 |
|
ОТ КОМПЬЮТЕРНОГО ИЗДАТЕЛЯ
Уважаемый и горячо любимый, светлая вам память, Шолом-Алейхем! Я очень
рад впервые в истории Интернета опубликовать ваше произведение.
Надеюсь, что помещение в Интернет этого бессмертного творения послужит
развитию культуры посредством международной компьютерной сети а также явится
достойным вкладом в банк литературных произведений.
Ноябрь 1997 г.
Русскоязычная паутина в Интернете.
Настоящим разрешается некоммерческое распространение данного текста.
Разрешается коррекция замеченных опечаток в данном тексте с
обязательным уведомлением компьютерного издателя через Интернет.
Б.А.Бердичевский. borisba@edusoft.co.il borisba@actcom.co.il
Ч а с т ь п е р в а я
К чему романы,
если сама жизнь--роман?
1. ПОЧЕМУ ИМЕННО "С ЯРМАРКИ"
Нечто вроде предисловия. -- Почему автор взялся писать свою
биографию.--Шолом-Алейхем--писатель рассказывает историю Шолом-Алейхема --
человека
"С ярмарки"--так может называться повесть о жизни, которая подобна
ярмарке. Каждый склонен по-своему с чем-либо сравнивать человеческую жизнь.
Один столяр, например, как-то сказал: "Человек что столяр: столяр живет,
живет и умирает, так же и человек". От сапожника я как-то слышал, что жизнь
человеческая подобна паре сапог: пока подошвы целы, сапоги остаются
сапогами, но лишь только подошвы износились, тут и сапогам конец. Извозчик,
естественно, может сравнить человека, не в обиду будь сказано, с лошадью.
Поэтому не было бы ничего удивительного, если бы такому человеку, как я,
который провел полсотни лет в сутолоке жизни и решил о ней рассказать,
пришло в голову сравнить свое прошлое с ярмаркой.
Но я имел в виду другое. Когда говорят "с ярмарки", подразумевают
возвращение или итог большой ярмарки. Человек, направляясь на ярмарку, полон
надежд, он еще не знает, какие его ждут удачи, чего он добьется, Поэтому он
летит стрелой сломя голову--не задерживайте его, ему некогда! Когда же он
возвращается с ярмарки, он уже знает, что приобрел, чего добился, и уже не
мчится во весь дух -- торопиться некуда. Он может отдать себе отчет во всем,
ему точно известно, что дала ему ярмарка, и у него есть возможность
ознакомить мир с ее результатами, рассказать спокойно, не спеша, с кем он
встретился там, что видел и что слышал.
Друзья мои не раз спрашивали меня, почему я не беру на себя труд
ознакомить публику с историей своей жизни? Это было бы весьма интересно и
своевременно, говорили они. Я слушался добрых друзей и неоднократно
принимался за работу, но всякий раз откладывал перо, пока... пока не настало
время. Мне не исполнилось еще и пятидесяти лет, когда я удостоился
встретиться лицом к лицу с его величеством ангелом смерти, и совсем не на
шутку; я чуть-чуть не перебрался туда, откуда письмеца не напишешь, ничего
не перешлешь и даже привета не передашь. Короче говоря, мне предстояло
рассчитаться с этим миром, и тогда я сказал себе: "Вот теперь пришло время!
Принимайся за дело и пиши, ибо никто не знает, что готовит тебе завтрашний
день. Ты помрешь, а там придут люди, которые думают, что знают тебя
насквозь, и начнут сочинять о тебе всякие небылицы. Зачем это тебе нужно?
Возьмись за дело сам,--ведь ты знаешь себя лучше кого бы то ни было,--и
расскажи, кто ты таков, напиши автобиографию!.."
Но легко сказать "напиши автобиографию", не вымышленную, правдивую
историю собственной жизни! Ведь это значит-- дать читателю отчет о всей
своей жизни, держать ответ перед всем миром. Видите ли, написать
автобиографию и составить завещание--почти одно и то же. Это раз. И потом:
человеку, когда он рассказывает о себе самом, трудно остаться на высоте и
устоять против искушения порисоваться перед публикой, показать себя славным
малым, которого так и хочется по щечке потрепать. Поэтому я избрал особую
форму жизнеописания, форму романа, биографического романа. Я буду
рассказывать о себе, как о постороннем человеке. Это значит: я,
Шолом-Алейхем -- писатель, расскажу правдивую биографию
Шолом-Алейхема--человека, без церемоний, без прикрас, без рисовки, как
рассказал бы ее некто другой, который всюду меня сопровождал, прошел со мной
все семь кругов ада. И рассказывать я вам буду постепенно, по частям,
отдельными историями или эпизодами, один за другим. И тот, кто дает человеку
способность помнить все, что с ним происходило в жизни, да поможет мне не
пропустить ничего из пережитого, что может представлять какой-либо интерес,
а также ни одного из людей, встреченных мною когда-либо на огромной ярмарке,
где прошли пятьдесят лет моей жизни.
РОДНОЙ ГОРОД
Местечко Воронка--нечто вроде Касриловки.--Легенда времен Мазепы. --
Старая синагога, старое кладбище, две ярмарки
Герой этого биографического романа рос и воспитывался в той самой
Касриловке, которая уже отчасти знакома миру. Находится она, если вам угодно
знать, в Малороссии, в Полтавской губернии, недалеко от старого
исторического города Переяслава, и называется она не Касриловка, а Воронка.
Так и запишите!
Мне бы, собственно, надо было назвать город, где родился герой, и год
его рождения, как поступают все писатели-биографы. Но, признаться,--это меня
не интересует. Меня занимает именно маленькая Касриловка, или Воронка,
потому что никакой другой город в мире не врезался так в память моему герою,
как благословенная Касриловка-Воронка, и ни один город в мире не был так мил
его сердцу; настолько мил, что он не может его забыть и во веки веков не
забудет.
И в самом деле, какой еще город во всем огромном мире--будь то Одесса
или Париж, Лондон или Нью-Йорк---может похвастаться таким богатым и обширным
базаром, с таким множеством еврейских лавок и лавчонок, со столькими
прилавками, столиками, лотками, заваленными грудами свежих душистых яблок и
груш, дынь и арбузов, которыми козы и свиньи в любую минуту не прочь бы
полакомиться, если бы базарные торговки не вели с ними беспрестанной войны!
А мы, мальчишки из хедеров, тем охотнее отведали бы этих вкусных вещей, но
они, увы, были нам недоступны.
Какой город обладает такой старой, сгорбившейся синагогой, с таким
красивым священным ковчегом *, с резными львами на нем, совсем похожими на
птиц, если бы не длинные языки и рога, в которые они трубят! В этой старой
синагоге, рассказывают старики, наши деды заперлись от Мазепы, -- будь
проклято его имя!--сидели в ней три дня и три ночи в молитвенных облачениях
и читали псалмы, чем спаслись от неминуемой смерти. Те же старики
рассказывают, что старый раввин в свое время благословил эту синагогу, чтобы
она не горела,--и она не горит, какой бы ни бушевал кругом пожар.
В каком еще городе вы найдете такую баню? Она стоит на косогоре у самой
реки, и вода в ее колодце никогда не иссякнет. А река? Где еще в мире
найдется река, в которой из поколения в поколение мальчишки-сорванцы
купаются, плещутся без конца, учатся плавать, ловят мелкую рыбешку и
проделывают фокусы--любо посмотреть! О старой бане, которая стоит на
удивление всем, у стариков тоже есть что порассказать. В ней когда-то
обнаружили повесившегося мужика. Он напился и повесился. Отсюда возник навет
на евреев, будто они его повесили. Городу пришлось пострадать: в этой бане
не то собирались высечь, не то в самом деле высекли самых почетных граждан.
Я не хочу вникать в это, потому что не люблю печальных историй, даже если
они относятся к давним временам...
Какой город обладает такой высокой горой, что ее вершина почти
достигает облаков! А за горою, все это знают, зарыт клад еще со времен
Хмельницкого. Сколько уж раз, рассказывают старики, принимались откапывать
этот клад, но работу приходилось бросать, потому что натыкались на кости:
руки, ноги и черепа людей в саванах. Очевидно, это были наши предки и,
возможно, мученики... Кто знает!
В каком городе встретите вы таких почтенных обывателей? Они как будто
не более чем мелкие лавочники и шинкари и живут, казалось бы, только
благодаря крестьянину и один за счет другого, и тем не менее держатся всегда
с достоинством; у каждого свой угол, своя семья, свое место в синагоге: у
восточной стены или напротив нее -- какая разница! И если кто-либо из них
сам не очень знатен и не богат, то у него есть богатый или знатный
родственник, о котором он твердит день и ночь, рассказывает такие чудеса,
что голова кругом идет.
А какое здесь кладбище! Большое древнее кладбище, где большая часть
могил заросла травой и даже неизвестно, есть ли в них человеческие кости! Об
этом кладбище можно было бы, конечно, кое-что порассказать, и не такие уж
веселые истории, я сказал бы даже весьма страшные истории, понятно, о
прошлом, о давних временах, но к ночи не стоит вспоминать о кладбище...
Небольшой городишко эта Воронка, но красивый, полный прелести. Его
можно пройти вдоль и поперек за полчаса, если вы, конечно, в силах это
сделать и у вас есть ноги. Без железной дороги, без гавани, без шума, всего
с двумя ярмарками в год: "Красные торги" и "Покров", придуманными специально
для евреев, чтоб они могли поторговать и заработать кусок хлеба. Маленький,
совсем маленький городишко, но зато полный таких удивительных историй и
легенд, что они сами по себе могли бы составить целую книгу. Я знаю, истории
и легенды вы любите, это для вас, собственно, главное... Но мы не можем ими
заниматься, а должны строго придерживаться рамок биографии и, как водится,
обязаны прежде всего познакомить вас с родителями героя, с его отцом и
матерью. И будьте довольны, что я начинаю сразу с отца и матери, а не с
прадедушки и прапрадедушки, как это делают другие биографы.
ОТЕЦ И МАТЬ
Воронковский богач и его разнообразные доходы.--Орава ребят.--Служанка
Фрума властвует над нами.--Герой биографии--пересмешник и сорванец
Высокий человек с вечно озабоченным лицом, с широким, белым лбом,
изрезанным морщинами, с редкой смеющейся бородкой; человек почтенный и
богомольный, знаток талмуда, библии и древнееврейского языка, приверженец
тальненского чудотворца и почитатель Maпy *, Слонимского и Цедербаума *,
арбитр и советчик, отличающийся пытливым умом, шахматист, человек, знающий
толк в жемчуге и брильянтах,--вот верный портрет отца нашего героя -- реб
Нохума Вевикова, который считался самым крупным богачом в городе.
Трудно сказать, каким состоянием мог, собственно, обладать такой богач,
но дел у него было бесчисленное множество. Он был арендатором, поставлял
свеклу на завод, держал земскую почту, торговал зерном, грузил берлины на
Днепре, рубил лес, ставил скот на жмых. Однако кормил семью "мануфактурный
магазин". Впрочем, это только одно название "мануфактурный магазин". Там
была и галантерея, и бакалея, и овес, и сено, и домашние лекарства для
крестьян и крестьянок, и скобяные товары.
Магазином отец не занимался. Здесь хозяйкой была мать--женщина
деловитая, проворная, исключительно строгая со своими детьми. А детей было
немало,--черноволосых, белокурых, рыжих,--больше дюжины, самых различных
возрастов.
С детьми здесь особенно не носились, никто о них не мечтал; если бы
они, не дай бог, и не явились на свет, то беда была бы тоже невелика. Но раз
они уже есть, то тем лучше -- кому они мешают! Пусть живут долгие годы!..
Кому удавалось выкарабкаться из оспы, кори и всех прочих напастей детского
возраста, тот вырастал и отправлялся в хедер, сначала к Ноте-Лейбу--учителю
для малышей, затем к учителю талмуда--Зораху. А кто не мог устоять против
тысячеглазого ангела смерти, высматривающего младенцев,-- тот отправлялся в
свой срок туда, откуда не возвращаются. Тогда в доме справляли семидневный
траур--завешивали зеркала, отец с матерью снимали ботинки, садились на пол и
долго плакали... пока не переставали; затем произносили установленное: "Бог
дал--бог взял", вытирали глаза, вставали с пола и забывали... Да иначе не
могло быть в этой сутолоке, на этой ярмарке, где толкалось больше дюжины
ребят, из которых старший, с пробивающейся бородкой, уже женился, а младшего
еще не отняли от груди.
Большим искусством со стороны матери было вырастить эту ораву и
справиться со всеми детскими болезнями. В обычное время на ребят сыпались
пощечины, пинки, затрещины, но стоило кому-нибудь из них, упаси боже,
заболеть, как мать не отходила от постели ни на миг. "О горе матери!" А как
только ребенок выздоравливал и вставал на ноги, ему кричали: "В хедер,
бездельник этакий, в хедер!"
В хедере учились все, начиная с четырех лет и... почти до самой
свадьбы. Во всей этой ораве выделялся как самый большой сорванец средний
сын, герой нашей биографии, Шолом, или полным титулом -- Шолом сын Нохума
Вевикова.
Нужно ему отдать справедливость--он слыл не таким уж скверным
мальчишкой, этот Шолом, и учился лучше всех других детей, но оплеух,
колотушек, пинков, розог, да минует вас такая беда, получал он тоже больше
всех. Очевидно, он их заслуживал...
-- Вот увидите, ничего хорошего из этого ребенка не выйдет! Это растет
ничтожество из ничтожеств, своевольник, обжора, Иван Поперило, выкрест,
выродок, черт знает что--хуже и не придумаешь!
Так аттестовала его служанка Фрума--рябая, кривая, но честная,
преданная и очень бережливая прислуга. Она шлепала и колотила ребят,
скупилась на еду, следила за тем, чтобы они были добрыми и благочестивыми,
честными и чистыми перед богом и людьми. А так как мать, женщина деловая,
была вечно занята в магазине, то служанка Фрума твердой рукой вела дом и
"воспитывала" детей, как мать. Она их будила по утрам, умывала, причесывала,
произносила с ними утреннюю молитву, хлестала по щекам, кормила, отводила в
хедер, приводила домой, опять хлестала по щекам, кормила, читала с ними
молитву перед отходом ко сну, снова хлестала по щекам и укладывала спать
всех вместе, -- пусть это вас не смущает, -- в одну кровать. Сама она
укладывалась у них в ногах.
Горькой, как изгнание, была для детей служанка Фрума, и ее свадьба для
них оказалась настоящим праздником. Долгие годы ему, этому Юделю-плуту, с
копной курчавых волос, густо смазанных гусиным салом, и со сросшимися
ноздрями, которые и не придумаешь, как высморкать, будь ты семи пядей во
лбу! Долгие годы ему за то, что он решился (вот сумасшедший!) жениться на
кривой Фруме! И женился он не просто так, а "по любви"; ну конечно, не за
рябое лицо и кривой глаз так пылко он полюбил ее,--упаси бог! -- а за честь
породниться с Нохумом Вевиковым. Шутка ли--такое родство! Сама Хая-Эстер,
мать Шолома, справляла свадьбу, была главной кумой, пекла коврижки,
доставила музыкантов из Березани, затем плясала, веселилась до утра, пока
совсем не охрипла.
Ну и нахохотались и наплясались же тогда ребята! Радовались мы,
понятно, не столько тому, что пройдоха и плут женится на нашей кривой
служанке, сколько тому, что избавляемся от Фрумы на веки вечные. Немало
посмеялись, между прочим, и когда "сорванец" передразнивал счастливую
чету--жениха, как он свистит носом, и невесту, как она посматривает на
жениха единственным глазком и облизывается, словно кошка, отведавшая
сметаны.
Копировать, подражать, передразнивать--на это наш Шолом был мастер.
Увидев кого-нибудь в первый раз, тут же находил в нем что-либо неладное,
смешное, сразу надувался, как пузырь, и начинал его изображать. Ребята
покатывались со смеху. А родители постоянно жаловались учителю, что
мальчишка передразнивает всех на свете, точно обезьяна. Надо его от этого
отучить,
Учитель не раз принимался "отучать" Шолома, но толку от этого было
мало. В ребенка словно бес вселился: он передразнивал решительно всех, даже
самого учителя--как он нюхает табак и как семенит короткими ножками,--и жену
учителя--как она запинается, краснеет и подмигивает одним глазком,
выпрашивая у мужа деньги, чтобы справить субботу, и говорит она не
"суббота", а "шабота". Сыпались тумаки, летели оплеухи, свистели розги! Ох и
розги! Какие розги!
Веселая была жизнь!
СИРОТА ШМУЛИК
Сказки, фантазии и сны. -- Каббала * и колдовство
Есть лица, которые как бы созданы для того, чтобы очаровывать с первого
взгляда. "Любите меня!" -- говорит вам такое лицо, и вы начинаете его
любить, не зная за что.
Такое милое личико было у сироты Шмулика, мальчика без отца и матери,
который жил у раввина.
К этому Шмулику и привязался Шолом, сын Нохума Вевикова, герой нашего
жизнеописания, с первой же минуты их знакомства и делился с ним своими
завтраками и обедами. Он подружился, да еще как подружился с ним -- души в
нем не чаял! И все из-за сказок!
Никто не знал столько сказок, сколько Шмулик. Но знать сказки--это еще
не все. Нужно еще уметь их рассказывать. А Шмулик умел рассказывать как
никто.
Откуда только этот забавный паренек с розовыми щечками и мечтательными
глазами брал столько сказок, прекрасных, увлекательных, полных таких
редкостных, фантастических образов! Слыхал ли он их от кого-нибудь, или сам
выдумывал--до сих пор не могу понять. Знаю только одно: они струились у
него, словно из источника, неисчерпаемого источника. И рассказ шел у него
гладко как по маслу, тянулся, как бесконечная шелковая нить. И сладостен был
его голос, сладостна была его речь, точно мед. А щеки загорались, глаза
подергивались легкой дымкой, становились задумчивыми, влажными.
Забравшись в пятницу после хедера или в субботу после обеда, а иной раз
в праздник под вечер на высокую воронковскую гору, "вершина которой почти
достигает облаков", товарищи ложились в траву либо ничком, либо на спину,
лицом к небу, а Шмулик принимался рассказывать сказку за сказкой о царевиче
и царевне, о раввине и раввинше, о принце и его ученой собаке, о принцессе в
хрустальном дворце, о двенадцати лесных разбойниках, о корабле, который
отправился в Ледовитый океан, и о папе римском, затеявшем диспут с великими
раввинами; и сказки про зверей, бесов, духов, чертей-пересмешников,
колдунов, карликов, вурдалаков; про чудовище
пипернотер--получеловека-полузверя и про люстру из Праги. И каждая сказка
имела свой аромат, и все они были полны особого очарования.
Товарищ его, Шолом, слушал развесив уши и разинув рот, пожирая глазами
занятного паренька с розовыми щечками и влажными мечтательными глазами.
-- Откуда ты все это знаешь, Шмулик?
-- Глупый ты, это все пустяки! Я еще знаю, как нацедить вина из стены и
масла из потолка.
-- Как же это можно нацедить вина из стены и масла из потолка?
-- Глупый ты, и это чепуха! Я даже знаю, как делают золото из песка, а
из черепков--алмазы и брильянты.
-- А как это делают?
-- Как? А с помощью каббалы! Наш раввин ведь каббалист, кто этого не
знaeт! Он никогда не спит.
-- Что же он делает?
-- Ночью, когда все спят, он один бодрствует. Сидит и занимается
каббалой.
-- А ты видел?
-- Как же я мог это видеть, если спал?
-- Откуда же ты знаешь, что он занимается каббалой?
-- А кто этого не знает! Даже малые дети знают. Спроси кого хочешь. То,
что может сделать наш раввин, не сделает никто. Захочет -- и перед ним
откроются все двенадцать колодцев с живым серебром и все тринадцать садов
чистого шафрана: и золота, и серебра, и алмазов, и брильянтов там, как песку
на дне морском... Так много, что и брать не хочется!..
-- Почему же ты всегда голоден и почему у раввина никогда нет денег на
субботу?
-- Так! Потому что он не хочет. Он "кающийся". Он хочет отстрадать на
этом свете. Стоило бы ему только захотеть, и он был бы богат, как Корей *,
тысячу Ротшильдов заткнул бы за пояс, потому что он знает, как можно
разбогатеть. Ему открыты все тайны, он даже знает, где зарыт клад.
-- А где зарыт клад?
-- Умница! Откуда мне знать? Если б я знал, где зарыт клад, я бы сказал
тебе давно. Пришел бы среди ночи и разбудил: "Идем, Шолом! Наберем полные
пригоршни золота и набьем этим золотом карманы!"
И стоило Шмулику заговорить о кладе, как его мечтательные глаза
загорались, и сам он весь преображался, пылал костром, так что и товарища
своего зажигал. Шмулик говорил, а Шолом смотрел ему в рот и жадно глотал
каждое слово.
КЛАДЫ
Что такое клад. -- Легенда времен Хмельницкого. -- Чудодейственные
камни
Что в нашем местечке действительно находится клад, не могло быть
никакого сомнения.
Откуда он взялся? Это Хмельницкий... Хмельницкий зарыл его здесь в
давние времена. Тысячи лет люди копили и копили богатства, пока не пришел
Хмельницкий и не припрятал их.
-- А кто такой Хмельницкий?
-- Не знаешь Хмельницкого? Глупый ты! Хмельницкий... Он был очень злой.
Он был еще до времен Хмельницкого... Это ведь и маленькие дети знают. И вот
Хмельницкий забрал у тогдашних помещиков и у богатых евреев милли...
миллионы золота и привез к нам сюда, в Воронку, и здесь однажды ночью при
свете луны зарыл по ту сторону синагоги, глубоко, глубоко в землю. И это
место травой заросло и заклятьем заклято, чтобы никто из рода человеческого
его не нашел.
-- И все добро пропало навсегда, на веки веков?
-- Кто тебе сказал, что навсегда, на веки веков? А зачем тогда бог
создал каббалу? Каббалисты, глупенький, знают такое средство.
-- Какое средство?
-- Они уж знают! Они знают такое слово, и стих такой есть в псалмах,
который нужно произнести сорок раз по сорок.
-- Какой стих?
-- Э, глупенький, если б я знал этот стих! Да и знай я его--это тоже не
так просто. Нужно сорок дней не есть и не пить, и каждый день читать по
сорок глав из псалмов, а на сорок первый день, сразу же после того как
солнце сядет, выскользнуть из дому. Да так ловко, чтобы никто тебя не
приметил, потому что если кто-нибудь, не дай бог, увидит, то нужно будет
начинать все сначала -- опять не есть и не пить сорок дней. И только тогда,
если тебе повезет и никто тебя не встретит, ты должен пойти темной ночью в
начале месяца на склон горы, по ту сторону синагоги, и там простоять сорок
минут на одной ноге, считая сорок раз по сорок, и, если не ошибешься в
счете, клад тебе сам откроется.
И сирота Шмулик вполне серьезно поверяет своему товарищу Шолому тайну
клада, и голос его становится все тише, тише, и говорит он, точно читает по
книге, не останавливаясь ни на мгновение:
-- И откроется тебе клад огоньком, малюсеньким огоньком. И, когда
огонек покажется, ты должен сразу подойти к нему, только не бойся обжечься,
-- огонек этот светит, но не жжет, и тебе останется только нагнуться и
загребать полными пригоршнями. -- Шмулик показывает обеими руками, как нужно
загребать золото, и серебро, и алмазы, и брильянты, и камни, такие, которые
носят название "Кадкод" *, и такие, которые называются "Яшпе".
-- А какая между ними разница?
-- Э, глупенький, большая разница! "Кадкод" -- это такой камень,
который светит в темноте, как "стриновая" свеча, а "Яшпе" все может; "Яшпе"
превращает черное в белое, красное--в желтое, зеленое -- в синее, делает
мокрое сухим, голодного -- сытым, старого-- молодым, мертвого--живым...
Нужно только потереть им правый лацкан и сказать: "Пусть явится, пусть
явится предо мной хороший завтрак!" И появится перед тобой серебряный
поднос, а на подносе две пары жареных голубей и свеженькие лепешки из
крупчатки первый сорт. Или же сказать: "Пусть явится, пусть явится предо
мной хороший обед!" И появится перед тобой золотой поднос с царской
едой--всевозможные кушанья: жареные языки, фаршированные шейки; их вкусный
запах приятно щекочет ноздри. Перед твоими глазами вырастут свежие
поджаристые плетеные калачи и вина, сколько хочешь, самых лучших сортов, и
орешки, и рожки, и конфет много, так много, ешь -- не хочу!
Шмулик отворачивается и сплевывает. И Шолом видит по его пересохшим
губам, по его бледному лицу, что он не отказался бы отведать ломтик жареного
языка, фаршированной шейки или хотя бы кусочек калача... И Шолом дает себе
слово завтра же вынести ему в кармане несколько орехов, poжков и конфету,
которые он попросту стащит у матери в лавке. А пока он просит Шмулика
рассказывать еще и еще. И Шмулик не заставляет себя просить, он отирает губы
и рассказывает дальше.
-- ...И когда ты насытишься всеми этими яствами и запьешь их лучшими
винами, ты потрешь камешком свой лацкан и скажешь: "Пусть явится, пусть
явится предо мной мягкая постель!" И вот уже стоит кровать из слоновой
кости, украшенная золотом, с мягкой постелью и шелковыми подушками, накрытая
атласным одеялом. Ты растянешься на ней и уснешь. И приснятся тебе ангелы,
херувимы и серафимы, верхний и нижний рай... * Или же потрешь камешком
лацкан и поднимешься высоко-высоко, до самых облаков, и полетишь, как орел,
высоко-высоко! Далеко-далеко!..
Отразились ли когда-нибудь удивительные сказки бедного сироты на
произведениях его друга Шолома, когда Шолом, сын Нохума Вевикова, стал
Шолом-Алейхемом, -- трудно сказать. Одно ясно. Шмулик обогатил его фантазию,
расширил кругозор. Грезы и мечты Шмулика о кладах, о чудодейственных камнях
и тому подобных прекрасных вещах и до сих пор дороги его сердцу. Возможно, в
другой форме, в других образах, но они живут в нем и по нынешний день.
РАВВИН В РАЮ
Дружба Давида и Ионафана*. --Рыба Левиафан и бык-великан*. --Как
выглядят праведники на том свете
Прекрасные, чудесные сказки сироты Шмулика совершенно очаровали его
юного друга и привели к тому, что принцы и принцессы являлись ему по ночам,
будили, тянули его за рукав, звали: "Вставай, Шолом, одевайся, идем с
нами!.." Однако не только во сне--и наяву он теперь почти все время пребывал
среди принцев и принцесс... где-нибудь в хрустальном дворце, или на
Ледовитом океане, или на острове, населенном дикарями. А то оказывался в
нижнем раю, где двенадцать колодцев с живым серебром1 и тринадцать
шафрановых садов, а серебро и золото валяются, точно мусор; или же он вдруг
поднимался с помощью камешка "Яшпе" высоко за облака... Дело зашло так
далеко, что он начал бредить, видел все это на каждом шагу.
Нескольких сложенных во дворе бревен было достаточно, чтобы он,
взобравшись на них, вообразил себя на острове; сам он принц, гуси и утки,
разгуливающие по двору,--дикари-людоеды, и он над ними владыка, волен гнать
их куда угодно, делать с ними что угодно, потому что они его подданные...
Случайно найденный осколок стекла его воображение превращало в
чудодейственный камень "Кадкод"... Простой камешек, подобранный с земли,
заставлял задуматься: а не "Яшпе" ли это? Он потихоньку натирал камешком
правый лацкан и говорил, как Шмулик: "Пусть явится, пусть явится..."
Однако самое сильное впечатление производили на Шолома сказки Шмулика о
кладах. Шолом был более чем уверен, что не сегодня-завтра клад ему
откроется. Все золото он, конечно, отдаст отцу и матери. Отец не будет тогда
так озабочен и поглощен делами. Матери не придется мерзнуть по целым дням в
лавке. Силою камня "Яшпе" он построит им хрустальный дворец, окруженный
шафрановым садом. А посреди сада он выроет колодец с живым серебром. Ученая
собака будет охранять вход, чудовище-пипернотер, лешие и дикие кошки будут
лазить по деревьям. А он сам--принц--станет щедрой рукой раздавать милостыню
воронковским беднякам: большое подаяние, маленькое подаяние,--каждому такое,
какое он заслужил.
Трудно было себе представить, что два таких любящих друга, как Шолом,
сын Нохума Вевикова, и сирота Шмулик должны будут расстаться навеки...
Во-первых, с какой стати друзьям вообще разлучаться? Кроме того, они ведь
поклялись перед богом, целовали цицес, что один без другого никогда никуда
не уедет и что бы с каждым из них ни случилось, куда бы их ни забросило, они
будут всегда жить душа в душу. Это была дружба Давида с Ионафаном. Но кто
мог предположить, что раввин, правда уже глубокий старик лет семидесяти,
вдруг ни с того ни с сего ляжет и помрет и сирота Шмулик уедет со вдовой
раввина в какое-то местечко, бог весть куда, в Херсонокую губернию, и
бесследно исчезнет, точно никогда никакого Шмулика и на свете не было.
Однако то, что говорится, не так просто делается. Вы думаете, так
просто равнин ложится и помирает? Наш раввин, который всегда был хилым,
болезненным от постоянных постов и воздержаний, на старости лет слег в
постель, пролежал больше года парализованный, без еды и питья, все время
читал священные книги, молился и боролся с ангелом смерти. Шмулик
рассказывал своему товарищу и клялся при этом всевозможными клятвами, что
каждый день в сумерки, между предвечерней и вечерней молитвами, влетает
через щель в окне черный ангел, становится у раввина в изголовье и ждет, не
перестанет ли он молиться, тогда он ему сделает "хик!". Но раввин хитрей
его; он ни на секунду не перестает молиться: либо молится, либо читает
священную книгу.
-- Как же он выглядит?
-- Кто?
-- Ангел смерти.
-- Откуда мне знать?
-- Ты ведь говоришь, что он приходит, значит, ты его видел.
-- Глупый ты, кто видит ангела смерти, тот не жилец на свете. Как же я
мог его видеть!
-- Откуда же ты знаешь, что он приходит?
-- Вот тебе раз! А как же! Он, думаешь, станет ждать приглашения?
Смерть раввина превратилась в праздник для наших друзей. Похороны были
такие пышные, какие может себе позволить только раввин в маленьком местечке.
Лавки были закрыты, хедеры распущены, и весь "город" пошел его провожать.
На обратном пути наши задушевные друзья--Давид и Ионафан--оказались в
хвосте. Взявшись за руки, они шли не спеша, чтобы вдоволь наговориться. А
поговорить было о чем: о смерти раввина, о том, как он явится на тот свет,
как его там встретят у врат рая, как примут и кто выйдет почтить его
прибытие.
Шмулик знал все, даже то, что делается "там". И обо всем говорил так,
словно собственными глазами видел. Выходило, что раввин вовсе не умер, он
только перенесся в другой мир, в лучший мир, где его ждали--с рыбой
Левиафаном, с быком-великаном, с заветным вином и со всей райской
благодатью.
О, там он узнает настоящую жизнь, новую, счастливую жизнь в
великолепных райских садах вместе с такими вельможами, как Авраам, Исаак и
Иаков, Иосиф-прекрасный, Моисей и Аарон, царь Давид, царь Соломон, пророк
Илья* и Маймонид *, Бал-Шем-Тов, ружинский чудотворец*. Как живых изобразил
их Шмулик, как живые стояли они перед глазами--у каждого свое лицо и свой
облик: праотец Авраам--старец с седой бородой, Исаак--длинный и худой,
праотец Иаков -- болезненный и сутуловатый, Иосиф -- "красавец", пророк
Моисей -- низкорослый, но зато широколобый, первосвященник Аарон--высокий, с
длинным посохом из бамбука в руках, царь Давид -- со скрипкой, царь Соломон
-- в золотой короне, Илья-пророк--бедный еврей, Маймонид--франтоватый
мужчина с круглой бородой, Бал-Шем-Тов--обыкновенный человек с обыкновенной
палкой, ружинский чудотворец--почтенный человек в шелковом кафтане.
Разбирало желание повидаться со всеми этими лицами. Очень хотелось
побыть с ними там, в раю, отведать хоть кусочек Левиафана или быка-великана,
выпить хоть глоток заветного вина. Можно было позавидовать раввину, который
живет там в свое удовольствие. Мы совсем забыли, что его только что опустили
в тесную, холодную могилу, засыпали липкой черной землей, заровняли могилу
деревянными лопатами, и сам Шмулик прочел над ним поминальную молитву,
потому что раввин был бездетным, да минует такая беда и вас и всякого.
ШМУЛИК ИСЧЕЗАЕТ
"Давид и Ионафан" разлучаются навеки. -- Тайна клада. -- Потеря
товарища
Все семь дней траура, которые справляла раввинша, Шмулик бродил в
одиночестве по городу с видом сироты, вторично осиротевшего. Он с
нетерпением ждал вечера, когда детей распускают из хедеров, -- тогда уж он
сможет повидаться со своим товарищем Шоломом, еще больше привязавшимся к
нему с тех пор, как скончался раввин. Оба друга как бы инстинктивно
чувствовали, что вскоре им придется расстаться. Как это случится, они еще
сами не знали, да и не хотели знать. Поэтому они старались все вечера
проводить вместе, быть как можно ближе друг к другу.
К счастью, время стояло летнее. А летом в хедере по вечерам не учатся.
Можно забраться вдвоем в сад Нохума Вевикова и просидеть там под грушей,
беседуя, и час, и два, и три. Можно и за город пройтись, далеко-далеко за
мельницы, только бы не встретились им крестьянские ребятишки и не натравили
на них собак.
Там, за мельницами, приятели могли наговориться вдоволь. А поговорить
было о чем. Обоих интересовало одно: что будет, если Шмулику придется
уехать. Шмулик слышал, что вдова раввина собирается куда-то далеко, в
Херсонскую губернию. У нее там сестра, которая пишет, чтобы она приехала. А
раз едет вдова раввина, значит и Шмулик едет. Что он здесь будет делать
один? Ему даже негде голову приклонить.
Он, разумеется, едет ненадолго и во всяком случае не навсегда. Как
только приедет на место, сразу сядет за изучение "каббалы". Постигнув тайну
тайн, он вернется в Воронку и примется за дело--станет искать клад. Он не
будет ни есть, ни пить сорок дней, каждый день будет читать по сорок глав из
псалмов, а на сорок первый день тайком выберется из дому так, чтобы никто не
заметил, отсчитает сорок раз по сорок, стоя на одной ноге сорок минут по
часам.
-- А откуда у тебя часы?
-- Теперь их у меня нет, а тогда будут,
-- Где ж ты их возьмешь?
-- Где я их возьму? Украду. Какое тебе до этого дело?
Шолом заглядывает своему товарищу в глаза. Шолом боится, нe обидел ли
он его, не сердится ли он. Но Шмулик не такой товарищ, которого можно
потерять из-за одного слова. И Шмулик не перестает рассказывать о том, что
будет, когда они вырастут и станут взрослыми. Чего только не сделают они в
этом городе, как осчастливят они воронковцев! Речь его льется, как масло, и
тянется, словно сладчайший мед. И не хочется уходить домой в эту теплую
летнюю, чарующую ночь. Но уходить нужно, нужно идти домой спать, иначе
влетит. И друзья прощаются до завтра.
Но прошло одно завтра, и второе завтра, и еще одно -- а Шмулика нет!
Где же он? Уехал вместе со вдовой раввина в Херсонскую губернию. Когда?
Каким образом? Даже не простившись?!
Растерянный, ошеломленный, остался Шолом один, один как перст. Уехал
лучший друг, самый любимый, самый дорогой. Уехал! Почернел белый свет.
Опустела жизнь: к чему жить, если нет Шмулика! Оставленный друг почувствовал
странное стеснение в горле, защемило в груди. Забившись в угол, он
долго-долго плакал.
Как вы думаете: жив ли еще этот занятный паренек с мечтательными
глазами, с милой чарующей речью, которая льется, как масло, и тянется, как
сладчайший мед? Где он теперь и кто он такой? Проповедник? Раввин? Меламед?
Купец? Лавочник? Маклер? Или просто бедняк, нищий и убогий? А может быть,
его занесло в страну золота, в Америку, где он "делает жизнь". Или, быть
может, он уже покоится там, где все мы будем покоиться через сто лет на
радость червям.
Кто знает, кто слышал что-нибудь о нем -- откликнитесь!
МЕЕР ИЗ МЕДВЕДЕВКИ
Новый приятель, умеющий петь. -- Проказники-мальчишки из хедера играют
в "театр". -- Из босоногого сорванца вырастает знаменитый артист
Долго печалиться и оплакивать своего утерянного друга Шолому не
пришлось. Бог вознаградил его и вскоре послал нового товарища.
Случилось это так: поскольку старый раввин умер и местечко осталось без
раввина, Нохум Вевиков бросил все дела и отправился в соседнее местечко
Ракитное, в котором жил раввин -- знаменитость, по имени Хаим из Медведевки.
