Двум Александрам Павловичам

Всей России притеснитель,

Губернаторов мучитель

И Совета он учитель,

А царю он — друг и брат.

Полон злобы, полон мести,

Без ума, без чувств, без чести,

Кто же он? Преданный без лести,

<...> грошевой солдат.

В записках И. Пущина, самого близкого лицейского друга Пушкина, имеется свидетельство: «Е.А. Энгельгардт [второй директор Царскосельского лицея, после смерти В.Ф. Малиновского, при котором был открыт лицей. — Т.Ч.] рассказал мне, что государь встретил его в саду и пригласил с ним пройтись. «Энгельгардт, — сказал ему государь, — Пушкина надобно сослать в Сибирь… Он наводнил Россию возмутительными стихами: вся молодежь наизусть их читает». Вспоминает Федор Иванович Глинка, поэт, один из приятелей Пушкина, близкий к декабристам человек:

«Рано утром выхожу я из своей квартиры (на Театральной площади) и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был, как и всегда, бодр и свеж; но обычная (по крайней мере, при встречах со мною) улыбка не играла на его лице, и легкий оттенок бледности на щеках.

— Я к вам.

— А я от себя!

И мы пошли вдоль площади, Пушкин заговорил первый:

— Я шел к Вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пьесах, разбежавшихся по рукам, дошел до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений, и уверяя, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да сжег все мои бумаги. При этом рассказе я тотчас узнал Фогеля [Aгент тайной полиции, для виду числившийся чиновником общей полиции. — Т.Ч.] с его проделками.

— Теперь, — продолжал Пушкин, немного озабоченный, — меня требуют к Милорадовичу! [М.А. Милорадович (1771 — 1825) — в то время военный генерал-губернатор Петербурга. — Т.Ч.]. Я его знаю по публике, но не знаю, как и что будет и с чего с ним взяться?.. Вот я и шел посоветоваться с вами...

Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему: — Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт; но в душе и рыцарских его выходках у него много романтизма и поэзии: его не понимают! Идите и положитесь, безусловно, на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности.

Тут, еще поговорив немножко, мы расстались: Пушкин пошел к Милорадовичу, а мне путь лежал в другое место.

Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором как при генерал-губернаторе состоял я, по высочайшему повелению, по особым поручениям, в чине полковника гвардии. Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своем зеленом диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу:

— Знаешь, душа моя! (это его поговорка) у меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счел более деликатным (это тоже любимое его выражение) пригласить его к себе и уже от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился, очень спокоен, со светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал: «Граф! Все мои стихи сожжены! — у меня ничего не найдется на квартире; но если вам угодно, все найдется здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что мое и что разошлось под моим именем». Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал... и написал целую тетрадь... Вот она (указывая на стол у окна), полюбуйтесь... Завтра я отвезу ее государю. А знаешь ли? — Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою (это тоже его словцо) обхождения...

На другой день я постарался прийти к Милорадовичу поранее и поджидал возвращения его от государя. Он возвратился, и первым словом его было:

— Ну, вот дело Пушкина и решено!

Разоблачившись потом от мундирной формы, он продолжал:

— Я пошел к государю со своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал: «Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать!» Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно, и, наконец, спросил: «А что же ты сделал с автором?» — Я?.. — сказал Милорадович, — я объявил ему от имени вашего величества прощение!.. Тут мне показалась, — продолжал Милорадович, — что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, государь с живостью сказал: «Не рано ли?!» Потом, еще подумав, прибавил: «Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг».

Вот как было дело. Между тем, в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич [Н.И. Гнедич (1784 — 1833) — поэт и переводчик, издатель первых поэм Пушкина, автор русского перевода «Илиады» Гомера. — Т.Ч.], с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах), бросился к Оленину [А.Н. Оленин (1763 — 1843) — президент Академии художеств. — Т.Ч.], Карамзин, как говорили, обратился к государыне, а (незабвенный для меня) Чаадаев хлопотал у Васильчикова [И.В. Васильчиков (1774 — 1847) — государственный деятель, приближенный царя. — Т.Ч.], и всякий старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнилось буквально по решению...».

Забытый светом и молвою,

Далече от брегов Невы,

Теперь я вижу пред собою

Кавказа гордые главы.

Над их вершинами крутыми,

На скате каменных стремнин,

Питаюсь чувствами немыми

И чудной прелестью картин

Природы дикой и угрюмой...

(«Руслан и Людмила». Эпилог)

Маршрут первой поездки Пушкина на Кавказ: