешь, что быни случилось, а в мои планы не входит каким бы то ни было образомпритрагиваться к тебе, пока ты не умер. Подумай же, Уильям. Ни одиннастоящий философ не стал бы возражать против того, чтобы отдать своемертвое тело науке. - Это не совсем честно, - ответил я. - Мне кажется, к тому времени,когда ты разделаешься со мной, возникнут некоторые сомнения на тот счет,умер я или еще живой. - Что ж, - слегка улыбнувшись, произнес он. - Думаю, тут ты прав. Номне кажется, ты не должен так быстро отваживать меня, пока не узнал ещекое-что. - Я уже сказал, что не хочу больше слушать. - Может, закуришь? - спросил он, протягивая мне свой портсигар. - Ты же знаешь, я не курю. Он взял сигарету и прикурил ее от крошечной серебряной зажигалкиразмером не больше шиллинга. - Подарок тех, кто делает для меня инструменты, - сказал он. -Остроумно, не правда ли? Я осмотрел зажигалку и вернул ее ему. - Я могу продолжать? - спросил он. - Лучше не надо. - А ты лежи себе тихо и слушай. Думаю, тебе будет интересно. На тарелке рядом с кроватью стояла тарелка с виноградом. Я поставилтарелку себе на грудь и стал есть. - В тот самый момент, когда ты умрешь, - сказал Лэнди, - я должен бытьрядом, чтобы попытаться, не теряя времени, сохранить твой мозг живым. - То есть, оставить его в голове? - Для начала - да. Я вынужден буду это сделать. - А потом куда ты собираешься его поместить? - Если тебе интересно - в какой-нибудь сосуд. - Ты серьезно говоришь? - Конечно серьезно. - Хорошо. Продолжай. - Полагаю, тебе известно, что, когда сердце останавливается и мозглишается притока свежей крови и кислорода, его ткани очень споро отмирают.Проходит минуты четыре, может, шесть, и он умирает окончательно. Даже спустятри минуты возможны необратимые последствия. Поэтому мне придется работатьбыстро, а с помощью аппарата можно все выполнить довольно просто. - Какого еще аппарата? - Искусственного сердца. У нас есть приличное подобие прибора,первоначально изобретенного Алексисом Каррелем {Алексис Каррель (1873 -1944) - французский хирург и физиолог. Лауреат Нобелевской премии (1912)} иЛиндбергом {К. А. Линдберг - соавтор А. Карреля}. Он насыщает кислородомкровь, поддерживает нужную температуру, откачивает кровь под необходимымдавлением и проделывает другие полезные вещи. Все совсем несложно. - Скажи, что ты намерен делать в момент смерти, - спросил я. - С чегоначнешь? - Тебе что-нибудь известно о системе кровоснабжения мозга? - Нет. - Тогда слушай. Понять нетрудно. Кровь поступает в мозг по двумосновным каналам: по внутренним сонным артериям и позвоночным артериям.Каждых по две, а всего артерий четыре. Это понятно? - Да. - А система кровотока еще проще. Кровь уходит только по двум крупнымвенам - яремным. Итак, наверх тянутся четыре артерии - они, понятно, идутвверх вдоль шеи, - а вниз идут две вены. В области головного мозга ониразветвляются, но мы трогать эти каналы не собираемся. - Хорошо, - сказал я. - Представь себе, что я только что умер. Что тыбудешь делать? - Немедленно обнажу шейные сосуды и тотчас же произведу ихкатетеризацию, а это означает, что в каждый я введу большую полую иглу.Четыре иглы будут подсоединены трубками к аппарату искусственногокровообращения. Затем можно будет восстановить кровообращение головногомозга с помощью искусственного сердца, подсоединив к нему предварительноотсеченные левую и правую яремные вены. - И я буду похож на ту русскую собаку. - Не совсем. Во-первых, ты наверняка потеряешь сознание, когда умрешь,и я очень сомневаюсь, что скоро придешь в себя, - если это вообщепроизойдет. Но вернется к тебе сознание или нет, ты окажешься в довольнолюбопытном состоянии, не правда ли? У тебя будет холодное мертвое тело иживой мозг. Лэнди умолк, смакуя эту радостную перспективу. Он был так увлечен изахвачен своим замыслом, что ни за что бы не поверил в то, что я не разделяюего чувств. - Пока мы можем позволить себе не торопиться, - продолжал он. - Иповерь мне, потом у нас будет времени в обрез. Первое, что мы сделаем,отвезем тебя в операционную, разумеется, вместе с аппаратом искусственногокровообращения, который будет беспрерывно поддерживать кровоток. Следующейпроблемой... - Хорошо, - перебил я его. - Достаточно. Подробности мне неинтересны. - Нет, ты должен меня выслушать, - возразил Лэнди. - Важно, чтобы тыхорошо знал, что с тобой будет происходить все это время. Понимаешь, когда ктебе вернется сознание, тебе же будет лучше, если ты сможешь уверенновспомнить, где находишься и как там оказался. Тебе следует это знать хотя быради собственного спокойствия. Согласен? Не двигаясь, я лежал на кровати и смотрел на него. - Итак, следующей проблемой будет удаление мозга, целого и невредимого,из твоего мертвого тела. Тело не понадобится. По сути, оно уже началоразлагаться. Покровы головного мозга мне также не понадобятся. Я не хочу,чтобы они мне мешали. Мне нужен лишь мозг, чистый прекрасный мозг, живой ицельный. Поэтому, когда ты будешь лежать у меня на столе, я возьму пилу,маленькую вибропилку, и вскрою кости черепа. В это время ты еще будешь безсознания, поэтому я не буду возиться с анестезией. - Черта с два не будешь, - сказал я. - К тому времени ты уже будешь холодный, это я тебе обещаю, Уильям. Незабывай, ты умер за несколько минут до этого. - Никому не позволю отпиливать верхнюю часть моего черепа безобезболивания, - сказал я. Лэнди пожал плечами. - Мне все равно, - проговорил он. - С радостью дам тебе небольшую дозукакого-нибудь анестезирующего средства, если хочешь. Если тебе это доставитхоть какое-то удовольствие, я весь твой скальп пропитаю анестетиком, всюголову - от шеи и выше. - Большое тебе спасибо, - сказал я. - Знаешь, - продолжал он, - удивительные вещи иногда происходят.Буквально на прошлой неделе доставили человека без сознания, я вскрыл емучереп вообще без всякого обезболивания и удалил тромб. Я продолжал работатьвнутри черепа, когда он очнулся и заговорил... "Где я?" - спросил он. "Вбольнице". - "Хм, - произнес он. - Надо же". - "Скажите, - спросил я у него,- вам неприятно то, что я делаю?" - "Нет, - ответил он. - Совсем нет. А чтовы делаете?" - "Удаляю тромб из вашей головы". - "Неужели?" - "Лежитеспокойно. Не двигайтесь. Я почти закончил". - "Так вот, значит, отчего уменя все время болела голова", - сказал он. Лэнди умолк и улыбнулся, вспоминая тот случай. - Так он и сказал, - продолжал Лэнди, - хотя на следующий день даже невспомнил об этом. Смешная вещь - мозг. - А мне нужен анестетик, - сказал я. - Как хочешь, Уильям. А потом, как я уже говорил, я возьму маленькуювибропилу и осторожно удалю твой свод черепа - весь, целиком. В результатеобнажится верхняя часть твоего мозга, или, лучше сказать, верхняя оболочка,которой он окутан. Возможно, ты знаешь, а может, и нет, что вокруг самогомозга имеются три отдельные оболочки - внешняя, называемая dura mater, илипросто Лига, средняя, называемая "паутинной", и внутренняя, мягкая мозговая,или просто "мягкая". Большинство людей полагает, будто мозг - незащищенноевещество, которое плавает в голове в какой-то жидкости. Но это не так. Онзащищен оболочками и омывается спинномозговой жидкостью, циркулирующей взазоре между ними, известном как субарахноидальное пространство, истекающей, как я уже говорил тебе, в венозную систему... Лично я оставил бынетронутыми все три оболочки - разве не красивые у них названия - внешняя,"паутинная" и "мягкая"? Тому много причин, и не последняя среди них та, чтопо внешней оболочке проходят венозные каналы, которые отводят кровь из мозгав яремные вены... Итак, - продолжал он, - мы сняли верхнюю часть твоегочерепа, так что обнажилась верхняя часть мозга, окутанного внешнейоболочкой. Следующий шаг довольно сложный: нужно высвободить весь мозг такимобразом, чтобы его можно было легко извлечь, оставив при этом культи четырехпитающих артерий и двух вен и подготовив их к подсоединению к аппарату.Препарирование головного мозга - чрезвычайно длительная и сложная процедура,связанная с отламыванием кости и выделением многочисленных нервов и сосудов.Единственный способ, чтобы иметь хоть какую-то надежду на успех, это взятьщипцы и медленно откусывать остатки твоего черепа, очищая его сверху вниз,как апельсин, пока мозг полностью не обнажится с боков и в основании.Возникающие тут проблемы чисто технического порядка, и я не буду на нихостанавливаться. Это исключительно вопрос хирургической техники и терпения.И не забывай, у меня будет много времени - столько, сколько я захочу, потомучто искусственное сердце будет беспрерывно качать кровь, поддерживая мозгживым. Теперь допустим, что мне удалось очистить твой череп и удалить все,что окружает мозг. В этом случае он останется соединенным с телом только восновании, главным образом посредством спинномозгового ствола, двух крупныхвен и четырех артерий, которые снабжают его кровью. Что же дальше?.. Яотделю спинномозговой ствол чуть выше первого шейного позвонка. Но ты долженпомнить, что в результате отделения спинномозгового ствола образовалосьотверстие во внешней мозговой оболочке, поэтому мне придется его зашить. Тутпроблем нет... К этому моменту я буду готов к заключительному шагу. На столеу меня будет стоять сосуд особой формы, наполненный раствором Рингера{солевой раствор, близкий по концентрации ионов морской воде; предназначендля продления жизни тканей; изобретен английским физиологом С. Рингером в1882 г.}. Это особая жидкость, которую используют в нейрохирургии дляпромывания. Теперь я совсем освобожу мозг, отделив кровеносные сосуды ивены. Потом я возьму его в руки и перенесу в сосуд. В последний раз притоккрови будет прерван; но как только мозг окажется в сосуде, и мгновения неуйдет на то, чтобы подсоединить культи артерий и вен к искусственномусердцу... И вот, - продолжал Лэнди, - твой мозг находится в сосуде, ещеживой, и что мешает ему оставаться живым очень долгое время, быть может,долгие годы, при условии, что мы будем следить за снабжением крови и работойаппарата? - Но он будет функционировать? - Мой дорогой Уильям, откуда мне знать? Я даже не могу тебе сказать,восстановится ли у него когда-нибудь сознание. - А если восстановится? - О! Это было бы замечательно! - Ты так думаешь? - спросил я, и, должен признаться, у меня на то былисомнения. - Конечно, восстановится! Он будет лежать в сосуде, и все мыслительныепроцессы будут протекать, как и прежде, а память... - И я не буду иметь возможности видеть, чувствовать, ощущать запахи,слышать или говорить? - спросил я. - Ага! - воскликнул он. - Я знал, что что-то забуду тебе сказать! Я несказал тебе о глазе. Слушай. Я хочу попробовать оставить один из твоихзрительных нервов нетронутым, как и сам глаз. Зрительный нерв - маленькаяштука толщиной примерно с клинический термометр, он имеет дюйма два в длинуи тянется от мозга к глазу. Вся прелесть его в том, что он и не нерв вовсе.Это отросток самого мозга, а внешняя мозговая оболочка тянется вдоль него исоединяется с глазным яблоком. Поэтому задняя часть глаза находится в оченьтесном контакте с мозгом, и спинномозговая жидкость подходит прямо к нему...Все это вполне отвечает моим целям, и разумно предположить, что я смогудобиться того, чтобы сохранить один из твоих глаз. Я уже сконструировалнебольшой пластиковый футляр для глазного яблока вместо глазной впадины, и,когда мозг окажется в сосуде, погруженном в раствор Рингера, глазное яблокобудет плавать на поверхности жидкости. - Глядя в потолок, - сказал я. - Думаю, что да. Боюсь, что мышцы, которые бы двигали им, несохранятся. Но это, должно быть, так забавно - лежать тихо и спокойно ипоглядывать на мир из сосуда. - Безумно забавно, - сказал я. - А как насчет того, чтобы оставить мнееще и ухо? - С ухом я не хотел бы экспериментировать. - Я хочу ухо, - сказал я. - Я настаиваю на том, чтобы слышать. - Нет. - Я хочу слушать Баха. - Ты не понимаешь, как это трудно, - мягко возразил Лэнди. - Аппаратслуха - он называется улитка - гораздо более тонкое устройство, чем глаз, ион заключен в кость. Как и часть слухового нерва, которая соединяет его смозгом. Мне никак не удастся извлечь его целиком. - А ты не можешь оставить его заключенным в кости и поместить в такомвиде в чашу? - Нет, - твердо сказал Лэнди. - Эта штука и без того сложная. Да влюбом случае, если глаз будет функционировать, не так уж и важно, слышишь тыили нет. Мы всегда сможем показывать тебе сверху послания, которые ты мог быпрочитать... Ты должен оставить мне право решать, что можно сделать, а чтонет. - Я еще не сказал, что согласен. - Я знаю, Уильям, я знаю. - Не уверен, что мне очень нравится твоя идея. - Ты бы предпочел совсем умереть? - Пожалуй, что так. Пока не знаю. А говорить я тоже не смогу? - Конечно, нет. - Тогда как же я буду общаться с тобой? Как ты узнаешь, что я нахожусьв сознании? - Мы легко узнаем, вернулось ли к тебе сознание, - сказал Лэнди. - Намподскажет обыкновенный электроэнцефалограф. Мы подсоединим электроды кпередним долям твоего мозга - там, в сосуде. - Вы это действительно узнаете? - О, наверняка. Такое по силам любой больнице. - Но я ведь не смогу с тобой общаться. - По правде говоря, - сказал Лэнди, - мне кажется, что сможешь. ВЛондоне живет один человек, которого зовут Вертхаймер {Макс Вертхаймер (1880- 1943) - психолог}, так у него есть интересные работы в области передачимысли на расстояние. Я с ним уже связывался. Тебе ведь известно, что мозг впроцессе мыслительной деятельности испускает электрические и химическиеразряды? И что эти разряды исходят в виде волн, похожих на радиоволны? - Кое-что мне известно, - сказал я. - Так вот, Вертхаймер сконструировал аппарат, напоминающийэнцефалограф, хотя и гораздо более чувствительный, он утверждает, что вопределенных, ограниченных пределах сможет интерпретировать то, о чем думаетмозг. Аппарат выдает что-то вроде диаграммы, которая, по-видимому,расшифровывается. Хочешь, я попрошу Вертхаймера зайти к тебе? - Нет, не надо, - ответил я. Лэнди уже считал само собой разумеющимся, что я буду участвовать вэксперименте, и мне это не нравилось. - Теперь уходи и оставь меня одного, - сказал я ему. - Ты ничего недобьешься, если будешь действовать наскоком. Он тотчас же поднялся и направился к двери. - Один вопрос, - сказал я. Он остановился, держась за дверную ручку. - Да, Уильям? - Просто я хотел спросить вот что. Сам-то ты искренне веришь, что,когда мой мозг окажется в сосуде, он сможет функционировать точно так же,как сейчас? Ты веришь, что я смогу по-прежнему думать и рассуждать? Исохранится ли у меня память? - А почему бы и нет? - ответил он. - Это ведь будет тот же мозг. Живой.Невредимый. Да по сути совершенно не тронутый. Мы даже не вскроем твердуюоболочку. Мы, правда, отделим все до единого нервы, которые ведут к нему,кроме глазного, а это означает, что на твой мыслительный процесс больше неокажут никакого влияния чувства, этим он и будет отличаться, притомзначительно. Ты будешь жить в необычайно чистом и обособленном мире. Ничтоне будет тебя беспокоить, даже боль. Ты не будешь чувствовать боли, потомучто у тебя не останется нервов. Состояние в своем роде почти идеальное. Нитревоги, ни страхов, ни боли, ни голода, ни жажды. И никаких желаний. Толькотвои воспоминания и твои мысли, а если случится, что оставшийся глаз будетфункционировать, то ты и книги сможешь читать. По мне, все это весьмаприятно. - Вот как? - Да, Уильям, именно так. И особенно это приятно доктору философии.Грандиозное испытание. Ты сможешь размышлять о мире с беспристрастностью ибезмятежностью, не доступными ни одному человеку! Великие мысли и решениямогут прийти к тебе, смелые мысли, которые изменят нашу жизнь! Попытайся,если можешь, представить себе, какой степени духовной концентрации тысумеешь достигнуть! - И какой безысходности, - сказал я. - Чепуха. О какой безысходности ты говоришь? Не может бытьбезысходности без желаний, а их у тебя не будет. Во всяком случае,физических. - Я наверняка смогу сохранить воспоминание о своей предыдущей жизни вэтом мире, и у меня может возникнуть желание вернуться к ней. - Что, в этот кавардак? Из твоего уютного сосуда в этот сумасшедшийдом? - Ответь мне еще на один вопрос, - попросил я. - Сколько, по-твоему, тысможешь поддерживать его в живом виде? - Мозг? Кто знает. Может, долгие годы. Условия ведь будут идеальные.Кровяное давление будет оставаться постоянным всегда, что в реальной жизниневозможно. Температура также будет постоянной. Химический состав кровибудет почти совершенным. В ней не будет ни примесей, ни вирусов, ни бактерий- ничего. Глупо, конечно, гадать, но я думаю, что мозг может жить в такихусловиях лет двести-триста... А теперь до свиданья, - заключил он. - Язагляну завтра. Он быстро вышел, оставив меня, как ты можешь догадаться, в весьматревожном душевном состоянии. Я сразу ощутил отвращение ко всей этой затее. Что-то мерзкое было видее превратить меня в скользкий шарик, лежащий в воде, пусть при мне иостанутся мои умственные способности. Это было чудовищно, непристойно,отвратительно. Еще меня беспокоило чувство беспомощности, которое я долженбуду испытывать, как только Лэнди поместит меня в сосуд. Оттуда уже нет путиназад, невозможно ни протестовать, ни пытаться что-либо объяснить. Я буду вих руках столько, сколько они смогут поддерживать меня живым. А если, скажем, я не выдержу? Если мне будет ужасно больно? Вдруг явпаду в истерику? Ног у меня не будет, чтобы убежать. Голоса не будет, чтобы закричать.Ничего не будет. Мне останется лишь ухмыльнуться и терпеть все этопоследующие два столетия. Да и ухмыльнуться-то я не смогу - у меня ведь не будет рта. В этот момент любопытная мысль поразила меня. Разве человек, у которогоампутировали ногу, не страдает частенько от иллюзии, будто нога у него есть?Разве не говорит он сестре, что пальцы, которые у него отрезали, безумночешутся, и всякое такое?.. Не будет ли страдать от подобной иллюзии и моймозг в отношении моего тела? В таком случае на меня нахлынут мои старыеболи, и я даже не смогу принять аспирин, чтобы облегчить страдания. Вкакой-то момент я, быть может, воображу, будто ногу у меня свело мучительнойсудорогой или же скрутило живот, а спустя несколько минут я, пожалуй,запросто решу, будто мой бедный мочевой пузырь - ведь ты меня знаешь - такнаполнился, что, если я немедленно не освобожу его, он лопнет. Прости меня, Господи. Я долго лежал, терзаемый ужасными мыслями. Потом совершенно неожиданно,где-то около полудня, настроение мое начало меняться. Я поймал себя на том,что рассматриваю предложение Лэнди в более разумном свете. В конце концов,спросил я себя, разве не утешительно думать, что мой мозг необязательноумрет и исчезнет через несколько недель? Еще как утешительно. Я весьмагоржусь своим мозгом. Он чувствительный, ясный и хранит громадный объеминформации, и еще он способен выдавать впечатляющие оригинальные теории. Чтодо мозгов вообще, то мой чертовски хорош... Что же до моего тела, моегобедного старого тела, которое Лэнди хочет выбросить, - что ж, даже ты, моядорогая Мэри, должна будешь согласиться со мной - в нем нет ничего такого,что стоило бы сохранить. Я лежал на спине и ел виноград. Он был вкусный, и в одной ягодеоказались три маленькие косточки, которые я вынул изо рта и положил на крайтарелки. - Я готов к этому, - тихо произнес я. - Да, ей богу, я к этому готов.Когда Лэнди явится завтра, я ему сразу же скажу, что я готов. Вот так все быстро и произошло. И, начиная с этого времени, я сталчувствовать себя гораздо лучше. Я всех удивил, с жадностью съев все, что мнепринесли на обед, а вскоре после этого ты, как обычно, пришла навеститьменя. Ты сказала, что я хорошо выгляжу, что я бодр и весел и у меня здоровыйцвет лица. Что-то случилось? Нет ли хороших новостей? Да, ответил я, есть. А потом, если ты помнишь, я велел тебе устроитьсяпоудобнее и стал тотчас же объяснять тебе как можно мягче, что должнопроизойти. Увы, ты и слушать об этом не пожелала. Едва я перешел на детали, как тывышла из себя и сказала, что все это отвратительно, мерзко, ужасно,немыслимо, а когда я попытался было продолжать, ты покинула палату. Так вот, Мэри, как ты знаешь, с тех пор я много раз пытался поговоритьс тобой на эту тему, но ты упорно отказывалась меня выслушать. Так появилосьэто послание, и мне остается только надеяться, что у тебя хватит здравогосмысла прочитать его. У меня ушло много времени на то, чтобы написать всеэто. Прошло две недели, как я начал выводить первое предложение, и теперь ячувствую себя гораздо слабее, чем тогда. Сомневаюсь, что у меня хватит силсказать еще что-нибудь. Конечно, я не буду говорить "прощай", потому чтоесть шанс, совсем маленький шанс, что если Лэнди удастся осуществить свойзамысел, то я, возможно, и вправду увижу тебя потом, то есть, если тырешишься навестить меня. Я распорядился, чтобы эти страницы не давали тебе в руки, пока непройдет неделя после моей смерти. Значит, теперь, когда ты читаешь их,прошло уже семь дней с того времени, как Лэнди сделал свое дело. Ты, бытьможет, даже уже знаешь, каков результат. Если же нет, если ты намереннооставалась в стороне и отказывалась даже слушать об этом - а я подозреваю,что так оно и было, - прошу тебя, измени теперь свое отношение и позвониЛэнди, чтобы узнать, как у меня обстоят дела. Сделай хотя бы это. Я сказалему, что ты, может быть, позвонишь ему на седьмой день. Твой преданный муж Уильям. P. S. Веди себя благоразумно после того, как меня не станет, и всегдапомни, что труднее быть вдовой, чем женой. Не пей коктейли. Не трать попустуденьги. Не кури. Не ешь пирожных. Не пользуйся губной помадой. Не покупайтелевизор. Летом хорошенько пропалывай мои клумбы с розами и садик скаменными горками. И кстати, предлагаю тебе отключить телефон, посколькубольше он мне не понадобится". Миссис Перл медленно положила последнюю страницу письма рядом с собойна диван. Она поджала губы, и кожа вокруг ноздрей у нее побелела. Однако! Казалось бы, став вдовой, она в конце концов имеет право напокой. Задумаешься обо всем этом, и такой ужас охватывает. Как это гадко. Она содрогнулась. Взяла из сумочки еще одну сигарету. Закурив, сталаглубоко затягиваться и пускать дым облачками по всей комнате. Сквозь дым онавидела свой замечательный телевизор, совершенно новый, блестящий, огромный,вызывающе, а вместе с тем и несколько неловко громоздившийся на рабочемстоле Уильяма. Что бы он сказал, подумала она, если бы вдруг оказался рядом? Она попыталась вспомнить, когда он в последний раз застал ее закурением. Это было год назад, и она сидела на кухне у открытого окна,собираясь покурить, пока он не вернулся домой после работы. Она включиларадио на всю громкость, передавали танцевальную музыку, а когда повернулась,чтобы налить себе еще чашку кофе, увидела его в дверях. Огромный и мрачный,он смотрел на нее сверху вниз этими своими ужасными глазами, и в каждомгорело по черной точке, предвещая недоброе. В продолжение месяца после этого он сам оплачивал все счета и совсем недавал ей денег, но откуда ему было знать, что она припрятала больше шестифунтов в ящик для мыла под раковиной. - В чем дело? - спросила она у него как-то за ужином. - Ты что,боишься, что у меня будет рак легких? - Нет, - ответил он. - Почему же тогда мне нельзя курить? - Потому что я это не одобряю, вот почему. Он также не одобрял детей, и в результате детей у них не было. Где он сейчас, этот ее Уильям, ничего не одобряющий? Лэнди будет ждать звонка. А нужно ли ей звонить Лэнди? Пожалуй, нет. Она докурила сигарету и от окурка прикурила еще одну, потом взглянулана телефон, стоявший на рабочем столе рядом с телевизором. Уильям просил,чтобы она позвонила. Он специально просил о том, чтобы она позвонила Лэнди,как только закончит читать письмо. Какое-то время она колебалась, яростноборясь с глубоко укоренившимся чувством долга, от которого ещ