Его-то Нохум Вевиков и привез в Воронку. Новый раввин привел в восторг все
местечко. Ибо, помимо того что он был ученым талмудистом, богобоязненным
человеком и сведущим в пении, он был еще и большим бедняком, а поэтому
попутно взялся обучать старших детей уважаемых горожан.
Тем не менее старому меламеду Зораху не отказывали -- упаси бог! Как
можно ни с того ни с сего отнять у человека хлеб? И Зорах остался учителем
библии и письма (еврейского, русского, немецкого, французского и латинского,
хотя ни сам учитель, ни дети не имели никакого представления о всех этих
языках). Талмуду же обучались у нового раввина. И хотя Шолом, сын Нохума
Вевикова, этот "бездельник", упорно не хотел расти, его все же приняли в
старшую группу. Новый раввин, испытав его в Пятикнижии и в толкованиях к
нему, потрепал Шолома по щеке и сказал: "Молодец парнишка". Отцу же он
заявил, что грешно держать такого малого на сухой библии, нужно засадить его
за талмуд *. "Ничего, ему не повредит!"
Отец, понятно, был весьма горд этим, но малый радовался не столько
талмуду, сколько тому, что сидит вместе со старшими. Он важничал и задирал
нос.
Реб Хаим, раввин из Ракитного, приехал не один, с ним было два сына.
Первый, Авремл, уже женатый молодой человек с большим кадыком, обладал
хорошим голосом и умел петь у аналоя; у второго, Меера, тоже был приятный
голосок и большой кадык, но что касается учения--не голова, а кочан капусты.
Впрочем, он был не столько туп, как большой бездельник. С ним-то вскоре и
подружился наш Шолом. Мальчик из Ракитного, да еще сын раввина, -- это ведь
не шутка! К тому же Меер обладал талантом: он пел песенки, да еще какие!
Однако был у него и недостаток--свойство настоящего артиста: он не любил
петь бесплатно. Хотите слушать пение--будьте любезны, платите! По грошу за
песню. Нет денег--и яблоко сойдет, по нужде--и пол-яблока, несколько слив,
кусок конфеты--только не бесплатно! Зато пел он такие песни, таким чудесным
голосом и с таким чувством,--честное слово, куда там Собинову, Карузо,
Шаляпину, Сироте * и всем прочим знаменитостям!
Выхожу я па Виленскую улицу,
Слышу крик и шум,
Ох, ох,
Плач и вздох!..
Мальчишки слушали, изумлялись, таяли от удовольствия -- а он хоть бы
что! Настоящий Иоселе-соловей. А как он пел молитвы! Однажды, когда учитель,
отец его, раввин реб Хаим вышел на минутку из комнаты, Меер стал лицом к
стене, накинул на себя вместо талеса скатерть и, ухватившись рукой за кадык,
совсем как кантор, начал выкрикивать скороговоркой слова молитвы "Царь
всевышний восседает", а затем закончил во весь голос: "Именем бога воззвал!"
Тут-то и появился учитель:
-- Это что за канторские штучки? А ну-ка, выродок, ложись на скамейку,
вот так!..
И началась экзекуция.
Но Меер из Медведевки отличался не только в пении, у него была еще одна
страсть--представлять, играть комедии. Он изображал "Продажу Иосифа" *,
"Исход из Египта", "Десять казней", "Пророк Моисей со скрижалями" и тому
подобное.
Вот он босой, с подвернутыми штанами, заткнув кухонный нож за отцовский
кушак, изображает разбойника с большущей дубиной в руке. А глаза! Господи
создатель--совсем как у разбойника! А Шолом играл бедного еврея. Опираясь на
толстую палку с заменяющей горб подушкой на спине, в шапке, вывернутой
наизнанку, пошел он, бедняга, просить милостыню и заблудился в лесу.
Лес--это ребята. И Шолом-нищий ходит между деревьями, опираясь на свою
палку, ищет дорогу и встречается с разбойником -- Меером. Разбойник
выхватывает из-за кушака нож и подступает к нему, распевая по-русски.
Давай де-е-ньги!
Давай де-е-ньги!
Бедняк -- Шолом слезно просит его сжалиться если не над ним, так над
его женой и детьми. Она останется вдовой, а дети--сиротами. Разбойник Меер
хватает его за горло, кидает на землю. Но тут приходит учитель--и
начинается:
-- Ну, положим, этот, -- он показывает на своего собственного сына, --
так ведь он негодяй, бездельник, богоотступник. Но ты, сын Нохума Вевикова,
разве он тебе ровня, этот выкрест!
Наш учитель, раввин реб Хаим, был в какой-то степени провидцем: много
лет спустя его сын, Меер из Медведевки, ставший знаменитым артистом
Медведевым, действительно переменил веру. Впрочем, нужно сказать, что
заповедь: "Чти отца своего",--он выполнял, как добрый еврей, самым достойным
образом: он купил дом в Ракитном для своего старого бедняка отца, "осыпал
старика золотом", приезжал к нему каждое лето, привозил подарки для всей
родни. И раввин реб Хаим, не знавший, что сотворил его сын, для того чтобы
называться "артистом императорских театров", имел счастливую старость. Но
возвращаемся снова к детству, когда Меер из Медведевки еще не предполагал,
даже во сне не видел, что он будет когда-нибудь называться Михаилом
Ефимовичем Медведевым и прославится на весь мир.